Глава IX. Глава X. Сокомпанеец

Глава IX

Наяву

Подземный коридор, ведущий в пещеру, изменился разительно. Остался столь же широким и высоким, сводчатым – вот только стены теперь оказались покрыты красивой росписью из всевозможных орнаментов, зеленых листьев, цветов, ягод и даже птиц с человеческими головами. Все это поражало многообразием красок, яркостью колеров (отнюдь не резавших глаз) и выглядело по‑ настоящему красиво. Чем ближе поручик Савельев подходил к пещере, тем явственнее слышалась приятная музыка, в которой угадывались и скрипки, и гитара, – но тут же присутствовал какой‑ то незнакомый музыкальный инструмент, совершенно непривычный для слуха.

Еще издали он увидел, что статуя неизвестного неприятного зверя исчезла с круглого пьедестала. Вместо нее возвышался исполинский, в рост взрослого человека, цветок – сразу видно, каменный, неподвижный, но исполненный с величайшим мастерством, на которое человеческие руки, быть может, и не способны: фиолетовая полупрозрачная чаша, вырезанная причудливыми фестонами, с доброй дюжиной изящно выгнутых лепестков, переплетение длинных зазубренных листьев, непонятно как вырезанное, многочисленные бутоны… Цветок тоже был незнакомый – поручик никак не мог себя считать знатоком ботаники, однако твердо знал одно: в Сибири этакое не произрастает, в жизни не видел…

С музыкой переплетался веселый гомон, и временами раздавался мелодичный звон непонятного происхождения. Зеленые клумбы с густой, сочной травой и незнакомыми цветами остались, как и высокое, напоминавшее трон каменное кресло.

Удивительный человек шагнул ему навстречу: ничем не отличавшийся от любого заурядного, ни лицом, ни ростом, вот только одежда его моментально вызывала в памяти картинки к детским сказкам и живописные полотна на историческую тему: старинный кафтан из золотой парчи с воротником выше затылка, перепоясанный алым кушаком, пронзительно‑ синие шаровары, красные сапоги с острыми носками… Незнакомец был выряжен, словно сказочный царевич или пращур, живший во времена Ивана Грозного, никак не позже.

Поручик смотрел на него во все глаза. Как и во всех предшествующих случаях, он прекрасно осознавал, что спит и видит сон – но сейчас, в противоположность прошлому, он мог рассуждать, думать над увиденным (а раньше словно бы одурманенным себя чувствовал, способным только смотреть и слушать)…

В лице незнакомца не усматривалось ничего демонического, странного, пугающего. Ничегошеньки. Не особенно и старше поручика на вид, темные волосы с кудрявинкой, аккуратно подстриженная борода, приятные черты лица, черные быстрые глаза, умные и хитрые… Обрядить его в современное платье – и внимания на городских улицах не привлечет совершенно… впрочем, внимание девиц как раз привлечет, надо признать…

Незнакомец склонился в старинном поклоне, коснувшись рукой каменного пола, выпрямился, глянул лукаво:

– Ой ты гой еси, добрый молодец, Аркадий свет Петрович! По здорову ли прибыл? Дорогим гостем будешь на честном пиру с компанией благородною и медами ставленными! Не обессудь, ясен сокол, что за стол сели, тебя не дождавшись, ну да наверстаешь… Милости просим!

И в тоне его, и во взгляде чувствовалась легкая насмешка – хотя и нельзя сказать, чтобы обидная. Одно сомнению не подлежало: незнакомец развлекался, нанизывая старинные обороты речи…

– Чтой‑ то невесел, милостивец? – с деланной озабоченностью продолжал он. – Али кручина какая змеей подколодного добра молодца точит? Али пир мой тебе не по нраву?

Поручик смотрел через его плечо. Там, за столом, он видел многих своих сотоварищей по путешествию: вон и Самолетов, и профессор фон Вейде, даже Мохов с Саипом присутствуют… Все они, одетые в столь же старомодные наряды, исчезнувшие из русской жизни бешеной волей государя Петра Великого, казалось, чувствовали себя прекрасно: болтали и смеялись, порой и громко хохотали, то и дело чокаясь огромными кубками и чарками, производившими впечатление золотых, украшенных не ограненными самоцветами, – вот откуда происходил тот металлический звон… Царила атмосфера самого искреннего и непринужденного веселья, отчего‑ то вызвавшая у поручика отторжение…

– Аркадий Петрович! – зычно возгласил Самолетов. – Что вы там жметесь, как бедный родственник? К нам давайте! Хозяин наш, как выяснилось, ничуть не страшен и уж никак не злонамерен. Вас только не хватает!

– Аль захворали, Аркадий Петрович? – как ни в чем не бывало, с веселой непринужденностью продолжал незнакомец. – Смотрите вы так как‑ то…

– Вы же притворяетесь, – сказал поручик. – Это все лицедейство, не особенно и высокого пошиба…

– Вы о чем, простите?

– О вашей манере изъясняться, – сказал поручик решительно. – Словно актер на театре…

– Простите великодушно, – не моргнув глазом, усмехнулся незнакомец, словно бы ничуть не задетый неприязненным тоном. – Я‑ то в простоте своей полагал, что именно такая манера вам удовольствие доставит, позволит нам непринужденно общаться с первых же минут… Позвольте представиться: Иван Матвеич. Что вы так смотрите? Снова не в лад?

– Ну какой же вы Иван Матвеич? – усмехнулся пору чик. – С чего бы вдруг да Иван Матвеич…

– Нужно же как‑ то называться, не правда ли? – серьезно сказал Иван Матвеич. – Вы вот меня все «тварью» да «нечистью» меж собой привыкли именовать – а я ведь, Аркадий Петрович, и не тварь, и не нечисть, а существо, смело можно сказать, вполне подобное человеку, уж по крайней мере, не менее разумное и членораздельной речью владеющее. Отчего бы мне человеческим именем и не зваться? Чем я не Иван Матвеич? Я же, упаси господи, не титул себе присваиваю, не высокий чин, на каковой не имею законных прав. Всего‑ то‑ навсего позволил себе человеческим именем зваться, что вряд ли противоречит законам Российской империи… Верно? Ну вот видите… Не век же порхать под небесами в этаком виде… – он изобразил растопыренными ладонями нечто похожее на полет бабочки. – Пора и в приличное обличье войти… Ну, что вы встали, словно бедный родственник? Пойдемте к столу, вон как ваши сокомпанейцы веселятся – от души, во всю ивановскую… Что морщитесь?

– Ничего этого на самом деле нет, – сказал поручик. – Это сновидение, не более того…

– Это вы так полагаете, любезный мой, – сказал Иван Матвеич словно бы даже с некоторой обидой. – Впрочем… Сейчас, что греха таить, мы с вами пребываем, ваша правда, именно что посреди натуральнейшего сновидения, не стану протестовать и отпираться. Однако, смею вас заверить, когда вы соизволите проснуться, встретите меня наяву в том же самом виде, что и теперь… ну, разве что, наряд постараюсь подобрать более соответствующий окружающему. Аркадий Петрович! – воскликнул он, улыбаясь. – Давайте уж дружить, а? Коли вам от моего общества никуда не деться. Ну куда мы друг от друга денемся посреди безлюдных снежных просторов? Как ни кинь, а до Челябинска нам вместе путешествовать…

– Откуда вы знаете про Челябинск? – спросил поручик растерянно.

– Снова‑ здорово! Я же вам только что говорил, что умом человеку по меньшей мере не уступлю… – он дружески положил поручику руку на плечо. – Осмелюсь уточнить: я, собственно, никому из вас в спутники не навязывался, меня, смело можно сказать, абсолютно помимо моего желания в путешествие… э‑ э…прихватили. Ну, и на свободу ненароком выпустили… Бывает. Что же мне теперь на суку вешаться прикажете? Где вы вокруг видели хоть единый сук?

– Я вас никуда не прихватывал, – сухо сказал поручик.

– Ну, не вы, так другие… Главное, я ведь к вам не навязывался, не набивался. Оказавшись ненароком на свободе, имею полное право жить, как всякое наделенное разумом и волей существо… Или мое существование опять‑ таки законам империи противоречит? Что‑ то не припомню я таких законов… Аркадий Петрович! Отчего вы ко мне так жестоки? Или вы ожидали, что я удалюсь в снежные пустыни, в дремучие зимние леса? Вот уж извините! Я не лесной зверь и обитать привык среди людей… Потому и с превеликим облегчением возвращаюсь в наиболее подходящий для этого облик. Я вас, любезный мой, ничем не обидел, враждебности не проявлял…

– Ко мне – да…

– Ах во‑ от вы о чем! – понятливо подхватил Иван Матвеич. – Вы наверняка об этих печальных инцидентах… – он сделал неопределенное движение рукой. – Было, было, грех отрицать перед лицом обстоятельств… Но тут уж, честное благородное слово, ничего не поделать: нужно мне было это, как вам нужен и необходим воздух для дыхания. Иначе оставалось бы только погибать – а я смерти боюсь не менее вашего, и жить мне хочется не менее, чем вам. В конце‑ то концов, вам лично какая печаль? Самые что ни на есть никчемные и малозначимые создания эти ваши ямщики – дикий народ, неграмотный, примитивный, их по свету имеется столько, Что недостача парочки‑ другой и незаметна будет… Ну, а уж лошадки тем более не ваши, а купца Мохова, ему об убытках и скорбеть. Обратите внимание: я ведь ни одного приличного человека и пальцем не тронул. Самую малость попользовался, если можно так выразиться, низами общества – как уже подчеркивалось, по крайней жизненной необходимости. Даю вам честное благородное слово: кончилось. Мне далее в этом нет необходимости. Вернулся в разум и здоровье, бодр и крепок после малой толики… Ах да! Золотишко у вас кое‑ какое пропало, я и запамятовал. Ну, опять‑ таки не из проказы или алчности, а по той же жизненной необходимости. Вам, если долго станете мучиться от жажды, вода необходима, а мне вот – золотишко… Знаете, я вам все непременно возмещу, ей‑ же‑ ей, не сойти мне с этого места! Дайте только срок…

– Что вам нужно? – хмуро спросил поручик.

– Да ничего, помилуйте! Хочу принять вас в гостях и угостить как следует за все причиненные неудобства. Мне, право, неловко, что пришлось так с вами обойтись, у меня тоже имеются чувства и понятие о стыде и раскаянии… Верите или нет, а так и обстоит. Давайте мириться, а?

– Мы вроде бы и не ссорились, – угрюмо сказал поручик.

– Золотые слова! Но что‑ то вы, простите, набычились… В чем я перед вами грешен? Вроде бы ничего такого вам не сделал, а что до золотишка, то, право, что‑ нибудь непременно придумаем в возмещение вреда… – Нет, положительно, вы на меня смотрите весьма даже неприязненно…

– А то, что было раньше, – ваших рук дело?

– Простите?

– Те сны, что были раньше. То же самое место…

– Ах вот вы о чем! – воскликнул Иван Матвеич словно бы даже сконфуженно. – Каюсь, каюсь! Действительно, имели место некоторые… фантасмагории. Только, дражайший Аркадий Петрович, я ни в чем не виноват. Честное благородное слово! Согласен, посещавшие вас сны были как бы это выразиться… несколько тягостными для вас. Неприятно, сознаюсь… Не виноват, право! Поскольку происходило сие неумышленно, помимо моего желания…

– Как так?

Положив ему руку на плечо, Иван Матвеич говорил проникновенно, убедительно:

– Переводя на ваши мерки, это было нечто наподобие бреда. Да‑ да, именно так и обстояло. Вам когда‑ нибудь случалось лежать в простуде? В сильной простуде?

– Случалось.

– А не бывало ли так, что у вас при этом начиналось нечто наподобие бреда? Сознание туманилось, кошмары перед глазами маячили совершенно неприглядные… А?

– Было…

– Вот видите! В точности так и со мной обстояло. Я вам кое о чем рассказать не могу не потому, что не желаю, а исключительно оттого, что нет у вас в языке таких слов и понятий. Как бы растолковать… Болен я был, пожалуй что. Вернувшись к полноценному существованию, в себя приходя, сил набираясь, прямо‑ таки бился в некоем подобии вашей лихорадки. Кошмары кружили, маячило… Вот это болезненное состояние организма и передавалось вам помимо моего желания. Зато теперь… Оглянитесь! Полное благолепие, все довольны, гости веселятся… Ну простите уж великодушно за мою хворь! Что поделать… Не от меня зависело. Помиримся, а?

Он казался сейчас ожившим олицетворением честности и искренности, не было фальши ни в едином слове, ни в выражении лица. Однако поручик был насторожен и подозрителен, как часовой в секрете. Как‑ никак он имел дело не с человеком…

– Ну что же, мир?

– Мир, – неохотно сказал поручик.

– Вот и прекрасно. Нам с вами еще несколько дней вместе ехать предстоит.

– Но это же сон…

– Полагаете? – прищурился Иван Матвеич, сжимая пальцы на его плече. – А вы к себе‑ то прислушайтесь…

Поручик старательно прислушался к своим чувствам и ощущениям. Что‑ то странное происходило: он и в самом деле, как наяву, ощущал стиснувшие его плечо сильные пальцы. Коснувшись стены ладонью, опять‑ таки явственно ощутил твердость и прохладу дикого камня, покрытого причудливыми росписями. Во сне так никогда не бывает.

– Сон‑ то сон… – сказал Иван Матвеич, загадочно улыбаясь, – но могу вас заверить: вы и наяву очень скоро со мной встретитесь. Вот с таким вот, – он показал на себя. – Долго мне пришлось к этому вот облику продираться, не без трудов и хлопот. Да все позади. Теперь именно таким и останусь. Поеду с вами в Челябинск…

– Зачем? – искренне удивился поручик.

– То есть как это – зачем? – едва ли не с большим удивлением воскликнул Иван Матвеич. – Жить. Ну, не в Челябинске конечно – я слышал, дыра ужасная, захолустье. Пожалуй что, в Петербург. Почему вы так смотрите? Полагаете, в этом виде я на петербургской улице привлеку внимание?

– Ну, в таком наряде…

– Наряд к телу не пришит, – серьезно сказал Иван Матвеич. – Сменить на более модный – и все дела… Я же не какой‑ нибудь леший или водяной, в чащобах умру со скуки. Мне среди людей жить хочется – как в былые времена…

– Это в какие же?

– В былые, – сказал Иван Матвеич. – Весьма даже былые, вы таких и не помните. Очень, очень долго обитал среди людей. Вот только…

– Я уже начинаю кое‑ что сопоставлять, – сказал поручик. И продолжал, тщательно пряча иронию: – Насколько я понимаю, вас в незапамятные времена помимо вашего желания в этот самый сосудик, как бы это выразиться, запечатали?

Лицо собеседника на миг исказила непередаваемая гримаса – лютая ярость, раздражение… На миг из‑ под человеческого лица проглянуло нечто, не имевшее аналогий, жуткое, оскаленное. Но тут же это исчезло.

– Что таить, так уж получилось… – сказал Иван Матвеич. – Запечатали, как вы изволили подметить… Ох, как надолго… Но теперь уж все прошло. Счастливый случай помог…

– Послушайте, – сказал поручик, – кто вы, собственно, такой?

– Да уж не черт, – сказал Иван Матвеич деловито, без улыбки. – Сами изволили убедиться: все, что действенно против нечистой силы, на меня не оказало ни малейшего воздействия. Бесполезно от меня обороняться крестным знамением, святой водой, молитвами и прочим убогим набором. Потому что не имею я никакого отношения к нечистой силе. Как бы вам растолковать… Я, Аркадий Петрович, сосед. Не человек, конечно, но и никак не черт. Просто‑ напросто вы про нас отродясь не слышали, а мы ведь рядом с вами – а то и среди вас – обитаем со столь древних времен, что и подумать жутко. Здешние мы, здешние, в точности как и вы… только вот мало нас осталось.

– В жизни ни о чем подобном не слышал… – искренне сказал поручик, крутя головой.

– И неудивительно. Мало нас осталось, нас еще в древние времена становилось все меньше, меньше…

– Так вы что же… Наподобие домового?

– Скажете тоже! – с досадой поморщился Иван Матвеич. – Никакого сравнения. Говорю вам: соседи мы ваши… Вполне даже материальные, весьма даже разумные. Но не повезло, так уж обернулось. Ваша порода множилась, распространялась, а мы вот впали в ничтожество… И ничего мне, убогонькому, особенного и не надобно – прижиться среди людей, жить‑ поживать, потихоньку добра наживать, в уголочке притулиться, крошкой хлеба пропитаться, ремесло какое освоить и в поте лица своего на жизнь зарабатывать…

Уничижение его выглядело показным – очень уж хитро посверкивал Иван Матвеич умными, лукавыми глазами, нисколечко не походил на непритязательного простака, способного удовлетвориться нехитрым ремеслом вроде сапожного. Не зря же он упомянул про Петербург…

– Черт знает что, – сказал поручик в некоторой растерянности. – Просто арабская сказка какая‑ то: кувшин, джинн…

– А вы полагаете, что сказки на пустом месте растут? – вкрадчиво спросил Иван Матвеич. – Зря, зря… Многие как раз из самых доподлинных событий произрастают: разве что фантазия за долгие века приукрасила, исказила и расцветила…

Не без сарказма поручик поинтересовался:

– А не позволено ли будет узнать, за что вас, дражайший Иван Матвеич, запечатали?

Его собеседник, конечно, сарказм почуял, но и бровью не повел. Сказал небрежным тоном:

– Ох, это такая скука – дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… Право же, ничего интересного, да и оригинального ни капельки. Мысли, побуждения и поступки во все века одинаковы, в какую одежду ни рядись… Ну пойдемте? – он приобнял поручика за плечи и властно подтолкнул к столу. – Посидим ладком, о жизни потолкуем и нашем месте в ней…

И снова его рука ощущалась – реальной, сильной, плотской, как во сне не бывает. И вдобавок, опять‑ таки нарушая все правила сна, волной нахлынули запахи, явственно щекотавшие обоняние: жареное мясо, какие‑ то приправы и специи, еще что‑ то непонятное, но крайне аппетитное…

Звенели чарки и кубки. Самолетов, взмыв на ноги, возгласил:

– К нам, к нам, Аркадий Петрович! Все в сборе, вас только дожидаемся…

Отчего‑ то это зрелище – его спутники, восседавшие за столом с веселыми и довольными лицами, – испугало еще сильнее, нежели прежнее буйство непонятных монстров в этой самой пещере. Что‑ то тут таилось насквозь неправильное, ощущавшееся и во сне. Поручик напрягся, уперся ногами в камень под ногами, сопротивляясь подталкивавшей его к столу руке, превратившейся словно бы в стальной брусок, дернулся…

И открыл глаза, увидел себя в возке, уже достаточно освещенном вставшим солнцем, почувствовал холодок, тряхнул головой, сбрасывая остатки очередного неприятного сна.

За обитыми войлоком стенками слышался скрип снега под ногами, неразборчивые спокойные голоса, всхрапывание лошадей. Судя по звукам, ничего жуткого на сей раз не произошло, все свидетельствовало о размеренном течении обычных забот…

Покосился на Лизу. Она еще спала, и ее очаровательное личико выглядело не просто спокойным, безмятежным даже – на губах у нее играла улыбка, словно ей снилось что‑ то хорошее и приятное, не имевшее ничего общего с кошмарами последних ночей. Поручик даже залюбовался.

Нельзя смотреть на спящего – обязательно проснется. Вот и Лизины ресницы затрепетали, открылись затуманенные глаза. Медленно выплывая из сна, она улыбнулась еще безмятежнее, мечтательно произнесла, глядя в низкий потолок:

– Аркаша, как хорошо было…

– Что? – спросил он настороженно, почему‑ то в первую голову испытав нешуточную ревность: мало ли на какие фокусы способен чертов Иван Матвеич…

– Никакой пещеры и никаких чудовищ… Только степи, в высокой траве, в цветах, и я долго‑ долго ехала верхом, конь был ужасно смирный… И я никуда специально не спешила, просто очень долго ехала шагом по степи, так было красиво и покойно, век бы не просыпалась…

– И все? И больше не было… никого?

– Совершенно никого. Степь цветет, конь неспешно шагает, солнышко светит… Так покойно… Ничего похожего на… – она досадливо поморщилась. – Может, все и обойдется?

– Конечно, обойдется, – сказал он, выбираясь из‑ под меховой полости и накидывая шинель. – Схожу осмотрюсь там, какие новости… Судя по тому, как снаружи спокойно, ничего и не случилось…

Действительно, не походило, чтобы за ночь приключилось какое‑ нибудь очередное несчастье. У возков неспешно возились ямщики, Мохов о чем‑ то оживленно толковал с Саипом, у соседнего возка стояли профессор фон Вейде и Самолетов. Профессор, ловко держа карандаш рукой в вязаной шерстяной перчатке, что‑ то черкал на очередном листе: в руках у него была целая кипа, покрытая хаотичными строчками, какими‑ то стрелочками‑ кружочками, вовсе уж неразборчивыми пометами. Ну конечно, который день пытался, по его собственным словам, обобщить и систематизировать происходящее, чтобы получить ключик, – вот только непохоже, чтобы преуспел в этом умозрительном и нудном занятии… На его физиономии, узкой, морщинистой и обветренной, что‑ то не угадывалось следов творческого озарения и радости… Да и Самолетов воодушевленным не выглядел.

– Как успехи, Иван Людвигович, – спросил поручик, подойдя.

Профессор поджал бледные губы:

– Не могу похвастать, Аркадий Петрович, по совести говоря… Бьюсь, бьюсь, как рыба об лед, но все без толку. Черепаху бы найти, да не получается никак…

– Какую еще черепаху? – оторопело уставился на него поручик. Ему пришло в голову, что ученый немец малость повредился рассудком от всего пережитого, а также от собственного бессилия понять происходящее.

Профессор усмехнулся:

– Обычная логика научного исследования, сдается мне, здесь бессильна. Потому что происходящее в нее не укладывается. Здесь, быть может, как раз и необходима логика, почерпнутая из сказочного фольклора. Это совершенно ненаучно, но как знать… Есть у китайцев старая сказка. Строили они то ли мост, то ли дворец, то ли что‑ то еще… Неважно, в общем. И никак у них не получалось: то развалится, то пойдет наперекосяк, одним словом, не получается и все тут. Отправились то ли к мудрецу, то ли к колдуну, а уж он и подсказал. Оказывается, для успеха дела следовало поймать в омуте на реке старую‑ престарую черепаху, обитавшую там с незапамятных времен, и сварить из нее суп. Ну, полезли в реку… И только они вскипятили супчик, как кончились все их невзгоды, благополучно завершилось строительство без всяких помех… Понимаете? Где‑ то тут должна скрываться своя черепаха. Японец, думается мне, сказал очень толковую вещь: на каждого демона найдется своя управа, нужно только понять…

– Вряд ли это демон, – сказал поручик.

– Конечно, вряд ли. Только нужно же его как‑ то называть? Он, кстати, пропал. Нигде не видно. Вот кстати! – профессор воздел карандаш. – Вам сегодня снилось что‑ нибудь особенное, Аркадий Петрович? Непохожее на прежние кошмары?

– А как же, – сказал поручик, – если вкратце…

Договорить ему профессор не дал, воскликнул:

– Ну вот, все сходится! Примерно то же и мне довелось увидеть, и Николаю Флегонтовичу, о чем мы как раз говорили до вашего появления. Никаких тварей, пещера обратилась в некое подобие боярской палаты, а демон принял вполне человеческий вид, именуясь Иваном Матвеичем. И настойчиво приглашал за богатый пиршественный стол. Дружбу навязывал, заверял, что не питает к нам ни вражды, ни коварных замыслов. А все остальные меня уговаривали не чваниться и примкнуть поскорее к честному пирку – и Николай Флегонтович, и вы, господин поручик…

– У меня все наоборот обстояло, – сказал поручик. – Как раз Николай Флегонтович меня больше всех уговаривал к компании примкнуть…

– И ничего удивительного, – ухмыльнулся Самолетов. – Надо полагать, с каждым так и обстояло: остальные его уговаривали… Это что же получается, господа, он и впрямь собирается наяву объявиться?

– Откуда я знаю? – пожал плечами профессор.

– Хорошенькая выйдет компания… – процедил Самолетов. – Так он мне, по крайней мере, объявлял да и вам тоже. Но вот насколько это с реальностью согласуется… Что такое?

Они обернулись. Зрелище было не то чтобы ужасное, однако определенно неприятное. Прямо на них трусцой бежал Четыркин, без шубы и шапки, с растрепанными волосами, безумным взглядом и кривым персидским кинжалом в руке. Поручик присмотрелся и вздохнул с облегчением: лезвие казалось чистым, не похоже, чтобы допившийся до изумления петербуржец мог кого‑ то ножичком порешить – с него, стервеца станется…

Остановившись в паре шагов от них, Четыркин глупо улыбнулся, передернул плечами, потоптался. Все так же бессмысленно улыбаясь, сделал движение, словно собирался спрятать кинжал, но не представлял, куда.

– Все понятно, – сказал Самолетов спокойно и деловито, словно бы даже с некоторой скукой. – Дело житейское… Вязать пора, пока не натворил дел со своей железкой. Видывал я, что от такого пития происходит… Господин Четыркин, Родион Филиппович! Может, отдадите мне ножик добром? У меня целее будет, я вам потом обязательно отдам, честное купеческое слово, нам чужого не надо…

Изображая лицом добродушие и дружелюбие, он в же время крохотными, почти незаметными шажками стал перемещаться вправо, явно намереваясь улучить момент и обрушиться на пропойцу всем своим немалым весом. Поручик тоже стал прикидывать, как бы ловчее обезоружить неподвижно стоявшего Четыркина. Поблизости появился Позин. Моментально оценив ситуацию, он сказал столь же деловито‑ скучающе:

– Это бывает. Насмотрелся. Вон поручик Филатов в шестьдесят шестом, царствие ему небесное… Родион Филиппыч, дорогой вы мой, куда ж это вы с ножиком собрались? Отдайте, от греха… Вам же лучше…

Четыркин что‑ то такое стал соображать. Видя, как вокруг него недвусмысленно сжимается кольцо, отступил к возку, возмущенно вскрикнув:

– Господа, что вы такое затеваете? Я…

Из‑ за возка внезапно выскочил ямщик – здоровенный, в распахнутой шубе, кривясь от охотничьего азарта. Намертво вцепившись в правую руку Четыркина с кинжалом, он всем телом навалился, сшиб пьяницу с ног, и оба забарахтались в снегу. Опередив остальных, неуспевших ничего предпринять, Самолетов плюхнулся сверху и вскоре выпрямился, удовлетворенно улыбаясь, поигрывая кинжалом со щедро украшенной крупной бирюзой серебряной рукоятью, покрытой затейливыми чернеными узорами. Присмотрелся, поцокал языком:

– Умеют персюки оружие делать. Заточен, как бритва. Если таким полоснуть со всей пьяной дури…

Четыркин слабо извивался на снегу. Ямщик, придавливая его изо всех сил, пропыхтел:

– Веревку бы, Николай Флегонтыч… Ишь, трепыхается…

– Это дело, – сказал Самолетов. – Пойду Саипку покличу, он человек запасливый, у него всякая снасть найдется…

– А не замерзнет? – спросил поручик. – Лежа связанным в возке?

– Что‑ нибудь постараемся придумать… – рассеянно откликнулся Самолетов. – Предпринять с ним что‑ то следует, это факт…

– Да что же вы такое творите? – взвыл Четыркин.

Присев перед ним на корточки, профессор фон Вейде сухо, убедительно произнес:

– Предпринимаем необходимые меры для исправления вашего болезненного состояния, молодой человек. Ввиду отсутствия медиков в радиусе ближайшей сотни верст приходится обходиться своими силами. Вы уж, пожалуйста, не усугубляйте… Мы вам только добра желаем. Господа, у меня есть настойка лауданума, можно попробовать в качестве неплохого снотворного…

– С ума вы все сошли, что ли? – возопил Четыркин, придавленный к земле ямщиком. – Накинулись, как я не знаю даже кто… Что за вздор? Что вы себе вообразили?

– Да ничего особенного, – с ленцой ответил Самолетов. – Ясно же, свет вы наш, что от водки у вас наступило крайнее изумление ума, и чего от вас ждать, решительно непонятно. Так что, на всякий случай, уж не посетуйте… Видывал, как не только с ножиками бегали в таком вот помрачении, а и с ружьями – разнообразные виденьица истреблять…

– Нет у меня никаких видений! – завопил Четыркин. – И ножом я никого резать не собирался, что за вздор? Ну, выскочил сгоряча с ножом в руке, не успел спрятать…

Голос у него был сварливый, обиженный, но при этом ничуть не походивший на бессвязные выкрики помраченного умом человека.

– Ну да, – сказал Самолетов. – Хлебца решили нарезать к угреннему кофию. Такие вещи непременно персидским кинжалом делаются, что тут непонятного…

– Какой хлеб? Демона я ножом пытался пронзить… Ивана Матвеича… Он, обнаглев, заявился утром в реальном облике…

Поручик с Самолетовым переглянулись. Даже если это и было помрачение от водки, оно, несомненно, переплеталось с трезвой действительностью…

– Скажите этому орангутану, чтобы он меня отпустил! Говорю вам, приходил черт…

Задумчиво покачав головой, Самолетов в конце концов сказал:

– Евстигней, отпусти‑ ка ты его, в самом деле. Но далеко не отходи, стой тут же, и если что…

Ямщик убрал руки и встал, недовольно бормоча что‑ то. Вскочив на ноги, Четыркин отряхнулся и, саркастически ухмыляясь, сказал:

– Примитивные у вас все же мозги, господа. Чуть что – водка, водка… Не отрицаю, я, и в самом деле, себе позволил несколько развлечься. Но говорю вам, мне нисколечко не почудилось. Все было наяву. Ранним утром ко мне в возок залез совершенно незнакомый человек, назвался Иваном Матвеичем. И сообщил, будто он, изволите ли видеть, и есть тот самый… то самое… одним словом, он и есть то самое существо, что мы все наблюдали в виде непонятной летающей твари. Только он настойчиво мне доказывал, что к нечистой силе не имеет и малейшего отношения, а является, понимаете ли, некоей разновидностью разумного существа, спокон веков обитающего бок о бок с человеческим родом…

– Послушайте, – прервал Самолетов, – а во сне вы его прежде не видали? Вообще, сны какие‑ нибудь странные видели? Раньше как‑ то не выпало возможности спросить…

– Никаких снов не видел, ни странных, ни обыкновенных. Я сны вообще редко вижу…

Самолетов кивал с таким видом, словно уяснил для себя что‑ то важное. Поручик, кажется, догадывался: в конце концов, приходится допускать самые безумные и диковинные гипотезы. Не исключено, что по каким‑ то веским причинам «Иван Матвеич» попросту не имел возможности проникать в сны Четыркина, дрыхнувшего без задних ног после нешуточных алкогольных возлияний. Быть может, для него доступно сознание только трезвого человека. Знать бы раньше, честное слово, забуровился бы изрядно всякий раз перед сном…

– И что же? – спросил Самолетов.

– Ну, что… Этот мерзавец посмел делать мне гнусные предложения, вовлекать в сообщники своих будущих афер и плутней. Ну уж нет! – Четыркин гордо выпрямился (при этом производя чуточку комическое впечатление). – Род наш числится в Бархатной книге, никак не пристало мне, столбовому дворянину, идти в сообщники к какому‑ то аферисту, неважно, человеческого он происхождения или сродни чертям. Невместно! Вот я и хотел ткнуть в него кинжалом. Плохо я знаком с Уголовным уложением, но все равно сомневаюсь, чтобы там предусматривалось наказание за убийство этакого вот мутного создания, которое к тому же погубило несколько человек, а также лошадей, каковые являются собственностью господина Мохова… Одним словом, я пытался его пырнуть. Только ничего не получилось – он от клинка увернулся с невероятной быстротой и совершенно непонятным образом улетучился из возка, через неприкрытую дверцу. Хотя щель там была с палец, кошке не пролезть…

Физиономия у него была опухшая с лютого перепоя, но изъяснялся он вполне здраво, логично, ничуть не походил на жертву алкогольной горячки…

– Вот оно как… – негромко произнес Самолетов. – Что же, все правильно: боится острой стали, что нам и продемонстрировал случай с японцем… Иван Матвеич, понимаете ли… Примите уж мои извинения, господин Четыркин. Погорячились. Бывает. Учитывая общую обстановку и все происходящее…

– Кинжал отдайте, – сварливо сказал Четыркин.

Поколебавшись, Самолетов все же вернул ему кинжал. Четыркин сверкнул на него глазами, но от дальнейших филиппик воздержался. Сказал, пожимая плечами:

– Надо же, сколько всего происходит… А я и застал‑ то малую толику…

– Чересчур заняты были винопитием, – фыркнул Самолетов.

– Простите, законом не запрещено, – с достоинством ответствовал Четыркин. – Ничего противозаконного не совершал, пью собственное, на свои деньги приобретенное, не на службе нахожусь, в дороге… Господа! Так это что же получается? Этот черт – или кто он там – безбоязненно разгуливает среди нас уже в человеческом виде? Нужно либо священника позвать, либо жандарма, чтобы навели порядок каждый по своему ведомству…

Присутствующие переглянулись, грустно усмехнулись – идеи были запоздалые, давно опробованные…

– Боится стали… – протянул Позин. – Значит, есть такая возможность…

Под шубой, поверх мундира у него висела перевязь с саблей – с того дня, как молодой японец предпринял дерзкую атаку на непонятное создание, штабс‑ капитан холодное оружие снимал, только отходя ко сну. Поручик так и не собрался последовать его примеру – казалось, он будет выглядеть смешно. К тому же с того самого дня золотистое облако реяло исключительно в воздухе и на землю не опускалось ни разу, так что не было ни случая, ни шанса…

– Именно что боится! – подхватил приободрившийся Четыркин. – Едва я в него кинжалом нацелился…

Челюсть у него вдруг отвисла, глаза выкатились из орбит. Словно бы потеряв дар речи, он медленно поднял руку и указал пальцем на что‑ то за спинами стоявших к нему лицом людей.

Поручик обернулся.

Со стороны хвоста обоза к ним неторопливой важной походочкой приближался Иван Матвеич, издали улыбавшийся беспечно и весело.

Глава X

Сокомпанеец

Он выглядел совершенно таким, каким в последний раз являлся Савельеву во сне, – разве что расстался со старинным боярским нарядом, щеголял в безукоризненной серой визитке, черных панталонах и сверкающих башмаках. Галстук завязан безупречно, уголки белоснежного накрахмаленного воротничка выглядели идеально. Пришелец из неведомых времен и глубин выглядел, как заправский светский денди.

Укатанный полозьями снег буднично поскрипывал у него под ногами. Ни шубы, ни шапки не было – очевидно, холод этому существу был нипочем и оно не нуждалось в теплой одежде…

Посреди всеобщего молчания Иван Матвеич неторопливо приближался. Оказавшийся у него на пути ямщик, здоровенный бородатый мужичина, издал нечто наподобие жалобного писка и опрометью метнулся за возок, меленько крестясь на бегу. Не удостоив его и взглядом, Иван Матвеич подошел к собравшимся, остановился перед ними и непринужденно раскланялся:

– Как видите, господа, я явился согласно обещанию. Вы уж не сочтите за назойливость, но придется вам потерпеть мое общество до самого Челябинска. Могу вас заверить, что товарищ по путешествию из меня будет прямо‑ таки идеальный: безобразий я устраивать не намерен, водку неумеренно не пью, как некоторые… – он улыбчиво покосился на остолбеневшего Четыркина. – Никаких хлопот со мною не будет. Я уж где‑ нибудь в уголке готов приютиться… – он обернулся: – Отец Прокопий, мое почтение! У вас такой вид, словно вы меня перекрестить хотите. Не смею препятствовать, доставьте себе такое удовольствие, если не жаль бесцельно тратить время и силы. Ну, ради скоротання дорожной скуки…

Появившийся из‑ за возка священник смотрел на него неприязненно и хмуро, с этакой зловещей, но бессильной мечтательностью, невольно то сжимая кулаки, то разжимая. Иван Матвеич сделал изящный жест правой рукой, и в ней неведомо откуда появилась балалайка, словно из воздуха извлеченная. Тренькая с нешуточным мастерством, Иван Матвеич, пританцовывая, пропел с нескрываемой издевкой:

За поповским перелазом

Подралися трое разом –

Поп, дьяк, пономарь

Та ще губернский секретарь…

То же движение рукой – и балалайка исчезла неведомо куда, как и появилась. Иван Матвеич раскланялся, словно ожидая заслуженных аплодисментов.

– Сволочь такая, – негромко, буднично произнес штабс‑ капитан Позин, берясь за эфес сабли.

Визгнул выхваченный клинок, сверкнул в лучах восходящего солнца, взметнулся… Удар должен был оказаться мастерским и жугким – сабля опускалась аккурат на правое плечо Ивана Матвеича, целя в шею…

Тонкий, пронзительный, жалобный звон… Сабельный клинок разлетелся в куски, словно оказался стеклянным и ударил изо всех сил по предмету, твердостью сравнимому со сталью. Кто‑ то непроизвольно охнул.

Иван Матвеич обернулся с кошачьей грацией. Лицо его было спокойным, даже скучающим.

– Детство какое‑ то… – произнес он укоризненно.

И резким движением взметнул обе руки, шевеля пальцами. Два снопа неярких золотистых лучиков ударили по застывшему в нелепой позе штабс‑ капитану – он всем телом подался вперед, сжимая сабельный эфес с зазубренным обломком клинка шириной пальца в четыре, – обволокли, окутали… Там, где стоял Позин, закрутился бесшумный золотистый вихрь и тут же рассеялся.

Позин падал, подламываясь в коленках, – так, словно стал собранной из палочек куклой. Это уже был не человек – лицо превратилось в череп, натуго обтянутый пергаментного цвета кожей, в точности как у прошлых жертв демона, кисти рук тоже являли собою обтянутые кожей костяшки. Из правой вывалился эфес, упал, наполовину уйдя в снег.

Все стояли, не в силах пошевелиться. Непонятно, как они ухитрялись дышать.

– Вы вот что, господа мои… – сказал Иван Матвеич с расстановочкой, угрожающим и непререкаемым тоном. – Глупости всякие извольте оставить. Надоело мне, что в меня беззастенчиво и хамски тычут всяким железом. Как дети малые, честное слово… Извольте отныне соблюдать приличия. С каждым, кто начнет вольничать подобно вот этому… – он небрежно указал на валявшуюся в нелепой позе жуткую куклу, – поступлено будет соответственно. Я человек мирный, зла никому не хочу, но и глупые нападки сносить не намерен. Должно же и у меня быть собственное достоинство… Короче говоря, убедительно прошу оставаться в рамках приличий, иначе будет плохо. Вы меня, главное, не трогайте, а я, со своей стороны…

– Катедира‑ до!!! Баса, васа бонмэй!!!

Все повторялось, как несколько дней назад – японский дипломат, воздевая сверкающий клинок, опрометью несся прямиком на Ивана Матвеича: простоволосый, в распахнутом мундире, пылавший яростью и боевым азартом… Следом, что‑ то умоляюще выкрикивая, поспешал переводчик, то и дело хватавшийся за голову.

– Бон‑ мэй!!!

Поручику захотелось зажмуриться, чтобы не видеть очередной жуткой и диковинной смерти, – но он оцепенел, не в силах пошевельнуться…

Слегка согнув ноги в коленях, Иван Матвеич вдруг совершил гигантский прыжок – спиной вперед, прямо с того места, где стоял, с абсолютно спокойным лицом. Взметнулись фалды визитки, послышался глухой стук каблуков – это страшный попутчик очутился на крыше ближайшего возка. Японец озадаченно остановился, уставясь вверх, должно быть, прикидывая, как произвести новую атаку.

Вытянув в сторону левую руку, Иван Матвеич произвел какие‑ то пассы растопыренными пальцами – и из‑ за возка показался прятавшийся там ямщик. С белым от ужаса лицом, вытаращенными глазами, он шагал так, словно его помимо собственного желания влекла вперед неведомая сила: как марионетку, как неодушевленный предмет…

Вихрь золотистых лучиков обрушился на него, заволок, запеленал. Когда тусклое сияние рассеялось, открылся высохший труп, обтянутый кожей скелет, медленно опускавшийся в снег.

Иван Матвеич заговорил – громко, внятно, на непонятном языке. Не сводя глаз с японца, он холодно, с явным презрением бросал фразы, словно сплевывал. Кажется, японец его отлично понимал – он сник, обмяк, опустил руку с мечом, чертя снег сверкающим скошенным острием, потом с безнадежным лицом потерпевшего полное и окончательное поражение человека повернулся, побрел прочь, понурившийся, побежденный. Переводчик без выражения произнес:

– Демон говорит: он приглашает почтенного Канэтада‑ сан развлекаться и далее, сколько ему будет угодно, однако хочет предупредить: за каждый взмах меча он будет убивать по человеку. Здесь очень много людей, их хватит надолго, так что Канэтада‑ сан может продолжать… Вы сами видите, что благородство не позволяет Канэтада‑ сан продолжать схватку, рискуя жизнями невиновных…

Он безнадежно махнул рукой, отвернулся и побрел следом за своим начальником, удалявшимся шаркающей, старческой походкой.

– Господа! – жизнерадостно и весело возгласил Иван Матвеич, притопывая и приплясывая на крыше возка. – Я бы вам рекомендовал разойтись по кибиткам. Поскольку я намерен поторопить нашего любезного Ефима Егорыча поскорее тронуться в путь. Мне, знаете ли, не менее, чем вам, надоели эти снежные пустыни, хочется побыстрее вернуться к цивилизации… Мы еще побеседуем самым дружеским образом, и вы убедитесь, что я вам никакой не враг, наоборот…

Он ухарски присвистнул и, с нечеловеческой легкостью перепрыгивая с возка на возок, понесся в голову обоза – там стояли Мохов с Саипом и несколько ямщиков, сбившихся тесной кучкой. Лошади вскидывали головы, храпели.

– Ну, что скажет на сей счет наука? – вымученно улыбаясь, поинтересовался Самолетов.

– Наука, Николай Флегонтович, пока что перед этим бессильна, – печально ответил профессор фон Вейде.

– Наука умеет много гитик… – протянул Самолетов и вдруг взорвался: – Какого ж черта? Уйму умных книг печатаете, словесами швыряетесь на ваших сборищах, плешь продолбили: могучая поступь прогресса и знания, конец невежеству и суевериям, материализм… Мир наш ясен и прост, говорите? Все поддается рациональному научному объяснению, говорите? Ну вот извольте мне это объяснить, будучи семи пядей во лбу!

Профессор смотрел под ноги. Отец Прокопий подошел к Самолетову, положил ему руку на плечо и задушевно сказал:

– Николай Флегонтыч, уймись, не срывай зло на непричастном человеке…

– Ну, а делать‑ то что? – форменным образом взревел Самолетов.

– А ничего тут не сделаешь, чадушко, – грустно ответил священник. – Одна надежда на христианское смирение да Божье милосердие…

Самолетов что‑ то строптиво ответил, но поручик уже не слушал – он направился к своему возку. «Так оно отныне и будет, – думал он зло, – разбредемся по своим кибиткам, как мыши по норкам, будем сидеть тихонечко и смирно, надеясь, что все как‑ нибудь обойдется и до Челябинска доберемся невредимыми – а там, Бог даст, тварь эта, самозваный Иван Матвеич куда‑ нибудь улетучится… Будем сидеть, презирая себя… но ведь нет другого выхода…»

Он залез в возок, яростно стукнув дверцей, плюхнулся на сундук и, отводя глаза, сказал:

– Лиза… Дай водки.

Лиза, не произнеся ни слова, приподняла крышку погребца. Донышко бутылки глухо стукнуло о чемодан.

– К черту стопку. Там стакан был…

Столь же беспрекословно она убрала стопку и поставила рядом с полуштофом серебряный стакан, подаренный поручику тестем. Горлышко звякнуло о край стакана, немного пролилось на покрывавшую чемодан холстинку. Рывком поднеся стакан ко рту, поручик одним махом проглотил горькую водку, покривился, замотал головой. Прикрыв глаза, откинулся на стенку и стал ждать результата. Результат оказался унылым: не забрало… Словно воды хватил.

– Что там за крики были? – тихонько спросила Лиза. – Снова…

– В том числе… – сказал поручик, открывая глаза. – В том числе… Он объявился. В совершенно человеческом виде, даже называется Иваном Матвеичем, скотина… Он, видите ли, желает с нами путешествовать до Челябинска… И сталь почему‑ то на него не действует, хотя должна бы…

– Его можно убить, – сказала Лиза.

Поручик встрепенулся, поднял голову. Лиза смотрела на него грустно и серьезно, красивая, как никогда.

– Откуда ты взяла?

– Я и сама не знаю. Во сне как‑ то… чувствовалось.

– Ты же говорила, снилась только степь…

– Ну да, степь и конь. Но там еще было много разных мыслей… Или не мыслей… Не знаю, как объяснить… Такое чувство, что я с ним уже встречалась…

– Ты – с ним? Быть не может, – убежденно сказал поручик. – Этого просто не может быть. Братовья эту штуку раскопали совсем недавно, прошлой осенью, она была наглухо запечатана и раньше ты ничего подобного…

– Я знаю, – сказала Лиза. – И все равно, такое чувство…

– Очередное наваждение, – сказал поручик. – Не знаю, как это у него получается и зачем, но это очередное…

Дверца возка распахнулась настежь. От неожиданности поручик схватился за эфес стоявшей тут же сабли, как будто это могло чем‑ то помочь, но тут же убрал руку, увидев Самолетова.

– Чему обязан такой бесцеремонностью? – спросил он сердито.

– Ай! – махнул рукой купец. – Не дамская спальня, в конце‑ то концов… Пойдемте, Аркадий Петрович, авось поможете…

– Что там?

– Да так… – досадливо морщась, сказал Самолетов. – Японец наш чудить начал еще почище Четыркина. Самоубиться, похоже, вздумал… Та еще картинка.

…Действительно, зрелище предстало ничуть не заурядное. Возле возка, в котором путешествовали оба японца, был расстелен квадратный шерстяной коврик с диковинным узором. На нем на коленях стоял Канэтада‑ сан, голый по пояс, весь покрывшийся гусиной кожей, но стоически переносивший холод. Его узкоглазое лицо было невероятно бесстрастным, непреклонным, в руках он держал короткий кинжал того же непривычного вида, похожий на меч. Сабля помещалась тут же, воткнутая в снег, а рядом с ней переминался переводчик, выглядевший не таким бесстрастным. На поручика он, во всяком случае, уставился с нешуточной надеждой.

Выпрямившись, глядя на поручика строго и надменно, молодой японец повернул кинжал острием к себе и заговорил:

– Канэтада‑ сан просит вас, как дворянина и офицера, а значит, благородного человека, оказать ему последнюю дружескую услугу. Канэтада‑ сан намеревается соблюсти священный старинный обычай своей страны, именуемый сеппуку. Когда Канэтада‑ сан взрежет себе живот, вы исполните дружескую роль кайтасаки и отрубите ему голову этим мечом. Вы офицер и, следовательно, умеете владеть оружием. Это отличный меч, изготовленный славным мастером Минатори еще в дни молодости прадеда Канэтада‑ сан, он способен отрубить голову в мгновение ока. К сожалению, мое происхождение не позволяет исполнить роль кайтасаки, поскольку здесь находятся более благородные господа…

– Да что это такое? – спросил поручик в полной растерянности. – С ума он, что ли, сошел?

– Наоборот, Канэтада‑ сан находится в полном рассудке и намерен уйти из жизни именно так, как это подобает благородному самураю в этой ситуации. Канэтада‑ сан не сумел одолеть злокозненного демона и покрыл себя позором, который можно смыть исключительно с помощью сеппуку…

– Только этого не хватало… – тяжко вздохнул Самолетов. – Мало нам своих бед… Что делать прикажете?

Поручик лихорадочно размышлял. Меч схватить было как раз нетрудно, но вот отобрать у упрямого японца кинжал вряд ли возможно: вон как вцепился обеими руками, и если начнешь отнимать, чего доброго, загонит себе в брюхо… Черт бы побрал его вместе с дурацкими обычаями…

– Канэтада‑ сан надеется, что вы, как человек благородный, не заставите себя ждать…

Обычай обычаем, но японцу явно было холодно полуголым на морозце, и он не хотел затягивать… Вот оно!

– Переведите старательно, – сказал поручик в приступе озарения. – Мы здесь с превеликим уважением относимся к обычаям других стран, но в том‑ то и загвоздка, что задуманное входит в категорическое противоречие с нашими народными обычаями, которые Канэтада‑ сан, как человек благородный, обязан уважать… – он торопливо подыскивал нужные убедительные слова, чувствуя, что малейшая заминка может все погубить. – Я надеюсь, так и обстоит, спросите…

– Канэтада‑ сан говорит: он с величайшим уважением относится к обычаям и традициям вашей великой страны…

– Отлично, – сказал поручик. – Согласно нашим обычаям, человеку категорически запрещается лишать себя жизни вне городов, а уж тем более в странствии. Дело даже не в самом человеке, решившемся на такое… Канэтада‑ сан на всех нас своим поступком навлечет позор и бесчестье. На всех, кто едет в обозе… Спросите: неужели он способен поступить с нами со всеми так неблагородно?

– Канэтада‑ сан полагается на ваше слово… Он готов поверить благородному человеку, что все так и обстоит…

Поручик выпрямился, стараясь придать себе столь же непреклонный и гордый вид, как у стоявшего на коленях с острием у живота японца, – но не знал, насколько это у него получилось. Произнес, гордо вскинув голову:

– Слово дворянина!

Он подумал что подобное, собственно говоря, некоторым образом против чести… Ну и наплевать. В конце‑ то концов, спасти человека, согласно дурацким обычаям решившего вспороть себе брюхо, гораздо важнее, чем покривить однажды душой и покрыть обман честным дворянским словом. Не Рюрикович, чай… Никто все равно не узнает…

Прошло несколько томительных мгновений. Наконец японец неспешно поднялся, убрал кинжал в ножны, с тем же бесстрастным лицом поклонился Савельеву. Переводчик, с неприкрытым облегчением на лице, подал ему мундир, помог всунуть руки в рукава.

– Канэтада‑ сан говорит: из уважения к традициям вашей страны он временно отказывается от своего намерения, которое обязательно осуществит в том месте, где русские обычаи этого не запрещают…

«Ничего, – подумал поручик. – Авось в Челябинске он в разум и придет – а может, еще что‑ нибудь и придумаем…»

От хвоста обоза быстро приближался стук и треск – это клятый Иван Матвеич с невероятным проворством и быстротой перемещался прыжками с возка на возок, всякий раз заставляя лошадей тревожно вскидывать головы и ржать.

– Ну вот, господа, – сказал он, стоя у них над головами, – я только что имел счастье беседовать с простым народом, то бишь нашими ямщиками. Отрадно отметить, что все они проявили здравомыслие и трезвый рассудок, отнесясь к моему присутствию с величайшей терпимостью. Причем, в отличие от образованных и благородных господ, у них хватило ума не тыкать в меня всевозможными острыми предметами… Брали бы пример, господа!

– Берем, – буркнул Самолетов.

Японец уставился на Ивана Матвеича с той же хищной мечтательностью, как совсем недавно отец Панкратий. Так стиснул украшенную бирюзой рукоять меча, что костяшки пальцев побелели от напряжения.

– Но‑ но! – шутливо погрозил ему пальцем Иван Матвеич. – Без глупостей тут… Господа, большая просьба не медлить. Мне в путь не терпится, да и вам, полагаю, тоже…

Он ухмыльнулся, сделал ручкой и теми же невероятными прыжками унесся в голову обоза.

– Канэтада‑ сан говорит: этот демон, несомненно, смертен. Он не может объяснить, но он это чувствует.

– Приятное известие, – сказал Самолетов. – Знать бы только, в каком яйце у него смерть, в какой утке… Пойдемте, Аркадий Петрович? Недурно бы и в самом деле побыстрее в путь…

Поручик помедлил было, но, убедившись, что все в порядке и благородный японский господин более не собирается собственными руками обрывать свое существование, пошел следом за Самолетовым.

Тот сказал негромко:

– Обратили внимание? Какая разная участь выпала двоим, кинувшимся на эту тварь с обнаженным клинком? Андрей Никанорыч, бедняга, погиб жуткой смертью, а вот японец остался целехонек…

– И что?

– Да откуда я знаю? Просто участь им выпала разная…

– Все равно, – сказал поручик. – Что‑ то я не усматриваю тут той самой пресловутой черепахи, из‑ за которой строительство пошло наперекосяк. Или, быть может, вы…

– Нет…

– Вот видите, – сказал поручик угрюмо. – Что же тут ломать голову, если все равно не будет толку. Может, все от того, что японец не отсюда родом, совершеннейший у нас чужак, обитает на островах в далеком море и на него все эти штучки попросту не действуют. Коли уж будоражить фантазию…

– Может, нам это обсудить с профессором?

– Да как хотите, – пожал плечами поручик. – Все‑ равно заняться нечем… Интересно, у него водка есть?

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8910 11 Следующая ⇒