Добровольческая армия 7 страница

Пришли мы тогда в станицу Ольгинскую, ту самую Ольгинскую, где два года тому назад зародился 1-й Офицерский полк. Я получил боевой участок на Северной окраине станицы: вправо от ведущей на Аксай дамбы и до конца линии нашей обороны. Влево от дамбы – боевой участок поручика Елина. Тотчас же по прибытии нам было приказано приступить к постройке снеговых окопов и расквартировать роты с указанием на дверях числа людей, занимающих ту или иную хату. Приказание исходило от генерала Канцерова, сообщавшего о своём намерении лично убедиться в исполнении отданного им приказания. В условиях гражданской войны возведение окопов, да ещё снеговых, являлось для нас новостью. Не менее удивительным были и надписи мелом на воротах, облегчавшие противнику в случае нашего отступления точное определение состава полка.

Но делать нечего! Канцеров явится проверять, и приказание должно быть исполнено. Хорошо помню: стояла оттепель, и всё кругом было покрыто мокрым тяжёлым снегом. Скатывать из него шары не представляло никакой трудности. Однако, прикаченные на место и взгромождённые друг на друга, они под тяжестью заключённой в них воды давились и расползались чуть ли не в кашу, грозя обратить и без того мокрую почву в сплошное болото. Пришлось трамбовать и лепить руками уставной профиль. Мне уже представлялась моя завтрашняя встреча с начдивом, когда на его вопрос: " А где же Ваши окопы? » - мне придётся указать на грандиозную лужу и скромно сказать: " А вот! "

Претвориться в жизнь этой рождённой озлобленным воображением сцене всё же не удалось, так как оттепель прекратилась, и погода пошла на всё более и более крепчавший мороз, вскоре обративший нашу постройку в монолитную ледяную массу, непроницаемую не только для пуль, но и для трёхдюймовых гранат.

Справившись с этим первым заданием, я приказал унтер-офицеру Сантурину сделать на дверях хат, занятых моей ротой, требуемые генералом Канцеровым надписи, но только с прибавкой ничтожной единицы впереди действительного числа квартирующих в них солдат. В первом походе так приказывал генерал Марков. Эта «военная хитрость» сразу довела состав моей роты до внушительной цифры в 180 с лишним человек, то есть увеличила состав моей роты более чем на две трети её действительного состава. " Разумейте языцы и покоряйтеся" [28]!

За ночь мороз усилился, а к утру разразилась сильнейшая снежная буря, нанёсшая целые горы снега и всё продолжавшая бушевать. По моим соображениям, обещанный Канцеровым визит ни в коем случае состояться не мог, но около 3-х часов пополудни бесстрашный начдив всё же появился на моём участке и сразу отправился проверять мою полевую заставу. Пришлось и мне сопутствовать. Ёжась от холодного ветра и от проникавшего за воротник шинели снега, проклиная любопытство начальства, плёлся я за ним по открытой степи, мысленно моля Бога надоумить " товарищей" рассеять нашу многочисленную свиту несколькими разрывами шрапнели. Увы! Молитва моя не была услышана: красная артиллерия решительно отказывалась бомбардировать густую вуаль снежной бури. Триста шагов, отделявших нас от заставы, пришлось уныло следовать за генералом. Расположением заставы Канцеров остался доволен, а насыпанный высокий снежный вал, долженствовавший защищать людей от леденящего ветра, но принятый начдивом за окоп, заслужил его одобрение.

Добросовестно промёрзнув на заставе, вернулись мы на линию моих окопов, осмотр которых тянулся неимоверно долго, и я уже начал жалеть и раскаиваться в их постройке. Но наконец этот осмотр тоже был закончен, и, следовательно, должна была кончиться и пытка холодом. Не тут-то было! Канцеров отправился проверять надписи на дверях и воротах хат. Эту процедуру он закончил довольно быстро, видимо, торопясь на соседний участок поручика Елина до наступления ночи. За всё время проверки надписей начдив не обронил ни единого слова, но, проверив последнюю, вдруг обернулся ко мне и, ухватив меня за пуговицу шинели и весело подмигнув, сказал:
- Капитан Р., а ведь за Вами имеется должок!
– То есть? - вытаращил я глаза.

Слегка толкнув меня правой рукой, а левой продолжая держать меня за пуговицу, сильно откинувшись назад, Канцеров продолжал:
- Не далее чем два дня назад Вы утверждали, что выбытие двух солдат ослабит боеспособность Вашей роты. А что же я вижу? - ещё более откинув голову, продолжал Канцеров. - Да у Вас самая большая рота! Да и не только в полку, а во всей дивизии!

Моё объяснение о поразительной способности единицы восполнить недостающее число солдат в роте и таким путём устрашить могущего занять станицу противника вызвало полное недоумение Канцерова:
– Станица, обороняемая офицерской дивизией, не может быть взята противником!
– Однако такие эпизоды уже случались, – опираясь на свой богатый опыт, возразил я.
– Таких эпизодов больше не будет!
Приказав стереть все единицы, начдив отправился на левый боевой участок, сопровождаемый своей свитой.

Неистовый снежный буран продолжался, и тьма наступившего вечера окутала степь, когда генерал Канцеров появился в расположении 7-ой роты. Елин, хотя и предупреждённый заранее адъютантом, всё же считал, что, ввиду позднего часа и " сногсшибательной" погоды, начдив отложит свой визит на завтра, а потому и не беспокоился. Серьёзные основания для беспокойства, однако, имелись: к возведению окопов Елин не приступал, считая их абсолютно бесполезными. И вот он оказался стоящим перед генералом Канцеровым и… перед проблемой: как быть?

Казачья пословица говорит: " Нэ тыв казак, ще поборов, а тый ще выкрутывся! " Елин и решился стать настоящим казаком: на приказание Канцерова показать свои окопы он, не выразив ни малейшего смущения, повёл за собой генерала в открытую степь. Погода неистовствовала, снежный буран обратился в редкую по силе завируху. Казалось, что порывы ветра налетают со всех сторон, разбрасывая и крутя россыпи мелкого сухого снега. Ни зги не видно!

" Представь себе - рассказывал мне на следующий день Елин, - идут за мной начдив, дядя Ваня (командир полка И. П. Докукин), Костя (адъютант К. А. Рексин), ещё кто-то. А куда их вести, мне безразлично: окопов у меня нигде нет. Водил я их, водил! Минут двадцать! Всё никак к «окопам» дороги найти не могу. Думал, прозябнут и домой воротятся. Ан нет! Прилип ко мне Канцеров, как банный лист, и не отстаёт! Ещё походили и опять ничего не нашли! «Ваше Превосходительство, - говорю, -как же тут снеговые окопы найти, когда и собственной руки не видно? » Остановился Канцеров, одной рукой за пуговицу шинели меня держит, а другую на плечо мне положил и говорит грустным-грустным голосом: " Припомнилась мне одна печальная история. Был у меня один знакомый молодой человек, хор-о-о-ший молодой человек и, представьте, вдруг застрелился! А Вы знаете почему? » – «Никак нет», - отвечаю. «А потому, что ему надоело каждый вечер снимать и каждое утро надевать штаны! " Из дальнейших тирад выяснилось, что нежелание каждое утро надевать штаны равняется нежеланию строить окопы, а то и другое неизбежно ведёт к самоубийству».

Приказав генералу Докукину сместить поручика Елина с командования ротой, начдив вернулся к себе. Впоследствии, когда я напомнил дяде Ване об этом происшествии, он, улыбаясь, ответил: " Да! Для этого надо было быть Елиным! "

Ночью кончился снежный буран. Наступившее ясное морозное утро началось с попытки красных атаковать станицу Ольгинскую от Аксая. После боя, понеся большие потери, атаковавшие части отхлынули обратно за Дон. Генерал Канцеров приехал на мой участок, осмотрел поле боя и поехал вперёд - туда, где лежали скошенные пулемётным огнём цепи «товарищей».

Возвращаясь на линию моих окопов, начдив встретил солдата, посланного мной с приказанием на передовую заставу. Солдат не обратил ни малейшего внимания на ехавшего верхом генерала, да и вряд ли угадал в нём начальника, а потому спокойно продолжал свой путь и не отдал чести.
– Стой, - остановил его Канцеров. – Почему не становишься во фронт? Ты видишь, кто я?
– Никак нет, - ответил растерянно солдат.
– Я генерал Канцеров, командир дивизии. Понял? Ну, становись во фронт!
Перепуганный солдат неуклюже вытянулся.
– Не так, - слезая с коня, сказал Канцеров. – Садись на коня, проезжай мимо меня и кричи: «Здорово, Канцеров! »
Солдат замялся, но приказание исполнил. Раз десять по желанию генерала проезжал он мимо него с приветственным возгласом, на который, браво становясь во фронт, Канцеров громко отвечал: " Здравия желаю, Ваше-ство! "
– Ну, а теперь отдавай мне коня. Мой черёд ехать, а твой – становиться во фронт!
Лихо ставший во фронт солдат при первом же проезде мимо него генерала заслужил его полное одобрение. Спустя некоторое время, на мой вопрос посыльному, что это за происшествие, наблюдавшееся мною издалека, солдат описал мне эту сцену и, улыбаясь, закончил: " Ох, и бедовый! "

16-е февраля, трагический для Марковской дивизии день, начался для меня тяжёлым ранением осколком бризантной гранаты в колено с раздроблением коленной чашечки. Боль была чудовищная! Но передать командование моим участком было некому. Поднятый и усаженный на патронную двуколку, я продолжал командовать в продолжение всей фронтовой атаки красных, после отбития которой был отвезён в лазарет, находившийся на южной окраине станицы. И тут пришлось мне увидеть собственными глазами всю безнадёжность нашего положения, о котором до сих пор я не имел никакого представления.

Здесь в последний раз видел я генерала Канцерова, отдававшего приказание командиру конной сотни поручику Гетманскому атаковать обходящую колонну красной кавалерии.
– Ваше-ство, - доложил обескураженный Гетманский, – кони и люди вымотаны окончательно! Лошадей нельзя поднять даже на рысь!

Хорошо помню фигуру генерала Канцерова и принятую им позу. Выпятив свой и без того толстый живот, упёршись обеими руками в бока, мелко семеня ногами и будто пританцовывая, он вдруг заговорил речитативом: " Кузькина мать собиралась помирать. Помереть не померла, только время провела. Налево кру-гом! В атаку марш! "

Конца этой сцены я уже не видел. Поняв, что в лазарете мне делать больше нечего, я приказал возвращаться в свою роту, надеясь при удаче вывести её из западни и спасти хотя бы часть её состава и пулеметы.

Что случилось в дальнейшем с генералом Канцеровым, я не знаю. Был ли он убит или смещён с командования? Во всяком случае, когда мне посчастливилось вывести из станицы жалкие остатки моей роты и кое-каких присоединившихся ко мне отдельных людей на лежавшие в двух верстах холмы, там я не видел Канцерова[29].

По рассказу полковника М. Г. Степашина, генерал Канцеров вышел на войну 1914 года в должности командира Бородинского полка и прославился разгромом венгерской конной дивизии, за что получил орден Св. Георгия III степени в чине полковника. Генерал П. Н. Краснов описал этот бой в своём романе «От двуглавого орла к красному знамени». Насколько это верно, не знаю.

БОЛГАРСКАЯ ЭПОПЕЯ

Коммунистическое восстание в Болгарии[30] застало меня в Белградчике, где в то время стоял Марковский полк. От генерала М. Н. Пешни, тогдашнего командира полка, я получил приказание явиться в распоряжение начальника 5-го пограничного участка болгарского капитана Монева. В моём подчинении находились два тяжёлых пулемёта-Максима, два легких Льюиса и двадцать человек команды – все марковцы.

После моего представления капитану Моневу и получения от него инструкций привёл я свою команду в болгарское офицерское собрание, где нам было выдано болгарское обмундирование и походный рацион. Винтовки у нас были свои. Ими не были вооружены одни только номера 1 и 2 при тяжёлых пулемётах и номер 1 при лёгких.

В тот же день выступили мы из Белградчика. Весь отряд капитана Монева состоял, не считая нас, из 70-80-ти человек. Отряд этот, по правде говоря, возбудил во мне, кроме сомнения, и некоторое опасение. Причиной моего опасения явилась речь капитана Монева перед строем, готовым к выступлению.

" С нами, – сказал он, - идут русские пулемётчики («Зачем же нас переодели? » - подумалось мне. ) - Все они много раз переранены, но это ничего не значит! » (Сперва я ошибочно перевёл, что мы ничего не стоим. ) «Но как они стреляют! - продолжал Монев (Явная фантазия, ибо до сих пор мы скрывали наличие у нас пулемётов и никогда стрельбы не производили). - И всякий из вас, кто подумает перебежать, сразу будет убит несколькими пулями! » Ободрённый этим предупреждением, отряд двинулся в путь.

Нашей ближайшей задачей являлось взятие села Чипоровцы, по сведениям капитана Монева, занятого коммунистами. С самого начала движения нашей походной колонны построение её показалось мне весьма странным: мои пулемёты оказались в середине колонны, а впереди и позади шествовали болгарские воины, не внушавшие мне доверия. На первом же привале я указал Моневу на опасность такого построения. Монев не сразу согласился со мной, указывая, что дальнейший путь будет проходить по шоссе, проложенному вдоль подножья скалистой горы, заросшей кустами и лесом, откуда всегда можно ожидать нападения, потому что освещение местности с этой стороны невозможно, и он боится, что пулемёты могут быть отрезаны от остального отряда. Всё же мне удалось настоять на своём и перевести мою команду в хвост колонны.

Описанный капитаном Моневым дальнейший путь действительно оказался крайне опасным: слева – громада горы, под которой мы проходили; справа – совершенно открытая плоская местность; впереди – вьющаяся под скалами дорога. Мои четыре подводы пришлось развести на расстояние пятидесяти шагов друг от друга и усадить моих двух " льюистов" на последние из них. Подводы с тяжёлыми пулемётами забросали сверху ветками и прикрыли каким-то скарбом, придав им вид обозных.

Целых два перехода прошли мы в таком построении и при большом нервном напряжении. Наконец, дорога вильнула в сторону и побежала по открытой местности. Прискакавший всадник от шедшего впереди дозора из трёх коней привёз донесение, что впереди замечены конные части противника. На вопрос капитана Монева о силе коммунистической кавалерии, прозвучал точный ответ: " Само два! " В дальнейшем выяснилось, что от боя " неприятельская конница" уклонилась и ускакала на село Чипоровцы.

«Чипоровцы мы, вероятно, займём без боя, - сказал мне Монев. - Это село зажиточное и, за исключением нескольких человек, вполне лояльное. Ни кмет (сельский староста), ни жители не согласятся оказать нам сопротивление и рисковать репрессиями».

Так оно и вышло. В Чипоровцы мы вступили хоть и с предосторожностями, но без выстрела. Встретило нас несколько стариков, державших в руках, покрытых вышитыми полотенцами, блюда с насыпанным на них зерном и стеклянными " урнами" с холодной водой. Вероятно, этот обычай соответствует нашему «хлебу-соли». На отведённых нам квартирах приняли нас с распростёртыми объятиями и тотчас принялись " черпить" (угощать) более чем неумеренно, но поглядывали со странным любопытством.

Время приближалось к вечеру. Длинные тени потянулись от домов, кустов и деревьев. Огромное солнце взобралось на самую верхушку горы и начало медленно погружаться в окаймлявший её лес, когда я отправился к капитану Моневу за получением инструкций и выяснением обстановки.

Начальник отряда расположился в доме кмета. Когда я вошёл, то застал его сидящим на полу, покрытом циновками, за низеньким круглым столом в обществе трёх офицеров его отряда и трёх или четырёх стариков. Мне тотчас же отвели место: " Заповедуйте! " (Милости просим! ) Тут же за столом (масичкой) мне было сказано, что весь следующий день отряд проведёт в Чипоровцах, а через день с раннего утра выступит на деревню Чупрене, где, по всей вероятности, нам предстоит бой. Мои пулемёты должны быть перегружены на вьюки, которые я получу завтра днём. На мой вопрос, кто несёт охрану села, один из стариков успокоительно ответил: " Момче" (парнишки, подростки). Общая схема этой своеобразной охраны заключалась в том, что на всех трёх дорогах, ведущих в Чипоровцы, в полуверсте от села должны быть поставлены " заставы" из мальчишек, которым были выданы свистки того типа, что обычно продаются на сельских ярмарках. Численность таких застав зависела от количества желающих принять участие в " охранении" отряда. «Добровольцев» этих оказалось множество – вероятно, все сельские подростки - а свистков менее десятка.

Задержался в моей памяти и спор, возникший между капитаном Моневым и кметом. Монев собирался спалить несколько домов, принадлежавших заведомым коммунистам, бежавшим в Чупрене перед нашим приходом, а кмет протестовал, указывая на опасность общего пожара села, так как никаких средств для тушения под рукой не имелось: ручная помпа «строшилась» (сломалась), а кишка продырявилась. Монев, убеждённый силой " столь явственных причин", от своего нелепого намерения отказался, но потребовал ареста бежавших, как только они появятся, и задержания их до его возвращения. На этом и порешили. Поразило меня и то, что кмет был прекрасно осведомлён, что пулемётная команда состоит из русских. Наш маскарад становился всё более необъяснимым.

При выходе от кмета увидел я целую толпу момче, в основном мальчишек (но были и девчушки), жаждавших идти в заставу. Видимо, им это представлялось заманчивой игрой. Вернувшись в свою команду, я тотчас же убедился, что и для наших хозяев наша национальность не являлась секретом: двое из офицеров моей команды, оказалось, работали в этом селе как раз у того болгарина, в чьём доме мы теперь квартировали, и были, конечно, узнаны. Впрочем, это обстоятельство меня уже нисколько не интересовало, но вопрос о нашем «охранении» сельскими подростками рассматривался мною как нечто абсолютно недопустимое. Не будучи в состоянии согласиться с подобного рода " охранением", после короткого " военного совета" я снова отправился к начальнику отряда и, отвергнув все его заверения, получил согласие на выставление заставы от моей команды с ироническим добавлением: " Если вы от страха спать не можете, то делайте, как хотите! » Эту ночь, проведённую мною в заставе на дороге, ведущей в Чупрене, я отношу к самым комическим воспоминаниям моей жизни.

Едва три офицера и я (с одним лёгким пулемётом) вышли из дома, как нас сразу окружила толпа мальчишек и девчонок, пожелавших идти вместе с нами. Избавиться от них не было никакой возможности. Так мы и двинулись всей многоголовой кучей. В сильно сгустившихся сумерках отошли с полверсты от села и остановились у густых кустов, где и раскинули наш " табор". Именно " табор", так как в продолжение всего пути, как и теперь на месте, щебет детских голосов не прекращался, сопровождаясь иногда и воплями.

Как только уселись мы на землю, подскочил ко мне весьма предприимчивый мальчонка лет десяти, уведомивший меня о своём намерении пойти вперёд и «доглядеть, каково правят коммунистите". На моё категорическое запрещение этот добровольный разведчик не обратил никакого внимания, нырнул в темноту и исчез. Немного времени спустя предстала передо мною восьмилетняя девица, залитая горькими слезами и усиленно хлюпавшая носом. Из её прерываемого рыданиями объяснения я понял, что причиной такого безысходного горя является то обстоятельство, что она лишена какого-либо вооружения, а потому чувствует себя обойдённой из-за невозможности принять участие в общих " боевых действиях". Выходом из создавшегося положения она считала конфискацию свистка у её брата и передачу ей. Однако исполнение её требования грозило большим и шумным скандалом, а потому я предложил ей занять ответственную и почётную должность сестры милосердия нашего становища. Сперва она очень заинтересовалась своей новой должностью, но вскоре в ней разочаровалась, главным образом, потому что я не имел возможности снабдить её каким-либо внешним знаком отличия, свидетельствовавшим о её высоком назначении, и снова потребовала свисток.

По существу, изготовление свистка не представляет собой никакой технической трудности, в чём я убедился во время моего пребывания под Ригой, где мы делали их сотнями. Выломанная из винтовочного патрона пуля и высыпанный из него порох делают медную гильзу прекрасной внешней оболочкой. Маленькое окошечко, вырезанное на высоте полутора сантиметров внизу гильзы, и располовиненное какой-либо перегородкой верхнее отверстие (где раньше сидела пуля) заканчивают производство свистка. А если ещё опустить туда горошинку, буковый орешек или кусочек жёлудя, то получается звук, напоминающий соловьиную трель: раскатистый и даже с прищёлкиваньем.

Изготовлением такого свистка я и занялся. Таинственность моих действий и данная мною гарантия, что изо всего этого получится свисток, возбудили общее любопытство момчей. Рёв отказавшейся быть сестрой милосердия девицы прекратился и заменился сосредоточенным сопением собравшейся вокруг меня детворы. Вынутая из патрона пуля чуть было не послужила причиной кулачных боёв, а высыпанный из гильзы порох подлил маслица в огонь всеобщих вожделений. Одним словом, моё намерение восстановить тишину закончилось полным провалом: вместо слёзных воплей одной девицы послышались многие голоса претендентов на пулю и порох. Но настоящая гроза разразилась, как только я закончил свисток и передал его обиженной девице. Первым ударом грома был оглушительный свист, исторгнутый ею из этого инструмента! Затем посыпался град просьб на порох, пули и свистки. Так погибла целая обойма боевых патронов! Относительная тишина восстановилась только после моей угрозы отобрать все сделанные свистки и разогнать " заставу".

Во время " производства вооружения" предстал передо мною добровольный «разведчик», сообщивший, что некий " бай Божо» стоит с пушкой (ружьём! ) у моста через (название реки не помню), а " другие пият винце". Но его сообщение меня мало интересовало, так как я уже прекрасно понял, что задача моей " заставы" заключается не в охране отряда, а в стремлении избежать ложной тревоги, вызванной непомерным усердием охранителей.

Не могу сделать никакого сравнения нашего утреннего возвращения в Чипоровцы с чем бы то ни было. Ни одна весёлая свадьба каких-нибудь команчей не могла бы конкурировать с тем восторженным настроением, которое охватило моё «воинство», получившее полную возможность яростно испробовать всю силу своего звонкого " вооружения".

Через полчаса я был вызван к Моневу. За ночь обстановка изменилась, а следовательно, отпали и вчерашние инструкции. Новая задача заключалась в движении на то же Чупрене, но не по горным тропинкам, а по дороге. Отменялась и днёвка. Пулемёты должны были оставаться на подводах, а вьючные лошади следовать за нами. Через час мы должны были выступить по той дороге, где ночью стоял мой табор. Это распоряжение подействовало на меня чрезвычайно успокоительно, так как, говоря по правде, ни я, ни остальные пулемётчики не имели ни малейшего представления о навьючивании пулемётов.

Отряд выступил. Версты через полторы подошли мы к реке, где ночью (по донесению добровольного разведчика) стоял " бай Божо с пушкой". Река, перед которой нам пришлось остановиться, не могла быть названа рекой: это был полноводный горный поток, стеснённый отвесными каменными стенами своего русла и мчащийся с невероятной скоростью. Ни брызг, ни пены! Прозрачными водяными сине-зелёными ступенями неслись волны потока, и только небольшие пузыри появлялись на их поверхности. Но мост отсутствовал! Я не заметил даже признаков его. «Строшили, – сказал Монев, – ште направим».

Вправо рядом с дорогой стояла мельница. Возле неё были сложены брёвна, которые и послужили нам для постройки моста. Всё глубокое русло потока в ширину не превышало трёх саженей. Из штанги брёвен один из болгарских унтеров извлёк самое длинное бревно. Его поставили на попа и опустили на противоположный берег. За первым последовали второе и третье. Перекинутые три бревна сколотили досками, оторванными от здания мельницы. Не более чем через час соорудили мост, способный выдержать даже 93-тонный современный танк. По мосту отряд перешёл на другую сторону.

Однако ширина нашего моста дозволяла переезд через него наших пулемётных подвод только при условии движения по абсолютно прямой линии. Мою просьбу подложить с двух сторон хотя бы ещё по одному бревну капитан Монев категорически отклонил, сказав мне: " Глядайте! " Наши возницы, отпустив вожжи, смело проехали мост, доверившись лошадям, не свильнувшим в сторону ни на шаг. Честно говоря, я был поражён: четверть вершка в сторону – и конец!

Перед нами снова грунтовая дорога. К полудню дошли мы до какого-то шоссе, двинулись по нему и не более чем через час вошли в какое-то селение. Из одного дома вышел старый болгарин. Монев спросил его:
- Где коммунисты?
– Они здесь, за рекой, – ответил старик, – но берегитесь, у них есть пулемёты.
– А ты видел их пулемёты? – спросил Монев.
– Нет, я не видел, но они говорили, что есть.
– Врут, - сказал Монев, – пулемёт не спрячешь в карман!

Мы двинулись вперёд. Минут через пять шоссе круто вильнуло влево, и голова колонны оказалась перед мостом. Едва она взошла на мост, её встретил пулемётный огонь. Прицел красного пулемёта был замечательно правилен, но позиция самого пулемёта была выбрана неискусно, так как каменные борта моста исключали возможность продольного огня, а пулемёт находился как раз там, откуда другой огонь был невозможен.

В мгновение ока весь отряд оказался в реке. В широком русле немноговодной речки за каждым валуном сидело по болгарину, низко склонившему голову, но, неизвестно почему, поднявшему зад. Стоя рядом с Моневым, я не мог удержаться от смеха, когда он подал команду: " Дупами на десно равнись! " (Попами направо равняйся! )
– Вы можете определить, где стоит их пулемёт? – спросил меня Монев.
– Определить линию, на которой стоит пулемёт, просто! Но выяснить на этой линии точку его нахождения гораздо сложнее. Нужно, чтобы он снова " заговорил".

Монев передал мне свой великолепный 18-кратный бинокль системы Цейс-Икон. Будто на ладони предстала передо мной вся впереди лежащая местность. Но где замолкший за отсутствием целей пулемёт? Я не нашёл его.

Мои пулемётчики тем временем сгрузили наши два тяжёлых пулемета и подкатили их к мосту. Первым номером на первом Максиме был у меня унтер-офицер Ораниенбаумской стрелковой школы (его фамилию, к стыду моему, я забыл). Как только он подошёл ко мне, я передал ему бинокль. Он довольно долго рассматривал в него раскинувшуюся перед ним панораму.
– Так не найдёшь, - сказал он мне, – надо, чтоб он начал стрелять.

Его слова я перевёл капитану Моневу.
– Ништо! Направим! – ответил он и предложил мне сделать " расходку" (прогулку), как раз по другую сторону моста, куда ударили первые пули и, не дожидаясь моего ответа, направился к этому опасному месту.

Я икнул и последовал за ним. Наша провокация увенчалась полным успехом: красный пулемёт застрочил. Я думаю, что спасло нас только чудо. Не искушая более Провидение, мы оба бросились к противоположной стенке моста.
– Есть! – донёсся до меня крик моего унтера.
– Намерих! – перевёл я Моневу. (Найден! )

Минут десять ушло на выбор удобной позиции для обстрела вражеского пулемёта и установки на ней нашего. Но вот мой пулемётчик открыл огонь. Короткая очередь и сразу за ней пол-ленты. Ответа не последовало: красный пулемёт молчал. Немного пообождали: ни ответа, ни привета! " Разбежались, - предположил мой унтер, - а пулемёт, кажись, стоит! » И, посмотрев в бинокль, протянутый ему Моневым, добавил: " А только он сбит! " Тотчас же я получил согласие капитана Монева проверить наше предположение и, взяв пятерых человек и один лёгкий пулемёт, двинулся вперед, перебравшись через русло реки.

Пока мы продвигались огородами, заслонёнными живой изгородью, ни один выстрел не послышался со стороны противника, но как только мы вышли на открытую местность, с лежащей впереди в версте горы прозвучало полтора десятка выстрелов. Свиста пуль я не слышал: или недолёт, или они были предназначены не для нас. Шли мы слегка левее линии огня нашего тяжёлого пулемёта, остававшегося на своей позиции и в любую минуту готового поддержать нас в случае опасности. Без всякого сопротивления достигли мы позиции красного пулемёта. И вот что я увидел. Труп пулемётчика лежал на станке пулемёта лицом вниз, двое тяжело раненых валялись неподалёку. Один из них, видимо, собирался доползти до камня, находившегося немного позади, но, обессилев, лежал неподвижно. Я уже собирался послать донесение капитану Моневу, когда вдруг увидел, что он скачет ко мне.

Вскорости он прискакал и первым делом повернул убитого лицом вверх. " Дончев! " - ткнув сапогом в труп, торжественно объявил Монев. Но кем был этот Дончев, в то время мне не было известно. Затем я получил приказание оттащить взятый нами пулемёт на дорогу.
Пулемёт, который тащили теперь мои пулемётчики, был такой же пулемёт Максима, как и наши, поставленный на станок Соколовского. Прикатили его на дорогу и начали рассматривать. В двух местах кожух его был пробит нашими пулями, след пули имелся и на " щеке". Нас особенно заинтересовала надпись на казённой части: «Императорский Тульский ружейный завод". Слово «императорский» было перечёркнуто глубоко врезанной линией. Кроме взятого нами пулемёта, на месте оставалось ещё и несколько ящиков с пулемётными лентами, за которыми Монев приказал мне прислать солдат его отряда. Запомнилась мне и брошенная там великолепная новенькая винтовка Манлихера, на которую очень зарились мои глаза.

Отряд Монева уже двигался по дороге в построении походной колонны. Мои подводы и вьючные лошади следовали сзади. Когда колонна подошла к нам, я передал болгарскому офицеру приказание Монева, всё ещё остававшегося на уничтоженной нами позиции красного пулемёта, о присылке нескольких человек за пулемётными лентами. Едва назначенные солдаты отделились от колонны и направились к указанному им месту, как оттуда раздались два приглушённых выстрела. Охватившее было нас беспокойство быстро рассеялось, так как Монев, не торопясь, отдал какое-то распоряжение и прискакал к остановившейся колонне.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 10 Следующая ⇒