Глава VII. Тот, кто будит спящих

Глава VII

Тот, кто будит спящих

Высоко над бескрайней снежной равниной стояла полная луна, и тени от возков и лошадей, от самого поручика ложились такие четкие, словно вырезаны из черного картона. Никак не проходило жутковатое ощущение: будто ничего и не существует на этом свете, кроме бесконечных снегов и остановившегося посреди них обоза, и поручик, неспешно возвращаясь по хрусткому снегу к головному возку, заставлял себя вспоминать о самых разных достижениях цивилизации: пароход, железная дорога, телеграф, электрическая машина… Вызывал из памяти то чертеж винтовки в разрезе, то таблицу умножения, то виды петербургских проспектов, громаду Исаакия, гранитные набережные. Если вдуматься, он сейчас словно бы заклинания творил: пытался противопоставить непонятной чертовщине все достижения девятнадцатого века, среди которых как бы и неуместно было существование невесть откуда приблудившегося к ним беса. Которому никак не полагалось быть сейчас – ну, может, в древние времена, когда в глуши еще возвышались языческие кумиры, когда люди не знали ни пара, ни пороха, ни электричества, когда проносились всадники в кольчугах и алых плащах, и звенели, скрещиваясь, мечи… Сохранившаяся до нашего времени нечисть вроде лешего или овинника хоронится по углам, боится дневного света и уж никак не способна столь нагло и бесцеремонно досаждать цивилизованным современным людям…

Быть может, это и не нечисть вовсе? – размышлял поручик, глядя на изрытый щербинами молочно‑ бледный круг луны. Может, это некто иной, как обладающий разумом лунный житель, разумный селенит, о которых иногда пишут ученые? Сверзившийся из мест своего обитания то ли по случайности, то ли в результате тамошнего научного опыта? Но откуда тогда это дурацкое поведение: красть золото, насылать на людей блудливые сны? Рассуждая логически, селенит и выглядеть должен совершенно иначе, и думать по‑ своему, о своем, не имеющем никакого отношения к нашей жизни? Ну разве может лунное существо в виде непонятного облака пылать похотью к женщинам или страстью к золоту? Как‑ то оно не сочетается… Нельзя же допустить, что на Луне как раз и обитают черти, временами приходящие повеселиться на свой гнусный манер?

Он опустил руку на кобуру с револьвером, еще раз возвращая себя к достижениям механической цивилизации.

Согласно военным уставам, недопустимо пребывать вне строя с кобурой на поясе – ну да военные власти далеко, не узнают, да и вызвано вопиющее нарушение устава насущной потребностью…

Саблю он оставил Лизе – ради пущего успокоения. Повесил на пояс ножны с роскошным германским охотничьим кинжалом длиной чуть ли не в аршин, каким можно было проткнуть до сердца и матерого кабана, и медведя. В конце концов, это тоже была острая закаленная сталь, пусть и произведенная инославным народом. Российские военные сабли тоже делают без креста и молитвы, японец Канэтада‑ сан молится вовсе уж неизвестным богам, а меж тем от его сабли нечисть улепетывала как ошпаренная – значит, все дело не в молитвах, а именно что в стали…

Какая‑ то тихая возня слышалась совсем неподалеку, потянуло едкой гарью. Ускорив шаг, поручик приблизился к собственному возку. Сначала ему показалось, что видит непонятное ползущее существо, и рука легла на роговую рукоять кинжала – но тут же он рассмотрел, что рядом с возком сидит на корточках человек в мохнатой дохе, раскачивается взад‑ вперед, что‑ то бормочет, а перед ним горит маленький огонек, и это оттуда тянется едкий дымок, пахнущий то ли жженой шерстью, то ли горящей сухой травой…

– Кызлас! – окликнул он тихонько. Татарин охнул от неожиданности, едва не плюхнулся носом в снег, но оглянулся и облегченно вздохнул.

Протянул руку, посыпал чем‑ то на маленькое пламя, оно пригасло, потом разгорелось, взвился дымок.

– Ты что тут шаманишь? – спросил поручик.

– Хуже не будет, а лучше может и получится, – ответил Кызлас без тени смущения. – У батьки все равно не получилось, значит, вашего креста он не боится…

Поручик присмотрелся. В снегу стояла оловянная тарелка, и в ней горели щепки‑ сучки, пересыпанные медленно тлеющими кучками чего‑ то непонятного.

– А этого, ты думаешь, испугается? – кивнул он на крохотный костерок.

– Да не знаю я… – татарин наклонился, посыпал еще из небольшого мешочка. – Хуже все равно не будет. Это всегда жгли против злых духов, когда оставались в одиночку в степи. Кто его знает… Добрым духом оно оказаться никак не может, только злым, из нижнего мира…

– Да уж… – с чувством сказал поручик. – Что‑ то не заметил я в нем ни капли доброты – одни пакости, вплоть до откровенного душегубства… Что же это за дрянь такая?

– Может, это Олтун Падерех…

– Кто‑ о?

– Олтун Падерех, – сказал татарин, ежась. – Золотой Демон. Про него есть старые сказки… Он пожирает железо и кровь, от этого крепнет, набирается сил, растет… Вроде бы он еще и ворует женщин… Или они сами к нему уходят…

– Ваш? – спросил поручик.

– Нет, не наш… Ты знаешь, Аркадий Петрович, бывают рассказы и бывают сказки. Есть духи из Нижнего Мира, которые в наш поднимаются до сих пор. Они не выдумка, они самые настоящие, вмешиваются в человеческую жизнь, шаманы с ними то борются, то советуются. Это рассказы. Других духов никто никогда не видел, даже шаманы. Это сказки. Олтун Падерех у нас никогда не появлялся, иначе про него рассказывали бы совсем по‑ другому. Про него говорится всегда: ходил вроде бы в незапамятные времена, когда в этих степях не было и прадедов наших прадедов, Олтун Падерех, Золотой Демон… Глотал золото, пил кровь, воровал женщин… Кто здесь тогда жил в незапамятные времена, старики сами не знают. Кто‑ то жил – остались ведь писаницы, камни, курганы… Нижний Мир был всегда, а значит, у тех, кто был до нас, должны были ходить свои духи…

– А что еще рассказывают?

– Да больше ничего, пожалуй. Ничего я больше не слышал.

Поручик стоял в задумчивости. И в гимназии, и в военном училище он, конечно, изучал курс истории – но касался этот курс (как везде, в любом университете, надо полагать) народов исторических. А к ним не принадлежали обитатели этих мест, сменявшие друг друга неоднократно на протяжении тысячелетий. Есть, конечно, горсточка образованных людей, изучивших эти тонкости, взять хотя бы фон Вейде – но их именно что горсточка, и знания такие циркулируют среди узкого круга, не соприкасаясь со всеобщим образованием… Так что он понятия не имел, как именовались, выглядели, жили даже непосредственные предшественники шантарских татар, не говоря уж о более отдаленных временах. Да и сами шантарские татары такими знаниями не обременены, ни ученых у них, ни письменности, одни сказки…

– А как с твоим золотым демоном, скажем, бороться?

– Да откуда я знаю! – пожал плечами Кызлас. – Я же тебе толкую: есть сказки про Золотого Демона, коротенькие и очень старые. Там ничего не говорится про то, как с ним бороться. Вряд ли и шаман знает. Я просто подумал: на всякий случай нужно поджечь боргоол. Его всегда жгут, когда досаждают духи из Нижнего Мира. Может, и Олтун Падерех побоится. Он ведь не отвязался совсем, он маячил…

Поручик досадливо поджал губы. В самом деле, как явствовало из разговора на вечерней стоянке, не походило, чтобы черт отвязался окончательно. Он, несомненно, следовал за обозом, разве что отныне стараясь не приближаться. Многие видели: то летящую в вышине золотистую птицу наподобие то ли ворона, то ли сокола, то скользившую над сугробами золотую ленту, то просто обширную кляксу золотого цвета в вечернем небе. Нечисть тащилась за обозом, как привязанная, хорошо хоть, держалась поодаль. Ночью его не видели ни Позин, сдавший дежурство жандарму, ни ротмистр, сдавший дежурство поручику…

Никак не хотелось верить, что преследующая их нечисть и есть Золотой Демон из стародавних времен, о котором смутно помнили шантарские татары, – очень уж сейчас не нравилась приписываемая ему склонность воровать женщин. Хотя, по холодному логическому размышлению, все вроде бы совпадало: и страсть к золоту, и неведомым образом высосанные люди с лошадьми – собственно, это вполне можно назвать питьем крови… И именно оттого, что совпадало, и не хотелось верить…

Кызлас старательно подсыпал в прогоревший крохотный костерчик щепок, когда они занялись, присел с мешочком. Завоняло, далеко потянуло паленой шерстью и какими‑ то сухими травами.

У поручика едва не вырвалось: «Ты получше постарайся, по всем вашим правилам! » – и он закашлялся в сердитом смущении. Главное, что его удручало, бесило, погружало в непреходящую злость – это постоянное переплетение двух несовместимых вещей: цивилизации и суеверия. С одной стороны, они обитали посреди прогрессивного девятнадцатого века. С другой, – увы, в столетие это, словно камень в оконное стекло, бесцеремонно влетело нечто насквозь мистическое, быть может, происходившее из вовсе уж древних времен, – и ничего невозможно с этим поделать…

Что‑ то вертелось у него в мыслях – зацепка, ниточка, след.

– А вот если подумать… – начал он.

И встрепенулся – неподалеку раздался протяжный злой вопль, ничуть вроде бы не сверхъестественный, а вслед послышались крики на непонятном, но, несомненно, человеческом языке. Что‑ то ему напоминали отдельные слова, вроде бы уже звучавшие…

Он побежал туда, придерживая бившие по ноге металлические ножны кинжала. Кто‑ то, судя по скрипу снега, поспешал туда же по другую сторону возков. Распахнулась дверца, едва не съездив поручика по физиономии, – он вовремя отпрыгнул и кинулся на крики. Выскочил Позин, прижимая рукой саблю, побежал туда же.

С первого взгляда стало ясно, что тут происходит. Братья‑ бугровщики успели освободить от упряжи обоих пристяжных – и сейчас в компании своего ямщика, возились у оглоблей коренника. Все трое определенно действовали в полном согласии. Рядом лежали в снегу два дорожных мешка. И тут же, прямо перед лошадиными мордами, стоял молодой японец – расставив ноги, зло бросая сквозь зубы непонятные слова, угрожающе пошевеливая обнаженным клинком. Лошади всхрапывали и пятились, а люди, хоть и косились пугливо на игравший отблесками лунного света меч, занятия своего не прекращали. Переводчика поблизости не усматривалось, так что объясниться с японцем не было никакой возможности – но все и так понятно…

– Так‑ так‑ так… – сказал появившийся с другой стороны Самолетов. – Работящие вы наши, Кузьма с Федотом, да третий, как бишь тебя там… Кто рано встает, тому Бог подает… Что ж это вы в такую рань с упряжкой мудрите? Лошадок выпрягаете, точно… Поклажа вон лежит… Вы, хитромудрые, уж не сбежать ли решили потихонечку? Не прощаясь по аглицкому обычаю? Нехорошо, братовья, огорчаете вы меня…

Японец что‑ то возбужденно твердил, указывая на братьев концом клинка.

– Потерпите чуточку, господин загадочный иностранец, – развел руками Самолетов. – Как же нам вас понять, если ваш толмач отсутствует… Эй, эй! Впрягай назад, кому говорю!

Кузьма – который был помоложе и щуплее – опустил руки, глядя неприязненно, зато Федот, постарше и кряжистей, очевидно, всегда игравший роль главного в этом предосудительном дуэте, подступил к Самолетову весьма решительно.

– Николай Флегонтович, не мешай, – сказал он без тени покорности или страха. – Отойди с дороги, будь ласков. Мы не каторжные, а ты не конвойный стрелок. Мы люди свободные, права свои знаем, не лопухи.

– Знаешь ты дуду на льду…

– Николай Флегонтович, ты не лайся. И не изображай из себя. Ты тут такой же проезжий, как и прочие. Власти по законам Российской империи не имеешь никакой, ни над нами, ни над кем еще. Мы люди свободные, имеем право ехать куда хотим и как хотим. Лошадки нами наняты по всем правилам, если что, претензию заявлять нам будет Ефим Егорыч, а уж никак не ты, сбоку припека. Филат, – он кивнул на прислушивавшегося ямщика, – с нами едет по собственной воле, тоже человек свободный собой распоряжаться, как ему угодно. Так что, вежливо тебя пока прошу, уйди с дороги и это заморское чудо в перьях с собой прихвати, а то ишь, железкой размахался, Аника‑ воин…

– Ух ты ж! – покачал головой Самолетов. – Ну ты и орел, Федот… Сущий древний римлянин, гордый и несгибаемый… Вынь да подай, значит, законные вольности, эгалите тебе, оглоеду, либерте и всякое там фратерните…

– Умный ты человек, Николай Флегонтович, вон, даже по‑ заграничному лаяться умеешь… Только с дороги уйди. Мы свои права знаем.

– А голосок‑ то у тебя, Федотушка, подрагивает…

– А что ж ты хочешь? – заорал Федот, уже не сдерживаясь. – Когда люди гибнут, что ни ночь? Прикажешь всем подыхать? Нет уж, накось‑ выкуси! Не имеешь права препятствовать, ты не…

Гэп! Кулак Самолетова врезался ему в скулу звучно и смачно. Нелепо взмахнув руками, Федот отлетел назад, повалился под ноги всхрапнувшей и отпрянувшей пристяжной.

– И в личность я тебе залезать никакого права не имею, – спокойно сказал Самолетов, встряхивая кистью. – Ты на меня, Федотушка, жалобу принеси мировому или уж прямо в правительствующий Сенат, если адрес знаешь. Воспрепятствовать не могу… А коли уж все едино отвечать, я тебя могу еще и ногами побить… Хочешь? Право, говоришь… – Он неторопливо вытянул из кармана дохи большой черный «смит‑ вессон» и покачал на ладони. – Вот тебе право, на все стволы заряженное… Уяснил, крот курганный? В Пронское тебя отпустить… чтобы ты там по живости ума всех переполошил? Нет уж, изволь задержаться…

Ушибленный ворочался на земле, мотая головой и стряхивая кровь, – удар был крепкий. Лошадь пятилась в оглоблях, перебирала ногами. К ним опрометью мчался японский переводчик в расстегнутом мундире.

– Не надо бы так, Николай Флегонтович, – предусмотрительно отступив на пару шагов, заворчал оставшийся на ногах братец. – Мы люди тертые, мир повидали, в Санкт‑ Петербурге знакомства имеем… Что ж сразу в зубы, как мужичонке какому…

Не обращая на него внимания, Самолетов обернулся к переводчику:

– Живее, милейший! Переводите, что говорит ваш начальник, я же вижу, что он чем‑ то не на шутку расстроен…

– Канэтада‑ сан говорит: от этих двух и от их повозки ужасно пахнет демоном. Сначала он не был уверен, поскольку не обладает высокими духовными качествами своего почтенного дедушки, но потом уверился…

– Так… – нехорошим голосом протянул Самолетов. – Слыхали, кроты? Объясниться извольте.

– Николай Флегонтыч, что ж ты веру даешь косоглазому нехристю… Он тебе наговорит…

– Николай Флегонтович! – воскликнул он, делая шаг вперед. – Мне вот тут пришло в голову… Помните, ямщики сплетничали, что это якобы профессор фон Вейде выкопал что‑ то нехорошее… Не знаю, как насчет профессора, а от этих можно ожидать… Они же лазают где ни попадя и суются куда попало…

– Хорошая мысль, Аркадий Петрович, – откликнулся купец, все еще поигрывавший револьвером. – А главное, очень похожая на правду… От них и в самом деле ждать можно… Были случаи в прежние времена. Рассказывали, помнится… Это еще что такое?

Поручик тоже услышал шум, приближавшийся из хвоста обоза. И вскоре сообразил, что это более всего напоминало конский топот. Выскочил на другую сторону. В лунном свете прекрасно рассмотрел, что прямо на него наметом несутся всадники, вытянувшиеся вереницей. Обозные лошадки показывали небывалую прыть, и неудивительно – слышно было, как лупят кнуты по крупам…

Он стоял в полной растерянности, положив руку на кобуру. Скачущие были совсем близко.

– С дор‑ роги! – страшным голосом завопил передний. – Растопчу, твою мать!

Они не собирались останавливаться, наоборот, понукали лошадей кнутами и жуткими воплями. Поручик отскочил в безопасный промежуток меж задком возка бугровщиков и лошадиными мордами. Вовремя, еще миг, и стоптали бы… Мимо него, брызгая снегом из‑ под копыт, пронеслись всадники, цеплявшиеся за гривы, неуклюже мотавшиеся вверх‑ вниз на спинах неоседланных лошадей, оравшие что‑ то неразборчивое, охаживавшие кнутами обозных Буцефалов. Поручик зачем‑ то машинально их считал: два, три… кажется, восемь, а может, девять…

В голове обоза послышался сердитый крик, и тут же ударил револьверный выстрел, второй, третий… Саип, подумал поручик, вновь выскакивая на обочину. Некому там больше воевать…

Еще выстрел. Видно, как у головного возка, изрыгая проклятия, мечется высокая фигура без шубы и шапки – точно, Саип… Не похоже, чтобы он кого‑ то зацепил, отсюда можно рассмотреть что залитый лунным светом тракт совершенно пуст – всадники скрылись вдали.

«До Пронского не более десяти верст, – подумал поручик. – Лошадей они в паническом страхе жалеть не будут, так что доберутся быстро. И один Бог ведает, что наговорят там со страху. Не будет обозу гостеприимной встречи, тут и гадать нечего…»

– Вот оно, – рявкнул Самолетов. – Началось… Расползаются, как тараканы от огня… Ну‑ ка вы, двое, живенько рассказывайте, что за беду нам на шею посадили! А может, кто из вас, сукиных детей, и есть черт?

– Канэтада‑ сан говорит: никто из них не есть черт, но от них очень крепко пахнет демоном…

– А нам что стегать подтаскивать, что стеганых оттаскивать, – оскалился Самолетов. – Ну, языки проглотили?

Ударенный Федот, цепляясь за оглоблю, наконец поднялся на ноги и держался в отдалении, осторожно трогая скулу. Кузьма, предусмотрительно попятившись, испуганным голосом протянул:

– Николай Флегонтыч, ты не прокурор… Законов мы не нарушали никаких, ни в малой букве…

– Законопослушные обыватели… – процедил Самолетов. – Душа умиляется… Ладно, голуби! Я тоже закон начну блюсти. Пальцем вас не трону, если будете запираться. Всего‑ то навсего попрошу японского путника погладить вас сабелькой. Сердце мне подсказывает, что он с превеликим удовольствием вас посечет в капусту: не любит он нечисти, уже ясно, и дедушка его, японский поп, нечисть изводил… А самое‑ то веселое, что он, как лицо дипломатическое, российским законам неподвластен совершенно.

– Канэтада‑ сан говорит: он без малейших душевных переживаний лишит голов этих недостойных людей, не имеющих права жить.

– Вот так, соколики, – усмехнулся Самолетов. – А можно и еще проще: пойти к ямщикам и рассказать, что это именно вы, обормоты, на нас черта напустили. Вмиг раздерут вас мужички на сто пятнадцать частей, что будет еще больнее отрубания головы. Как, кликнуть ямщиков?

– Не надо, Флегонтыч, – угрюмо отозвался Федот. – Убьют ведь… А мы что? Мы и знать не знали…

– Вот и исповедуйся, – прикрикнул Самолетов. – Все знают, что голова в деле – это как раз ты и есть, а Кузька ума невеликого, он на побегушках… Ну?

– Кто же знал, что получится такая пакость… – сказал Федот. – Мы в тех местах за два лета семь бугров раскопали, и никогда ничего не случалось…

– Где?

– Под Ханзыбеем, на правом берегу. Там их по степи раскидана чертова прорва. Татары не мешали – это ж не их могилки, а какого‑ то неизвестного народца, обитавшего, говорят, еще до Рождества Христова… Попробовал шуметь один из старост, да уладили…

– И что?

– Золота не взяли, вот те крест, – сказал Федот и для пущей убедительности размашисто перекрестился. – Не было там золота, разве что пара бляшечек, тонкие, как бумага, едва на золотник тянут. Мы там взяли полмешка всяких причиндалов – бронзовые, медные. Сломанных ножиков изрядно – эти, мы за долгую свою жизнь нахватались, покойникам клали в бугор непременно сломанные ножики… А кроме них, немало… говорю тебе, всякие причиндалы. Как оно зовется и для чего служило, кто ж тебе сейчас расскажет. Даже ученые господа в Петербурге в затылке чешут.

– Ага, – сказал Самолетов. – То‑ то вы в последнее время, что ни год, в Санкт‑ Петербург… Постоянный покупатель завелся?

– Догадливый ты человек, Флегонтыч… Есть такой. Дела ведет честно, не обманывает, дает настоящую цену. Оные господа делают непременно из древнего золота, а наш берет и бронзу с медью, и костяные финтифлюшки, и много чего еще… С отбором берет, не все подряд, по какой‑ то своей системе, платит хорошо и аккуратно, не покупатель, а удовольствие… Вот мы ему и повезли… И была там такая штучка – поболее ладони, лита из бронзы, формой и видом наподобие татарской фляжечки, даже вроде бы с пробкой, припаянной двумя полосочками. Только это не фляжка, никак не похоже, очень уж тяжелая, по весу видно, цельнолитая. И все равно, там было что‑ то вроде горлышка, и пробка к нему припаяна, полосочки в земле одряхлели, тоненькие, зелень их проела…

– Не тяни кота за хвост! – прикрикнул Самолетов.

– Ну… Дорога длинная, скучная, заняться нечем. Водку мы с Кузьмой не особенно и потребляем, а говорить не с кем – нас, убогих, отчего‑ то сторонятся и брезгуют… Ну… От скуки сидели с Кузьмой, перебирали копанки, думали и гадали, для чего они в старые времена могли быть предназначены. Чем только от скуки не начнешь баловать… И надо ж так случиться, чтобы Кузьма эту фляжечку уронил… С высока уронил, выпрямясь в возке, она и грохнулась на сундучок, в аккурат на железную оковку. Полосочки ветхие, разломились, только хрупнуло… – он оглянулся по сторонам, перекрестился, понизил голос: – И вот тут началось… Как бы светом брызнуло, только свет тот был черный. Не знаю, как и объяснить… Вроде и черный, но свет, по глазам ударило, кинуло в беспамятство, по возку расшвыряло, будто куколок. А когда очнулись, ровным счетом ничего и не происходило: все как всегда, только фляжечка валяется – она, точно, цельнолитая, только под пробочкой видно, как дырочка высверлена, узенькая, глубокая. Мы туда спичку совали, длины не хватило… Ну, а спустя короткое время и началось…

– Канэтада‑ сан говорит: по его убеждению, в данном сосуде в незапамятные времена был заключен демон, вырвавшийся на свободу после того, как эти презренные люди нечаянно сломали запор…

– Очень похоже, что так оно и обстояло, – сказал Самолетов. – На сказку похоже, ну да после всего, что с нами творилось, начинаешь и к сказкам серьезно относиться… – Он шумно втянул воздух сквозь зубы. – Значит, это вы его нам на шею повесили… Порешить бы вас обоих, не сходя с этого места…

– Флегонтыч! – плачущим голосом воскликнул Федот. – Мы же не по умыслу… Кто ж знал?

– Надо было знать, – отрезал Самолетов. – Коли уж выбрали себе это поганое ремесло. Старики говорят, бывали случаи…

– Мы ж все копаное святой водичкой… Как обычно. Не первый год стараемся, знаем предосторожности…

– И много вам помогла святая вода? Батюшка тоже выходил с крестом… Руки чешутся…

– Николай Флегонтович! – воскликнул поручик, глядя, как в руке купца медленно поднимается револьвер.

– Да ладно, ладно… – поморщился Самолетов, убирая «смит‑ вессон» в глубокий карман дохи. – Ваше счастье, скоты этакие, что нет у меня навыка убивать людей, а то бы…

– Канэтада‑ сан говорит: он готов принять на себя и кровь, и ответственность, поскольку эти недостойные люди из низменной страсти к деньгам стали невольной причиной гибели других.

Японец обеими руками поднял перед глазами сверкающий клинок. Бугровщики шарахнулись, Федот завопил:

– Николай Флегонтыч, убери нехристя! Порешит ведь!

– Надо бы… – проворчал Самолетов. – Переведи, голубчик: в России так все же не полагается… Слякоть, а живые души…

Выслушав перевод, японец с видимой неохотой убрал саблю в ножны. Судя по его лицу, будь его воля, он распорядился бы совершенно иначе, без доброты и чистоплюйства.

– Где эта ваша фляжка? – прикрикнул Самолетов.

– В снег выбросили, на обочину, тем же вечером. Когда началось. Что ее было держать, мало ли что…

– Ну, вот что, – сказал Самолетов. – Ваш мешок с находками…

Он замолчал, прислушался. В голове обоза послышались громкие, быстро приближавшиеся звуки, с каждым мгновением крепнущие. Конский топот… Заполошные крики… Вскоре мимо них той же вереницей пронеслись всадники – в обратном направлении, в конец обоза, испуская хриплые и неразборчивые крики ужаса. На сей раз никто из них лошадей не нахлестывал, но те неслись еще быстрее, чем под ударами жгучего кнута…

Следом показался бегущий, едва не проскочил мимо, но, увидев людей, остановился, кинулся к ним. Саип, взлохмаченный и на себя не похожий, кажется, вовсе не ощущавший мороза, в одном армяке.

– Господа хорошие, – сказал он, задыхаясь, – у вас ведь оружие найдется… Там… там…

Он тыкал рукой в ту сторону, откуда столь неожиданно примчались вернувшиеся беглецы… Справившись с удушьем, выдохнул:

– Разбудить бы казаков, у них винтовки… Там… там…

– Ну так буди, дурило, что стоишь? – прикрикнул Самолетов. – Пойдемте, посмотрим…

Возле головного возка стоял Мохов с охотничьим ружьем в руке – и ружье ходило ходуном. Поручик присмотрелся, не раздумывая, вырвал из кобуры револьвер и стоял, держа его дулом вверх, как на дуэли.

Впереди, примерно в сотне шагов, поперек тракта чернела словно бы темная масса, невысокая, человеку самое большее по пояс, перегородившая дорогу, будто натуральная стена. Понемногу удалось разглядеть, что она состояла из отдельных частей характерного облика, а зубчатый верх оказался скопищем острых ушей. Десятки желтых огоньков светили холодно, отраженным лунным светом.

Волосы на макушке так и зашевелились. Перед ними замерло скопище волков, сбившихся в огромную стаю, каких обычно вовсе и не бывает, не собираются волки такими ордами… Серые звери не трогались с места, стояли едва ли не четкой солдатской шеренгой, лапа к лапе, бок к боку, ни единого звука не долетало оттуда, только глаза холодно светились.

– Надо же, сколько их… – процедил Самолетов. – Не продохнуть от феноменов, пропади они пропадом…

Он сделал шаг вперед, вытянул руку с револьвером, положил ствол на ладонь левой, согнутую ковшиком, принялся хладнокровно целиться.

– Николай Флегонтыч, не надо! – умоляюще возопил Мохов. – Еще бросятся…

– Егорыч, все помрем когда‑ нибудь… – откликнулся купец, не шевелясь и не оборачиваясь.

Громыхнул револьвер, выбросив густую струю дыма. Послышался короткий жалобный визг, один зверь свалился, как подкошенный и замер без движения. Остальные самую чуточку подались назад – на полшага, не более – и вновь замерли живой стеной, зло посверкивая глазами, перегородив дорогу от кромки до кромки (крайние справа и слева даже стояли в сугробах).

– Точно, меж глаз, – сказал Самолетов удовлетворенно. – И никакой тебе нечисти, волки как волки, от пули дохнут очень даже свободно. Сколько ж их тут сгуртовалось, прямо‑ таки со всей губернии… Сами по себе они в такие толпы отроду не сбивались. Там сотня, а то и больше… Знаю я, кто нам пакостит, тут и гадать нечего…

– Если бросятся… – прохрипел Мохов, – не совладаем…

– Не умирай прежде смерти… – звенящим от напряжения голосом откликнулся Самолетов. – Я так рассуждаю, захоти он нас волками затравить, раньше бы додумался. Волков по всему тракту несчитано, долго ли их собрать, если умеючи…

…Профессор фон Вейде не спеша перебирал предметы, по одному вынимая их из мешка. Подносил под свет фонаря, вертел, приближал к глазам, едва не касаясь ястребиным носом. Поручик с Самолетовым терпеливо ждали.

Снаружи уже рассвело. Слышно было, как перекликаются ближайшие ямщики. Не зря говорится, что утро вечера мудренее, – ко всеобщей радости, оказалось, что на сей раз не пострадали ни один человек и ни одна лошадь, все здоровехоньки. По этому поводу царило нешуточное воодушевление – можно было предполагать, что загадочная тварь наконец отвязалась, отстала. Волки исчезли с рассветом, так и не сделав попыток наброситься, просто‑ напросто в один прекрасный миг вдруг стали пятиться, их стая таяла, как кучка снега под солнцем весенним, а там и не осталось ни одного. По предположению Самолетова, все это было устроено исключительно затем, чтобы воспрепятствовать горсточке беглецов покинуть обоз. Правда, если это предположение верное, это означало, что тварь по‑ прежнему не оставляет обоз вниманием, разве что держится в сторонке и не лезет на глаза…

– Что вам сказать, молодые люди… – немец сложил в мешок последние осмотренные вещи. – Предназначение некоторых никак нельзя угадать, но так случается сплошь и рядом… Но достаточно изделий, давно и хорошо известных современной исторической науке, а потому можно без труда определить их принадлежность. Мы имеем дело с археологическими древностями, принадлежащими так называемой бугарской культуре – именно под таким термином она выступает в обиходе.

– Исчерпывающе… – с легкой иронией протянул Самолетов.

Профессор тоже чуть заметно улыбнулся:

– Ах да, простите, я запамятовал, что ваши интересы лежат в другой области. Объясняя проще, племена, от которых сохранились эти вещи, обитали не позднее четвертого века после Рождества Христова. Так считает современная наука, и не вижу причин, по которым эта точка зрения может быть в ближайшее время опровергнута. Конечно, это нам ничего и не дает, собственно, но что ж поделать… Сосуды наподобие того, который вы описываете, до этих пор были известны в двух экземплярах – с ненарушенными «пробочками». Один, насколько мне известно, остается в Эрмитаже, второй отправлен Московскому Историческому обществу.

– Авось, там их ронять не будут… – проворчал Самолетов. – И что же, для чего они были предназначены?

– Вот этого никто не знает, Николай Флегонтович. Предназначение множества предметов мы сегодня не в состоянии определить. Поскольку имеем дело только с самими предметами. Письменности у этих племен не было, библиотек и даже отдельных рукописей от них не осталось, а если и попадаются выбитые на камне надписи, они, в отличие от египетских иероглифов, пока что не расшифрованы. Эта область науки еще ждет своего Шамполиона… Ну, а в отсутствие письменных источников мы можем лишь строить догадки, которые не обязательно окажутся правильными.

– Понятно, что ничегошеньки не понятно… – вздохнул Самолетов. – Значит, неизвестно точно, была ли у них привычка запечатывать всякую нечисть в подобные сосудики?

Профессор бледно улыбнулся:

– Николай Флегонтович… Запечатывание нечисти в сосудики, с научной точки зрения, – процесс совершенно невероятный и в наш материалистический век выглядящий…

– Бредом собачьим, простите за ненаучное определение, – кивнул Самолетов. – Вот только, Иван Людвигович… Вы, как все тут пребывающие, собственными глазами наблюдали сцены отнюдь не материалистические. Вовсе даже не материалистические, наоборот… Не станете же утверждать, что тут галлюцинации от водки или авантюрный обман посредством гипнотизма?

– Не стану, – спокойно сказал профессор. – События, знаете ли, хоть и противоречат материализму, однако ж происходят в реальности, что тягостно…

– Ну, и ежели допустить…

Профессор усмехнулся:

– Это, конечно, абсолютно ненаучно, это, конечно, вздор, мистика, суеверие… Но все же, если допустить… Гипотеза логически безупречна. Некий злой дух, в древние времена заключенный в некий предмет некими знатоками этого ремесла, полтора тысячелетия там пребывал и оказался на свободе, когда предмет по неосторожности сломали… – Он потер лоб, прямо‑ таки с обидой сказал: – Черт знает что такое… Не должно этого быть и тем не менее…

– Это что же получается? – произнес поручик, ни к кому, собственно, не обращаясь. – Выходит, этот древний черт, чтоб ему пусто было, просидевши под арестом полторы тысячи лет и оказавшись на свободе, может без всякого труда у нас освоиться? Хотя мы и другого рода‑ племени, и на другом языке говорим, и другому богу молимся?

– Получается, может, – сказал Самолетов. – Иван Людвигович, дорогой… А нет ли у вас других логических построений? По поводу происходящего? Крестом и молитвой, как выяснилось, его не одолеть, – чихал он на них…

– Я, простите великодушно, не специалист по демонологии, – сказал профессор задумчиво. – Тем более по демонологии древних народов, от которых не осталось никаких письменных свидетельств. Однако… Если рассуждать отвлеченно… – Он конфузливо улыбнулся: – Благо ученый мир об этом, я надеюсь, не узнает… В конце концов, мне тоже хочется добраться до цивилизованных мест живым и здоровым, а для этого, чует мое сердце, придется отрешиться от сугубого материализма… Знаете, что мне представляется? Если вспомнить все, что написано о нечистой силе самыми разными народами, можно сделать определенные выводы и усмотреть определенные закономерности, которым нечистая сила практически всегда подчиняется. Есть закономерности, есть… Всякий раз свои. Есть некие рамки, в которых вынуждены держаться и существа… э‑ э, наукой не признаваемые. И если эти закономерности понять, их, быть может, удалось бы и обернуть в свою пользу…

– Уж стали‑ то он точно боится, – сказал Самолетов. – Я ведь рассказывал. Шарахнулся, сволочь, в неподдельном страхе и с тех пор поодаль держится… И потерь, как выразился бы господин поручик, не было поутру… Иван Людвигович! А может, удастся усмотреть нечто этакое… Чем его можно отогнать окончательно и навсегда? Может, мы что‑ то такое проглядели, а вы, ежели примените к этому случаю логический научный подход… А?

Лицо у него горело яростной надеждой, начинавшей передаваться и Савельеву.

– Видели бы меня коллеги… – усмехнулся профессор. – Я попробую. Это безумие, если рассуждать с позиций нашего века, но обстоятельства таковы, что… Попробую расспросить всех подробно, вдруг да отыщется что‑ то такое, на что не обратили особого внимания, а меж тем… – Он снял очки в никелированной оправе и произнес с тоскливой беспомощностью: – Вы, возможно, и не поверите, молодые люди, но в моем возрасте за жизнь цепляются порой еще яростнее, чем в вашем. Проживши долго, как раз и начинаешь ценить жизнь особенно страстно… Так, может, с вас двоих и начнем? Подробнейшим образом? Вы против, Аркадий Петрович?

– Как вам сказать… – замялся поручик. – Обстоятельства таковы, что мне не только о себе придется рассказывать…

– Экая загвоздка! – хмыкнул Самолетов. – Давайте уж тогда с меня начнем, мне скрывать в компании и нечего. А уж потом вы с Иваном Людвиговичем с глазу на глаз…

…Поручик выбрался из профессорского возка, неуклюже держа мешок с изделиями давным‑ давно сгинувшего племени. Самолетов терпеливо его дожидался – а поодаль, переминаясь и искательно улыбаясь, маялись братья‑ бугровщики. Вся левая сторона физиономии старшенького заплыла сине‑ фиолетовым кровоподтеком, на который Самолетов поглядывал не без законной гордости.

Удивительное дело: выговорившись, выложив все, как на исповеди, поручик почувствовал себя лучше. Хотя профессор ничем его не утешил и уж тем более ничего не обещал…

– Господа хорошие… – жалобно протянул Кузьма. – Вещички‑ то наши, по всем законам Российской империи…

– Держи, скотина… – Самолетов забрал у поручика мешок, размахнулся и швырнул к ногам братьев.

Мешок грянулся оземь с грохотом и дребезгом, так что лица обоих, и здоровое, и увечное, исказились будто от боли. Кузьма не выдержал, возопил:

– Побьется же!

– Переживешь, – хмуро сказал Самолетов. – Спасибо скажи, паскуда, что живыми оставил. Но чтобы ноги вашей в Шантарской губернии больше не было, крысы помойные, иначе, честью клянусь, в тайге сгинете безвестно… – Он широко осклабился: – Это я на тот случай, если вы все же живыми из нашего путешествия выкарабкаетесь – а это, между прочим, еще бабушка надвое сказала. Сомневаюсь я что‑ то, чтобы эта тварь к вам испытывала особенное расположение и благодарность за то, что вы ее ненароком из заточения вызволили… Судя по сказкам, от этих благодарности не дождешься. Чтоб вам, ежели что, первыми и сдохнуть, падальщики чертовы, Кузя с Федотом…

– Типун тебе на язык, Флегонтыч! – уныло возмутился Кузьма.

– Пошли вон! – цыкнул Самолетов. – И чтоб глаза не мозолили… Брысь!

Мешая друг другу, толкаясь и суетясь, братья кинулись поднимать мешок, оказавшийся в конце концов в руках у зло посверкивавшего глазами Федота. Бросились к своему возку, полезли туда, пихаясь.

Подошел Позин, от которого самую чуточку попахивало свежепринятой водочкой. Доставая папиросу, сказал:

– А я, знаете ли, видел, господа… С четверть часа назад маячило нечто золотенькое во‑ он в той стороне, на отдалении шагов в двести… Приготовился, если что, саблей помахать по примеру японского гостя – ведь оказывает действие… Чем бы его насмерть…

– Да что уж тут гадать, – сумрачно отозвался Самолетов. – Вы, Андрей Никанорыч, зашли бы к нашему профессору побеседовать, прямо сейчас, пока обоз не тронулся. Иван Людвигович хочет составить подробную картину происшедшего и подойти к ней строго научно, логически… Может, ничего полезного из этого не выйдет, но вдруг да и усмотрит что‑ нибудь любопытное…

– Думаете? – Позин разделался с папиросой несколькими глубокими затяжками и швырнул ее в снег. – Пожалуй что… Наука, как говорится, умеет много гитик… Авось да небось…

Он решительно направился к профессорскому возку. Поручик остался стоять. Он испытывал противоречивые чувства: и к Лизе хотелось поспешить, чтобы ободрить, успокоить, вселить некоторую надежду, – и душа томилась оттого, что он, вероятнее всего, снова услышит о ночных кошмарах нечто такое, отчего будет долго заходиться в бессильной злости…

– Я вот голову ломаю, – сказал Самолетов. – Есть у него планы насчет Пронского или нет? Обратите внимание: ночное происшествие выглядит так, словно он, не стремясь причинить ущерб ни людям, ни скотине, попросту преградил им дорогу в село да этим и ограничился… Нехорошо так рассуждать, но…

Поручик увидел на его лице отражение собственных шкурных мыслей и торопливо отвел глаза. То, что двое думают одинаково, сплошь и рядом не означает еще, что они правы…

– Знаю я, с кем в Пронском посоветоваться, – сказал вдруг Самолетов. – Есть там один любопытный экземпляр человеческой породы, и, говорят, силен…

– Тамошний батюшка?

– Наоборот, – усмехнулся Самолетов. – Вовсе даже наоборот… До этого я его стороной обходил, стараюсь не лезть в такое, а вот теперь жизнь заставляет…

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒