Михаил Сидоров 6 страница

— Да как-то не получается.

— Карнеги возьми. Он почти у каждого есть, только в него никто не заглядывает. Нахватали за макулатуру в восьмидесятых и поставили на полку — модно. А он дядька умный и при этом простой, как валенок.

— Валенок на самом деле штука сложная. Я по телевизору видел, как его делают, записать не догадался — жалею теперь несказанно.

— Да пес с ним, с валенком, я про Карнеги — его, как Гоголя, с любой страницы читать можно. А еще Алан Пис есть, «Язык телодвижений» называется, тоже дивная вещь. Карнеги, Пис, пара книг по физиогномике — и ты король.

Веня потащил рацию.

— Один-четыре-восемь-шесть свободна с мусорки.

— Домой, восемь-шесть.

— Оба, ты понял? Поехали завтракать, а то я не ел с утра.

— А у тебя что?

— Сосиски, четыре яйца и кофе. Сыра кусок. Сейчас яичницу зафигачим и с кофе ее…

* * *

Ага, пожарили, как же! Опять услали, на «без сознания»: основной повод, девять из десяти, пьяные судороги в основном. Неподготовленных особенно впечатляют — бидонами икру мечут, когда вызывают.

Но наш оказался непьющим, тридцатилетним парнишей в очках, в пальто и в ушанке — таким стопроцентным советским итэпэшником. Он был в костюме, с портфелем, говорил вежливо, отчего сходство только усиливалось.

— Набирай, Феликс, диазепам. В больницу поедете?

— Да не хотелось бы. Со мной такое бывает. Вроде и лекарства принимаю, а время от времени нет-нет да И тряхнет. Я домой лучше. Отлежусь, чаю попью.

— Где живете?

— На Охте. Недалеко.

— По дороге. Мы отвезем.

— Да я сам. Я уже нормально себя чувствую.

— Ладно, угощаем. От предложенной госпитализации отказался, о возможных последствиях предупрежден». Ваша подпись. Вот тут… ага. Какой адрес?

— Угол Пороховской и Среднеохтинского.

Сели в кабину.

— Поехали, старик. Угол Пороховской и Среднеохтинского.

— А он заплатил?

— Нет.

— Я благотворительностью не занимаюсь.

— А почему б разок не заняться, Толь? Нормальный человек, не алкаш… все равно ж по пути.

— Пусть платит.

— Толян, ну ты ведь его не на горбу понесешь. От тебя ж не убудет.

— Убудет.

— Вот слушай, тут ехать — двадцатка максимум. Делим на троих, получается шесть с полтиной. Вот стоит из-за них так опускаться, а?

— Да хоть рубль! Не повезу я его из принципа. Пусть платит.

Веня достал десятку.

— На. Поехали.

И смотрит с любопытством: возьмет или нет? Возьмет, конечно, чтоб Семенов не взял — ха! Тот еще жмот, даже машину зимой не греет. Сидит синий, хвост свой поганый морозит, но двигатель не включает, топливо экономит. Помню, вызвали кардиологов в помощь и помогать им остались — совсем затяжелел пациент. Выходим — едрена в корень! — Толян у спецов в кабине греется, а восемьдесят шестая ажно заиндевела уже. Минус двадцать на улице. И стыдили его, и высмеивали — бесполезно. Жадный до опаскуднения. Из-за литра соляры такие скандалы сменщикам закатывал, что в конце концов они его просто предупредили: еще раз — и в морду!

И никогда, никуда, ни для кого не заедет, курва, можно к не просить даже. На обед всегда покупает батон и кусок ветчины — вернется, сядет, в чек углубится и давай карандашом вычислять. Закончит — на рупь четыре меня нае…ла, стерва! — и уж потом кушает…

Толя спокойно сунул червонец в карман. Завел двигатель. — Одну минуту.

— Чего еще?

— В салон перейду. Не могу я на вас смотреть, Анатолий, блевать тянет.

Он пересел к пациенту.

— Я, Сэм, тоже отсяду, а то ощущение такое, будто в говно упал. Нельзя так. Толя, нельзя. Позорно смотришься очень…

* * *

— Я, пожалуй, на восемьдесят шестую садиться не буду.

— И правильно сделаешь. На двадцать седьмую иди. Она подряхлей, зато водилы там клевые: Гасконец, Птица и Джексон. Джексон, как заступит, сразу на «Радио-рок» настраивается и запрещает к приемнику прикасаться, а Птица — это старикашка такой. Ехидный, въедливый, но юморной и кучу баек знает. Иоффе, кстати, возил. С ними весело. А на. Сэма забей — чмо позорное. Его попрут скоро — никто с ним работать не хочет, штук десять заяв у заведующей. Задоставал он тут всех вконец. Зимой в Кузнице подходит девушка: подвезите, пожалуйста, я маму сюда привозила, на «скорой», а сейчас домой надо и денег нет. Мы ей — садитесь, а этот уперся и ни в какую: пусть платит! Мы ему и так, и этак… да будь же ты мужиком. Толя! Не повез. Ты не представляешь, как стыдно было. В конце концов ее Корж с Лехой подбросили.

А еще на него периодически за…бы находят. В последний раз нашел где-то инструкцию к носилкам, а там сказано: «Трали-вали-пассатижи… с помощью санитаров задвиньте в салон». И посреди вызова, когда грузить надо, Сэм вдруг санитаров требовать стал. Леха ему: Толя, опомнись! какие к херам санитары, ты что? А он ей эту инструкцию тычет. Ну, у Лехи разговор короткий: Семенов, это инструкция к носилкам, можешь ей подтереться. Помогать будешь? Раз… два… И звонит прямо на Центр. Толю раком, во-о-от такой пистон в анус и китайское предупреждение. Тогда же и заявы собирать стали.

— Он знает? — Не. Секрет. Все молчат — всех задолбал. Приехали. Опять первые, елки!

Ланч удался. Яичница с сыром, кофе, еще мы чей-то лаваш подрезали, а в холодильнике сырок плавленый догнивал — намазали им лаваш, завернули сосиски, и в микроволновку их. — А-а, хорошо! — Не говори. Сигарета есть? Я протянул ему пачку. — Держи. Тоже кофе без сигареты не можешь? — Ну. Особенно заварной. На «Рэйнбоу» подсел, намертво. — Где? — На «Радуге». «Рэйнбоу Гатеринг» — слыхал про такое? — Нет. — Раз в год, в диком, красивом месте собираются люди со всего света и живут коммуной, вдали от цивилизации. Турки, аргентинцы, поляки, испанцы — все вперемешку. Дикий интернационал. Евреи в пятницу арабов на Шаббат Шалом приглашают, веришь? Сидят в обнимку и песни поют, типа «Шалом алейкум, салям алейхем! ». Дважды в день еду по кругу разносят, и каждый вечер чума под барабаны вокруг костра. Штук десять барабанов — крышу сносит без всякой ганджи, — я раньше о таком только в книжках читал. А самый отрыв в полнолуние происходит. Полный катарсис! И меняешься там, реально. Как в рассказе у Брэдбери. — «Были они смуглые и золотоглазые»? — Точно. Уезжаешь — внутри все пылает. День, два… и поворачиваешь обратно. Забив на Принцесску, мы курили прямо на кухне. — Так ты про кофе начал рассказывать.

— А-а. Я там рядом со словаками жил, и мы с ними каждое утро кофе пили. Ритуал такой. Кофе с костра, со специями — сказка. И самокрутка.

— С травой?

— С табаком. Там всей наркоты только кофе и сигареты.

— На следующий год поедешь?

— Непременно.

— Стопом?

Он кивнул.

— И как ты только решаешься — автостопом, без денег?

— Так всегда ж заработать можно.

— Как?

— Ну, я, к примеру, на улицах играю. Сначала с гитарой ездил, потом налегке, с гармониками.

— Сам научился?

— Да как тебе сказать… Я и до этого дудел, для себя в основном. А как-то раз чеха встретил — вот он играл так играл. Как бог, как Сонни Терри. Скорешились и целый месяц по Европе катались, играли на улицах — вот я у него и нахватался.

— Здорово. Возьмешь меня в следующий раз?

— Нет. В одиночку я передвигаюсь быстрее.

— Оливер Стоун, «Взвод». Там эту фразу Дефо говорит Чарли Шину.

— Точно. Хочешь — поехали, только я тебя пасти не буду. Паспорт, визы, передвижение — все сам. Забьем стрелу, потусуемся и разбежимся до новой встречи.

— Я все-таки в первый раз.

— Ну и что? Все когда-то в первый раз начинали. Быстрее научишься.

— А вот ты куда в первый раз поехал?

— В Москву. У меня там девушка появилась, и я к ней на выходные ездил.

— Стопом?

— Ага. В пятницу выезжал, субботу с ней, а в воскресенье утром обратно.

— Круто! Ну, нынче ночью наш приятель Леандр снова поплывет через Геллеспонт…

— Восемьдесят шестая. Черемушкин, Северов.

— Пошли, а то вдруг там Виола с секундомером…

* * *

Школа. Спортзал. Девочка. Упала с брусьев, стукнулась головой. Уложили ее в салон, накрыли куртками — не нагрелась машина, — и повезли с сотрясением в Раухфуса. И в пятый бокс, туда, где закрытые черепа высаживают.

В пустом боксе плакал маленький мальчик.

— Ты чего ревешь, старикан?

— Я хочу домой. Я хочу к маме. Я хочу позвонить.

— Ты один здесь?

— Один.

— А телефон помнишь?

— Помню. И тети Ани телефон помню. Я хочу позвонить.

— Твои знают, где ты?

— Тетя Аня знает. И мама… наверное.

— Тебе не дают позвонить?

— Да. Попросите их, пожалуйста. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.

Он плакал навзрыд, взахлеб, как плачут маленькие дети. Лицо в синяках и ссадинах, полоска засохшей крови на волосенках. Грязные руки, нестираная одежда, порванные ботинки. Грязный бело-зеленый шарф. Почему-то этот шарф меня особенно тронул.

— Подожди минутку, дружище, сейчас разберемся, хорошо?

Мы подошли к регистратуре.

— Что привезли?

— Тринадцать лет, сотряс. Из школы. — Северов отдал направление, протянул на подпись историю. — На физкультуре упала. Средней степени сотряс.

— Номер школы и класс написали?

— Так точно. А что там за парнишка сидит, в пятом? Плачет, позвонить хочет…

— С милицией привезли. Мать родительских прав лишили, но он все еще с ней живет — запутки там какие-то с детским домом. А она его лупит. Соседи 02 вызвали — совсем озверела сегодня. Пока у нас, а когда решится с детдомом, туда отправим.

— Пьет мамаша?

— Ну, а как ты думаешь?

— А чего позвонить не даете?

— Куда?

— Домой.

— Ты видел его?

— Да.

— Вот и не задавай дурацких вопросов.

* * *

Он рванулся к нам, как утопающий к шлюпке.

— Не разрешают, дружище. Честно.

Мальчик снова заплакал.

— Я хочу к маме. Я хочу позвонить — иначе она не приедет. Если нельзя маме, я позвоню тете Ане, она ей напомнит. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.

— Но ведь тебя дома бьют.

— Я привык. Позвоните вы, пожалуйста. Я хочу домой…

Мне казалось, что душа у меня давно запеклась. Но сейчас корка треснула и из-под нее потекла кровь. Я ничего не мог сделать.

Веня молча протянул свою двухцветную ручку и несколько чистых, четвертых листов. У меня в кармане завалялась конфета, с Лехиного дня рождения, и я отдал конфету ему.

— Держи, старик. Извини, пожалуйста.

Он плакал. Мы вышли. В горле першило. Северов кое-как отзвонился. Мы ехали на станцию, и мне было так плохо, так плохо — как никогда еще в этой жизни…

— Вень, давай возьмем, а? Уж очень хреново.

— Денег нет.

— Я у водил займу, потом отдадим, О'кей?

Сидели в салоне, прихлебывали. Курили — отпускало.

— И ведь он ее действительно любит.

Северов выругался. Я продолжил:

— Знаешь, я их столько видел — и не цепляло ни разу. Нет, цепляло, конечно, но так, как сегодня, нет. Один раз, помню, приехали в ханыжник на ножевое, а там, помимо раненого, еще трое. Отметелены в кровь — менты постарались. Они в кладовке, по звуку, нашли чемодан, а в нем грудничок: ревел нон-стопом, бухать мешал. Мокрый, обкаканный, ползунки снимаем — в руках распадаются.

Веня выругался еще раз.

— Короче, срезали перепревшее, а через несколько дней жалоба: суки-…ляди, врачи-вредители, порвали последнее, а мы бедные-голодные, сами не местные… требуем компенсировать стоимость.

— Та же фигня: брал мальчишку с бамперными переломами и штаны с сапожками распорол — так родители мне счет предъявили. Хорошо, начальник адекватный, сразу их на хер послал.

Он завинтил пробку и достал «полицай»:

— На. Подъезжаем уже.

* * *

— Драгоценные мои, ну кто ж ожоги-то маслом мажет?

— Так это… всегда ж маслом. И в книгах пишут.

Ожог небольшой, процентов пять, но намазали маслом и из первой степени получили вторую. Я открывал ампулы, Веня вытряхивал в тарелку новокаин.

— Мы в справочнике посмотрели, там облепихой советуют…

— Покажите.

Толстая, в яркой обложке — Энциклопедия народной…ля, медицины.

— В печку ее! — Он с треском перекрутил упаковку стерильного бинта. Бумага треснула. — Запомните и другим расскажите: холодная вода с чистой повязкой — все! Никакого масла, никакого мумия, никаких кремов: ни-че-го.

— А потом что делать?

— Об этом вам подробно расскажут в травме.

— А обратно вы отвезете?

— Нет. Ноги у нее целы, сама дойдет.

— Восемьдесят лет все-таки…

— Бомбилу поймаете. Ждем вас в машине, не задерживайтесь, пожалуйста.

Вышли на лестницу.

— Вот всегда меня, Феликс, это накрывало. Ездишь стопом, значит, халявщик, а сами при этом ну ни единой возможности не упустят, чтобы на шаромыгу. Обратно им… Кстати, знаешь, откуда слово пошло?

— В восемьсот двенадцатом, когда наши Наполеону накидали и французы по морозу домой шли. Падеж был жуткий — холод, партизаны, жрать нечего. Брели, сбившись в кучу, и аскали по дороге. Стучали в избы: шер ами, нам бы это… того… хлебца бы децл? О, вон они, открывай.

Я откатил дверь.

— Садитесь. Паспорт-полис взяли?

— Ой, забыли!

Как всегда.

Пожалуйста, в первую очередь — паспорт и полис.

Да-да, не беспокойтесь…

И в приемном:

Вер, а мой паспорт не у тебя?

Дундуки, блин!

* * *

— Да ладно тебе, Феликс, чего ты? Расслабься. Вот был такой писатель в нашем с тобою детстве — Эрих Мария Ремарк, так у него в «На Западном фронте без пере мен» есть фраза: «Хлопотно убивать каждую вошь по отдельности, если у тебя их тысячи» — можешь взять девизом, дарю. Смотри, сейчас они еще изнутри запрутся.

И точно — заперлись. Каждый второй запирается. Щелкают собачкой и колотят в дверь, словно ни разу в жизни на маршрутке не ездили.

— Собачку, собачку назад передвиньте… во-от. Ручка ниже.

Открылись, слава те Господи!

— Сиди, Вень, я сведу.

— Ничего, вместе сходим.

* * *

— Вот так работаешь-работаешь, думаешь, что все про людей знаешь…

Нам забашляли.

— Есть такое. Но большинство предсказуемо. Я вот до сих пор не понимаю, зачем выпавшего из окна затаскивают обратно, на тот же этаж? Почему, вызвав на «рвоту с кровью», они, положив трубку, первым делом смывают эту рвоту в толчок? Почему за констатацию трупа суют деньги, а за удачную реанимацию говорят «спасибо, ребята»?

— Потому что идиоты. Знаешь, куда я не люблю ездить, так это на фабрики. Долго-долго идешь через весь цех к лестнице, поднимаешься, долго идешь обратно и там, в торце, в раздевалке лежит пострадавший. Берешь его и еще два раза через весь цех фигачишь: грязь, масло и контейнеры со стальной стружкой…

Ожила рация.

— Восемь-шесть, отвечаем!

— Да?

— Возьмем — Ударников десять, корпус три, квартира восемнадцать. Пятый этаж, со двора, домофон. Боль в животе.

— Поняли, едем. Десять-три-восемнадцать. Этаж пятый, со двора, домофон.

А вот тут все было более чем серьезно.

— И давно у тебя так болит, Коль?

— Пятый день.

— Началось резко?

— Как будто бы лом всадили.

Коля был пепельно-серым, землистым, с заострившимися чертами. Под глазами лежали тени. FaciesНурросгаtis, посмертная маска. Помрет сегодня, самое позднее — ночью.

— А чего врача не вызвал?

— Думал, пройдет.

Мог бы не спрашивать — стандартный ответ.

— Коль, ну не проходит час — ладно. Не проходит два — ладно. Ну, день не проходит — черт с ним! Но пять дней, Коль, пять!!! Пес с ней, со скорой, участкового ты мог вызвать?

Живот у него мягкий. Но — не прикоснуться. Не дает. Щеткин[44] по всему животу.

— Терпи, мужик, терпи. Сколько, Феликс?

— Семьдесят.

— А нижнее?

— Сорок. Полиглюкин?

— Угу. Заряжай. Рвота была? — Это он уже пациенту.

— Была.

—. Сколько раз?

— Много.

— Что-нибудь принимал?

— Водку пил, с солью.

Вот придурки-то, а?! Ну, чем бы ни заболели — все водкой с солью лечат.

— Зачем?

— Думал, легче станет.

— И что, стало?

— Нет.

Ему даже говорить было трудно. Панперитонит[45]. Диафрагма двигается — боль дикая.

— Сколько раз ты ее пил?

— Да все время.

Он говорил прерывисто, на выдохе, как раненые.

— Вчера полегчало немного. Совсем почти отпустило.

— А потом с новой силой, да?

— Да.

Период мнимого благополучия. Классика. Труба чуваку.

— Ах, Коля-Коля… Жена есть?

— Есть, в разводе.

— А дети?

— Двое, Что, совсем плохо? Резать будут?

— А ты думал? Дай бог, если хоть метр кишок оставят, а то ведь соединят пищевод с жопой, и будешь всю жизнь с затычкой ходить.

Он ему не сказал. Ничего не сказал. Коля доживал свои последние часы, но Северову поверил безоговорочно.

— Слышь, Вень, давай на ходу давление поднимать?

— Однозначно.

— Я за носилками, а ты звякни по рации, предупреди, чтоб встречали.

— Давай. Потаскунов[46] подгони.

Мы везли его, подскакивая на ухабах. Толику был дан приказ ехать помягче, но по Наставников, как ни крути, помягче не особо выходит.

Коле становилось все хуже. Он зажал в зубах грязный платок и тихо постанывал. Лицо его покрылось потом и стало мраморным.

— Мужики… — он прерывисто и судорожно дышал, — мужики… вы бы мне обезбаливающего сделали, а?

— Нельзя, Колян, вот те крест, нельзя. — Веня потрогал лоб и молча посмотрел на меня.

Уходит.

— Потерпи, старик, уже железку переезжаем.

— Добавить?

— Давай. Давай струйно.

Я вывернул колесико до отказа, и полиглюкин зачастил торопливыми каплями.

— Давай вторую и гормонов туда.

— Сколько?

— Да все, что есть. — Он вытянул флакон, сорвал жестяной кругляш с пробки и вставил его в штатив, ожидая момента, чтоб переставить систему.

— Двести сорок преднизолона, Вень.

— Набирай все, по ходу подколешь через пробку.

Нас тряхнуло. Вот хреновая дорога на Солидарь, откуда ни едь, но последняя сотня — хуже разбитого танкодрома. Сэм тормознул, Веня выскочил за носилками. Нас ждали, что удивительно, и мы сдали Колю с рук на руки — успели. Расписались в получении, шлепнули штемпель. Свободны.

— Один-четыре-восемь-шесть — свободны с Семнадцатой.

— Так, восемь-шесть, обратно туда же. Квартира семьдесят шесть. Молодой человек без сознания. Ударников, десять, корпус один, семьдесят шесть.

— Понял-понял. Десять, корпус один, семьдесят шесть.

— Наркот.

— Думаешь?

— Знаю. Там торгуют.

— Ездили туда?

— Как на работу. Сейчас сам увидишь. Тебе понравится.

* * *

Вот фиг скажешь, что здесь точка! Чистенько, аккуратненько, вазочки-салфеточки, котик с бантиком. Седенькая бабуля в очочках-проволочках — волосенки за ушки зачесаны. Внучата в рамках. Идиллия.

Вот только тело на площадке синеет. Дыхание три в минуту, глаза в разные стороны, и зрачки точками.

Сейчас бабушка нам споет, я Веню уже предупредил.

— Вы его знаете?

— Нет.

Вежливый молодой человек, поднес сумки, попить попросил…

— Он мне сумки поднес, по ступенькам. И попить попросил. Такой воспитанный, вежливый.

Пошла дискета. Выпил и захрипел…

— Я ему фанты налила — только что купила, в универсаме, — он выпил, захрипел и упал…

Бутылку, наверное, надо на экспертизу…

— Наверно, в бутылке что-то подмешано…

Такой приятный молодой человек…

— Такой молодой человек культурный. И одет прилично.

Это точно, одет прилично. Клеша в обтяжку, лакированные остроносы, гель для волос. Где-то я его видел уже…

— А почем за чек[47] берете, бабуленька? Почем опиум для народа?

— Что вы сказали?

— Не лепи горбатого, бабка! Я эту песню от тебя в третий раз слышу.

— Да как вы смеете!

А сейчас она скажет, что ветеран войны, труда, броуновского движения, и за самим Ковпаком ППШ носила.

— Я ветеран войны, пенсионер союзного значения… в партизанских рейдах участвовала… у меня орден Богдана Хмельницкого…

— А ордена Германа Опиатного у вас нет? Давай его, Вень, за шкварник…

— Да я на вас в мэрию буду жаловаться!

— А что, они у вас тоже берут?

— Кончай, Че. — Северов откровенно веселился. — Двигаем, а то зачехлится.

— Ты интубируешь?

— Время от времени.

— На, — Веня протянул трубку, — он в расслабухе — как в масло сейчас войдет. На ком же тренироваться, как не на них?

И в самом деле — на раз.

— Испытательный стенд. Спецам скинем?

— Да ну. У самих револьверы найдутся.

— А я бы скинул — на Будапештскую путь не близкий.

— Ну и съездим, делов-то… дай рацию.

— Вень.

— Не гундось, Че. Выпьем, закусим, о делах наших скорбных покалякаем — все лучше, чем хлам сгребать по району.

А и вправду!

— Посмотри, он с документами?

В карманах у тела не было ничего.

— Все уже украдено до нас. Бойкая старушонка, ничего не скажешь.

— Так партизанка, ептать! Как у нас с кислородом?

— Две трети примерно.

— Расход побольше поставь.

— Слушай, изведем кислород — вручную придется качать.

— Придется — покачаем. Ставь.

Я ненамного повернул ручку.

— Сколько?

— Восемь в минуту.

— Порядок. Здрав буди, боярин/

Он хлебнул и передал мне бутылку. Закурил. Кинул взгляд на носилки:

— Впечатление такое, что он герыч еще на что-то навесил.

— Или четверть себе замандячил.

— Может, у бабуленьки лажа какая-нибудь с ширевом?

— Может. У-у, мразь лакированная! И надушен, как баба…

Ф-фу-ты, блин, урод! Ты видела? Залит парфюмом. «Ла Костой» несет — задохнуться.

Я присмотрелся. Точно — он! Тот самый, из «МаниХани».

— Вень, я, кажется, его знаю.

— Откуда?

— Встречались разок. Нехороший человек.

Штаны, что ли, ему распороть?

— О, смотри, оживает. Наука победила.

Черт!

Мачо открыл глаза и неуверенно потянулся к трубке.

— Стой-стой, не тяни ручонки. Слышишь меня?

Тот кивнул.

— Понимаешь?

Снова кивнул.

— Четверть?

Она, родная.

— Бухлом отлакировал?

А как же!

Видать, конкретно — опять сморило, забывает дышать, муденыш.

— Эх, налоксону бы!

— Да ладно, приедем скоро. Надо бы «полицай» пожевать, а то вдруг там кто-нибудь принципиальный окажется.

— Где, в токсикологии? Ну ты, Вень, скажешь…

Отзвонились мы и опять на помойку. А там — титская сила! Боярская борода, рот корытом, рокочущий храп. Расстегнутая ширинка, забытый, выставленный напоказ член и мокрые, по-кошачьи пахнущие мочой, брюки.

— Боже, какой типаж!

— Бородочлен. Давай его на «Ленфильм» продадим? Такой артист пропадает.

— А может, это поп в штатском? — Северов сунул ему смоченный нашатырем тампон и через секунду, заработав чугунную плюху, отлетел в сторону, сев на чьи-то картофельные очистки. Потряс головой, вскочил на ноги: — Шариков сам пригласил свою смерть. Ножницы, Феликс.

В несколько взмахов он, словно царь Петр, косо отхватил бороду и засунул ее в распахнутую ширинку. Распушил, расправил, художественно разместил под гонадами[48]. С треском стянул перчатки.

— Вот теперь по-взрослому. Зови трезвователей.

— Жаль, «мыльницы» нет, хороший бы кадр вышел.

— Да-а. У нас один крендель целую коллекцию собрал, альбомов пять или шесть, тематических: ДТП, огнестрельные, из-под поезда…

— Это с какой подстанции?

— Не помню. У меня этих подстанций за девять лет — во!

— Да, скучать тебе явно не приходилось, завидую. Хронический элемент новизны.

— А зачем завидовать, Че? Захотел — сделал.

— Да я не смогу так.

— Знаешь, все люди делятся на две категории: одни говорят: «Не-е, я так не смогу», а другие: «Да-а, я так не смог». Вот есть у меня знакомец, книжки собирает про путешествия: Хейердал, Ибн Батутта, Чичестер… Фотоальбомов две полки: Гималаи, Тихий океан. Амазонка. Бешеные деньги на них тратит, вместо того чтобы взять и куда-нибудь закатиться. А он вместо этого каждый вечер ставит палатку в комнате и спит в спальнике.

— Вень, я на скорой работаю, фельдшером. Нам же кидают ровно столько, чтоб с голоду не подохли. За квартиру заплатил, проездной купил, едой затарился — по нулям. На сдачу блок сигарет и пива разок попить в «Мани-Хани». Я вот на коралловый риф всю жизнь хотел, да не разбежишься особо. Он потер бровь. — Берешь больняк, обзваниваешь турфирмы, ищешь горящий тур в Шарм-эль-Шейх: десять дней, перелет, гостиница две звезды — сто восемьдесят — двести в мертвый сезон. Из аэропорта на автобус и в Дахаб — час езды и два доллара… — Почему в Дахаб? — Там живой риф прямо у берега и пляжи дикие, не пасет никто. Ловишь рыбу, на костре жаришь и ешь. — На подножном корму, стало быть? — Жрешь там, куда местные ходят. Порция кошери — это блюдо такое, народное: рис, фасоль, макароны, чечевица, чесночный соус — полдоллара. Одна тарелка — ужраться. — Ну, ты был там, поэтому знаешь, что почем. А мне-то откуда? — Из Сети. — У меня компьютера нет. — Интернет-кафе посети. Короче, едешь в Дахаб, ставишь тент на пляже и ныряешь там девять дней. На десятый возвращаешься в Шейх, смываешь соль в гостинице, потом в аэропорт и домой. — Звучит просто. — А так и есть, Че. Жизнь не так проста, как кажется, она гораздо проще. С первого взгляда — у-у-у, а присмотришься — тьфу! Это как блюз слайдом[49] играть. «Перекресток» смотрел? Помнишь, там парень бутылочным горлышком на гитаре играл? — Ну. — Я загорелся, стал пробовать — не звучит. И так и этак — нет саунда. А оказалось — гитару надо по-другому настроить. Все просто на самом деле, только мозгом надо слегка подумать.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒