Михаил Сидоров 4 страница

Окна выходили на восток и на юг. На уровне подоконника качались верхушки деревьев. Балкон застеклен, балконная дверь распахнута, в комнате светло и просторно. Легкая тахта — простыня растянута квартетом хирургических «цапок», — и стеллажи от пола до потолка. Книги, кассеты, компакты. По обе стороны от окна, в углах, треугольные столики — на одном компьютер, на другом усилитель.

Обои под мешковину. У торцевой стены два узких, полметра шириной, шкафа: ковбойки, свитера, джинсы. Штаны с набедренными карманами. В другом — комплекты белья и два чистых, пахнущих порошком, спальных мешка. На стенах фотографии в рамках, промеж стеллажей две гитары.

И повсюду висели «мелодии ветра». По комнате гулял легкий сквозняк, и они непрерывно позвякивали. Вместо люстры свисала «мелодия» в метр длиной, а комнату освещали светильники на прищепках, дававшие мягкий и рассеянный свет.

Я тронула большую «мелодию». Звук был потрясающий.

И ни телевизора, ни видео, ни даже радио. Первый раз в жизни я оказалась в доме, где нет телика. Даже у самых пропитых люмпенов, спящих Ha драных матрасах без простыней и на подушках без наволочек, непременно имелись телевизор и видик. Северов обходился без них. Он даже без магнитофона обходился — просто плеер, воткнутый в усилитель. И горы компактов. Я взяла один, на нем было написано «Макс». Нажала power, вставила диск…

Шум электронного ветра, гитарные переборы:

Мягкий свет[32] отразился от воды.

Желтый лист спрятал все твои следы.

Слабый звук, что разносится в тиши; —

то прибой или плач моей души…

Мелодия накатывала, обняв душу, нашептывая что-то ласковое, гладила, успокаивая…

О тебе птицы соберутся в клин.

О тебе мне напомнит сизый дым.

Пустота, только мокрые глаза.

Это дождь и последняя гроза…

Ветер раскачивал город

и барабанил дождем в стекла.

Колокольчики звякали: тинь-тинь-тинь.

Я стояла и слушала.

Макс. Наверное, приятель, иначе бы он написал по-другому.

Скоро снег чистотой наполнит мир.

Я вернусь в туфлях стоптанных до дыр.

И никто мне не сможет помешать

просто жить и надеяться и ждать

Он обнял меня сзади. — Нравится? — Да. Это кто? — Так, корефан один. — Это он сам написал? — Сам.

лишь тебя…

— Про меня песня. Знаешь, я вчера как увидела, сразу поняла — ты!

И тут мы наконец-то поцеловались…

За окном поет пурга о тебе,

за окном лежат снега.

Пустота, потолок и три стены.

Мир опять в ожидании весны…

Плеер был запрограммирован на повтор. Я не слышала ничего, а сейчас включилась опять. Веня сонно потянулся ко мне и, зарывшись в подушку, затих.

— Ты спишь?

Он не ответил.

Спать не хотелось. В груди жгло и ворочалось, словно устраивалось поудобнее и никак не могло устроиться.

Он уйдет!

Я привернула громкость. На стеллажах выстроились картонные фотоальбомы. Я потянула один.

* * *

Мосты, каналы, аккуратные домики. Яркие краски цветочных рынков. Конопля в кадках. Обкуренный Северов с потусторонним взглядом. Он же, с гитарой, играет в дуэте с белокурым и тощим хиппи с губной гармошкой — оба изогнулись как луки, не замечая стоящих вокруг туристов…

* * *

Париж. Триумфальная арка. Художники с мольбертами. Большая белая церковь. Дядьки, продающие книжки на набережной. Парк. Северов и льноволосая девчонка: положив головы на плечи друг другу, спят в спальниках на газоне…

Хиппи дует в гармонику, Веня слушает. Оба сидят на каком-то мосту, поодаль валяются рюкзаки, а позади них Нотр-Дам… Все трое под вывеской STALINGRAD[33]…

Я обернулась. Он обвился вокруг подушки. Смуглый, прокаленный солнцем. Меня опять захлестнуло. Я хотела быть с ним. Всегда и везде…

* * *

Море. Лазурное, настоящее море. Причудливо изрезанные камни, палатка, загорелые голые тела. Летящие по ветру выгоревшие волосы. Котелок на огне. Увешанная фенечками, синеглазая русалка с индейской флейтой, Веня и его патлатый приятель, греющий на зажигалке какой-то камешек…

Растущие из каналов дома, моторные лодки у подъездов, сохнущее над водою белье. Черные, лакированные гондолы. Венеция. Все та же компания плюс скуластая, голенастая, наголо бритая негритянка. Сидят вчетвером, на краю канала, обложенные едой и бутылками…

И в Венеции он отметился. Я посмотрела на корешки: Швейцария, Югославия, Греция; Норвегия, Мальта, Сардиния; Хибины, Тянь-Шань, Монголия…

Когда ж ты успел, Веня, тебе ж тридцатника даже нет?!

Мы лежали в обнимку, на коже еще блестел пот. — Когда ж ты все успеваешь, Вень? — В смысле?

— Да, я альбомы твои посмотрела. Ничего?

— А-а. Не знаю, успеваю как-то. То больняк возьму, то график раздвину. На лето вообще увольняюсь.

— А деньги? Это ж надо что-то есть, где-то спать, как-то перемещаться.

Он ухмыльнулся.

— Чего ты?

— Одни и те же вопросы: что вы ели, где вы спали и сколько стоит?

— Так интересно же. Из всех моих знакомых ты один, кто путешествует. Остальные если и едут, то в Турцию и Египет по путевке. Ты в Египте был?

— Был.

— А в Европу сколько раз ездил?

— Много.

— Здорово. А с кем?

— Когда как. Последний раз, в Амстердаме, с чехом одним стусовался. Потом полячку в Париже встретили, втроем покатили.

— А негритянку? В Венеции?

— В Вероне. Лали, с Мартиники.

— Это где?

— Вест-Индия, Карибское море.

— Блин, офигеть! А у нас все по дачам или бухают весь отпуск. И всех разговоров — бабло да работа. Ты весной тоже уволишься?

— Иншалла.

— Это что значит?

— Восточная мудрость. Если будет на то воля Аллаха…

* * *

Мы провели вместе сутки. Под Марли, Джонни Митчелл и какого-то греческого электронщика. Прежняя тоска улеглась, отступила, и остались только нежность и простота. И ощущение безопасности, сознание того, что я дома…

— Двадцать седьмая, поехали. Алехина, Черемушкин…

9. 02 — и все, до единого, с вызовами.

— Арбайтен, швайне!

Че сегодня как та рыжая из-под лестницы — так и вьется вокруг, так и вьется. Не можется ему, распирает от любопытства.

— Ну, что там, Лар?

— Там — где?

Наткнулся, понял, ушел на крыло:

— В смысле — на что едем?

— Абсцесс[34] повезем, ягодичный. Из Мечникова на Перовскую[35].

Дорогой трепались.

— Я чего-то не догоняю: в Мечке гнойных хирургов не стало?

— Они, по-моему, вообще в упадке. Джексон там в терапии лежал, приходит, рассказывает, вечером на укол, а ему: подождите, вас вызовут. Час не зовут, второй… Лег спать. Среди ночи чует: откидывают одеяло, стаскивают штаны и иглой в задницу раз! И не протыкают. Еще раз — хоп! И та же фигня. Изо всей дуры-силы: н-н-на!!! Чуть к матрасу не пригвоздили. Ампициллин болюсом[36] — бли-и-и-н! баян в миску — дзынь! Джексону строго: спите! и лошадью по коридору: цок-цок-цок. Акустика — как под аркой Главного штаба. Половина второго, сна ни в одном глазу, нога отнялась — все путем, лечимся дальше!

Рассмеялись. Феликс набрал воздуха.

— Как новый доктор, Ларис? Говорят, вы ближе сошлись.

Ах ты ж любознательный наш!

— Кто говорит?

— Ремнев говорит. Видел, как вы под руку шли. Сам не свой приехал, подробно описывал.

Ремнев. Тонконогий, пузатый жмот с глазами навыкате. Все-то он видит, все знает. Молодой парень, а хуже бабы. Ладонь мягкая, влажная, сам рыхлый, бледный, с животом как у Карлсона. Любитель порнухи и жуткий завистник: подфартит кому — места себе не находит. Листки выдают расчетные — все переворошит, все пересмотрит, даже во врачебные нос сунет и ходит, переживает.

— …вас уже, считай, рисом обсыпали.

Жаль, только сейчас узнала — всю кровь бы ему, гаду, сменила.

— Слышь, Че, а тебе-то какое дело?

И он — совершенно серьезно — ответил:

— Северов для меня — инопланетянин. И-Ти. Ты с ним вошла в контакт, а я нет, вот и интересуюсь.

Странный он все-таки — Феликс. За тридцатник, а все еще как подросток. Зажатый, закомплексованный, пургу несет вечно. Женщины у него нет, раз от разу перебивается. Ко всем на станции подкатился — девчонки хихикают: спермотоксикоз у Черемушкина! — а сам до конца дело редко доводит, духу не хватает, подталкивать надо. Книжный мальчик, короче. Вечно читает, а в жизни лопух лопухом. Сколько раз мы с ним мимо денег пролетали… ну, не сечет момент совершенно. А заработаем — тут же книжек накупит, ни рубля не оставит, вечно потом полтинники занимает.

Ч-черт, все настроение испоганили! А такое хорошее утро было…

* * *

Он разбудил меня, когда завтрак уже стоял на столе. Сидел напротив: свежий, подтянутый, в футболке и шортах.

— Тебе халат нужен. Хочешь, подарю?

— Не, — он подлил мне молока в кофе, — не люблю халаты, не мужская одежда.

— Удобно же.

— Кому как. Некоторые их даже поверх костюма носят, как Филипп Филиппыч, а по мне, так уж лучше в шортах.

— А-а, знаю, о ком ты. Мы как-то на вызов к тако-оому чумоходу приехали… Немытый, нечесаный, волосы сальные. Кругом грязища, подошвы чавкают, шмон стоит как в ханыжнике. Но в халате и с галстуком, интеллигент типа. «Русский стиль» курит, а бычки в карман складывает. Извините, говорит, не убрано — женщины в доме нет.

— Бывает. Еще хлеба поджарить?

Вообще я с утра не ем, но тут умяла все за милую душу. За окном капало, деревья шатало, а здесь, за шторами, горел свет, было тепло, и плеер за спиной тихонько шумел прибоем, бумкая в какие-то ворчащие барабанчики.

— Это кто?

— «Джене». Нью-эйдж называется — как раз для такой погоды. Сейчас тебя провожу, вернусь и залягу с книжками. Самое то: утро, сумрак и дождь за окном.

— Блин, завидую я тебе!

— Я сам себе завидую. Ну что, пора?

В коридоре задержались. Когда я пришла в себя, мы стояли на коленях, упершись лбами, как две коровки. Я обхватила его руками.

— Ладно, прилипала, на службу опаздываешь…

— Успею. Поцелуй меня.

Ну до чего ж здорово!

— Еще!

— Инфляция наступит. Девальвация.

— Не наступит. Давай еще.

Он поднялся, увлекая меня за собой.

— Выходя из-за стола, надо ощущать недоеденность — так Павлов учил. Великий физиолог, между прочим.

— Да ну его! Давай еще. Ну, пожалуйста…

— Ох, ни хрена себе! — Падла скрюченная!

Гасконец врезал по тормозам. Кофейный мерс царственно плыл на красный. Кинуло на торпеду, рвануло гудками. Белизна манжет, ленивый фак из окна…

— Вот гондон! Ну, держись!

Генка, забив на вызов, повёл его как приклеенный. Издалека выцелил постового, цапанул микрофон:

— Так, командир, тормозни «мерина»! Да-да, этого.

Прохожие обернулись. Гаишник махнул, мерс приткнулся к обочине. Генка, куражась, впритирку прошел вдоль борта, заставив водителя спешно захлопнуть дверь.

В зеркало было видно, как бурно жестикулировал Осконцев, снисходительно, с оттеночком превосходства улыбался дорого одетый молодой человек и скептически хлопал об ладонь палкой гибэдэдэшник. Генка вдруг сплюнул, резче некуда повернулся и, прыгая через лужи, вернулся в кабину. Саданул дверью.

— Чего там, Геныч?

— Д-да депутатский помощник, сопля зеленая. Шнырь поганый! Сунул корку менту — тот и обделался сразу… хор-р-рек!

Оставшуюся дорогу Гасконец орал на проезжающий транспорт:

— Тебя где ездить учили, чучело? А ну, ушел вправо! — Навстречу, по путям, шел еще один. Уперся и встал: ждет. — Токоприемники отрасти — и совсем трамвай будешь! Че уставился, дерево, не видишь — «скорая» под мигалкой? — И врубил сирену. Встречный, артикулируя матом, рывками всасывался в поток. — Развелось мурамоев, мля, шагу нельзя ступить!

Крича сиреной, мы тащились по загруженному проспекту.

— Хватит, Ген, не дави на мозг, выключи.

Приползли, сдали. Феликс пошел отзваниваться. Вернулся злой и расстроенный.

— Еще транспорт[37]. Необследованную, с угрозой[38] на Балканскую.

— Откуда берем?

— С Пестеля. Поехали, Ген.

Везет как утопленникам: из центра, через пробки, на самую на окраину.

— Я посплю, ладно?

— Валяй. — Осконцев понимающе подмигнул.

— Дай подушку.

Генка вытащил мягкий квадрат, я устроилась у него на плече.

— Не мешаю?

— Нормально.

— Приглуши радио, Че.

— Сейчас.

— Ну, приглуши, пожалуйста.

— Дай дослушать, а? Это же Харрисон. Стш май гито джентли уипс…

— Блин, Феликс!

— Ай до но уа-а-ай, ноубоди толд ю…

Генка вывернул до нуля громкость.

— Вы слушали песню в исполнении Харрисона.

— Падлы!

— Отдыхай, Феликс.

— Спасибо, Ген.

— Не во что, Лар. Спи.

Черемушкин

Разбудить ее все же пришлось — на углу Московского с Ленинским сбило велосипедиста. Хорошо сшибло, в мясо. Молодой парень лет восемнадцати.

— Доставай, Че.

Я полез в карман за наркотиками.

— Шинировать здесь будем?

— Ага. С Седьмой все равно скоро будут. — Алехина стянула с парнишки рукав и вставила в уши дужки фонендоскопа.

— Ну как?

— Низковато. Сто на шестьдесят. Ставь систему.

Воткнули капельницу, ввели промедол. Генка принес шины.

— Звони, Ген, на Центр — штурмы[39] нужны. И носилки давай. И тетку в кабину пересади. Держи ногу, Феликс.

Я держал, она обматывала бинтами.

— Перекруты делай.

— Не учите дедушку кашлять.

Над нами затоптался гибэдэдэшник.

— Ну чё? Серьезно?

— Тяжелый. Прямо на стол пойдет.

— Помочь надо?

— Когда грузить будем. Ты пока свистни кого-нибудь…

Подошли мужики. Леха безуспешно пыталась порвать марлевую полоску. Рвалось как угодно, только не вдоль.

— М-да, ну и оснащеньице у вас.

— Трофейное, немцы при отступлении бросили. Значит, мужики, один под плечи, другой под пояс, третий под колени, понятно? Ты держишь капельницу, я ногу. По команде.

Взялись.

— Раз, два…

Подняли, положили, задвинули. Закрыли дверь.

— Как давление, Лар?

— Скинул. Девяносто на пятьдесят — от промедола, наверное.

— Погромче сделать?

— Давай.

Я повернул колесико на системе. Закапало чаще.

— Дышит?

— Дышит.

— Череп проверь.

Она осторожно, двумя руками, посдавливала ему голову.

— Нормально вроде.

— В ушах крови нет?

— Нет.

Отъехала дверь, влез объектив. Долетел обрывок фразы:

— …находясь в нетрезвом состоянии…

Алехина, не оборачиваясь, задвинула дверь обратно. Заблокировала собачкой. Но репортер попался настырный: обошел сзади, открыл и снова засунул к нам свои линзы вместе с мохнатым, как собачья шапка, микрофоном.

— …состояние расценивается как тяжелое. Поэтому…

— Пошел на X…! — Леха с грохотом захлопнула створку. Немного помолчала и спросила: — Че, кого это я послала?

Я глянул в окно.

— ТНТ, если не ошибаюсь. О, едут!

Подрулили штурмы и линейная с Семерки.

— Что тут?

— Череп, открытая голень, давление девяносто. Промедол, двести полиглюкина, транспортная иммобилизация.

Штурмовик оценил ситуацию:

— Перегружать не будем, везем на вашей.

— У нас пациент на борту. Остановка в пути — угрозу везли, на Балканскую.

— Перекидывайте на Семерку.

— Только с Центром поговорите, лады?

Тот сунулся за рацией, перетер пару минут. Обернулся к своим: — Пересаживаемся. У вас «Пневмокомп»[40] на ходу? — Это уже нам. — Не. Это так, декорация. Амбушка есть, если что. — Да у нас и своя есть. Ладно, погнали…

А смена уже аж истомилась в ожидании.

— Ну, рассказывай.

— Что тебе рассказать?

— Как там у вас было?

— С кем?

— Да ладно, можешь не прикидываться, все только и говорят…

Алехина нехорошо улыбнулась:

— Кто говорит?

— Все говорят.

— А тебе кто сказал?

— Ой, я не помню уже…

Вот так всегда — как только речь заходит о первоисточнике, все сразу теряют память.

— И что ты хочешь от меня услышать?

— Ну, не знаю…

— А чего тогда спрашиваешь?

— Интересно.

— Интересно? — Леха оглядела остальных. — Кому еще интересно?

Ей не ответили.

— Ну, чё засохли-то? С утра ж слюной истекаете — ходите, трусы мои нюхаете.

Глаза на еду, жевательная мускулатура задействована до последнего волокна.

— Вот так-то лучше. — Лариска презрительно глянула на тарелки. — Пельменщики…

Ах, пельмени-пельмени, вечная скоропомощная еда.

В любое время, на любой станции морозилка забита надорванными упаковками. Раньше все остатки ссыпали в один пакет, объявляя коммунизм на получившееся ассорти, — любой мог прийти и отсыпать себе звонких, твердокаменных от мороза комочков, — а в дни, когда коммунизм отменяли, было принято оставлять записки:

«14. 09. Доела «Боярские». Верну с аванса. Жужа».

Шло время, приходили новые люди, как-то незаметно традиция отмерла, и скандалы из-за ложки «Провансаля» давно не в диковинку…

* * *

Покурили после обеда и сели спать. Леха влезла в кресло с ногами — раз, и в отключке.

— Феликс Аркадьевич!

Принцесска.

— Ммм.

— У нас работа без права сна.

Блин!

— А мы и не спим, Виолетта Викентьевна. Да, Ларис?

— М-му-гу.

— Я вижу, как вы не спите.

— Нет, серьезно, Виолетта Викентьевна. Мы медитируем

— Медитировать, Феликс Аркадьевич, надо в нерабочее время. Лариса Евгеньевна! Я к вам обращаюсь. Мало того, что опоздали сегодня…

Лариска влезла в тапочки и, ни слова не говоря, отдалила в коридор. К водилам пошла. К ним заведующая почти не заглядывает, потому там и курить можно. До того их Принцесска достала, пепельницы выкидывая, что приволокли они бетонную урну и к полу приклеили. Молекулярным клеем. Выдавили большой тюбик и поставили сверху; она через минуту приклеилась насмерть, и отрывать ее теперь — все равно что перепланировку делать. Так что закуривай, не стесняйся!

А еще она точно туда не заглянет, потому что нынче Котька Патрикеев работает. Он ее всякими вопросами двусмысленными донимать любит, а накануне Дня медика, когда отработавшая смена в полном составе нарезалась у водителей, Котька бегал за Принцесской по станции, совал ей фужер и, норовя прихватить за упругое, кричал: «Пей, а то заложишь! »

Только и там Лехе не удалось — дернули всех: кого на пожар, кого на кровотечение, а нас, как всегда, на пьяную травму.

Федя-травматолог был нынче явно не в духе.

— Да етит твою… у вас что тут, прикормлено? Достали, ё! Целый день «скорая» под окнами. Лодыжка?

— Наружная. Было б две — свезли б в Александровскую, а так — сам понимаешь…

— Ё! Оттащите на рентген, а то у меня никого сейчас.

Рентген здесь на четвертом. Травма на третьем, рентген на четвертом. Очень удобно.

— Не, Федь, извини — грань физического истощения.

— Сволочи.

Федя бесхребетен, как ланцетник, подчиненные его в грош не ставят — уйдут курить, и с концами, — так что отказ ему только на пользу: авось психанет как-нибудь да и прижмет их.

— Уж какие есть, Федя.

— Катитесь отсюда, чтоб я вас больше не видел.

— А печать? А подпись? А отзвониться?

— А по…ться вам не завернуть?

Федя, бурча под нос, чирикнул в карте вызова подпись и пришлепнул сверху печатью.

— Свободны.

Леха оторвалась от телефона.

— Сейчас мы тебе, Федор, — злорадно пообещала она, — нового пациента привезем, так что не расслабляйся. Мы через полчаса будем, можешь пока чаек заварить.

— Знаете, когда столько лет врачуешь травмы, возникает неодолимое желание кому-нибудь их нанести.

— Где-то я это уже слышал. Это угроза?

— Ну что ты! — Федя любовно пощелкал щипцами для снятия гипса. — Констатация факта.

Инструмент у травматологов и вправду впечатляющий; киношники, например, от него просто кончают. Разложат на подносе в пыточной, приведут героя и: открой тайну, несчастный, открой тайну!!!

Спускаясь по лестнице, мы услышали знакомое татаканье фордовского мотора.

— Ну, сейчас Федька точно на стенку полезет. Интересно, кто это?

Оказалось — Санька Сильвер. Увидел нас, — подмигнул:

— Чё я вам ща покажу!

Он распахнул дверь, и в предбанник ввалился в дымину пьяный, измазанный землей пролетарий. Пахнуло мочой и застойным, недельным выхлопом. Сильвер, довольный, картинно протянул руку:

— Знакомьтесь, это тоже Феликс.

— Сейчас тебе Федя покажет.

— Мне не покажет. Он у меня студентом практику проходил, — Саня поднял кулак, — вот тут вот был!

— Свежо издание, но ксерится с трудом. Идем, Че, за новой порцией…

* * *

Пять вызовов подряд, и Че восстал: — Все…ля, не могу больше — пошли они в жопу со своими болячками! Поехали к Наташе, блинов треснем. Это так блинная называется. Порцайка блинов — пятнашка и чай трешка. Подъезжаем, а там уже стоят, с Девятнадцатой. Гасконец, ругаясь, стал искать подворотню, чтобы загнать машину, а то, не ровен час, линейный контроль нос сунет: с чего вдруг пустые «скорые» у кафе?

— Привет! Можно мы с вами?

— Валяйте. Притомились?

— Есть малость. Девушка: три с селедкой, три со сгущенкой, три двойных чая.

Скорая тут без очереди, долго ждать не пришлось. Коллеги уже расправились с блинами и теперь не торопясь хлебали душистую жидкость.

— Жалко, курить нельзя.

— Ничего, потерпишь. Третью пачку уже открыл.

— Так довели ж! — И пояснил: — У нас сегодня махыч на адресе был. Приезжаем: сидит битый гоблин. Весь на нервяке, дерганый — воркуем, успокаиваем, лечим. Влетает баба и с ходу меня за лацканы: суки-падлы, козлы вонючие, не уйдете, я ребят позвала, ща они вас тут заделают! Вцепилась — пьянющая, глаза белые — ни хрена не соображает. Я ей спокойно, с расстановкой: ошибаетесь, мы — скорая, вашего сыночка вот лечим, помощь ему оказываем, в травму свезти хотим, у-сю-сю, ля-ля-ля… по барабану! Сказал я раз, сказал два. Три сказал. Потом оторвал от себя, рывком — ка-а-ак заорет, будто ее «Дружбой» пилят, этого козла переклинило, и он на Машку. Покажи, Маш.

Девчонка, отогнув ворот, продемонстрировала огромный, похожий на засос, синячище.

— Короче, я его сзади вырубил, успел, и тут как раз ребята нарисовались. Мы в комнату: я дверь держу, а Машка диван волохает. Забаррикадировались, ментов вызвали, а сами розочки из бутылок сделали и встали, как в «Не бойся, я с тобой! ».

— Ментов долго ждали?

— Минут десять. Такие монстры приехали — мама не горюй! Джедаи. Квадратные, два на два, шире, чем я выше. Ладони на калашах — только стволы торчат, а рожи ваще застрелись! Особенно у старшего. Глянет — сразу под лавку хочется. Его обычно первым пускают. Вышибают дверь, он заходит, и там сразу все сдаются. А фамилия у него Мамин, и они его Мамусиком называют, ласково так…

Мы ели блины и запивали их чаем, заставив стол маленькими, на две чашки, керамическими чайничками. Сдвинули скамейки и, не привлекая внимания, сидели в самом углу.

— Часто тут зависаете?

— Да каждые сутки — рядом же.

— Хорошо вам. А у нас только шаверма на углу.

— Зато продавец хороший, может в кредит дать. Я, говорит, в прошлой жизни был инженером и прекрасно вас понимаю.

Доев, встали.

— Ну ладно, пока. Удачной охоты!

Алехина

Я позвонила ему из будки на углу:

— Привет, Вень, это я.

— Привет. Как там у вас?

— Вдевают.

Пауза.

— Я скучаю по тебе, Веня.

— Я тоже.

— Можно я завтра приеду?

Он помолчал.

— Приезжай.

— Если не хочешь, скажи.

— Да нет, приезжай, все в порядке. Просто я в одиннадцать ухожу и часов в пять только вернусь — как раз выспишься.

Ура!

— Вы не представляете, доктор, как я…

Он перебил:

— Слушай, будь другом, никогда так ко мне не обращайся, ладно?

— Как скажешь.

— И по фамилии тоже. Не выношу, когда женщины своих мужчин по фамилии называют. — Все, что угодно, Вень. — Тогда до завтра. — Целую. Он не ответил.

Черемушкин

А ночь мы провели удивительно спокойно. Ни одного вызова, только акушерка под утро смоталась, и все. Все выспались, бодренько отсидели на конференции и забазировались на кухне. — Ларис, чай! — Я не буду. Она переодевалась, стоя за дверцей шкафа. То и дело сбоку высовывался голый локоть, мелькал джемпер, а снизу переминались по тапочкам изящные ступни в черных колготках. — Двадцать седьмую в твои края отправляют. — Я не туда. — Они еще до метро крюк делают, Саню подкидывают. — Не, спасибо. — А я знаю, куда ты идешь. Она высунулась из-за двери, держа во рту заколки для волос. Показала кулак. — Понял? Хорошее настроение у девочки, даже глаза блестят. WomanInLove. Руки запрокинула, волосы собирая, грудь обозначила — загляденье. Трахаться едет. Еще полчаса и… И как-то сразу мне поплохело. Такая зависть вдруг поднялась, такая тоска… Леха из-за дверцы выпорхнула, сумку на плечо и на выход. Идет, пританцовывает — предвкушает.

А я, как обычно, домой. В одиночку. Бифштекс «Поморский», душ, канал «Дискавери». Старые «Вокруг света» Эрекция. Пойти куда-нибудь не на что, позвонить некому— задвинул меня Боженька на запасной путь, непонятно за какие грехи, и стою я на них, догниваю, лет десять как…

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒