Глава XII. Найти черепаху

Глава XII

Найти черепаху

Возок остановился резко – так что не ожидавшего этого поручика швырнуло вперед, на переднюю стенку, и он едва успел подхватить Лизу, чтобы не ударилась головой о чемодан. Послышалось испуганное ржание лошадей, слышно было, как Кызлас кричит на них, как они шумно топчутся.

Поручик распахнул дверцу и выпрыгнул на снег. Хватило одного взгляда, чтобы понять: там, впереди, что‑ то произошло. Два передних возка стояли, разомкнувшись к обочинам тракта, – вернее, дергались, елозили: это впряженные в них лошади то пятились, то рвались в разные стороны. Туда, в самую голову обоза, уже шли люди, поручика обогнал ротмистр Косаргин, несколько ямщиков. Все, кто туда спешил, останавливались, достигнув некой незримой границы.

Поручик и сам не сообразил, как оказался в первом ряду зрителей. Стоявший справа Мохов меленько крестился и что‑ то неразборчиво бормотал.

– Да‑ а… – протянул ротмистр севшим голосом. Впереди, не так уж и далеко, поперек тракта лежал на боку опрокинутый возок, выглядевший нелепо. Одна оглобля торчала вверх, с дуги косо свешивался колокольчик – значит, возок спешил по казенной надобности, быть может с фельдъегерем… А вокруг, по всему тракту…

А вокруг, на покрытом красными пятнами снегу валялись полуобглоданные лошадиные костяки, растасканные по частям, – только один из них сохранился почти что в целости… И тут же скалился лежавший на боку человеческий череп с остатками волос. Кисть руки, клочья материи, большая серая шапка из собачьего меха. И повсюду – кровь, кровь…

Подальше, саженях в десяти от перевернутого возка, тракт был перекрыт напрочь. Невероятное множество волков – стоявших, лежавших, сидевших, расположившихся так, словно они не собирались пересекать некий невидимый рубеж. Злобно пялились, прижав уши, скалили клыки, но с места не двигались.

Стояло оцепенелое молчание, только лошади за спиной храпели и бились в оглоблях, оставаясь, впрочем, на месте из‑ за того, что мешали друг другу.

– Пакость какая, – бесцветным голосом произнес ротмистр Косаргин. – Надо ж так…

Он без всякой спешки отстегнул клапан кобуры, достал вороненый «смит‑ вессон» и поднял его на уровень глаз. Рука нисколечко не дрожала. Ротмистр целился, прищурив левый глаз, с хищно‑ застывшим лицом. Грохнул выстрел, выметнулась сизая лента густого дыма. Поручик видел, как один из волков в передней шеренге, как стоял, так и рухнул с пробитой башкой, дернул пару раз лапами и застыл недвижимо. Остальные ни на шажок не попятились, что было никак не похоже на обычную волчью повадку – только оскалились шире…

– Вы уж извините, друзья мои, но получается привал! – раздался откуда‑ то сверху звонкий, веселый голос. – Вот покончим с одним маленьким дельцем – и скатертью дорожка до самого что ни на есть Челябинска…

На крыше возка стоял Иван Матвеич – улыбавшийся весело и беззаботно, скрестивший руки на груди словно бы в подражание Наполеону.

– Те, кого это дельце касается, и так знают о чем речь, – продолжал он как ни в чем не бывало. – Заинтересованных лиц попрошу поторапливаться. Недосуг мне с вами время терять. Быстрей закончим, быстрей собачки разбегутся, а то они, бедняжки, изголодались… Где меня найти, все знают. Просьба заглядывать запросто, без чинов, у меня ни швейцаров, ни лакеев нет… – Он высмотрел поручика: – Аркадий Петрович, дорогой, вы уж не тяните… Жду в нетерпении.

Он шутовски раскланялся, отвернулся и с тем же невероятным проворством запрыгал по крышам возков, пока не добрался до осиротевшего позинского, в котором и скрылся.

Поручик не испытывал никаких особенных эмоций – просто‑ напросто он отчаянно пытался проснуться, но прекрасно понимал, что никакой это не сон…

К нему неожиданно приблизился Панкрашин, брюзгливо пожевав губами, взял за локоть и повел в сторонку:

– Милейший, позвольте вас на пару слов…

– Да? – сказал поручик настороженно…

– Я бы вам посоветовал не сердить его высокопревосходительство…

– Какое еще превосходительство?

– Ну, не будьте ребенком. Вы же прекрасно понимаете, что я имею в виду Ивана Матвеича…

– Ага, – горько усмехнулся поручик, – он для вас, стало быть, уже высокопревосходительство…

– В некотором смысле, – сказал Панкрашин. – Почему бы и нет? С большими планами человек, можно даже сказать, с грандиозными. Заслуживает уважения и, я не побоюсь этого слова, почтения… Перспективы прямо‑ таки феерические…

– Человек?

– Ох, да не цепляйтесь вы к словам! Какая, собственно, разница? Если он, я уверен, способен эти планы претворить в жизнь – а следовательно, и принести немалую выгоду тем, кто будет ему полезным сподвижником… Аркадий Петрович, я понимаю, что вы человек молодой, горячий, в голове у вас всякие романтические идеалы и тому подобная мишура – только ею сыт не будешь. Тем более что ситуация крайне усугубилась, и всем нам, как видите, может быть очень плохо… Короче говоря, бросьте вы байронического героя изображать. Вам ведь Иван Матвеич объяснил, как надлежит поступить? Извольте уж выполнять. Женщины, в итоге, – материя легковесная и несерьезная. У вас их еще будет столько, таких, что и сравнивать смешно…

Поручик смотрел на него, задыхаясь от ярости. Самое страшное, что говорилось все это бесстрастным, спокойным тоном, и лицо у Панкрашина было обыденным, ничуть не напоминавшим физиономию мелодраматического злодея. А глаза были совершенно пустые, как две дырочки в какой‑ то иной мир, где человеческие чувства не в ходу. «Он ведь не обморочен, – в некоторой даже панике подумал поручик, он в собственной воле и разуме пребывает и нисколько не противоречит его натуре то, что он говорит…»

– Ах, вот он вас на что уловил… – проговорил поручик зло. – Золотишко, звезды, карьера…

– Человеку свойственно устраиваться поудобнее. И…

– А позвольте‑ ка, Аркадий Петрович, – сказал Самолетов, бесцеремонно его отстраняя. – Тут надо не по‑ дворянски, а попроще… Какое, к свиньям благородство…

Не особенно широко и размахнувшись, он сшиб Панкрашина в снег могучим ударом кулака. Потряс ушибленной рукой, сказал с нехорошей расстановкой:

– Разинешь пасть – пришибу паскуду…

Панкрашин лежал в снегу, не пытаясь подняться, зажимая рукой разбитые в кровь губы.

– Па‑ апрашу расступиться!

Ямщики торопливо разомкнулись. Показался есаул Цыкунов, о котором в последние дни даже как‑ то стали забывать, потому что он безвылазно сидел в возке. Он шагал решительно и как‑ то церемонно, словно вел роту на парадном плацу, – и на сгибе левой руки у него висело то самое длинное платье из неизвестного красноватого материала, поблескивавшего золотистым отливом. Следом с винтовками в руках шагали три его казака – со смурными недовольными лицами. «Ах, вот оно что, – подумал поручик, нашаривая кобуру. – Вот в чем он увидел свое единственное спасение после пропажи казенного золота…»

– Руку уберите! – рявкнул есаул, целя поручику в голову из своего «смит‑ вессона». – Вот так оно лучше будет… – он полуобернулся к казакам: – Взять его, живо!

В тяжелом молчании, нарушавшемся только храпением лошадей, мелькнул приклад армейской винтовки Бердана номер два – и опустился на руку есаула с револьвером. Не ожидавший этого есаул скрючился, зашипел от боли, схватившись левой рукой за ушибленное запястье правой. Ударивший его казак, самый старший из троицы, сказал без выражения:

– Неправильно получается, ваше благородие…

И отбросил носком подшитого валенка револьвер подальше в снег. Мотнул головой – и двое его сослуживцев бросились к согнувшемуся есаулу, выкрутили руки, принялись спутывать тонким ремнем. Шагнув вперед, казак сказал звенящим от возбуждения голосом:

– Господа офицеры, подтвердите, ежели что, господин есаул вошел в совершеннейшее помрачение ума от водки.

– Уж это непременно, – кивнул опомнившийся первым ротмистр Косаргин. – Спасибо, братец…

– Да чего там, – ответил казак, как‑ то болезненно морщась. – Нешто ж мы некрещеные люди?

Диковинное платье ярким пятном посверкивало на утоптанном снегу, и скручивавшие отчаянно отбивавшегося есаула казаки старались на него не наступать. Поручик облегченно перевел дух. Панкрашин наконец поднялся на ноги и, косясь на грозно нахмурившегося Самолетова, зачем‑ то пригибаясь, побежал трусцой к позинскому возку.

– Началось, а? – тихо сказал Самолетов. – Смотрите в оба, Аркадий Петрович, кадриль, чует мое сердце, разворачивается на полную… Эй! Ноги, ноги ему тоже свяжите, а то хлопот с ним будет…

– Господи ты боже мой! – вдруг взвыл Мохов. – Ну за какие грехи мне все это? Чем я Бога‑ то прогневил?

Самолетов ощерился:

– Ты‑ то, может, и не прогневил, а вот твой батька, столько лет на тракте озорничавший…

– Так ведь с твоим батькой за компанию! – плачущим голосом выкрикнул Мохов. – Скажешь, нет?

– Ну, не без того… – сумрачно сказал Самолетов. – Так ведь я не стенаю…

– Что делать прикажешь? Ведь сожрут… Флегонтыч… Аркадий Петрович…

– Ты уж лучше помолчи, Ефим Егорыч, – сказал Самолетов. – А то, неровен час, договоришься до чего‑ нибудь такого, что возьму грех на душу. Я ведь кое в чем, знаешь ли, в батьку…

– Аника‑ воин, Еруслан‑ богатырь… – с горькой насмешкой процедил Мохов, – накинулся на старика… Ты вон с ними поговори, вояка. Не хочет народец впустую погибать…

Все обернулись туда, куда он показывал. От хвоста обоза двигалась немаленькая толпа, там, пожалуй, были все ямщики, сколько их ни насчитывалось в обозе. Продвижение их смотрелось несколько странно: они словно бы и спешили, но в то же время опасались приближаться слишком быстро – то кидались вперед, то притормаживали. Послышался чей‑ то властный голос, явно побуждавший их двигаться ретивее…

– Так‑ так‑ так… – процедил Самолетов, – следовало ожидать…

Показался японец в сопровождении торчавшего за плечом неотлучного переводчика. Он выглядел так, словно собрался на войну: за кушак с висящей на нем саблей заткнуты два револьвера и нечто наподобие короткого кинжала, в руках винчестер.

– Канэтада‑ сан говорит, что предоставляет себя в полное ваше распоряжение. Канэтада‑ сан говорит, что с негодованием отверг сделанные ему заманчивые предложения, потому что благородному человеку не пристало становиться сообщником демона…

– Приятно слышать, – без улыбки сказал Самолетов. – Переведите там, что мы высоко благородство ценим и всякое такое… Ах ты ж, сволочь! Ну конечно, кому еще в здешние Наполеоны лезть…

Поручик догадался, о чем он. В первых рядах неспешно, но неотвратимо надвигавшейся толпы суетился Кондрат – он покрикивал, ободрял, тыкал ближайших кулаком в затылки, одним словом, поддерживал боевой дух, как мог…

– Господа! Господа! Это у нас что, бунт?

Четыркин, распространявший запах свежевыпитой водки на три аршина вокруг, взирал на подступавших без всякого страха, с дурацким любопытством.

– Никшни, чадушко, – могучим толчком отпихнул его с дороги отец Панкратий, сноровисто державший охотничью двустволку, – а то сейчас придется псалтырское увещевание давать, ненароком угодишь под дискуссию…

Поодаль маячила матушка, испуганная, со слезами на глазах. Судя по всему, ей очень хотелось укротить боевой порыв супруга, но сразу видно, полагала это безнадежным предприятием…

Толпа приближалась.

– Ну, поскольку я тут старший по званию… – кривя рот, проговорил ротмистр Косаргин. – Слушай мою команду, казачки – на изготовку…

Саженях в десяти толпа остановилась. Злые, испуганные, напряженные лица, кое‑ где поблескивают ружейные стволы…

– Прикажите, ротмистр, взять винтовки к ноге, – не поворачивая головы, сказал Самолетов, державший руку под шубой. – Не стоит так уж сразу Бородинскую битву учинять…

После некоторого колебания ротмистр все же распорядился:

– К ноге…

– Эй, орясины! – рявкнул Самолетов. – Вы что это надумали? Не время озоровать…

Кондрат решительно выступил вперед, на пару шагов от толпы. В правой руке он держал охотничье ружье, в левой – еще одно переливчатое платье.

– Николай Флегонтыч, не балуй, – сказал он спокойно и твердо. – Против общества переть не советую. Кишка тонка. Бросьте‑ ка вы ружьишки и все прочее, барские господа, а то шутить ведь не будем… Мы тут посовещались и решили, что не стоит оно того. Из‑ за одной‑ единственной девки погибать тьме христианского народа – это получается насквозь неправильно. У всех жены, дети, нам еще пожить требуется…

– Кондрат! – густым басом рявкнул отец Панкратий. – У тебя ж крест на шее…

– Крестом, батя, вдов и сирот не прокормишь, – без злобы отозвался Кондрат. – Ты уж не лезь, тут каждый за себя, и как‑ то уж не до христианской доброты. Так уж жизнь поворачивается. Я вот не намерен из‑ за несговорчивой девки идти волкам на зубы. Да и никто не хочет. Верно я говорю?

Его сбившееся в кучу воинство отозвалось одобрительным ропотом.

– В конце‑ то концов, не медведю на съедение зовут, – продолжал Кондрат хорошо поставленным голосом атамана. – Иван Матвеич, можно сказать, приглашает честным пирком да на свадебку. Не девка, чай, дело привычное… Как‑ нибудь перетерпит ради общества. Давай, барин, веди ее сюда, в то мы и по‑ плохому можем…

Громыхнуло. Метнулась струя порохового дыма. Кондрат, с черной дыркой во лбу, нелепо дернулся, подломился в коленках и медленно опустился в снег.

Самолетов шагнул вперед, поигрывая револьвером:

– Ну, кто следующий? – рявкнул он зло. – Я с вами тоже шутки шутить не буду, мошкара поганая! Жалости из меня не выбьете!

Толпа подалась назад. Самолетов наступал, держа револьвер перед лицом.

– Что языки проглотили? – чеканил он холодно. – Следующий кто? Семен, ты? Еремеич, тебе охота свинца в лоб? Петруша, пулю не хочешь? Я с вами, корявые, поговорю по‑ простецки…

Из задних рядов ударил ружейный выстрел – но пуля прожужжала высоко в стороне.

Самолетов и ухом не повел. Он стоял, широко расставив ноги, холодно цедил:

– Патронов у нас хватит. Миндальничать не будем.

– Всех не перестреляешь! – крикнул кто‑ то, прячась за спины.

– Так ведь сколько смогу! – с жутковатым весельем захохотал Самолетов. – У меня патронов много, да и у других найдутся. А вон тот иностранный путник, чует мое сердце, очень даже приучен живым людям головенки с плеч саблей смахивать… У тебя, Митенька, я так понимаю, за общество душа болит? Вот и посмотрим, как она у тебя болеть будет, когда завалишься с пулей в башке. Смотришь, тебе первому и достанется, если станете фордыбачить… Уж я постараюсь, для милого дружка и сережку из ушка… И тебя, Калистарт, вижу, как ты ножонками сучишь, и тебя Еремеич… Вот к вам первым и прилетит. И будет вам все равно, поскольку валяться станете окоченелые…

Он стоял перед толпой один‑ одинешенек. Но и толпа сейчас, поручик понимал, без атамана являла собой скопище одиночек…

– Досчитаю до трех – и завалю второго, – зловеще пообещал Самолетов. – А там и третьего. Не родные братья, чай…

Он поднял револьвер повыше.

– Цельсь! – прикрикнул за его спиной ротмистр.

Казачьи винтовки нацелились на толпу. И толпа дрогнула, по ней прошло примечательное волнение – а там люди начали помаленьку отступать, дальше, дальше, кое‑ кто, оборачиваясь, зло плевался, кто‑ то грозил кулаком, но противник безусловно был морально сломлен и потерял наступательный напор…

Вскоре они отступили в самый хвост обоза, где сбились кучей, размахивая руками. Поручик покосился на оставшихся ямщиков, подумав, что за ними нужен глаз да глаз: черт их знает, что им может прийти в голову ради спасения собственной шкуры… А, собственно, зачем?

Словно угадав его мысли, Самолетов вдруг прикрикнул:

– Эй! Кто хочет туда, – он показал револьвером в ту сторону, – может со всех ног драпать. Мне тут абы кто не нужен…

– Николай Флегонтыч… А стрелять не будешь?

– Нужен ты мне, Авдюшка… Бежи, корявое!

Ямщики, подталкивая друг друга локтями и переглядываясь, тихонечко пятились меж задком ближайшего возка и беспокойно приплясывавшими лошадьми. Оказавшись на той стороне обоза, они припустили бегом. Следом старческой трусцой засеменил Мохов.

– Гурий, в рот тебе валенок! – крикнул Самолетов. – И ты туда же?

Старый купец, задержавшись на миг, плаксивым голосом откликнулся:

– Коленька, мне еще пожить охота… Вот так уж неимоверно хочется, что извиняй…

– Саип, а ты чего ж? – спросил Самолетов напряженно.

Великан‑ татарин подошел к ним, тяжко вздыхая и глядя на зажатый в руке револьвер.

– Да ну его, Николай Флегонтович, – сказал он уныло. – Нельзя договариваться с джинном, вера не позволяет…

Поручик заметил краем глаза, что и Кызлас остался на месте, скрючился на облучке, бормоча что‑ то под нос с испуганным видом – но слезть и не подумал.

– Значит, вот так, гордые мои и несгибаемые?

На крыше возка, чуточку приплясывая, красовался Иван Матвеич, глядя вниз с некоторым сожалением. Поручик видел как, выскочив из своего возка, улепетывают в хвост обоза братья‑ бугровщики, как направляется туда же Панкрашин, а следом бежит Митрошка. Профессора фон Вейде что‑ то не видно…

– Хорошенько подумали? – деловито опросил Иван Матвеич. – А то времечко терпит…

Японец, шипя что‑ то сквозь стиснутые зубы, погрозил ему кулаком. Переводчик привычно перетолмачил:

– Канэтада‑ сан говорит… Канэтада‑ сан употребляет не самые пристойные слова нашего великого языка, которые я, пожалуй, не смогу перевести на ваш великий язык…

– Да чего там, все ясно… – сказал Самолетов.

– Ну, так подумали?

– Люди взрослые, батюшка, не пальцем деланные, – откликнулся Самолетов. – Что уж тут рассусоливать… коли все ясно.

– Искренне жаль, – сказал Иван Матвеич, надменно задрав подбородок. – Ну что же, господа мои… Мне, знаете ли, некоторые человеческие чувства тоже не чужды. И чувство юмора у меня имеется, и люблю потешить душеньку разными приятными зрелищами. Вы у меня, Аркадий Петрович, будете самым заинтересованным зрителем…

Со спокойствием, удивившим его самого, поручик отозвался:

– А не пошел бы ты, Бирлей? Или как тебя там?

– Интересненько… – процедил Иван Матвеич, улыбаясь весьма зловеще. – Это откуда же такие познания в древней истории? Чувствую, все обернется еще интереснее, чем поначалу представлялось… Ну что же, господа мои! Поскучайте тут на морозце пока что, но долго вам скучать не придется, гарантирую…

Он шутовски раскланялся, повернулся и помчался в хвост обоза, ловко и бесшумно перепрыгивая с возка на возок. Поручик оглянулся. Волки торчали на прежнем месте, в том же немалом количестве.

– Ну форменные, понимаете ли, Фермопилы… – невесело усмехнулся Самолетов. – Что ж, расстановочка обозначилась со всей ясностью…

Поручик прекрасно понимал, что расстановочка эта безнадежная. Он да Самолетов, жандармский ротмистр да отец Прокопий с охотничьей одностволкой, Саип да японец… У переводчика в руке револьвер… Трое казаков с винтовками… Четыркин остался, торчит возле возка с дурацкой улыбкой, но толку от него мало, как и от Кызласа и уж тем более от двух женщин. Десять вооруженных людей. А против них собирается выступить человек пятьдесят, и чуть ли не у каждого отыщется ружье. Да вдобавок следует учитывать, что Иван Матвеич может своей ораве чем‑ то таким да подмогнуть… Безнадежно. Действительно, натуральные Фермопилы…

Лютая тоска накатила при мысли, что это будет последнее увиденное им в жизни – тускло‑ синее прохладное небо, скучные снежные равнины, фыркающие лошади, вереница кибиток и возов… Как‑ то не так это представлялось – да и надеялся, что этот печальный момент подступит через долгие десятилетия…

Лиза подошла к нему, придерживая полы незастегнутой шубы. Глаза у нее были сухие, а в лице Савельев, к своему удивлению, увидел что‑ то незнакомое – ту отчаянную решимость и непреклонность, что озаряла лицо очаровательной амазонки из неведомых древних времен…

– Аркаша, – сказала она будничным тоном. – Дай револьвер. У меня решимости хватит…

– Нет, – сказал он, ежась от смертной тоски. – Самому пригодится. Нет у меня лишнего…

– Лизавета Дмитриевна, – сказал Самолетов с застывшим лицом, – вы уж, я вас душевно прошу, под ногами сейчас не путайтесь. Чует мое сердце, скоро начнется…

– Я…

– Я понимаю, – сказал Самолетов устало. – Могу вам дать честное купеческое слово, что мы вас не бросим. Тот кто останется… Ведь кто‑ то да останется напоследок… Не правда ли, господа? Будьте благонадежны, Лизавета Дмитриевна. Устроится. А прежде смерти помирать не надо…

Все молчали. Обведя их печальным взглядом, Лиза сказала:

– Я на вас полагаюсь, господа…

И направилась к возку, высоко держа голову. В хвосте обоза картина пока что не менялась – все собрались густой толпой у последних возов, и на одном из них помещался Иван Матвеич, судя по бурной жестикуляции, державший речь…

– Господа! Господа!

Профессор фон Вейде бежал к ним, неумело, задыхаясь, и выражение его худого морщинистого лица было таким, что поручика охватила яростная надежда.

– Надо же, вот вы где, – сказал Самолетов. – А мы‑ то смотрим…

Профессор, шумно отдуваясь, понизил голос:

– Господа, я, кажется, кое на что натолкнулся… Озарение, господа, форменное озарение…

– Да вы уж в полный голос, – сказал Самолетов. – Чужих вроде бы нет, сложилась расстановочка…

– Бирюза! – выдохнул профессор.

– И что – бирюза? – спросил Самолетов.

Выражение лица у него было неописуемое – как у стоявшего под виселицей человека, которому курьер только что вручил некую официальную бумагу – быть может, и царский указ о помиловании, вот только написана она на каком‑ то загадочном языке, которым приговоренный не владеет…

– Рассуждая логично и подробно все анализируя… – сказал профессор фон Вейде. – У вас все золото пропало, Николай Флегонтович, как у прочих. Кроме портсигара, украшенного бирюзой. Точно так же у Елизаветы Дмитриевны сохранились золотые украшения – с бирюзою… На наших с вами глазах двое пытались поразить Ивана Матвеича клинками. Позин погиб, а Канэтада‑ сан остался целехонек. Вряд ли у них в Японии какая‑ то особенная сталь, значит, все дело…

Он показал рукой, переводя дыхание. Канэтада‑ сан, которому переводчик тихонечко толмачил, смотрел с нешуточным любопытством. Длинная рукоять его японской сабли была украшена крупной бирюзой.

Профессор продолжал:

– Если история господина Четыркина не галлюцинация от спиртного, а реальный факт, все укладывается в ту же концепцию – кинжал персидский, коим он тыкал в незваного гостя, опять‑ таки украшен бирюзою. Не потому ли он не смеет к Лизавете Дмитриевне подойти? Не потому ли требует, чтобы с нее были сняты все украшения? Черепаха! А? Он боится бирюзы!

– Почему? – ошарашенно спросил Самолетов.

– Представления не имею, – отрезал профессор, – но если мы это допущение примем, очень многое получает объяснение… Противна ему бирюза. Боится он ее. Близко подойти не может или, по крайней мере, вред причинить…

– Толковая мысль, – кивнул Самолетов отрешенно. – Предположим, так оно и обстоит… Точно, очень уж здорово все укладывается. Вот только… Эти, – он кивнул в сторону собравшейся вокруг Ивана Матвеича толпы, – не боятся ни бирюзы, ни булыжника, ни Бога, ни черта. На них этакие тонкости не распространяются. А их там с полсотни… Всех не перестреляешь, если пойдет заваруха.

Профессор выпрямился с лицом, исполненным твердости. Его голос звучал почти что ликующе:

– Ну, а если ему бирюза опасна настолько, что его ею и убить можно?

– А если не получится? – пожал плечами Самолетов.

– А выбор у нас, молодой человек, есть?

…Пальцы чуточку подрагивали от лихорадочного возбуждения. Ругая себя мысленно, поручик, стараясь делать все быстро и правильно, заталкивал округлые зерна бирюзы в ружейный патрон, проталкивал их внутрь большим пальцем. Сунул пыж и аккуратно принялся загонять его пробойником.

Издалека донесся приближавшийся смутный гомон, бабахнул далекий выстрел – ага, началась атака…

– Ну, что вы там копаетесь? – грохнув кулаком в стенку возка, закричал Самолетов. – Они двинулись!

Вот, кажется, и все… Загнав оба патрона в стволы испытанной тулки, поручик мельком бросил взгляд на Лизу – она сидела бледная и спокойная, и на ее лице временами проглядывало то самое чуждое выражение… а если рассудить, и не чужое вовсе… но не было времени уделять этому внимание.

Он выскочил наружу. Там уже стоял Канэтада‑ сан с винчестером наперевес. Рукоять его сабли зияла пустыми гнездами, ни единого зернышка бирюзы там не осталось, лицо заезжего экзотического гостя было совершенно непроницаемым, только глаза горели нешуточным азартом. Рядом нетерпеливо притопывал Самолетов с ружьем.

От хвоста обоза накатывалась толпа, распалявшая себя дикими воплями. Впереди скакал с крыши на крышу Иван Матвеич, издали видно, пребывавший в самом прекрасном расположении духа. Он взмахивал руками, как птица крыльями – и при каждом резком движении за его плечами и в самом деле обозначалось нечто вроде прозрачно‑ золотистых, словно бы туманных перепончатых крыльев, – и громко кричал:

– Не подведи, чудо‑ богатыри! Выручай, родненькие! На штурм, на слом! Помните, что я вам обещал за живехоньких! Воинство мое, не посрами отца‑ командира!

Судя по его злорадной улыбке, ему, и в самом деле, были свойственны иные человеческие чувства…

– Не стрелять… – завороженно шептал поручик. – Не стрелять… Только по команде…

Переводчик громко толмачил его слова, и это придавало происходящему некий привкус нереальности. Толпа накатывалась, разделившись на два потока, несущихся по обе стороны обоза, подбадривая друг друга криками и почти что звериным воем. Расстояние сокращалось, сокращалось… Поручик не жалел, что все же отдал Лизе тяжелый черный револьвер, – сейчас и мысли, и побуждения, и поступки были другими, не имевшими ничего общего с прежней жизнью, устоявшейся и привычной…

– Огонь! – яростно крикнул он.

Приложился и выстрелил – с невероятным хладнокровием, со всем старанием, на какое был способен. Все, абсолютно все сейчас зависело от твердости руки и меткости…

Рядом раздались выстрелы Самолетова и японца. Толпу это не остановило, а вот…

Омерзительный вой пронесся над заснеженными равнинами. В нем чувствовались боль, досада, гнев… Там, где только что стоял Иван Матвеич, взметнулось нечто вроде высокого пламени из черных трепещущих языков. Ни на что не надеясь, ни о чем уже не думая, отрешившись от всех чувств, поручик Савельев выпустил второй заряд. Последний. Гремели выстрелы стоявших рядом.

Толпа набегавших ямщиков остановилась, словно грянувшись со всего маху в невидимую стеклянную стену. Ближайшие задрали головы кверху, оцепенело таращась наподобие черного пламени, буйствовавшего на крыше возка. Истерически ржали и бились лошади, рванули вдруг на обочину, вылетели в глубокий снег и завязли в нем, отчаянно молотя ногами. Возок перекосился, рухнул набок. Черное пламя, словно сброшенное с крыши, соскользнуло на снег, моментально взвившийся паром, словно туда плеснули целую бочку крутого кипятку.

Они стояли бок о бок, сжимая бесполезные ружья. Исполинский фонтан снега, словно выброшенного беззвучным взрывом… Над равниной пронесся жалобный, тоскующий, полный непереносимой боли, нечеловеческий вой, он словно бы слабел, таял, распадался на отдельные звуки, взвихренный снег медленно осыпался с неба, зияла громадная проплешина, обнажившая темный круг земли, покрытой сухой прошлогодней травой…

И все кончилось. И стало невероятно тихо. Время текло, ползло, тянулось – но Иван Матвеич, неизвестное создание из непонятно какой бездны времен, пропал, исчез, испарился.

Профессор отыскал черепаху.

Поручик чувствовал, как помимо воли его рот растягивается в торжествующей, бездумной, вполне возможно, идиотской со стороны, улыбке. Один бог ведает, было ли ему когда‑ нибудь так хорошо и покойно.

Профессор отыскал черепаху.

Перед глазами у Савельева вновь встала девушка в золотом шлеме – прекрасная и яростная, на бешеном черном коне, с окровавленной саблей в руке. И он подумал, что наконец‑ то закончился долгий, очень долгий спор, растянувшийся на невообразимое количество лет.

Все споры когда‑ нибудь кончаются, господа…

Красноярск, май 2010

[1] Русский (шантарско‑ татарский).

[2] Музыкальный инструмент шантарских татар, очень похожий на гусли.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8 9 1011