Глава VI. Генеральная баталия

Глава VI

Генеральная баталия

Под сводами пещеры кипело многолюдство. Хотя, наверное, и не годилось употреблять слово «люди» применительно к этим существам. Не менее дюжины корявых созданий кружили в разнузданной пляске – с человека ростом, остроухие, покрытые бурой клочковатой шерстью, разве что на лицах она была покороче, не столь буйная. Они водили хоровод, ухая и притопывая, под странную неприятную музыку, скрипучую, визгливую, булькающую, лившуюся неизвестно откуда.

В центре хоровода стояли две женщины. Второй оказалась попадья Дарья Петровна, нимало не напоминавшая знакомую поручику кроткую смиренницу с большей частью опущенными глазами. Совсем молодая, годами пятью старше Лизы, повыше и богаче телом, нагая, как и Лиза, она так же кружилась, плавно взмахивая полными руками, отвечая улыбочкой на каждое нахальство косматых, то и дело бесцеремонно хватавших и похлопывавших и ее, и Лизу.

Черный наблюдал за плясками, сидя в том самом высоком каменном кресле, откинувшись на спинку, положив руки на затейливые подлокотники. Впрочем, черным он уже и не был – все его могучее тело покрывали золотистые пятна, среди которых черное виднелось лишь тоненькими прожилками.

Как обычно, поручик не мог ни пошевелиться, ни сделать шаг вперед, стоял и смотрел, испытывая уже привычное отвращение ко всему на свете, в том числе и к себе за свое бессилие. Обозначилась еще одна тягостная подробность: морды косматых словно бы текли, как неторопливая вода, менялись, из‑ под заросшей курчавой щетиной хари того или другого вдруг явственно, четко проглядывало на несколько мгновений простоватое лицо штабс‑ капитана Позина, лицо Самолетова, брюзгливая физиономия Панкрашина, хмельная улыбка Четыркина, и даже отец Прокопий на миг проглядывал из‑ под мохнатой личины…

Разбившись на две кучки, косматые окружили женщин, нетерпеливо хватая, мешая друг другу, потянули вниз, и те послушно опустились на камень. Темные лапы на белых телах, полуприкрытые глаза, блудливые гримасы, первые стоны…

Золотой поднял руку, сделал какое‑ то движение ладонью, и поручик, ощутив некоторую свободу, зашагал к креслу нескладной походкой механической игрушки.

Остановившись шагах в двух, вновь впал в оцепенение. В который раз произносил про себя «Отче наш», но пользы не получалось ни малейшей, все так и оставалось: пещеры, гнусная возня, стоны и оханье…

– Какие они беспутные… – кривясь в улыбке, проговорил сидевший в кресле. – Тебе нравится? Вижу, что не нравится… И знаешь почему? Потому что ты тут один неправильный, червячок. Все остальные вполне довольны своей участью и своим предназначением. Надо же как‑ то это исправить, верно? Чтобы тебе не было скучно и одиноко?

– Ты кто? – нашел в себе силы открыть рот поручик.

– Я – сила. А ты – слабость. Ничего, мы это поправим. Тебе тоже нужно туда, – он небрежным жестом указал на скопища мохнатых тел, из‑ за которых едва проглядывали женские фигуры. – Когда станешь одним из них, сможешь резвиться столь же весело и беззаботно. Я добрый, очень добрый… Объяснить тебе, что…

Казалось, что тело невыносимо медленно, но все же освобождается из невидимых пут. Пальцы рук легонько шевельнулись, согнулась нога… Ощутив себя окончательно свободным, в приливе злой радости, поручик размахнулся и со всей силой впечатал кулак в ухмылявшуюся золотисто‑ черную рожу.

Он не почувствовал удара, ничуть, словно в воздух бил – но тело сотрясла короткая судорога, все вокруг потемнело, и он открыл глаза. Вокруг была явь. Блеклый утренний свет просачивался в оба небольших окошечка. Лежавшая рядом Лиза спала беспокойно, уткнувшись ему в плечо, дергалась всем телом, жалобно постанывала сквозь стиснутые зубы. Не походило, чтобы ей снилось что‑ то хорошее, – однако людей вроде бы не полагается будить посреди кошмарного сна, и поручик, осторожно выбравшись из‑ под тяжелых мехов, ежась от укусов морозца, как можно тише распахнул дверцу, потянул за собой за рукав шубу, нахлобучивая шапку на ходу.

Запахнулся, вздрагивая. Светало, на облучке похрапывал Кызлас, лошади стояли спокойно. Нигде не видно было твари. Поручик не успел достать портсигар – мимо возка, едва покосившись в его сторону, рысцой пробежал Позин, направлявшийся в хвост обоза. Его расстроенное лицо кое о чем говорило без слов – и поручик заспешил следом. Из своего возка вылез Самолетов и, не оглядываясь, двинулся туда же.

Они все вместе достигли места, где сгрудилась толпа. На сей раз не было ни криков, ни вообще разговоров, никакого движения – ямщики стояли неподвижно, глядя на один из возов. И поручик их удивительным образом понимал: он и сам, рассмотрев объект всеобщего внимания, не испытал, пожалуй что, прежнего страха: скорее уж тягостную, тупую безнадежность…

Левая пристяжная – ее высохшие останки – уткнулась мордой в снег. Коренник и вторая пристяжная, отодвинулись от нее как можно дальше, дрожа всем телом. А на облучке скорчилась жуткая фигура: из‑ под шапки той же отвратительной улыбкой щерится напрочь высохшее лицо…

Оглянувшись вбок, Самолетов оскалился, вырвал из‑ под дохи револьвер. К ним неспешно подплывало золотистое облако, двигаясь над снежной равниной, над высокими сугробами. Сейчас оно более всего походило на некий цветок – пучок причудливых вычурных лепестков на тонкой ножке, колыхавшейся в безветрии, как веревка.

Из толпы ямщиков послышался тусклый, безнадежный голос:

– Флегонтыч, не дури, а то оно такое что‑ нибудь, чего доброго… Все равно всем помирать…

Какое‑ то время Самолетов стоял в нерешительности, потом все же спрятал оружие. Поручику показалось, что на него произвело впечатление именно это угрюмое спокойствие, с каким ямщик говорил.

– Вот так, понимаете ли… – тихонечко протянул Позин. – Еще один, извольте любоваться…

Поручик вдруг со стыдом поймал себя на подловатой мысли: тварь до сих пор как‑ то не совалась в господскую часть обоза, ограничившись ямщицкими лошадьми и их возницами; если несчастья и дальше будут продолжаться в прежней пропорции, то вполне можно будет добраться невредимыми до Челябинска. Подленькая мысль, эгоистическая – но стоит ли в такой ситуации упрекать человека за мысли? За все его мысли?

– Господа! Господа! – раздался сзади изумленный голос.

Совсем рядом стоял Четыркин, трясущейся рукой указывая на золотистое подобие исполинского цветка. Выглядел он не лучшим образом: по лицу, несмотря на утренний кусачий морозец, едва ли не ручьем струится обильный пот, лицо одутловатое и какое‑ то рыхлое, губы прыгают. Поручик с несказанным удивлением подумал, что запойный петербуржец, очень похоже, оказался единственным в обозе, кто ведать не ведал о свалившихся на них ужасах. Получив отеческое внушение от священника, затворником поселился у себя в возке, тихонечко истребляя запасы спиртного и не интересуясь окружающим, – а теперь то ли запасы иссякли, то ли организм запросил глоток свежего воздуха…

Улыбнуться бы при виде столь примечательной рожи, да кошки на душе скребут…

– Господа! – сипло выговорил Четыркин. – Будьте великодушны, поясните мне, одному мне мерещится или…

– Успокойтесь, Родион Филиппович, – отрешенно сказал Самолетов. – Это у вас не от водки, мы все это чудо лицезреем…

Золотистый цветок вдруг задергался, заколыхался – при совершенном отсутствии ветра. Выгибался, распускал лепестки, выделывал замысловатые пируэты… Все смотрели на него, затаив дыхание. Каким бы диким это не казалось, походило на то, что неведомая тварь танцует – так уж это выглядело, так уж она выделывалась. Более всего это походило не на какой‑ то благородный танец, а на пьяную пляску выпившего чиновничка, который, подхватив себя за фалды, шутовски кланяется зрителям, втихомолку над ними издеваясь.

Четыркин, однако, сделал пару шагов вперед, как завороженный, улыбаясь широко и блаженно после того, как понял, что помрачения ума от спиртного у него все же не наступило:

– О, шарман… Как в Париже…

Самолетов, ухватив его за ворот распахнутой шубы, бесцеремонно оттащил назад, мрачно бросил:

– Куда… Кусается…

– Нет, действительно?

– А вон и батюшка грядет… – протянул Самолетов.

Действительно, к ним целеустремленно шагал отец Прокопий, в меховой шапке, но без шубы, с сиявшим на груди наперсным крестом немаленьких, под стать хозяину, размеров. Отставая на несколько шагов, следом опасливо двигалась попадья. Обернувшись к ней, священник непререкаемо прикрикнул:

– Петровна, ступай отсюда! Не твоего ума дело…

Она остановилась, глядя испуганно, смирная, ничуть не похожая на ту, прости Господи, вакханку, какой предстала поручику в кошмаре. Четыркин медлить не стал: покосившись на батюшку, отступил бочком‑ бочком, юркнул меж возами и исчез с глаз.

– Расступись, православные, – деловито приказал священник. – Толку от вас все равно никакого, тут по духовной части. Черт, говорите? Богомерзкое рыло, ага…

Толпа послушно раздалась. Остановившись у самой кромки сугробов, отец Прокопий, серьезный и сосредоточенный, взялся за крест и поднял его на уровень глаз, направляя на плясавшее облачко, остававшееся в той же форме диковинного цветка. Набрал побольше воздуха в грудь и пробасил:

– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его. Яко исчезает дым да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…

По обеим сторонам цветка словно взметнулись два длинных крыла – и снежные сугробы взвились, но не легкими облачками, а словно бы плотным щупальцем, в которое моментально слиплось столько снега, что хватило бы наполнить с горой немаленький воз. Щупальце это, кончавшееся массивным комом, метнулось вперед и ударило священника в лицо, да так, что могучий отец Прокопий полетел вверх тормашками, рухнул в утоптанную колею и остался лежать, раскинув руки. Оплетя его, снежное щупальце рывком подняло с земли, крутануло пару раз в воздухе, так, что шапка моментально слетела, отбросило на пару аршин. И, отдернувшись назад, съежилось, рассыпаясь, вновь становясь безобидным сугробом.

Все стояли, замерев, боясь дыхнуть. Облако мелко затряслось, словно бы хихикая, и явственно послышался издевательский хохоток, издаваемый чем‑ то живым, разумным, злонамеренным.

Раздался пронзительный вопль:

– Каматари‑ до! Хассе! Хассе! Ямакуна‑ но‑ ма!!!

К ним, забыв о прежнем достоинстве, несся молодой японец – без шубы, без шапки, простоволосый, в одном мундире, с лицом, искаженным лютой яростью, пожалуй что, превосходившей европейскую по накалу страсти. У поручика в голове пронеслась шальная мысль: «Если они так в бой – хорошие солдаты…»

В руке японец держал короткую винтовку Генри, начищенную, содержавшуюся в идеальном порядке. Следом, точно так же забыв о прежнем достоинстве, мчался переводчик, опять‑ таки без шубы и шапки, что‑ то жалобно восклицая на непонятном языке, обеими руками держа перед собой странного вида саблю, в черных, чуть изогнутых ножнах, с длинной рукоятью, сверкавшей бирюзой и какими‑ то желтыми гранеными камешками.

Тварь неизвестно когда успела перелиться в человекоподобную фигуру, ростом не менее чем на аршин превосходившую самого рослого человека. Даже ступни ног наличествовали – но подобие человека не стояло в снегу, а висело над ним, едва касаясь пятками.

Поручик отпрыгнул – иначе японец непременно сшиб бы его и опрокинул. Остановившись едва ли не вплотную, молодой дипломат остервенело заорал:

– Каматари‑ до, бака! Готен вакасай, готен!

И, приложившись, выпалил едва ли не в упор, с невероятной быстротой передернул лязгнувшую скобу, еще один выстрел, еще…

Золотистая фигура с тремя дырами в груди – сквозь них явственно просвечивало голубое небо – дернулась, схватилась правой рукой за то место, где у человека располагается сердце… и, подламываясь в коленках, запрокидывая голову, начала оседать в снег, и в самом деле крайне сейчас напоминая насмерть пораженного сразу тремя пулями человека. Японец еще раз передернул скобу, но тут же опустил ружье – очевидно, у него имелись лишь три патрона, о чем он в горячке запамятовал…

Настала мертвая тишина, и кто‑ то форменным образом простонал глухо:

– Господи, неужто ж положил?

Золотистая фигура на миг замерла – и вдруг забилась в конвульсиях, испуская горестные вопли, она выгибалась, билась, душераздирающе охая, страдальчески вскрикивая, и это что‑ то очень уж затянулось, неправильно как‑ то…

И вдруг, меняя форму, взмыла над сугробами, более всего напоминая сейчас раздувшую шею среднеазиатскую кобру. Вновь над снежной равниной разнесся издевательский хохот: ах, вот что это было, притворство, насмешка…

Бросив ружье, молодой японец обеими руками выхватил из ножен (переводчик так и остался стоять, держа их перед собой с самым очумелым видом) свою то ли саблю, то ли меч, прыгнул вперед, провалившись в снег по колени, с душераздирающим криком, молниеносно нанес удар…

И что‑ то изменилось!

Золотая змея быстрым, но каким‑ то испуганным движением припала к сугробам, причудливо изменив форму так, чтобы в мгновение ока увернуться от сверкающего лезвия. Японец прыгнул вперед, неуклюже, решительно, сверкающий клинок в его руках превратился в сплошной круг, последовало еще несколько ударов – и всякий раз чудище с невероятной быстротой уклонялось, принимая вовсе уж чудной вид, словно раздергиваясь, расступаясь перед полосующим воздух клинком. Вытянувшись в длинную тонкую полосу, оно нырнуло в снег, скрывшись с глаз, – и снег вскипел стремительно удалявшейся бороздой, в несколько мгновений унесшись едва ли не за горизонт…

Японец медленно, высоко задирая ноги, выбрался из глубокого снега. Повесив голову, медленно убрал меч в ножны, забрав их у переводчика. Уткнул ножны в снег, положив обе ладони на вершину рукояти. Он отнюдь не выглядел победителем, наоборот, казался удрученным. Все смотрели на него с почтительным любопытством. Послышался взволнованный голос:

– Нет, не прикончил, живехонькое сбежало…

– Догони, добей… – бросил Самолетов. – Еруслан‑ воин…

– Батюшку убило! Значит, нам и вовсе пропадать…

– Охолонись, – раздался бас священника. – Не какому‑ то мелкому бесу меня убить до смерти…

Отец Прокопий подходил к ним, простоволосый, весь облепленный снегом. Горсть снега он прижимал к носу, и из‑ под руки текла в бороду узенькая полоска крови, батюшка пошатывался, чуточку очумело мотал головой, голос звучал глуховато и невнятно, но на смертельно уязвленного он все же не походил. Разве что духовно – вид у него был грустный и подавленный.

– Не из простых сволочей сволочь, прости Господи… – прогудел он, отшвыривая пригоршню окровавленного снега и черпая ладонью чистого. – Ни креста, ни молитвы не боится, храпоидол… – Он подошел к японцу и долго, с любопытством его рассматривал. Потом спросил: – Ты что же, чадо заморское, имеешь в таких делах опыт? Хватко ты как‑ то взялся…

– Канэтада‑ сан говорит: его почтенный дедушка вместо придворного или военного пути избрал монашество. Канэтада‑ сан говорит: его дедушка за свою долгую жизнь не раз схватывался с демонами и большей частью изгонял их из нашего мира. К великому сожалению, сам Канэтада‑ сан оказался недостоин последовать по стопам своего почтенного дедушки, должно быть, не обладая достаточной силой духа и святым предопределением. Понять, что имеет дело с демоном, он еще в состоянии, однако не в силах победить его духовно. Правда, Канэтада‑ сан уверен, что нагрянувший демон принадлежит не к тонкому, а к грубому миру, и недавняя схватка это показала…

– Ну‑ ка, ну‑ ка…

– Канэтада‑ сан говорит: как учил его почтенный дедушка, демоны обычно делятся на принадлежащих к тонкому и грубому миру. Те, что принадлежат к тонкому миру, более… – переводчик впервые за все время запнулся и какое‑ то время подыскивал слова, – более эфемерны и субтильны, и вот против них большую силу имеют молитвы, изгоняющие подобные создания когда насовсем, когда на время. Что касается демонов грубого мира, они гораздо более… плотские, и против них наибольший успех имеют не молитвы самых святых служителей Божьих, а некие столь же плотские действия и предметы. Вот только никак нельзя угадать заранее, какие именно средства напугают того или иного демона. Канэтада‑ сан говорит: он слышал от знающих людей, что в России, как и в Японии, тоже порой объявляются демоны, и потому он на всякий случай прихватил с собой особым образом снаряженные патроны. Оказалось, что на этого демона они не подействовали. Канэтада‑ сан все же готов поклясться своей честью и родовым гербом, что демон принадлежит к грубому миру…

Священник проворчал:

– Не сказать, чтобы это было в полном согласии с христианским богословием, ну да что ж тут поделаешь…

– Канэтада‑ сан говорит: некоторые демоны боятся острой стали. У него создалось впечатление, что этот демон ее тоже опасается.

– Уж это точно, – кивнул Самолетов. – Видно было, как эта мерзость от клинка уворачивается, будто черт от ладана… Уж тут‑ то, сдается мне, оно не притворялось…

– Ну так что же? – негромко сказал Позин. – Нужно, господа офицеры, доставать сабли из багажа. Если вернется, можно клинком отгонять. Дежурство бы наладить…

– Канэтада‑ сан говорит: господа русские офицеры могут на него всецело полагаться, поскольку честь самурая обязывает его бороться до полного изничтожения демона.

– Насчет полного изничтожения, я бы обольщаться не стал, – задумчиво сказал Самолетов. – Проворное, как белка на ветках, все видели. Не подпустит оно так, чтобы можно было укокошить насмерть. Ну, так хоть отгоним… О! Ефим Егорыч глотку дерет, явно к отправлению… Уберите на обочину это…

Вперед вышел Кондрат – и, глядя на него, поручик про себя сделал вывод, что этот добрый молодец еще послужит источником хлопот. Самозваный ямщицкий вождь на сей раз не орал во всю глотку и к бунту не призывал, но, сразу видно, что детинушка себе на уме и явно примеряет какую‑ то роль в происходящем. Глаз да глаз за такими…

– Конскую падаль‑ то уберем, – сказал ямщик. – Особенно когда ясно, что нет никакой заразы, одни только чертовы проделки… А Мокея что, тоже кинем в снег, как падаль, да потрусим себе дальше, как ни в чем не бывало?

– Попросим батюшку – отпоет, – быстро сказал Самолетов. – Вне всяких сомнений.

– Конечно, – сказал священник, наконец остановивший кровь. – Это уж как полагается…

– Доволен, Кондрат? – бросил Самолетов.

– Премного благодарны, Николай Флегонтыч, – преувеличенно низко поклонился ямщик. – Только хоть и отпетого, а бросим, как собаку в снегу…

– А чем прикажешь могилу копать, когда в обозе ни кайла, ни лопаты? Да и земля – как камень. Кострами двое суток отогревать?

– Оно конечно… – проворчал Кондрат. – А все равно, не по‑ человечески…

– Кондратушко, родной, – сказал Самолетов с превеликим терпением, но нехорошо улыбаясь, – объясни ты мне, какого рожна тебе нужно, собственно‑ то говоря? И зудишь, и зудишь… Дела не предлагаешь и толковых советов не даешь, но вот над ухом жужжишь, как комар…

– Я за справедливость, – буркнул Кондрат.

– А я разве против? – напористо сказал Самолетов. – Ну, давай все по справедливости, по‑ человечески, по‑ христиански… Разведем костры, сутки‑ двое будем землю оттаивать, потом могилку незнамо сколько будем рыть складными ножиками, офицерскими саблями и, надо полагать, голыми руками… А эта тварь будет вокруг крутиться, и неизвестно чем кончится… Этого ты хочешь – чтобы мы тут торчали дней несколько, а оно вокруг порхало? Или заговоренный?

Кажется, он угодил в точку: на многих лицах появилось недовольство, послышались голоса:

– Ты, Кондрат, не подумавши… Еще не хватало…

– Отпоют же… Такая уж Мокею несчастливая планида выпала, что тут поделать…

– Нечего тут торчать! Берись, мужики!

– Большого ума ты человек, Николай Флегонтыч, аж завидки берут… – усмехнулся Кондрат, неприятно улыбаясь. – Куда уж нам, дурным, против тебя… Ладно, ладно! Тащите уж…

Ямщики направились к страхолюдным лошадиным останкам. Отец Прокопий шагал следом и распоряжался:

– Да не с лошадью рядом его кладите, а поодаль. Вы что же, хотите, чтобы я ненароком и бессловесное животное по всем правилам отпел? Прошка, чадо, обернись‑ ка со всех ног к моему возку и скажи матушке, что я велел кадило с ладаном передать, она знает, где… Да скажи там Мохову, чтобы подождал и глотку не драл, мы и так сгоряча одного человечка без отпевания на дороге бросили…

Оставшись в одиночестве, поручик решился. Подошел к священнику и тихонько сказал:

– Отец Прокопий, извините уж, что касаюсь столь деликатных предметов, но не из пустого любопытства…

Не снятся ли по ночам Дарье Петровне некие неприятные сны? И не повторяются ли из ночи в ночь?

– Так‑ так‑ так… – сказал священник, столь же тихо. – Уж не хочешь ли ты сказать, сокол, что и Лизавета Дмитриевна мучается кошмарами?

– Вот именно, – сказал поручик, так и не поняв, то ли облегчение почувствовал, то ли лишнюю тяжесть. – Подземелье, правда? Некий подземный зал, где крайне неприятные существа склоняют женщин… ладно уж, своими именами вещи назовем… к самому разнузданному блуду? Так и обстоит?

Священник тяжко вздохнул. Судя по его лицу, поручик все угадал совершенно правильно.

– Экая напасть, чтоб его… – досадливо поморщился отец Прокопий. – Мается Дарья Петровна, что ни делай… Ни крестом, ни молитвой не отгонишь…

– Что же, нет никакого средства?

– Да вот получается, что и нет, – вздохнул священник. – Коли уж обычные не годятся. Святые, может быть, и превозмогли бы эту напасть, прогнали эту тварь со строгим наказом запереться в преисподней и носа не показывать… Да мы ж с вами, Аркадий Петрович, до святых и отдаленно не дотягиваем… Успокаивайте супругу, объясняйте ей, что она тут ни при чем, что это черт балует…

– Пытаюсь… – сказал поручик, неловко поклонился и пошел прочь. За спиной у него угрюмо перекликались ямщики, волочившие конский труп на обочину тракта.

Над головой сиял лазурью небосклон, и золотистого облачка нигде не было видно.

Забравшись в возок, он сразу увидел, что невзгоды продолжаются: Лиза, забившись в уголок, громко всхлипывала. Судя по всему, она плакала давно: глаза распухли от слез, нос покраснел. Наигранно бодрым голосом поручик объявил, присаживаясь рядом:

– Ну вот, кажется, кончились наши беды… Рассказать?

– Ничего не кончилось, – сказала Лиза, глядя в одну точку и словно бы пропустив его слова мимо ушей.

– Вздор! Там случилось такое…

– Он меня одолел, – промолвила Лиза.

– Что?

– Он меня одолел все‑ таки, – повторила она отрешенным, равнодушным ко всему голосом. – Совершенно утопил в болтовне, не стало сил сопротивляться, и произошло… Какие гнусности он со мной проделывал, я и рассказать не могу… Насмехался, говорил грязнейшие слова, неторопливо делал все, казалось, конца этому не будет… А эти, лохматые стояли вокруг и хохотали, и все время казалось, что лица у них ваши … Я себя чувствую в грязи по самую макушку…

Задыхаясь от бессильной злости, поручик пытался подыскать необходимые слова, и у него никак не получалось. Возок дернулся, сдвинулся с места, послышалось хлопанье вожжей по лошадиным спинам.

– Успокойся, – сказал поручик, устраиваясь рядом с женой и крепко ее обнимая. – Говорил я только что с отцом Прокопием… Матушку то же наваждение преследует, явно… Ты ни в чем не виновата, пойми наконец. Это не твои внутренние помыслы, как иногда в снах бывает, это он на тебя наваждение наводит… Показывает тебе всякие дурацкие картины… На то он и черт, чтобы смущать людей… Это пройдет, рано или поздно мы от него избавимся, если не избавились уже…

Лиза никак не могла успокоиться, замерла в его объятиях, напряженная. Продолжала вовсе уж убитым голосом:

– Он сказал, что придет за мной наяву. И наяву проделает то же самое. И никто не сможет ему помешать, я навсегда буду его потаскухой…

– Господи ты более мой! – сказал поручик, стараясь говорить убедительно и насмешливо. – Лизанька, ну когда это черт мог нагрянуть к людям средь бела дня да еще с ними такое проделывать? В девятнадцатом веке живем. Скоро поедем по железной дороге, в Санкт‑ Петербург…

– Он нас и там не оставит.

– Вздор, вздор! Ну какая нечисть в Санкт‑ Петербурге, посреди современной цивилизации? Ничего он не в состоянии сделать наяву, только умы прельщает, как наши прадеды говаривали, пугает, насылает наваждение… И наконец… Если сон рассказать, он и не сбудется…

– А если он придет?

– Не придет, – решительно сказал поручик. – Ты не знаешь… Мы все только что видели. Оказалось, он боится стали. Вот именно, так и обстояло. Японец кинулся ка него с саблей, принялся полосовать – и он, никаких сомнений, острой стали испугался, бежал самым натуральным образом, нырнул в снег, за горизонт унесся. Он боится стали, теперь никаких сомнений. Если все же вернется, будем знать, чем его отгонять.

Он достал из угла саблю, вытянул ее из ножен и, обнаженную, примостил возле дверцы, надежно вставив меж двух дорожных мешков. Сказал убедительно:

– Видишь? Если что, тычь в него острием, и он, я тебя уверяю, проворней зайца припустит…

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒