Михаил Сидоров 3 страница

— Трубу.

— На кадык надавить?

— Так войдет.

Не касаясь клинком идеального, дорогой клиникой сделанного напыления, он ввернул трубку. Родня, стоя в дверях, обалдело наблюдала за происходящим.

— Принеси РЯД, Ларис, я пока вручную его подышу.

Вернувшись, я застала Веню сидящим на корточках. Нагнетая в элитные легкие воздух, он сжимал-разжимал амбушку и спокойно, с медлинкой отвечал на сыпавшиеся со всех сторон оскорбления. Атмосфера в квартире была грозовой.

— Почему вы не ставите капельницу?

— Не вижу необходимости.

— Человек без сознания — это что, не необходимость?

Человек передозировал героин, в таких же случаях главное — вентиляция легких.

Налоксон у нас только спецам выдают, а к нам он от них попадает, только когда у него срок годности на исходе. Эффектная штука — на игле встают и уходят. И проблем меньше с родственниками: вот, пожалуйста, убедитесь — никаких сомнений, специфический антидот. Эти вон тоже окрысились.

— Повторяю для слабослышащих: ЭТОГО! БЫТЬ! НЕ МОЖЕТ!!!

— И тем не менее это так.

— Мы вызывали специализированную бригаду. Вы — специализированная бригада?

— Нет, мы не специализированная бригада, но диагноз очевиден.

— Да-а… и кто вам только диплом выдал?

— Эй, любезный, а ну-ка давайте держаться в рамках. Вы, между прочим, в моих услугах остро нуждаетесь, а ведете себя при этом будто царек туземный.

— Ваша фамилия?

— Северов.

— Считайте, что вы уволены.

Веня был спокоен, как мамонт. Подключил РЯД, вы ставил частоту и объем.

— То есть я вам больше не нужен?

Нам не ответили.

— Они, Вень, тебя потом уволят, когда отработаешь.

— Не поверишь, девятый год это слышу, редкое действо не увольняют…

И тут же вклинились.

— Ничего, недолго осталось. Алло! Мне нужен главврач… Это депутат Законодательного собрания Зверинцев…

Собрание вышло, старательно притворив дверь.

— Что, не могут поверить, что звезда курса и гордость родителей героинит?

— Ну. Их чуть кондратий не обнял. Я аж испугался, думал, порвут. А еще у них бабушка — до сих пор какой-то кардиологией рулит. Так что протяни-ка ты пару пленок[24], для разборки. О, возвращаются!

— Вас к телефону.

Веня взял трубку:

— Да. Северов… Да… Острое парентеральное отравление неизвестным препаратом наркотического действия… Нет, вежливо и корректно… Убедить не могу… Уже консультировался… Заинтубирован… Стабилен… Прошу токсикологов в помощь… Вот пусть от них и услышат… Понял… Возьмите трубку.

Я склонилась к его уху:

— Ну, чего там?

— Порядок. Сейчас кишкомои[25] приедут, разводить будут… О, смотри, оживает.

Клиент потянулся рукой к трубке.

— Стой-стой-стой, не дергай. Не дергай, говорю, связки вырвешь. Ты меня слышишь?

Тот кивнул.

— Понимаешь?

Опять кивнул.

— Трубку я сам выну. Ты лучше скажи: сколько? Четверть?

Молодой юрист пожал плечами.

— Друг, у тебя свежая дырка в левой локтевой. Ну — четверть[26]?

Тот показал пальцем на Веню: ваша, дескать, вы сделали. Вот суконец!

— Ай-ай-ай, как не стыдно! Мы тебя, паренек, ничем не кололи.

Северов пересек ножницами тонкий прозрачный шланг; манжетка ниже голосовой щели сдулась, позволив трубе беспрепятственно покинуть трахею.

— Лежи, не вставай. Герыч?

— Что?

— Не валяй дурака. Думаешь, ты у нас первый такой?

— Ничего я не знаю.

— А дырка откуда?

— Отстаньте от него, он же вам сказал…

Веня хмыкнул.

— В левой локтевой области след от инъекции. Мы, как вы изволили возмутиться, никаких уколов не делали. Напрашивается вывод.

В дверь позвонили. Вошли токсы.

— Ну?

— Се человек. Двадцать два года. На момент осмотра сознание отсутствовало, реакция на внешние раздражители тоже, зрачки узкие, на свет не реагировали. Выраженный цианоз[27], периоды апноэ[28]. След инъекции в левой локтевой. Интубация трахеи, ИВЛ кислородом.

— Чё говорит?

— Ничего. Глухой отказ.

— Ну-ну. А чё вызвали-то?

— Старший приказал. ВИП-персоны.

Спец посмотрел на главу семьи. Тот вышел вперед:

— Я — депутат Законодательного собрания Зверинцев, моя жена входит в совет директоров телекомпании ВГТРК «Пятый канал», а ее мать заведует кафедрой…

— Ну и что?

Депутат как на стену с разбегу наткнулся.

— Как что? Мы порядочные люди, — он сделал акцент на порядочные, — наш сын учится на юридическом, он лучший на своем курсе, — Северов пихнул меня в бок, — а этот… утверждает, что наш сын наркоман.

— Что ж, бывает.

— Я вижу, вы тут все заодно. Я этого так не оставлю, я — депутат Законодательного…

— И что нам теперь, во фронт встать? Ура троекратное? Диагноз очевиден. Не верите — не надо. И пугать нас тоже не надо. В больницу поедет?

— В какую?

— В токсикологию.

— Еще не хватало!

Токсиколог обернулся к своим:

— Сделай ему налоксон, и едем отсюда.

— Так мы свободны?

— Валяйте.

Двинули к выходу. В дверях Веня остановился.

— А ведь я оказался прав, любезный.

Нас старательно не замечали.

— Извиниться, как я понимаю, желания нет?

— Ну что ты, Вень! Они нас и за людей-то не держат.

Аристократы помойные.

Черемушкин

Лариска проставилась. Сидели в столовой, теснились, роняя пепел в жестянки. Ополовиненная северовская текила, тягучий оранжевый «Адвокат». — Поздравляем, Ларис. Удачи тебе и здоровья несокрушимого. Держи! Электрическая зубная щетка. — Оба-на, дай заценить! Включают, меняют режимы, слушают, как жужжит. — Вещь! Помесь вибратора с унитазным ершиком.

— Универсальная штука. Мне, пожалуйста, пейджер с вибратором. Заказ понял, мадам. Вопрос: что во что встроить?

— Говорят, уже холодильники стали выпускать со встроенными телевизорами, для кухни.

— Ага, и мобильники с искусственной вагиной.

— А чего, запросто. Помнишь, везли бойца в академию и на Фонтанке в пробке застряли? Рядом мерс, стекла тонированные, левое боковое приспущено, чел за рулем достает член, натягивает на него трубку, сует шнур прикуриватель — и сидит, тащится. А мы-то в «форде», мы выше, нам-то как на ладони…

— Кстати, насчет ладони… Шереметьев на инфаркт приезжает, а там дедушка: ой, кричит, помираю, скорее дайте мне в попу чего-нибудь! Шеремет ему: дадим, говорит, дедуленька, конечно дадим. И на публику: мы даем в попу, в руку и под язык…

Накурили — не продохнуть. Разномастные кружки, гнезда шоколадных конфет, блюдца с остатками тортика. Хoxoт, гвалт, запотевшие стекла.

— Окно откройте, пусть проветрится.

— Холодно. Че, дай куртку.

Леха сидела с Северовым. Я готов был поспорить, что утром они уйдут вместе, и в глубине души я ей даже завидовал — за несколько дней она узнает его больше, чем я за несколько месяцев.

Сейчас она расписывала сегодняшнее столкновение с Третьяковым.

— Смотри, Вень, он у нас карты вызовов рецензирует. Облажаешься — крышка!

— Вот как раз там у меня все в ажуре — ни одна падла не подкопается. Вплоть до орфографии и пунктуации: кастрировать нельзя повременить.

— Не зарекайся. Вон у нас Скво написала, с устатку:

…сбит вне зоны пешеходного перехода легковой автомобилью «газелью».

— Ага. А Гарик:

*…неоднократно вступала в половые контакты с гражданами негритянской национальности».

— Ну, он вообще уникум был. Помнишь, как он асцит[29] родил? Приезжает на боль в животе; там ханыга воо-от с таким животом — беременность отрицает. Грязная, вонючая, когда последние месячные, не помнит. Гарику не в кайф за живот ее трогать — ставит цирроз с асцитом и везет в Кузницу. Сдает и сидит на батарее, историю пишет. Тут к нему зав приемного выходит: иди, говорит, полюбуйся на свой асцит, женского пола. Прямо в смотровой родила. Ему потом долго прохода не давали, — А это его помнишь: «В правой височно-теменной области определяется впуклость костей черепа»? Гарик, блин, нет такого слова! Почему нет? Раз есть выпуклость, значит, есть впуклость, все логично.

— А как он на маточное[30] ездил? Вернулся и сел чай пить. Входит Рахманов, он у нас тогда заведующим был, и так брезгливо, двумя пальцами, несет историю, а она вся в крови засохшей. Игорь Вадимыч, говорит, вы меня, конечно, извините, но я что-то никак не пойму, что вы с этой картой вызова делали — затыкали? Гасконец, помню, даже поперхнулся тогда…

— Восемь-шесть, поехали. Повешение.

— Блин, ну вам везет сегодня!

— Не говори. Полная параша.

— Жевку возьми.

— Не, спасибо, у меня «полицай» есть…

Алехина

Здесь все было ясно с первого взгляда. Обрезок ремня с надписью «Wrang…», острый как бритва нож, поблескивающая на перилах пряжка. В квартире полно ментов, а у разобранной постели растерянно стояли наспех одетые хозяева: долговязый очкарик и гибкая, как березка, синеглазая девушка. Присутствовали и герои дня — хорошо одетый молодой человек и его «случайный» спаситель. Демонстратор-суицидник и ассистент.

Слепой бы увидел: продумали и сговорились. Он умолял, она отказала, он повесился. Верный друг полоснул ножом по ремню и позвонил в дверь.

Вызовите скорую, тут человек повесился!

Молодой человек полулежал на кровати. Висеть ему довелось две секунды, но он, как водится, непроизвольно описался и сейчас, расставив колени, демонстрировал окружающим свою мокрую промежность.

Все чувствовали неловкость, но пострадавший этого не замечал. Он говорил о любви.

Девушке было мучительно стыдно. Северов осматривал ножик. Повертел в руках, попробовал лезвие и одним движением развалил чуть ли не надвое увесистую «Из рук в руки». Выразительно глянул на суицидника. Тот осекся. Менты понимающе ухмылялись.

Участковый пытал соучастника:

— Вы знакомы с пострадавшим?

— Нет.

— Вы здесь живете?

— Нет.

— Тогда что вы здесь делали в первом часу ночи?

— Шел в гости.

— В какую квартиру?

— А вам не все равно?

— Вы лучше отвечайте, молодой человек.

— А почему я должен вам отвечать? По-моему, вы не имеете права…

А вот это зря! Мусорам про «не имеете права» лучше не говорить. Это он крупно ошибся.

— У вас ведь нет ни сумки, ни рюкзака?

— А какое это имеет значение?

— Самое непосредственное. Раз у вас нет ни сумки, ни рюкзака, значит, этот нож был у вас в кармане, так? Так.

Теперь смотрим: лезвие больше десяти сантиметров, имеется кровосток и упор для пальцев.

Участковый саданул лезвием по бетону дверного проема и осмотрел кромку.

— Изделие выполнено из твердой, неотпущенной стали и остро заточено. Холодное оружие. Разрешение на ношение, пожалуйста.

— Да такие ножи в любом ларьке продаются!

— Разрешение есть?

— Да какое разрешение? Вам что, придраться, что ли, не к чему?

— Так. Разрешения нет. Незаконное приобретение, хранение и ношение холодного оружия плюс публичное оскорбление сотрудника правоохранительных органов при исполнении служебных обязанностей. Проедемте с нами.

Попал парниша.

— Так, теперь с этим. — Участковый обратился к Северову: — Данные мы сняли, куда вы его?

— Еще не знаю, запросить надо.

— Я никуда не поеду.

— Вопрос обсуждению не подлежит.

— Я еще раз говорю: Я Н-И-К-У-Д-А НЕ П-О-Е-Д-У!

— А хотят ли вас здесь видеть, вы не задумывались?

— Это уже не ваше дело.

— Ошибаетесь, мое. Уж коли вызвана скорая, то ответственность за пациента целиком и полностью ложится на меня.

— Я скорую не вызывал.

— Вы — нет, а ваш товарищ — да. Кстати, по предварительному сговору с вами же.

— Не несите чушь. Я не знаю его.

Веня ухмыльнулся.

— Ай донт ноу хим! Истинно говорю тебе: еще не пропоет петух, как ты трижды отречешься от меня. В общем, так, драгоценный, с боем или без боя, а ехать придется. Лучше это сделать без боя. Тогда я пишу в диагнозе «демонстрация суицида» и после осмотра ЛОРа вы свободны, как ветер прерий. В противном случае мы вас пеленаем, рисуем суицидальную попытку и везем в дурку, со всеми вытекающими.

— Вы гарантируете, что после осмотра меня отпустят?

— Я ничего не гарантирую. Сочтут нужным оставить — останетесь. — Северов повернулся к старшему: — Капитан, нам бы сопровождающего.

— Обратно отвезете?

— Не вопрос!

— Тит, съезди.

— Я без нее не поеду. — Суицидник посмотрел на мента. — И дайте мне слово офицера, что…

— ТЫ, ДЕШЕВКА СРАНАЯ, А НУ, ПОДНЯЛ ЖОПУ И ПУЛЕЙ В МАШИНУ! ЛЕЖИТ ТУТ ОБОССАННЫЙ, СУКА, ГОЛУБУЮ КРОВЬ КОРЧИТ! СЛОВО ОФИЦЕРА ЕМУ ДАВАЙ! ВСТАЛ! Я СКАЗАЛ!! ГОВНО!!! И ТОЛЬКО ВЯКНИ ЕЩЕ, ПАДАЛЬ, КЛИТОР ВЫРВУ!

Все посмотрели на меня с удивлением. Юноша откинулся на постель.

— Разговор окончен.

— Вы опять за свое?

— Я все сказал.

Влюбленного заломали. Он истошно орал и, повисая на руках, выкрикивал на весь дом: «Катя! Катя! », усиливая всеобщее омерзение. Менты озверели. Его спасало только наше присутствие, он это понимал и орал, брызгаясь, еще громче. Северов резюмировал:

— Я б такими наполнял баржи и топил в Финском заливе.

Щелкнули наручники, чмокнуло несколько оплеух. Девчонка не выдержала:

— Оставьте его. Я поеду.

— Не стоит — он же только этого и добивается.

— Я знаю. Он мне уже так надоел.

— Так оставайтесь. Слышь, парень, не пускай ее!

— Не надо. Не надо, Саш, я поеду. Я с ним поговорю…

Мы курили, стоя на мозаичном полу приемника. Я, Веня, девушка Катя и мент Тит. Под ногами угадывалось выложенное при царе «SALUSAEGRОTISUPREMALEX»[31]. Надпись пересекали дорожки следов и разводы половых тряпок. Северов ухмыльнулся:

— Символично.

Ромео обследовался. Добившись своего, он, лежа раненым героем, всю дорогу рассказывал Кате о своих чувствах, а узнав, что по ее просьбе едем не в дурку, повеселел и даже попытался вести задушевную беседу с ментом. Но тот за все время не произнес ни единого слова и лишь в приемнике, склонившись над зажигалкой и глянув вслед, коротко бросил:

— Обсосок.

Катя частила затяжками, не зная, куда девать ломкие пальцы. Скулы ее заострились, глаза потемнели, лицо осунулось.

— Да-а, довел он тебя. Бить пробовали?

— Некому.

— А парень твой?

— Его самого несколько раз отметелили. Этот подослал.

— Что, сам не пошел?

— Да какое тут «сам», о чем вы?

Тит угрюмо хмыкнул.

— Он гопоту подсылал, а сам невдалеке стоял, прятался. Потом, когда понял, что Саня не отступит, — травиться начал. Нажрется таблеток, записку напишет и звонит, прощается. Со мной, с родителями, с друзьями… Они, естественно, в скорую. Те приедут — дверь открыта. Не запирался. И таблетки подбирал неопасные. Мамаша его достала, мои меня задолбали, друзей общих всех подключил. Мы уж с Сашкой и квартиру сняли втихую, и телефоны сменили — все равно выследил. Вот, теперь новое шоу придумал — вешаться.

— Ну, и на фига ж ты с нами поехала?

— Я не знаю… Ничего к нему не чувствую, одно от вращение. Поговорить хотела по-хорошему.

— Ну и как, поговорила?

— Ни слова не дал сказать. Вон, товарищ сержант слышал.

Товарищ сержант прикурил новую сигарету.

— Зря ты его, доктор, в дурдом не свез. Мы б с ним в следующий раз не церемонились.

— Черт его знает, может, и зря… дай-ка и мне одну… думаешь, будет следующий раз?

— Да, как два пальца!

— Знаешь, такие вещи даром не проходят, это все равно что Провидение искушать. Выберет другого напарника, а у того, скажем, зуб на него чуть ли не с детства — полюбуется на конвульсии и уйдет, насвистывая: а повиси-ка, брат, подольше!

— Слушай, — Тит обратился ко мне, — а это не с то бой мы прошлой осенью синюшника констатировали? Тоже на ремешке вешался, попугай.

Было такое.

— А-а, помню-помню. Он еще на ремень ваты навертел и бинтом обернул, чтоб не давило. А вешался стоя: просто подогнул ноги, типа, если что — встану об ратно.

— И что?

— Не встал, Кать. Осиротел город.

Появился спасаемый.

— Слушайте, я еще на входе хотел спросить: а что здесь на полу написано?

— Сюда на носилках, отсюда в гробу!

— Ха! — В голосе клиента проскальзывало недоверие.

— Как дела? Горлышко не болит?

— Ничего не нашли. Отпустили.

— Ну, еще бы! Готовился, наверное, в Сеть лазал, да?

Он уже держался свободно, с наглинкой.

— Зря иронизируете. Вам, как доктору, это было бы познавательно, особенно про отравления: все расписано — и дозы, и комбинации… Рекомендую.

Господи, как же она с таким жить-то могла? Веня хотел было что-то сказать, но опередил Тит:

— Ну, ты мудак! — Его вдруг конкретно прорвало. — Ну ты, бля, чмо! Вали отсюда, чтоб я тебя здесь не видел!

Спорить с представителем власти молодой человек не хотел. Он повернулся к Кате:

— Пойдем? — и потом к нам: — Вы нас не подвезете?

— Нас?

— Да. Ко мне, на Руставели, я заплачу.

ОН ЕЕ ДАЖЕ НЕ СПРАШИВАЕТ!!! От стыда и унижения Катя заплакала.

— Божья роса — да, чувак?

— Не понял.

— Пешком дойдешь.

Мы вышли.

— Слышь, сержант, сядь в кабину. Вова, давай туда же, а потом в отдел, ладно? — Веня достал мобильник. — Говори номер, Кать.

— Зачем?

— Говори, говорю.

— Восемь-девять-один-один, семь-семь-два, два-один-восемь-два…

— Алло, Саша? Северов, со скорой. Катя с нами, мы едем, минут через пять будем…

— Да зачем, не надо. Я сама…

— Все в порядке… Да… Встречайте…

— Ф-ф-фу-ты, ё! Сколько время? — Без пятнадцати три. Шесть часов продержаться… Остановились. Бирюк заглянул в салон. — Идите, смотрите — тело лежит. — Да твою ж мать!

Пьянец.

— Цел?

— Цел. Спит, сволочь. Может, вытрезвон вызовем?

— Ага, сейчас — помчались они к нам среди ночи, в рукава не попадая. Давай его лучше в подъезд затащим? К батарее прислоним, чтоб не замерз, а поутру сам уйдет.

— Слушай, ну его на хер! — Это уже Тит вступил. — Мало ли, помрет он там, и нам в восемь утра труп подкинут — в самую пересменку.

— Блин!

— Ну, чё ты? Ты ж понимаешь…

Северов помолчал, решая.

— Ладно, «после судорог» ему нарисуем и в Солидарь скинем.

Они закинули алкаша на пол, тот даже не рыпнулся.

— У-у-у, паскуда — поубывав бы! Двигаем, Вов…

Алехина

Утром все были слегка не в себе. Начальство отсутствовало — суббота, и на столе стояли банки с джин-тоником. Корзина в углу была заполнена ими доверху, но это не спасало ее от могучих баскетбольных бросков. Жестянки летели по навесной траектории, как снаряды из гаубицы, и со звоном приземлялись на вершине внушительной пирамиды, разваливая без того шаткое сооружение. — Три очка. В яблочко! — Дай я. Бросок, полет, гpoxoт. — Мазила! — Ладно-ладно — где ты сидишь и где я. Сравнил. Появился Северов, уже собранный. — О! Ты, я вижу, времени не теряешь. Поправишься? — Не. Домой, спать! — Когда в следующий раз?

— Через три дня. — Не надрываешься. — Так молодость же уходит. Буэна вентура, амигос!

Алехина

Я тронула его за плечо:

— Привет. Выходишь?

Северов вытащил из ушей лапки наушников.

— Что слушаешь?

— Ю-Би сорок. Самое то после суток.

Двери открылись. Он вышел первым и подал мне руку.

— Тебе куда?

— Прямо.

— Пойдем кофе выпьем.

— Денег нет. Аллес гемахт.

— Я угощаю.

— Не хочу.

— Пойдем.

Он внимательно посмотрел на меня:

— Что, так серьезно?

Я кивнула.

— Тогда пошли ко мне. Позавтракаем, как люди. Не торопишься?

— Нет.

Мы шли по наледи, скользя и взметая фонтанчики талой воды. Он оттопырил локоть, и я взяла его под руку. На душе было хорошо и спокойно. Мы молчали.

— Чудно, правда?

— Угу.

— Возьмем что-нибудь?

— Не надо, все есть. Ты творог любишь?

— Люблю.

Разбрызгивая грязь, пролетали маршрутки. Мы выжидали. На лицо оседала противная влага.

— О, «окно». Бежим?

В подъезде было тепло и сухо. Когда мы зашли, под лестницей завозилось и из-под нее выползли две собаки.

Одна рыжая и суетливая, другая угольно-черная, мрачная, непрошибаемая. Рыжая егозила, черный же молча ткнулся Вене в ладонь и вопросительно посмотрел вверх. Северов вытащил пакет с обрезью и разделил между ними. Псы зачавкали.

— Твои?

— Общие. Это — Базука, а этот, черный. Маузер.

— Давно они тут?

— Года два где-то. Зимой появились, щенками. Холодно было, жалко. Домой, правда, никто не взял, а так — пустили. Половики постелили, миски поставили. Как подросли, ошейники им купили.

— А кормит кто?

— По очереди.

Мы поднимались. Стены закатаны светло-зеленым, потолок — свежей известкой, а огромные, до потолка, рамы выкрашены белой краской. Лампы закрыты плафонами, перила — гладкими деревянными планками.

— Только цветов не хватает.

— На зиму убираем — мерзнут.

— С ума сойти! У нас, помню, на станции Че с Паком хотели сортир облагородить — так никто не скинулся, а тут целый подъезд…

— Ну, у нас тоже не все гладко шло. Была пара уродов — харкали, бычки кидали, счетчики повадились свинчивать. Мы их предупредили разок, а потом пришли и отметелили всем подъездом. Каждый по разу сунул — в момент исправились.

— Сурово.

— Зато эффективно. Пришли.

Он жил на четвертом. Деревянная дверь, один замок.

— Входи.

Маленькая прихожая, высокое, в рост, зеркало. На против двери фотография в рамке — узкоглазая девочка заразительно улыбается в объектив. На стенах проклеенные прозрачным скотчем карты и яркие красно-белые флаги в звездах и полумесяцах.

— Ну, блин, ваще-е! Откуда?

— Этот — из Турции, а тот из Туниса.

Прикрученная к стене панель с крючками: пуховая жилетка с буквами WWF, теплая клетчатая рубаха, зимняя куртка с карманом, словно у кенгуру. Ящик для обуви, треугольный столик в углу. Ключи, спички, перчатки, мелочь. Пачка квитанций, зажатая канцелярской клипсой.

И чисто. Тепло и чисто, как в подъезде, — Проходи, обнюхивайся; я скоро.

— А ты куда?

— На кухню, завтрак готовить.

— Можно в ванную?

— Валяй. Чистые полотенца там.

— Можно я душ приму?

Он поднял бровь.

— Сильно! Принимай.

Совмещенный санузел. Все в кафеле, убогая сидячая ванна заменена простой душевой кабиной с прозрачной, усеянной морскими звездами занавеской. Рядом стеллаж: наверху полотенца, внизу корзина для барахла. Ярчайший свет, стиральная машина в углу.

— Держи.

Он просунул в дверь выцветшую ковбойку и через секунду уже гремел посудой на кухне.

Блестящие краны, ласковая вода. Я долго стояла под душем, сдерживая нетерпение, наслаждаясь предвкушением нового, ни на что не похожего…

* * *

Он пробарабанил в дверь.

— У тебя там еще жабры не выросли? Выходи, кушать подано…

* * *

На столе стоял завтрак. Яичница с жареными сосисками, творог, кофе.

— Ух ты! Америка. Каждый день так завтракаешь?

— Только после работы. А так, обычно, овсянка, яйцо, жареный хлеб…

— У тебя так кайфово. Особенно в ванной.

— А то! Сам делал. Каждую плитку помню, как кум Тыква кирпичи. А этот… этот я купил на те деньги, что скопил на курицу к празднику…

— А мебель? Тоже сам?

— Ну. ДСП, полсотни шурупов и самоклейка.

В кухне светло и не тесно. До всего можно дотянуться не сходя с места. Мягкий свет, фотки на стенах.

— Твои?

Он кивнул и отхлебнул кофе.

— Передай печенье.

— Если б не я, наверное, сразу в постель завалился?

— Не. Сначала поесть, затем в душ и только потом спать. Как проснешься — еще раз в душ, и три дня как белый человек. — Хорошо тебе. Многие после суток вообще не ложатся — семья, обед, уборка или на вторую работу надо, а с утра снова на смену.

— Ну и зря. Не приведи господь, оторвет ноги по самый член — о чем тогда вспоминать? О битой пьяни? немытых бабах с опрелостями под грудями?

— Бррр.

— Знал я одну тетку — тридцать лет на одной станции отработала. Вышла на пенсию, встречаю ее через год: что, спрашиваю, Инн Санна, скучаете по скорой? А она: Веня, я ее ненавижу! Я сама у себя жизнь украла — такое ощущение, что все эти годы в коме была.

— А если другого ничего не умеешь?

— Это только так кажется. Посиди, подумай, мечты свои вспомни.

— Мечтой сыт не будешь, все равно на что-то жить надо.

— Ларис, крыша есть, тепло подводят, одежды навалом, в кране вода горячая, в магазине еда готовая — ни сеять не надо, ни жать, ни скотину откармливать. Знай, чего хочешь, делай это и будь счастлив. Он потянулся. — Ладно, осваивайся. Я в душ…

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒