Михаил Сидоров 9 страница

— На скорой, родная, «не успеваю» не катит, — влезает Че, — учись все с ходу запоминать, чтоб дважды не переспрашивать.

Она смотрит на него ультрамариновыми глазищами.

— Не смотри на меня так, Настенька. Я ведь это исключительно по любви говорю — другие могут и матом обсыпать, а мы у тебя с доктором добрые…

Настеньку, во всплеске какого-то запоздавшего идеализма, воткнул на скорую папа. На год. Пусть потрудится доча на благо общества. Боясь расстроить родителя, она честно тянула свой срок. Стройненькая, глазастенькая, невыносимо хорошенькая, Настенька выглядела среди всех наших мерзавцев словно яркая коралловая рыбка, попавшая в мутный, годами не чищенный аквариум с жабоподобными сомиками-говноедами. На беду, через некоторое время ей стало тут нравиться, и, в попытке уберечь красоту и молодость от непоправимого, Феликс беспощадно гноил милую, светловолосую, упругую, как дельфин, девочку…

— Смотрю я на тебя, Че, и Петра Алексеича вспоминаю — как он в анатомичке заставлял бояр человечьи потроха в зубы брать.

— Это ты к чему?

— К тому, что она и так уйдет, незачем ей страшные Соломоновы острова демонстровать.

— Вень, я на таких, как она, во насмотрелся! — Феликс чиркнул большим пальцем над головой. — Ты ж знаешь, как их наше болото затягивает. Я тебе ее будущее как на блюдце могу расписать. Через месяц закурит, через два станет матом ругаться. Через год сделается независимой, взрывной, острой на язык язвой, причем снаружи это будет совсем незаметно. По великой любви выйдет замуж, а через месяц супруг обнаружит, что унижать себя она не дает и сама при этом может обосрать так, что ввек не отмоешься. Он немного потерпит и уйдет, а у нее к тому времени уже дите на руках. И из декрета на ставку семьдесят пять: «прощай, молодость! » называется.

Он глубоко затягивается.

— Ты посмотри на нее — она ж цветок! Ее ж бабье наше враз возненавидело за то, что кожа чистая, зубки белоснежные и грудки холмиками. Ты б слышал, что о ней в диспетчерской говорят…

Че замолкает. Я оглядываюсь. Нам снова светят потрясающие, как у Алферовой, глазищи.

— Дали академию, на Загородном.

— Ну, в академию так в академию. Давай, Жень, трогай.

Феликс цыркает слюной за борт.

— В Мариининский[66] его надо. Вывалить на ступеньках, пусть полюбуются…

AmbulanceDream. Стойкая, как вера в загробную справедливость, и несбыточная, как обещанный коммунизм. Привезти на Исаакиевскую и сунуть под нос этим, с флажками на лацканах: нате, смотрите, сволочи!

— Не оценят.

— Ясное дело. К тому ж выходной нынче у всех…

Я уже и не помню, когда Новый год дома встречал; меня, после летних загулов, не спрашивая в новогодние праздники ставят. Можно, конечно, и первого, но первого хуже — целые сутки на синдром Оливье ездишь, рогами в землю домой приходишь. В Новый год веселей, потому я и вызвался. Фельдшером мне дали Настеньку, а Феликс к нам до кучи пристроился.

— Паспорт, страховой полис…

Регистраторша поднимает голову и, выпучив глаза, застывает, делая глотательные движения — ни дать ни взять жаба весной, только без пузырей за ушами.

— Ч-ч-что это?

— Это — оно.

— Военный?

Да-а, не приучены на Загородном к неожиданностям, не приучены. То ли дело на Клинической, шесть: тем что ни привези — бровью не поведут.

— Скорее военнопленный.

— Документы есть?

Поразительно.

— Мадам, он голый. Ни документов, ни наград.

— В разведку ходил, — вставляет Феликс.

— Как же мне его записать?

— Епт!

— Пишите: сэр Чарльз, принц Уэльский, инкогнито.

— А почему к нам?

Начинается. Для персонала приемников надо специальную форму ввести, с надписью на груди: Больница №… Приемное отделение. А ПОЧЕМУ К НАМ?

— Просто захотелось что-нибудь подарить вам к Новому году.

— Почему вы хамите?

Мысли у них — ход конем.

— Да, вроде не начинал еще.

Нет, зря вернулся. Холодно, темно, люди какие-то странные…

И когда вы только повзрослеете, Вениамин Всеволодович?

А никогда, Виолетта Викентьевна!

Не, все, хватит. Отработаю до весны и свалю в Марокко через Европу. Поиграю недельку в Париже, заработаю и в Испанию. До конца лета должно хватить, пусть они тут без меня за жизнь бьются…

* * *

— О чем задумался, док?

— В Африку хочу, Жень.

— А-а. А я в Калифорнию. Сколько себя помню, мечтал — с тех пор как серф[67] впервые услышал, в семидесятом.

— Сколько тебе тогда было?

— Десять. — Джексон поправляет маленькую репродукцию «Трех богатырей», на которой Алеша Попович, вместо лука, держался за подрисованный фломастером руль. — Тридцать лет прошло, с ума сойти.

— Лучше поздно, чем никогда.

— И я о том же. Все, брат, линяю.

— В Штаты?

— В Штаты трудно. В Канаду. Как раз документы подал, на днях.

— А родные?

— А чего родные… Я детдомовский, с женой в разводе, дочка замужем — свободен, как Каштанка. Права международные есть, корешок в Ванкувере фирму держит, устроюсь у него водилой на трак — и весь континент в кармане. Врубись: закат, асфальт, пшеница до горизонта и Джей Джей Кейл с компакта…

В свои сорок Женька не пропустит ни одной запыленной поверхности, непременно напишет на ней Queen или Doors.

— А что за корешок, Жень?

— Хохол. Служили вместе. В восемьдесят восьмом слил. Сначала сам фуры гонял, теперь свое дело открыл.

— Ну, вообще зашибись!

— Ага. Подругу себе найду, индианку, а плечевыми только негритянок брать стану. Ты с негритянкой спал?

— Доводилось.

— Вот видишь, а я ни разу. Не, хорош, сколько можно? Полжизни тут вермут топинамбуром закусывал, пора и честь знать.

— Дай-то бог, Женя, дай бог!

— Короче, ты понимаешь…

* * *

Большинству моих соотечественников вместо свидетельства о рождении надо «Мойдодыра» выдавать, с ламинированными страницами — чтоб служил дольше. Хоть бы перед Новым годом прибрались, что ли?

Седьмой час, а уже кривые, как сабли, язык ребром у всех поголовно. О скорой забыли напрочь, в помощи не нуждаются. Но признательны: готовят для нас коктейль — «девятку» с шампанским из грязных кружек. Отказываемся. Удивлены, навязывают. Поворачиваемся и уходим, оскорбляя гостеприимство. Дальше — театр. С брезгливостью лорда: дай им денег, и пусть, на х…й, валят. Пошел ты — сам вызвал, сам и давай! Переругиваясь, считают мелочь; мы тем временем начинаем спускаться. Спохватившись, переключаются: хабалят, кричат вслед матом. Идем обратно — запираются, угрожая из-за двери главой РУВД. Так и говорят: главой РУВД. Че делает им куб анальгина в замок[68].

Подъезд соответствующий: ссанье и окурки. Этажом ниже — шедевр. Метровыми буквами на стене: ПРОСТИ МЕНЯ, ПИДОРА, ЛИЗА! Феликс приходит в дикий восторг и выдает экспромтом стихотворение:

…и плачут сосульки с карниза,

и кажется — рушится мир.

ПРОСТИ МЕНЯ, ПИДОРА, ЛИЗА!!!

напротив одной из квартир.

Неподдельное отчаяние, драматическая жестикуляция, слеза в горле — умеет. Джексон хохочет. Настенька улыбается. Я рассказываю про одно ножевое: невеста, накануне свадьбы, застала жениха со свидетелем, причем на последнем было ее свадебное платье. Сходила на кухню, взяла ножик и расчеркнулась, как Зорро, у суженого на спине. Тоже, кстати, тридцать первого было. Джексон замечает, что, судя по количеству закупаемого алкоголя, этот Новый год мы запомним надолго. Я в этом году уже запомнил Светлое Христово воскресенье: три ножевых и два огнестрельных. Наблюдал замечательную картину: пять утра, охреневший от трех операций подряд хирург трясет каталку и орет раненому: «С-с-сука! Сука!!! »

Феликс в ответ рассказывает о массовой драке за свяченые куличи в храме неподалеку и выражает удивление объемам святой воды, вывозимой прихожанами в пятилитровых бутылках из-под «Росинки». Большинство, как он утверждает, вывозит багажниками.

Для Настеньки же событием года стал День десантника. В этот день в график ставят преимущественно мужиков, водилы держат наготове «самоучители»[69], а многие надевают под форму голубой тельник — помогает, но не всегда, под утро все равно руки разбитые и хочется написать заяву на увольнение.

Погранцы в свой праздник тоже шалеют, но десантура им сто очков вперед даст. А вот морячки в День ВМФ — тише воды, за что их народ любит и при всяком удобном случае мотается на Неву корабли посмотреть…

Только заснул, Настенька за плечо трогает. Ей мама с собой курицу гриль дала и салатик с копченой рыбой, а Женька картошку фри притаранил. Пришлось встать.

Усадив Настеньку, Че с Джексоном, смачно хрустя крылышками, выхватывают из тела курицы сочное мясо и, сладко воркуя, скармливают Настеньке прямо с вилок. Настенька замечательно смущается, но кушает. Видно, что ей приятно. В самый разгар вваливаются Пак и Лодейников. Пашка несет под мышкой здоровенную «Энциклопедию танков».

— Ух ты! Где взял?

Пак усмехается:

— В нашем магазине.

Подрезал, значит.

— Фига! Как это ты ухитрился?

Пашка подсаживается к нам и выламывает из сустава куриную ножку.

— В наследство достался, — говорит он с набитым ртом.

— Суицид у нас, — поясняет Лодейников, — старики сдали комнату, квартирант вечером въехал, а ночью повесился. На ручке от форточки.

— Где?

Митька нагибается и показывает пальцем на дом напротив.

— Девятый этаж. Вон окно… Паскуда, отволок бы за петлю на помойку — пусть крысы жрут.

Все не то чтоб расстроились, но потчевать Настеньку перестали.

— Да, пацаны, потешили вы нас. Книжка его?

— Его. С паршивой овцы хоть шерсти клок. В «Военную книгу» сдам, а деньги в почтовый ящик кину — хоть будет чем за освящение заплатить.

— Думаешь, задаром не освятят?

— Хрен его знает, с них станется.

* * *

Нет, ребята, что-то здесь неестественное происходит. Бесовство оголтелое, сплошной Босх вокруг. Пляска смерти, нелепая и фантасмагоричная, как в японской чернухе. Это уже не совпадение и не случайность — система. Без оглядки бежать надо, пока всех без разбору гвоздить не стало. Переждать и вернуться, когда уцелевшие будут обниматься и плясать в ярких одеждах, как после Великой чумы…

* * *

— Ага. И настанет Царство Истины.

Нас снова усылают на какую-то хрень. Настеньку не берем, пусть на стол накрывает.

— Брось, Вень, тут все уже метастазами поросло. Вон, смотри — иллюстрация.

Впереди, задрав скорпионий хвост, сучит клешнями снегоуборщик.

— Гребут точно так же, с обеих рук, а кал под себя валят. Наплодят себе подобных, засрут все вокруг и сгниют потом, в фекальных массах. Онкология на социальном уровне — законы-то у природы одни на всех. Так что грядет фаза распада. Закат империи. Придут вандалы и всем вставят.

Подает голос Джексон:

— В таких случаях национальная идея спасает. Или религия новая.

— Идея, Жень, уже есть — бабло. И новую религию, коль появится, на раз продадут. Просчитают, упакуют и продадут, так же как христианство продали, в свое время. А если ты про нынешние махания триколорами — так это для тех, кто за майку со слоганом на пулеметы помчится, только кивни. Ренессанс на помойке. Из говна Элладу лепят.

— Так-так. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо…

— Дык, ёлы! Взять хотя бы тезку моего — Че. Ведь в полный же рост отоваривают, и кто? Те, кого он до хрипа в глотке не выносил. Клубов пооткрывали: с гамаками, с сигарами, с ромом кубинским. Футболок нашлепали… А он, между прочим, редкий бессребреник был, даже когда в ООН речь толкал, у него, как у Бендера, носков под берцами не было.

Он умолкает, а потом каким-то другим, изменившимся, голосом говорит:

— Знаешь, я недавно в «Корсаре» девчонку снял, хорошенькую, как Настенька. Пришли ко мне, стал ее раздевать, а у нее на трусиках Че, прям на лобке. Так мне хреново сделалось, аж ком в горле встал. И не вышло у меня с ней, упало все сразу. А главное — она не поняла ничего. Ну, Че и Че — чего тут такого? Все носят…

Душу обнажил, как горло подставил. Я смотрю ему в глаза. Там — тоска.

Я молча тыкаю его в плечо кулаком.

— Слы-ы-ышь, курить есть? Хорошо, что Настеньку дома оставили. — Не курю.

— Чё, здоровье бережешь?

— Не люблю, когда изо рта воняет.

Потихоньку обступают с боков.

— Чё, подвигов ищешь?

Рацию из кармана, палец на тангетку — пи-и-и-ик!

— Нажму еще раз — пойдешь в КПЗ. Пукнуть не успеешь.

Главное — взгляд держать. Не в переносицу смотреть, а в глаза. И не ссать, даже если очень страшно. Заметят — все.

— Разрешите пройти?

С издевкой:

— Иди.

Глаза в глаза, обойти не касаясь, и повернуться спиной, уверенно повернуться. Терять нечего: если атакуют, от четверых не отмашешься. Как хорошо, что не взяли Настеньку!!!

Затылком понял — Че миновал успешно.

Вышли, закурили.

Пальцы прыгали.

— …лядь!

— Ну!

* * *

Пробка вмазывает в потолок. Вторая, пшикнув, остается в ладони у Журавлева. Зеленые горлышки, рождая пену, проходятся над пластиковыми стаканчиками. Пена поднимается и опадает. Со дна бьют веселые ключики.

— Давайте, ребята, за старый год. Три-четыре…

— Дзыннннь!!!

— Одесская киностудия!

Галдят и растаскивают из коробки грильяж. Тычут вилками в сервелат. Все на станции — удачно.

На экране появляется президент.

— О, о! Главный Упырь! Громче сделайте.

— Да ну его на хер! Ты что-то новое хочешь услышать?

На экране вспыхивает MUTE. Некоторое время все заинтересованно смотрят, как шевелит губами гладкое, репообразное лицо Ельцина.

— В записи транслируют. Сидит, поди, сейчас в кальсонах, с водкой на табуретке, речь свою слушает…

Пять минут остается.

— Восемьдесят шестая бегом! Ребенок полтора года, ожоги. Ира, быстро — площадь большая.

— Ну… твою мать!

— Та-а-ак, первый пошел.

Дите. Ждать нельзя. Журавлев с Бирюком подрываются к выходу.

— Санек, папку, стетоскоп и новокаин! — кричит Скворцова, рассовывая по карманам шоколад, мандарины и пузырь полусладкого. Хватает миску с салатом, ложки и бежит следом. — С Новым годом, ребята! — уже из глубины коридора.

Вдогонку вылетает Ленка Андреева.

— Скво, Скво — стаканы забыла!

Все, до утра мы их не увидим. Они сейчас через весь город на Авангардную, и дай бог, чтоб их там за Четырнадцатую не впрягли, к тому времени самый падеж начнется.

Возникают куранты, пошел отсчет. Митька с Феликсом обдирают фольгу, лихорадочно крутят проволочки. Остальные ищут потерянный пульт. На экране по-прежнему красуется ярко-красное MUTE.

— Блин, скоро вы?!

Есть, нашли.

Тинь-длинь-дон-дилинь-дон, тинь-длинь-дон-дилинь-дон. Пауза. Вам… бам… бам…

Че с Лодейниковым удерживают рвущиеся из горлышек пробки.

— Девять… десять… одиннадцать… двенадцать! Ааааааааа!!!

Шар-р-рах, шар-р-рах — только пробки запрыгали! Роняя пену, разливают шампанское. Ленка Андреева тянет рацию:

— Всем кто в поле, всем кто в поле — с Новым годом, ребята!

И сразу следом:

— Восемь-шесть, три-один, шесть-четыре — с Новым годом всех!

Это Центр, диспетчер.

— Спасибо, вам также.

— Шесть-четыре, шесть-четыре…

— Слушаю.

— Освободились с Народной.

— На станцию.

— Поняли, станция.

Чуть-чуть не успели ребята.

— Игорян, ты, что ли?

— Я, Паш, я.

— Ну, ты попал, старик. С Новым годом тебя!

— И тебя также. Ты на станции?

— Пока да.

— Если на Солидарности пересечемся, побазарим…

И тут же ответственный:

— Не засорять эфир!

И все замолчали.

— А ну-ка сыграйте нам, Портос, что-нибудь веселое…

Феликс протягивает Станишевскому клееную-переклееную гитару. Тот тренькает, подтягивает колки, снова тренькает и снова подтягивает. Берет аккорд и частит боем по струнам:

А-а-а, увезу тебя в больницу

я к насупленным врачам.

Ты увидишь, как встречают

панариций по ночам.

Много нового узнаешь

обо мне и о себе

И не сразу осознаешь —

поворот в твоей судьбе…

Все подхватывают:

А-а-а мы па-а-аедем, мы па-а-амчимся

на «фордах» и на «газелях»,

Чтоб успеть на Правый берег

над мостами пронести-и-ись.

Констатирую бесстрастно —

Твоя жизнь была прекрасна,

Нынче ж Крест вмешался Красный

И тебе уж не спастись[70]…

— Э-э-э-гей…ля! — илья-муромским басом рявкает Че.

Остальные улюлюкают и, засыпая стол кружочками конфетти, открывают огонь. Потом закуривают и распахивают окно. Вплывает гром канонады. Небо пульсирует сполохами. Противоугонные надрываются.

— Во, дают джазу!

— Слышите? Без пауз шпарят.

— Как немцев победили, чесслово!

Свист, треск; свист, треск. Сунув пальцы в рот, Феликс режет воздух пронзительным, уходящим в ультразвук переливом. Девчонки затыкают уши. Сразу следом вспышка и гул разрыва.

— Получилось.

— Так, Черемушкину больше не наливать, — Слышь, Жек, открой хванчкару девчонкам.

— Штопор дайте кто-нибудь.

Я протягиваю ему швейцарский ножик:

— На. Как канадские хохлы в таких случаях говорят, знаешь?

— Как?

— Они говорят: куд ю гив ми отой штопор!

Вокруг уже кто о чем.

— Паш, а ты чего лохматый такой? Оброс, как Маркс. Давай я тебя с утра подстригу, у меня ножницы с собой.

— Не, я специально так обрастаю. Меня двадцатого, на конкурсе парикмахеров, в прямом эфире стричь будут.

— Хорошо еще, что не мыть…

Народ хихикает.

— А Кнопа сейчас в «Лондоне» оттягивается. Она какого-то папика с ДТП брала, так он ей свою VIP-карту презентовал — ему, бедолаге. Новый год в травме встречать.

— А в «Лондоне» в кайф: никакого бычья, одно рафинэ вокруг…

— Это сейчас они рафинэ, а часам к трем их от пролетариев будет не отличить.

— Эт точно. — Митька набухал себе стаканчик пепси. — Помню, сдали на первом курсе весеннюю сессию и сели отмечать, в кафе нашем. Обычный треп: билеты — вопросы — ни хрена не знаю… и вдруг, ни с того ни с сего, страсти нешуточные: Шпенглер, Шопенгауэр, Шеллинг — чуть ли не за грудки берутся. Я в угол забился, сижу дятлом: а ну как заметят и про Шпенглера спросят? А я ж ведь ни в зуб ногой, я ж всю жизнь думал, что это пулемет такой, немецкий, вроде кольт-браунинга. Чувствую, надо отлить. Встал: эйншульдиген, камраден, их виль вассерклозет. И самый неистовый за мной увязался, такой, знаешь: да я за Шеллинга брата порву! А сортир в столовке тогда не работал, и народ на микробиологию бегал, напротив. Пошел и я. Слышу вслед: ты куда? Оборачиваюсь, а он стоит у входа и прямо в урну. День белый, альма-матер, преподаватели ходят — по фигу! Отлил, стряхнул, вернулся к дискуссии.

И сразу же следующий, по ассоциации:

— Помните, как Лапа в Боткина[71] загремела? Пришли мы ее навещать, и тоже приспичило: Наташ, у вас гальюн где? По коридору и направо, отвечает, там ячейки, мой горшок номер семнадцать.

Кто-то добрался до пульта и зачастил, меняя каналы. Мелькнула Лив Тайлер.

— О, это ж «Крэйзи», верни. И громче сделай.

Все идут танцевать.

Мигает елка. Помимо гирлянды, ее обмотали кардиограммой, на которой последовательно: желудочковая тахикардия — фибрилляция желудочков — непрямой массаж сердца — изолиния. По традиции, пленка каждый раз новая, ее открепляют от карты вызова и хранят до 31 декабря.

Crazy, crazy, crazy of you, baby…

* * *

Под ладонью подрагивает женский крестец. Я касаюсь губами пахнущей табаком и шампунем макушки, и на меня вскидываются широченные, поблескивающие зрачки. Краем глаза я вижу, как Че целуется с Настенькой и оба плавно дрейфуют в сторону коридора.

— Двадцать седьмая, стенд an! Попраздновали, и хватит.

— Что берем, Вень?

— Мандарины и джин.

Настенька кладет в пакет плоды и жестянки.

— Леди и джентльмены — увидимся утром!

* * *

И понеслось. Один за другим, без заезда.

00. 57. Пробка от шампанского в глаз — офтальмотравма. Литейный, двадцать пять.

— Как Настенька?

— Слушай, удивительно — все при ней, а танцевать не умеет, вести не дает. Что с ней танцевать, что с памятником Чернышевскому — без разницы.

— Почему именно Чернышевскому?

— Потому что он там сидит…

01. 43. Земля Второй станции. Взорвавшаяся в руках петарда — Байкова, восемь, микрохирургия кисти.

— …слушай, я к ним саркастически отношусь. Помню, иду по Невскому, гляжу — афиша. Прямо сейчас, в ста метрах отсюда, выдающиеся поэты нашего города будут читать свои бессмертные произведения. Решил приобщиться, а то все «Мани-Хани» да «Мани-Хани». Там, думаю, и девчонок много — девчонки, они поэзию любят. Купил билет, зашел. Шесть рублей за вход брали, я еще удивился, почему именно шесть?

Короче, попал внутрь и понял, что ни о чем. Литературный тусняк, все друг друга знают, чужаки на отшибе, а девушки не в себе поголовно — блуждают с нездешними взорами и сборники у поэтов подписывают. А поэты — полный п…ц! Патлатые, немытые, с перхотью. Пиджаки грязные, штаны с пузырями, а один придурок даже с бантом — вот …ля буду, бант надел!

— «Бабочка»?

— Да нет же, бант. Настоящий. Как у Карандаша в «Веселых картинках».

Сели. Я сдуру в середине устроился. Сначала поздравляли всех, чуть ли не поименно, затем старичок встал, блаженненький, как Циолковский, и за…бал насмерть, былых поэтов вспоминая. Потом с ответными речами выступили, и лишь минут через сорок чтения начались. Заныли, застенали, пальцами задвигали. Я сижу, ни хера не понимаю. Сначала думал, что не дорос, потом понял — козлы! Особенно когда лауреат вышел, под занавес, как Киркоров. Ничего такой лауреат. Прыщей штук сто, штаны белыми нитками строченные, и значок на груди — «Танк Т-35». Полный …банат, у него даже ботинки под кеды стилизованы. Дольше всех читал, вне регламента: о хренах, о пряниках, о вине кампари…

Устал я. Вышел и бегом в «Корсар», к рокабилам. Рокабилы, когда в ударе, дэцэпэшников исцеляют. С девчонкой познакомился, Музой звали — всю ночь меня потом вдохновляла, едва на работу успел. На носилках спал, между вызовами…

02. 39. Поехали за Шестнадцатую. Без сознания во дворе: перепой, спит, нашатырь под нос, драка, мы победили.

— …да ни фига! Баски уже в раннем Средневековье у Ньюфаундленда треску промышляли; ирландские монахи в девятьсот каком-то чуть ли не на байдарке в Америку прошвырнулись; про викингов я вообще молчу, а в Мексике сейчас клады римских монет находят. Так что знал Колумб, куда шел, просто не бакланил на всех углах, а грамотно пропиарил все это дело. Кому надо было, тот помалкивал. Официально считается, что до XVIII века из Атлантики в Тихий ходили только Магеллан, Дрейк и еще двое, забыл кто. А на самом деле флибустьеры с Карибов как на работу туда плавали, испанские форты грабить. Сами они это не афишировали, а в хрониках сплошь да рядом: опять приплывали, уроды, всех наших порезали!..

02. 57. Потихоньку двигаемся к дому. Пискаревка. Судорожный припадок: реланиум, витамины, глюкоза, оставлен на месте.

— …там, где я учился, учителя… ммм… своеобразные были. Немку припахали еще и английский преподавать, она, подозреваю, его вместе с нами учила и всем нам стойкий бундесовый акцент привила; а музыкант популярные песни, типа «Крылатых качелей» или «Когда уйдем со школьного двора», на свои мелодии перекладывал…

03. 30. Вотчина. Перелом обеих лодыжек — с улицы в Солидарь.

* * *

В Александровской народу полно. Каталки заняты, персонал мельтешит, охрана в боксах бычье усмиряет, а от входа до самой травмы, как в застенке, след кровавый по полу, вытирать не успевают. Скорая вся в дедморозовских колпаках почему-то, один Карен с Двадцать второй в стетсоне своем неизменном. Накурено — дышать нечем.

— …она ему так капризно: у вас руки холодные. А Мишка ей: а у вас ноги!

— …и начал их высоким тенором, при медсестрах, мордой об стол тыкать. Они терпели-терпели, а потом и посоветовали ему: больше тестостерона[72] в голосе! Тот и стух сразу. Слышь, дай шляпу померить.

Нахлобучивает, смотрит в зеркало, сдвигает то так, то этак, любуется.

— Да ковбой-ковбой.

— Ага. Только не Мальборо, а Хаггис.

Вваливается Парамон, однокашник. Здоровый, усатый, румяный — кровь с молоком.

— Мушкетерам короля — от гвардейцев кардинала! Здоров, Папульдер!

Так меня в институте называли, от слова «папа» — младенец, которого я на детских инфекциях курировал, после третьего посещения в отцы меня произвел.

— Здорово, Парамоша, с Новым годом тебя. Как оно?

— Невзирая.

— Валерий Саныч, вот вы все знаете…

Парамон — ассистент кафедры, половине присутствующих здесь фельдшеров двойки ставит.

— …лечение геморроя без операции — это как?

— Зализыванием.

У кого-то ожила рация.

— Семьдесят седьмая.

— Семь-семь, слушаю.

— Свободны с адреса. Смерть до прибытия, оставлен с милицией.

Плотный крепыш, нажав тангетку, опережает диспетчера:

— От вскрытия отказался. Актив[73] участковому патанатому.

Хохот.

— Это кто там такой остроумный?

— Угадайте!

Возникает Феликс:

— Веня, тигрятник видел?

— Нет.

— Сходи погляди.

— Чего там?

— Увидишь. Тебе понравится.

В тигрятник стаскивают упившихся Дед Морозов. Зрелище напоминает пейзаж «После битвы». Среди лежащих вповалку тел, там и сям, словно пики, косо торчат золоченые посохи, то и дело слышатся хрипы, зубовный скрежет и тяжкое, стонущее клокотание, вздымаются неестественно вывернутые валенки и трепещут, опадая и взметываясь, седые бороды — впечатление такое, будто здесь полегла рать ополченцев.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒