Глава VIII. Гостеприимство

Глава VIII

Гостеприимство

Придерживая рукой саблю, поручик, шел рядом с возком. Временами ему приходилось ускорять шаг: ни он, ни остальные ничего еще не чуяли, а вот лошади определенно почувствовали близость жилья, они то и дело прядали ушами, вытягивали шеи, ржали, без понукания пускаясь быстрее.

В сердце то вспыхивала надежда на непонятные ему самому, но радостные перемены, которые непременно случатся после Пронского, то усугублялась злая тоска. Когда он вернулся в возок, проснувшаяся Лиза просто‑ напросто не стала с ним разговаривать: сначала неискусно притворялась спящей, потом сидела, отвернувшись к стене, всхлипывая, с лицом печальным и безнадежным. Сразу стало ясно, что ночью снова что‑ то происходило абсолютно нерадостное, о чем, пожалуй, лучше и не знать, чтобы не пасть духом окончательно. Она его ни в чем не упрекала, но от этого не легче…

Скрипел снег под полозьями возков, светило солнышко, небосклон был безмятежно чист. Пришло время, когда и он стал ощущать запах дыма из труб, а там и расслышал приятнейшие звуки, свидетельствовавшие о близком жилье: беспорядочный лай собак, мычание коров, звяканье ведер, еще какие‑ то стуки и бряканье.

Потом раздались резкие, частые, гулкие удары. Он не сразу сообразил, что это такое, но быстро догадался: опять‑ таки привычный был звук, сопровождавший пожары или другие бедствия.

На церковной колокольне били в набат.

Впереди, справа, вставали над снежной равниной многочисленные дымки деревенских изб – бледно‑ серые, вертикально тянувшиеся к небу при полном безветрии. Показались крыши, заплоты обширных огородов, покрытых сейчас глубоким снегом. От тракта сворачивала направо широкая наезженная дорога, ведущая прямехонько в село.

Послышался резкий окрик ямщика головного возка, и поручик видел, как он привстал на облучке, натянул обеими руками вожжи, что было предельно странно, когда до желанной цели оставалась в прямом смысле пара шагов… Остановился второй возок, за ним и третий, и следующие, выскочил Мохов, рядом с лошадьми своей упряжки, глядя вперед, качая головой…

Поперек дороги, перегораживая ее полностью, стояли люди – не прямой солдатской шеренгой, а нестройной толпой плечом к плечу, человек не менее пятидесяти. Они молчали, почти не шевелились, и у каждого было ружье. Сзади, не приближаясь особенно, во всю ширину улицы стояли еще люди: бабы с ребятишками, старики. Казалось, что здесь собрались все, обитавшие в деревне, насчитывавшей, как слышал поручик, дворов двести…

Церковный колокол ударил еще несколько раз и умолк.

– Интересная картина… – произнес рядом Самолетов. – Вон видите, поручик? Справа, сразу за вооруженными?

Поручик присмотрелся. Там, в некотором отдалении от зрителей помещался высокий старик в распахнутой дохе и волчьей шапке, с ухоженной седой бородой. Высокий, осанистый, он держался прямо и даже гордо, положив ладони на верхушку толстой сучковатой палки, статью прямо‑ таки напоминавший гвардейца.

– Это и есть…

– Вот именно, – сказал Самолетов, – Елизар Корнеич… Много знает, ох, много… Вопреки материализму и прогрессу.

Поручик, урожденный сибиряк, прекрасно знал, о каких людях принято так выражаться. Слова «колдун» в Сибири откровенно не любят, предпочитая говорить о людях особенных по‑ другому: «он знает »…

– Что‑ то он, волк матерый, высмотрел, – сказал Самолетов угрюмо. – Иначе этих декораций не объяснить…

Мохов сделал шаг вперед, еще… На третьем из толпы послышался громкий, даже словно бы равнодушный голос:

– Стой, Ефим Егорыч! Стрелять начнем!

И добрая половина ружей взметнулась, взяв обоз на прицел.

Мохов остановился… Стараясь говорить спокойно, не показывать удивления, произнес:

– Православные, вы что, белены объелись? Или меня не узнали? Аверьян Лукич, ты где? Что за озорство? Мне бы лошадей поменять, как обычно, и провизии…

На правом фланге вооруженные чуточку раздвинулись. Показался невысокий, седой человек, одетый чуточку побогаче прочих. Разведя руками, отозвался с неприкрытым сожалением:

– Ты уж извини, Ефим Егорыч… Я тут ни при чем. Общество постановило вас в село не пускать. Так что езжай своей дорогой и не серчай. А только делать вам у нас нечего.

– Лукич…

– Хватит, Ефим Егорыч. Толковать нам не о чем. Ты человек в годах, поживший, свет повидавший, сам понимаешь что к чему. Сам знаешь, что в обозе волокешь. Вот и вези это самое куда подальше, а нас не цепляй… Лошади у тебя с ног не валятся, корма и провизии, как справный хозяин, наверняка чуточку и приберег на крайний случай. До Челябинска всего ничего, четыре перехода, а там тебе и власть, и жандармерия, и архиереи, и кого только нет… Вот пусть они с твоим чертом и разбираются, как знают. А нам такое как‑ то не с руки, в хозяйстве ни за что не надобно… Вот тебе и весь сказ. Общество приговорило… Так что трогайтесь с Богом, а нас оставьте в покое. Если что, народ стрелять примется…

Он снова развел руками, поклонился и, раздвинув вооруженных, скрылся меж ними.

Со своего места поручик мог рассмотреть лица – трезвые, упрямые, решительные, ожесточенные. Никто не суетился, все стояли степенно, сжимая ружья с самым непреклонным видом. Такие костьми лягут, да не пропустят…

Решительным шагом мимо Мохова и передней упряжки прошел жандармский ротмистр Косаргин – едва ли не парадным шагом, придерживая саблю, четко отмахивая правой. Он сбросил шубу, чтобы виден был мундир.

Успел сделать два шага – и раздался выстрел. Аршинах в пяти перед ротмистром взлетел снежок – судя по его виду, там была не пуля, а картечный заряд. И сразу же закричали несколько голосов:

– Стой, ваше благородие!

– Больше впустую не стреляем!

– Стой где стоишь!

Ротмистр стоял.

– Мужики! – крикнул он звучным, хорошо поставленным голосом человека, которому уже приходилось вот так противостоять мятежным толпам. – Вы что озорничать взялись? Я офицер отдельного корпуса жандармов…

– А хоть бы и фельдмаршал! – отрезал кто‑ то. – Дороги нет!

– Бунтовать? – рявкнул ротмистр.

– Не передергивайте, ваше благородие! Не бунтовать, а защищаться от вашего, то есть черта…

– Это другой коленкор! – поддержал кто‑ то. – Православным людям этакая нечисть ни к чему!

– Да какая нечисть? – крикнул ротмистр. – Какая нечисть? Мухоморов объелись?

Послышался веселый дерзкий голос:

– А ты перекрестись, что нет у тебя черта!

– Вот‑ вот! Дай в голос обществу честное офицерское слово, что нет в обозе никакого черта! Коли уж ты офицер, слово у тебя должно быть честное и благородное! Ну?

Ротмистр молчал.

– От то‑ то! – припечатал в тишине чей‑ то невозмутимый голос. – Не хватает у него подлости через честное благородное слово переступить…

– Езжайте отсюда живенько!

– Православные! – выкрикнул ротмистр. – Подзабыли уголовное уложение в глуши? Вооруженное противостояние чину жандармерии, открытый бунт… Я ведь с казачьей сотней вернусь. Не вынуждайте! Давайте добром договоримся…

Не было ни смеха, ни ернических выкриков, ни прочего шума, свойственного именно что бунту. Повисло тяжелое молчание. Потом послышался спокойный голос:

– А ну как не вернешься?

– Вот‑ вот. Кто вас знает…

– Да я вам…

– Ваше благородие! Добром так добром. Добром считаем до трех, а ты тем временем кругом и назад. А иначе..

Теперь уже все без исключения ружья взлетели неровной линией. Поручик затаил дыхание. Послышалось:

– Раз… Два…

Не дожидаясь третьего и наверняка последнего выкрика, ротмистр повернулся через левое плечо, как на плацу. Вряд ли он был трусом, но перед полусотней готовых к стрельбе ружей отступление бывает вполне разумным…

– Вот извольте… – произнес он зло кривясь. – Уперлись, как бараны… Что скажете?

– А что тут скажешь? – пожал плечами штабс‑ капитан Позин. – Не с нашими скудными силенками учинять с ними баталию. Против полусотни ружей – и смех и грех. Перещелкают, как цыплят…

Он был прав, и все это понимали. Против них собрался не какой‑ то бродяжий сброд – полсотни охотников, звероловов, трактовых ямщиков, народ крепкий, тертый, видавший виды и вряд ли особенно уж боявшийся крови. И сил им придает, конечно же, то, что за спиной у них – свое. Дома, жены, детишки, все что есть в жизни…

– Пропустите уж, – сказал отец Панкратий, поправляя крест. – Попробую пастырским словом, что ли…

– Извольте… – морщась кивнул ротмистр. – Только плохо верится мне…

– Попытка не пытка, – смиренно ответил священник.

Остановивишсь аккурат на том самом месте, где только что стоял ротмистр и избежав тем самым предостерегающих криков, отец Панкратий откашлялся. Зарокотал его внушительный бас:

– Православные! Разве это по‑ христиански – отказывать людям в помощи, когда…

– Примолкни, отче!

– Ступай себе восвояси!

– Какой ты, к свиньям, пастырь Божий, если у тебя черт за плечами, а ты с ним совладать не можешь?

– Ступай, батя, не вводи в грех!

– Бог вам в помощь, а нас не цепляй!

Вопреки ожиданиям поручика, отец Панкратий более не пытался вразумлять заблудших. Повернулся и побрел назад. Поравнявшись со столпившимися у переднего возка, безнадежно махнул ручищей:

– Им что горох об стенку…

– Что, совсем плохо с припасами и прочим? – спросил Самолетов.

Мохов печально махнул рукой:

– Ну, не так чтобы, однако ж… Кровь из носу, а заменить следует восемнадцать лошадей – и вместо околевших, и вместо тех, что обессилели вконец. Возы тащить никак не смогут, нужно выпрягать, а то сами падут, без этого… Чаю и полфунтика не осталось. Мороженые кушанья пришли к концу, фураж тоже. Рассчитывалось все, исходя из того, что в Пронском, как обычно, запасемся. Вообще, до Челябинска дотащимся, но не за четыре дня, а смотришь, и подольше. Лошадям корма будет по горсточке, людям тоже. Умереть не умрем, а победуем вдоволь… И ведь уперлись, уродцы, ни за что не пустят и ничего не дадут, тут и гадать нечего…

– Не дадут, – сказал Самолетов.

– Саип! – вскрикнул Мохов. – Останови!

Все обернулись в ту сторону. От хвоста обоза валила толпа ямщиков, увеличиваясь с каждым возом, мимо которого они проходили. Можно было рассмотреть злые, сумрачные лица, топоры в руках, мелькнули там и сям ружья…

Саип, переваливаясь по‑ медвежьи, заторопился навстречу – но очень уж целеустремленно шагали ямщики: молча, хмуро, неостановимо. Так идут люди на серьезную драку, нимало не заботясь о последствиях.

Поручик подумал, что дело оборачивается вовсе уж скверно. Трактовые ямщики – народ не менее жилистый, тертый и решительный, нежели загородившие дорогу пронские. Видя, что рухнули все надежды отдохнуть, подкрепиться горячим и пополнить запасы, пришли в нешуточную ярость. Со стороны деревни так заманчиво и густо тянет ароматами печеного хлеба, мясных щей, каши со шкварками… Завтракать собралась деревня, обильно, вкусно, как в зажиточных местах и полагается…

А дальше? Ружей у ямщиков наверняка вдесятеро меньше. Топоры против стрельбы чуть ли не в упор ничем не помогут. Даже если привлечь есауловых казаков и всех, у кого сыщутся револьверы, силы неравны прямо‑ таки трагически. Большой кровью оборачивается…

– Так, – сказал Самолетов, нехорошо кривя рот и похлопывая себя по карману, где лежал револьвер. – Меж двух огней, похоже, оказались. Эк они Саипку с дороги смахнули, будто кутенка ледащего…

Действительно, здоровенного татарина попросту отшвырнули мимоходом, и он сидел, привалившись спиной к возку, нелепо растопырив ноги, а мимо него валила возбужденная толпа с топорами, ножами и редко‑ редко мелькавшими ружьями…

Многоголосый вопль вырвался из множества глоток – разом охнули как те, кто преграждал дорогу с ружьями наперевес, так и ямщики, разом остановившиеся, задравшие головы.

Слева, быстро снижаясь, наплывало золотистое облако, принявшее вид исполинского нетопыря с красиво вырезанными крыльями, распахнувшимися аршин на пять, рогатой головой и острым хвостом. Вразнобой загремели выстрелы – как и следовало предполагать тем, кто уже успел с этой тварью обвыкнуться, не причинившие ни малейшего вреда летучему страху. Изящно выгибая левое крыло, он ушел вправо, взмыл к небу…

Снежное поле, над которым он проплыл бесшумно, вдруг вздыбилось. Снежные вихри, закручиваясь в жгуты, взметываясь тучами, взвились на обширном пространстве. Выстрелы смолкли.

Снежный смерч бушевал над окраиной села. На глазах складывался, сливался, слипался в нечто огромное, непонятного вида. На пространстве, ограниченном размерами среднего двухэтажного дома, росло, разбухало нечто гигантское. Снег со всех сторон струился туда потоками, так что обнажилась темная земля, покрытая зарослями бледно‑ зеленой и бурой прошлогодней травы.

Когда утихла коловерть, посреди обнажившегося поля возвышался медведь – размерами с тот самый двухэтажный дом, казавшийся искусно вылепленным из снега подобием натурального Топтыгина, разве что небывалой величины. Фигура выглядела плотной, даже твердой, как хорошо скатанный снежок. И она ожила!

Снежный зверь шагнул вперед, поводя лобастой башкой, словно бы принюхиваясь, до ужаса напоминая обычного таежного хозяина. Он двигался прямиком к перегородившим дорогу деревенским. Толпа дрогнула, слышны были испуганные крики, кое‑ кто подался назад, отступил на несколько шагов – но в целом, выражаясь военными терминами, шеренга сохранила строй, никто не бросился прочь.

Поручик перевел взгляд на местного знаткого – тот, отступив на шаг, неотрывно смотрел на приближавшееся снежное чудище, поднял перед собой сжатые кулаки, что‑ то бормотал…

Раздались выстрелы. Прекрасно видно было, как пули и россыпь картечи звучно шлепают в голову, в грудь, в бока надвигавшегося медведя, оставляют глубокие, мелкие дыры в слежавшемся снеге – без особого ущерба для монстра. В самом деле, попробуйте убить из огнестрельного оружия снег…

Видно было, как стрелки торопливо перезаряжают ружья. Медведь надвигался на них, нависая, мотая башкой, нечувствительный к многочисленным попаданиям, ненастоящий, но жуткий…

Высоко в небе кружил гигантский золотистый нетопырь, как‑ то даже лениво, со своеобразной грацией помахивая крыльями.

Толпа подалась назад на несколько шагов, продолжая осыпать снежного монстра пулями и картечью. Медведь вдруг замедлил шаг, лапы шевелились гораздо более вяло, по его бокам, по спине, по морде словно рябь прошла, там и сям взвились крохотные снежные вихорьки, рассыпаясь, стекая вниз струйками. Медведь словно бы начинал истаивать – медленно, но неуклонно. Он остановился, осел на задние лапы, почти скрывшиеся под стекающими со спины снежными потоками…

– Силен детинушка… – прошептал Самолетов завороженно, восхищенно. – Силё‑ он…

Вот уже на месте медведя возник слабо шевелящийся снежный ком, оседавший так, словно его подогревало изнутри невидимое пламя… Редко стукали одиночные выстрелы, а там и вовсе умолкли, пронские победно орали махая ружьями…

Словно невидимый взрыв шарахнул у ног колдуна, поднял в воздух, закрутил, швырнул. Мелькнула растрепанная борода, побледневшее лицо со струящейся из ноздрей темной кровью… Ноги в черных подшитых валенках оторвались от земли, старик пролетел спиной вперед немаленькое расстояние, грянулся спиной о стену ближайшей избы – вроде бы даже послышался отвратительный хруст, глухой деревянный стук, – сполз по ней и скомканной тряпичной куклой замер на засыпанной спетом завалинке.

– Наш‑ то посильнее будет… – выдохнул Самолетов.

На месте медведя осталась лишь снежная груда величиной с приличный стог. И вдруг… Преграждавшая дорогу толпа рассыпалась на кучки и группочки, ружья взлетели прикладами вверх – и, будто напрочь забыв о необходимости оборонять деревню, пронские сошлись в яростной схватке, ожесточенно колотя друг друга прикладами, стволами, кулаками… Хриплые крики, брызнула кровь, один за другим оседали в снег люди с пробитыми головами, иные на четвереньках ползли прочь, а их продолжали колошматить с небывалой яростью и зверством…

Поручик не однажды слышал об искусниках, умевших отводить глаза немалому числу народа враз, а то и заставлять передраться именно так, как это сейчас происходило. Но своими глазами видел впервые. Послышались испуганные крики, плач, детский визг – зрители бросились врассыпную. Причем, сразу видно, не по своим домам разбегались, а попросту спешили побыстрее унести ноги.

Вскоре за ними последовали и дравшиеся. Как‑ то незаметно ожесточенная схватка утихла – словно на лампу дунули, – пронские кинулись в деревню, многие прихрамывали, охали, держались за головы, за бока, кто‑ то прыгал на одной ноге, кто‑ то уползал на карачках с невероятным проворством…

Опустевшее поле битвы было усыпано целыми и разломавшимися от ударов ружьями, шапками, рукавицами, валенками, испятнано многочисленными потеками крови. Не менее дюжины человек на нем и остались, будучи не в состоянии покинуть место схватки на своих ногах. Иные лежали неподвижно, иные жутко вскрикивали, корчились, катались по изрытому снегу. Следовало бы им посочувствовать, но поручик особенной жалости не ощущал, не видел ее и на лицах спутников: жизнь сплошь и рядом вынуждает человека стать эгоистичным. В конце концов, не они это все затеяли, они лишь честью просили тепла, лошадей, провизии и не Христа ради, а за деньги… Эгоизм пошел на эгоизм, нет тут ни правых, ни виноватых…

– Ну что же, господа? – сказал Самолетов с величайшим хладнокровием. – Можно сказать, победа на нашей стороне… хоть и не нами достигнута. Полагаю, теперь можно и делами заняться? – Он поморщился, косясь на стонущих. – Послать кого‑ нибудь фельдшера поискать? Сегодня день будний, так что он, хотя и пьян наверняка, но не в лежку… Корнеичу, думается мне, уже никакой фельдшер не поможет, отсюда видно, а эти, пожалуй что, и оклемаются… Аверьян Лукич, дражайший! Что вы там в сторонке притулились, старых знакомых не узнаете?

Помянутый приближался робкими шажками, себя не помня от страха. Шапку он где‑ то обронил или сбило в суматохе снежными вихрями, но лысая голова исходила потом, словно здешний хозяин ямского промысла сидел в натопленной бане на полке.

– Ефим Егорыч… Николай Флегонтыч… или кто вы там такие… Христом Богом прошу: берите что хотите, все забирайте, только отпустите душу на покаяние… Что ж я вам плохого сделал… Напасть какая средь бела дня…

Мохов поморщился:

– Лукич, охолонись. Водки тебе налить или без нее в разум придешь? Это мы с Николаем Флегонтовичем и есть, мы самые, а не привидения какие… И остальные, которых ты допрежь не видел, – господа честные путешественники, нимало общего с нечистой силой не имеющие…

Аверьян Лукич, кажется, возвращаться в ясное сознание пока что не собирался. Постукивая зубами, охая, он уставился в небо – там безмятежно кружил золотистый нетопырь, от которого прямо‑ таки веяло спокойной уверенностью в своей мощи…

– Ну, вот такие дела, Лукич… – досадливо поморщился Самолетов, приподнимая его за плечи. – Ну, привязался то ли черт, то ли и вовсе непонятно кто… Что же теперь, в прорубь с камнем на шее? Нравится, не нравится, а приходится жить дальше. Пойдем, я тебе коньячку плесну, натурального шустовского, а там и жизнь наладится. Говорят же тебе: нужны лошади и провизия, а также…

Тугое жужжанье прошило морозный воздух над головой поручика. Громыхнуло. Машинально присев на корточки, втянув голову в плечи, он покосился туда и обнаружил, что в задней части моховского возка зияет неровная дыра, оставленная явно ружейной пулей серьезного калибра. Второй выстрел опять‑ таки угодил в возок, ладони на две правее первого. Все, пригибаясь, путаясь в длинных полах шуб, кинулись укрываться за возок. Лошади заржали, заплясали.

Поручик сообразил, что пуля хлопнула в возок всего‑ то на пару вершков повыше его шапки, – и его прошиб запоздалый страх. Он осторожно выглянул – над деревенской колокольней медленно расплывалась полоса густого белесого дыма. Бежавшие в голову обоза ямщики торопливо повернули назад, рассыпались меж возов, падая в снег.

Самолетов, с лицом злым и азартным, достал револьвер, но тут же, что‑ то для себя прикинув, спрятал. Поручик его понял: «смит‑ вессон» убойно бил шагов на триста, а до колокольни не менее пятисот, и пытаться нечего. То ли винтовка у засевшего там стрелка, то ли солидный медвежий штуцер…

– Отец Игнат с колокольни садит… – сообщил, стоя на корточках, Аверьян Лукич. – Некому больше. Он там набат бил… Я, говорит, за колдуном вашим не пойду, поскольку богопротивно, но если что, пули святой водой помажу и канонаду устрою…

– Воинствующая церковь в чистом наглядном виде… – фыркнул Самолетов. – Надо, господа, что‑ то предпринимать, а? Ведь не пустит в деревню, крестоносец…

Выстрел. Заржал, забился, приседая на задние ноги, задетый пулей коренник моховской упряжки. Еще одна пуля бесполезно взрыла снег.

– Парламентера выслать? – вслух предположил Савельев.

Самолетов мрачно отозвался:

– В лоб засадит парламентеру, и пропадет человек ни за что…

– Может, отца Панкрата? Как‑ никак собратья по роду занятий…

– Рискованно… Один бог ведает, что им там наболтал этот… Но сдается мне, что верить он никому не намерен. Вы бы на его месте верили? Вот то‑ то…

– Андрей Никанорыч, голубчик! – плачущим голосом воскликнул Мохов. – А если казачков позвать? Устроить вылазку всеми наличными военными силами… Ведь не пустит он нас…

Позин сощурившись разглядывал снежную равнину, ближайшие дома, далекую колокольню, откуда время от времени выметывался пороховой дым.

– Никак невозможно, – сказал он со спокойной рассудительностью опытного человека. – Случалось похожее на Кавказе, да‑ с… Чуть ли не полверсты пустого пространства, все у него будут как на ладони, а ружьишко, судя по всему, там серьезное… Не дамская забава с бекасинником… Прикладисто бьет. Так что столь малым количеством не дойдем‑ с, там и ляжем. Разве что послать не менее пары взводов, тогда всех перестрелять не успеет… но откуда у нас? И обойти его никак, повсюду открытые места да вдобавок снега по колено…

Выстрел. Правая пристяжная возка с провизией рухнула в снег, сраженная в голову наповал…

– И уходить нельзя, – сказал Самолетов. – Я так полагаю, будет с той же ажитацией палить по проходящим…

– Будет… – печально поддакнул Аверьян Лукич. – Большого упрямства и решимости человек…

– Попробуйте покричать, что ли, – сказал Самолетов. – Вы ему как‑ никак земляком приходитесь… Выйдите и…

– Не пойду, и не пихайте! – отрезал Аверьян Лукич. – Я его давненько знаю – кремень… Подстрелит, как пить дать…

– Смотрите!

Огромный золотистый нетопырь снижался, держа путь прямехонько на колокольню. Исполненный той же хищной грациозности, поневоле заставлявшей любоваться, он изогнул правое крыло, бесшумно, плавно скользил над избами… На колокольне торопливо застучали выстрелы, судя по всему, направленные в нападающего, – но вряд ли они способны причинить этой твари хоть малейший вред, даже если пули и впрямь помазаны лампадным маслом или святой водой…

Золотое облако, с неуловимой для глаза быстротой, меняя форму, окутало колоколенку, проникло внутрь звонницы, заполнило ее золотистым густым туманом… Выстрелы смолкли. Через короткое время туман метнулся вверх, вновь приобретая вид огромного нетопыря, описывавшего круги высоко в небе.

Мохов перекрестился. Самолетов произнес без выражения:

– Я так думаю, кончено там все…

«А почему мы, собственно, решили, что оно нам враждебно? – подумал поручик растерянно. – Изничтожило парочку ямщиков… а там и перестало… никто из путешественников не пострадал, разве что золота лишились, да и то не всего… Сны, правда, дурацкие и тягостные насылает регулярно… но ведь это только сны, материя неощутимая и реального вреда не приносящая? А вдруг и обойдется? »

Он презирал себя за эти мысли – скорее всего, он не правду пытался угадать, а попросту убаюкивал себя успокоительными эгоистичными догадками… Но вдруг и обойдется? Прямой враждебности как‑ то не замечается который день… А Кызласовы сказки и есть сказки, мало ли какие байки сочинили неграмотные шантарские татары, дикие и примитивные дети природы…

– Пойдемте? – предложил Самолетов.

Никто не двинулся с места. Тогда купец решительно выпрямился, обошел возок, остановился перед ним на открытом, отлично простреливаемом с колокольни месте, замахал руками над головой, закричал:

– Эгей, вояка!

Лицо у него оставалось напряженным, отчаянным. Стояла тишина. Сделав над собой нешуточное усилие, поручик присоединился к Самолетову – и вновь никто по ним не стал стрелять.

Тогда только из‑ за возка осторожно выбрались остальные. Показались ямщики ближайших возков, под них и нырнувшие с первыми выстрелами. Раненая лошадь по‑ прежнему кричала и билась на снегу. Самолетов, зло кривясь, шагнул к ней. Грохнул «смит‑ вессон», и жалобное ржание оборвалось.

– Вот так… – покривился Самолетов, убирая револьвер. – Ну что, делом займемся? Аверьян Лукич, пошли. Вразуми своих ребят, чтобы выползли из‑ за печек и – за дело… Да за фельдшером надо послать, а то эти дураки кровью чего доброго изойдут. Живенько!

– Исправника бы развязать… – вздохнул Аверьян Лукич.

– Он что, здесь? И связан? – насторожился жандарм.

– Заночевал у нас, не ехать же на ночь глядя без особой необходимости… Когда началась замятия, он было порывался пресекать, казаками грозил, как давеча ваша милость, в ухо залезал тому и этому, за саблю хватался… Ну его и повязали… У Демидки в избе лежит…

– Пойдемте, – сказал ротмистр, мимолетно касаясь кобуры. – Поручик, не составите ли компанию? У вас есть оружие, мало ли что эти перепуганные насмерть космачи выкинут…

Поручик нехотя кивнул и зашагал рядом. Остальные потянулись следом. Увечные заворочались, кто‑ то прохрипел вслед:

– Христом Богом… Фершала покличьте…

– Покличем, – бросил Самолетов, не оборачиваясь.

Аверьян Лукич откровенно суетился – забегал вперед, заглядывал в глаза, искательно улыбался:

– Во‑ он та изба, где розвальни с расписным задком во дворе стоят… Демидка, я так полагаю, в одиночку не рискнет власти противиться, в запечье, поди, со страху забился, как таракан. Ну, что поделать, коли стряслась такая история, народишко малость одурел со страху…

Ротмистр, вырвав револьвер из кобуры, распахнул калитку. В углу двора залился яростным лаем здоровенный пестрый кобель, вставал за задние лапы, хрипел, надежно удерживаемый прочной цепью. Не обращая на него внимания, ротмистр поднялся на крыльцо, оглянулся:

– Оружие выньте, поручик, мало ли…

И распахнул дверь, вошел внутрь, не колеблясь. Держа револьвер на изготовку, поручик ввалился следом. Обширная чистая горница с русской печью в углу, устланный самоткаными толстыми половиками скобленый пол…

Исправник, крупный чернявый мужчина, лежал возле лавки, связанный по рукам и ногам на аккуратно расстеленной дохе. Волосы у него были растрепаны, глаз подбит, оторванный погон свешивался с правого плеча. Увидев вошедших, их мундиры, он облегченно вздохнул, выпустил длинную матерную тираду. Хозяев по‑ прежнему не видно и не слышно, словно исчезли неведомо куда – может, схоронились в хлеву или в других надворных постройках…

– Поглядывайте, – настороженно бросил поручику ротмистр.

Убрал револьвер, присел на корточки и достал складной ножик. Исправник прокряхтел:

– Не извольте беспокоиться. Хозяин с семейством затаились где‑ то на дворе, туземцы бессмысленные…

– Гостеприимство…

Ротмистр быстренько освободил его от пут. Поднявшись на ноги, исправник помахал затекшими руками, разгоняя кровь, конфузливо усмехнулся:

– Вот такие пертурбации, изволите‑ с видеть… Спутали, как курицу в базарный день… Ничего, голубчиков я запомнил всех до одного, розог еще отведают… Как вам с ними удалось сладить? Они, аспиды, всей толпой намеревались вам преграждать дорогу, ружья собрали…

– Удалось вот… – ответил ротмистр уклончиво. Выходя за ними во двор, исправник, явно ощущая конфуз за свое пленение, преувеличенно громко восклицал:

– Не было возможности с ними ничего поделать. Навалилось человек с полсотни, где уж тут… Вот что я в первую очередь произведу: немедленно посажу под замок Корнеича, чтобы в другой раз не изображал пророка и духовидца… Давненько я до него добирался, да случая не было… С волхвованием со своим надоел…

– Скончался ваш Корнеич, – сухо ответил ротмистр.

– Да‑ а? Ну, одной заботой меньше…

Исправник все пытался приладить на место сорванный погон, но тот повисал на одной пуговице.

– Вы себе только вообразите, господа! – сказал он с той же наигранной бодростью. – Покойничек, чтоб его черти в аду ворошили, стал втемяшивать мужикам, что в обозе с вами едет некая нечистая сила наподобие черта или демона, каковая всех и погубит до единого… Так что, кричал, надлежит перекрыть дорогу, чтобы… х‑ хосподи!

Он остановился посреди улицы, задрав голову, с отвисшей челюстью уставясь вверх. Золотистый нетопырь во всей своей жуткой красе размеренно кружил высоко над деревней. Слева, у длинной конюшни, уже суетились люди, которых поторапливал криком и яростными жестами Аверьян Лукич, – выводили лошадей, волокли мешки.

– Гос‑ споди помилуй! – выдохнул исправник, став бледным как смерть. – Так это что же… Это и правда…

– Извольте взять себя в руки! – рявкнул ротмистр так, что у поручика в ушах зазвенело. – Офицер вы или темная баба!? – Он недовольно нахмурился, добавил тише: – Ну что ж поделать… Нет никакого демона, а есть неизвестное нам природное явление. Ясно вам? Изволите лицезреть неопознанный пока естественнонаучный феномен… Понятно?

– Отчего ж нет… – бормотал исправник, все еще не в силах опомниться. – Оно, конечно… Господи, ну и картина…

– Извольте взять себя в руки! – прикрикнул ротмистр. – А то, чего доброго, и у нас чертячьи хвосты под шинелями искать начнете… Явление. Феномен. Понятно?

– Так точно…

– Фельдшер где?

– Дома у себя…

– Пьян?

– Ну не так чтобы очень… Как обычно… На ногах держится и соображение некоторое сохраняет…

– Доставьте его сюда немедленно, – жестким приказным тоном распорядился ротмистр. – Со всеми его медицинскими причиндалами. Там раненные, которыми следует немедленно заняться. Не рассуждать! Шагом марш!

Пожалуй, он выбрал единственно верную линию поведения – решительный тон и четкие распоряжения. Привычные команды подействовали на исправника должным образом. Он подтянулся, встал по стойке «смирно», коротко кивнул и заторопился куда‑ то в переулок.

– Медикаментов и перевязочных средств побольше! – крикнул вслед ротмистр. – Пригодятся…

За калиткой их поджидал Самолетов. Извлекши свой роскошный портсигар с сапфиром и бирюзой, невесть каким чудом оставшийся целехоньким, сказал бодро:

– Ну вот, кажется, дело наладилось. До Челябинска, если прикинуть, остались сущие пустяки по сравнению с уже пройденным путем. Авось обойдется, что‑ то оно притихло и пакостей больше не строит… Эге, а это у нас кто?

Он бросил папиросу в снег и кинулся в переулок, грозно покрикивая. Братья‑ бугровщики, тихонечко пробиравшиеся вдоль заборов, понуро остановились.

Оба волокли по немаленькому мешку, в мешках звенело и брякало.

– Ага, вот оно что… – протянул Самолетов. – Пожиточки прихватили… Удрать вздумали? В деревне отсидеться?

– Флегонтыч, мы это…

– Дур‑ рачье… – сказал Самолетов, неожиданно весело ухмыляясь и качая головой. – Ну, вы, оба‑ двое, еще дурнее, чем мне обычно казалось… Да стоит обозу отъехать, как пронские полезут изо всех щелей и первым делом вас обоих разорвут на сто пятнадцать клочков – со страху, как бы чего от вас не вышло. По совести признаться, не имею ничего против. Потому что все из‑ за вас произошло… Ну, что встали? Думаете, я вас буду тащить и не пущать? Да оставайтесь, с полным нашим удовольствием, мне же лучше, руки о вас марать не придется…

Смачно сплюнув, он отвернулся от двух перепуганных прохвостов, так и стоявших с мешками на плечах, зашагал к офицерам. Переглянувшись с кривыми улыбочками, братья затоптались и, стараясь шагать потише, направились назад к обозу…

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 789 10 11 Следующая ⇒