Добровольческая армия 5 страница

Там, по ту сторону, не далее сотни шагов густые цепи красных идут к насыпи. Первая цепь уже подошла к ней и начинает взбираться по крутому откосу.
– Огонь!

Лихорадочно затрещали семь винтовок, стреляя почти в упор, едва целясь. Бросились назад " товарищи", на сотню шагов отскочили и открыли беспорядочный и безопасный огонь по неожиданному и невидимому противнику.
– Назад! Скорее! – приказывает поручик Успенский.

Кубарём скатываются с насыпи семь человек и бегут по уже довольно высокой траве прочь от грозящего появиться противника. Более чем на четыреста шагов отбежали и залегли в неглубокой канаве – дух перевести. Только теперь оделся гребень насыпи чёрной щетиной красной цепи. Но она не идёт вперёд, видимо, стараясь обнаружить неизвестно куда исчезнувшего врага. Спрятала его степь в складку одежды своей и не выдаёт «красному» глазу. Но уже передохнули семеро и поползли дальше по дну канавы. Изредка поднимется одна голова, посмотрит на насыпь и опять спрячется. И дальше ползут они, туда, где должна быть их рота. Долго ползут. Показалось ли им, или вправду что-то шевельнулось? Человек? Свой? Чужой? В четырнадцать глаз впились в скрытую травой фигуру. Капитан Стасюк! Наша рота!

Да, это первая рота. Невидимая, лежит она в канаве и держит под наблюдением железнодорожную насыпь. Ни выстрела, ни звука: ждёт, когда начнут спускаться занявшие насыпь «товарищи». Сразу отлегло от сердца. Опять вместе! Кончился кошмар, и не пугает готовящаяся атака. Не впервой встретит рота красные цепи, не впервой огорошит их неожиданным огнём и бросится на растерявшихся " товарищей", погонит их и у них «на плечах» ворвётся в станицу.

– Прапорщик Евдокимов, ступайте к взводному командиру и доложите о скоплении противника за насыпью, в обход левого фланга роты, – уже не шёпотом отдаётся приказание, и в знакомом голосе поручика Успенского слышится привычная речь, вливающая в нас спокойную уверенность.

Куда спряталось вчерашнее солнце? На сером фоне неба тёмной полосой тянется насыпь. Вправо, ровная как стрела, дотянулась она до моста через неширокую речку и спряталась за ним. Влево, всё понижаясь, резко свернула она направо и исчезла в железнодорожных посадках, откуда перед рассветом так неожиданно вынырнул бронепоезд. Верно, там и стоял, может быть, всего в двадцати шагах.

Но не время смотреть по сторонам, не время вспоминать то, что вместе с чёрным покровом своим свернула и унесла с собою ночь. Смотри туда, где на гребне насыпи изредка появится человеческая фигура, постоит и исчезнет. Прямо перед собой смотри!

От свежего, сочного весеннего стебелька отгрыз прапорщик Рубашкин небольшое – не длиннее спички – коленце. Поставил его на большой палец, сверху указательным придавил и, вытянув вперёд руку, смерил появившуюся на насыпи фигуру. Вовремя смерил: 600-700 шагов.

Зубцами частого гребня встопорщилась насыпь: поднялись красные цепи и стали спускаться на ровную скатерть степи. И тотчас же начали рождаться над ними белые облачка шрапнельных разрывов. Махровыми снежно-белыми фантастическими цветами расцветают они на скате насыпи, и гремят позади роты сеющие их орудия. Молчит рота, затаила дыхание и ждёт.

Кроваво-красными цветами в ореоле желтовато-бурых широких кустов распустились в красных цепях разрывы бризантных гранат. Всё медленнее движутся " товарищи", всё чаще залегают, всё неувереннее их шаг. Не более чем через минуту губительным огнём встретит их пока ещё молчаливая рота, бросится на первую смятую цепь, опрокинет её и погонит назад на другие цепи, и увлекут они и других в своём неудержимом бегстве. И воцарится тогда властительница толпы – паника. Сметёт она обезумевшими толпами бегущих и всех, кто вздумает сопротивляться ей, обезоружит рабов своих и передаст их смерти. Так было всегда, так будет и теперь!
– Прямо по цепи! Дистанция 300 шагов! Огонь!

Словно крупный град забарабанил по железной крыше. Частыми отчётливыми трещотками ворвались и покатились по всему фронту роты резкие голоса пулемётов, чаще загрохотали орудия. Адский джаз-банд! Джаз-банд боя!

Не выдержала красная цепь, не выдержала и кинулась назад. И бросилась за ней 1-я рота. Разворачивается бой, как выученная наизусть сказка. Всё так и должно быть в ней, и конец её заранее известен.

Вот уже и нет красных цепей. Перемешались они и густыми неуправляемыми толпами бегут назад к насыпи и, сбиваясь в кучи, несут тяжёлые и ненужные потери. Ни к сопротивлению, ни к самосохранению не способно теперь это обезумевшее стадо.

Ясная задача стоит перед ротой: вскочить на насыпь «на плечах» бегущего противника, не дать ему опомнится и закончить разгром его с удобной и неприступной позиции. В своём быстром движении вперёд оставила она далеко позади своего командира. Не догнать уже пожилому полковнику Плохинскому несущуюся вперёд молодёжь! Отстал он, шагов на триста отстал, а до насыпи и двухсот не осталось. Последнее усилие, последнее испытание крепости сердца, а там можно уже и передохнуть. Устало оно от долгого бега, ударами молотка в груди стучит, нужен ему отдых!

И вдруг оборвалась заученная наизусть сказка, на полуслове оборвалась, заглушённая стремительным треском красных пулемётов. Густой щетиной резервов обросла насыпь и свинцовым дождём облила цепь первой роты. Будто стальные бичи полосуют истерзанную грудь степи. Залегла рота - ни вперёд, ни назад. С высокой насыпи, как на ладони, виден каждый стрелок цепи. Видны они все, прошедшие через Лежанку, Березанскую, Выселки, Кореновскую, Усть-Лабу, Гначбау, Ново-Дмитровскую, Георгие-Афипскую, Екатеринодар, Медведовскую. Выбирай любого! Вон лежат они в десяти шагах друг от друга и не видят друг друга, и не знают, убит или не убит ещё сосед!
– На дистанцию пятьдесят шагов! Отходи по одному! – передают приказание капитана Згривца.

Широка степь, да невелик на ней человек: коли не давать в него целиться, так и не попадёшь. Редкий, но прицельный огонь по насыпи, по всему, что только шевельнётся на ней, поможет ему отбежать на пятьдесят шагов и оттуда поддержать отход боевого товарища.

Поднялся первый, отскочил на пятьдесят шагов и залёг. Следующий. И он отбежал. Третий поднялся, всего несколько шагов пробежал, упал и не поднялся. Кысмет!

Долгим, бесконечно долгим кажется быстрый отход взвода. Но вот и последний – капитан Згривец. И тотчас же новый приказ:
– Отходить по одному!

И снова не все достигают нового рубежа. Кысмет!

Но вот, наконец, и исходная канава. Первое укрытие, первый вздох облегчения.
– Капитан Згривец, примите роту!

На сером, землистого цвета лице полковника Плохинского лежит печать полного отчаяния. Уже во второй раз видит его таким прапорщик Рубашкин, во второй раз передаёт он командование ротой капитану Згривцу. Или очки потерял, или… сердце. Не таков полковник Плохинский: ни тяжёлая боевая обстановка, ни безвыходность положения не смутили бы мужественного командира, не смутила бы его и верная гибель! Может быть, потери? Ему одному известны они и только один он может оценить их значение, как и тогда, под Екатеринодаром.
– Рота, слухать мою команду! – во весь рост поднялся капитан Згривец и с хриплым вздохом упал навзничь. Убит наповал!
– Выньте документы, – указывая на отдувшийся карман его гимнастёрки, приказывает полковник Плохинский, – и дайте сюда.

Склонился над телом своего командира прапорщик Рубашкин, снял с его груди лежавшую на ней неподвижно руку и вынул из кармана гимнастёрки небольшую книжку. На чёрном коленкоровом переплёте вытиснен восьмиконечный крест. Отвернул переплёт: поминальник. Заглянул на первую страницу. Старательным, но неровным почерком исписана она длинным столбцом имён. Только первое имя успел прочесть: раба Божия Владимира. Дальше не выдержали нервы. На мёртвой груди только теперь вполне понятого им человека судорожно зарыдал Рубашкин.
– Прапорщик Рубашкин, возьмите себя в руки! Ступайте в цепь, красные наступают!

Но не слышит Рубашкин. Только тогда и опомнился, когда почувствовал, что кто-то тянет его за собой. Узнал поручика Недошивина.
– Згривец убит!
– Да?!

И в коротком ответе, и в закушенной зубами губе, и в выкатившейся из глаз и сбежавшей по щеке крупной слезе – словно разделилось и облегчилось непосильное одному горе: Згривец убит!

А в это время впереди снова спустились с насыпи красные полчища и идут на поредевшие ряды роты. Вон и слева появились густые цепи и заходят во фланг. И ни одного человека в резерве, только гремят без перерыва наши орудия. То здесь, то там рвут они широкие бреши в бесконечных и бесчисленных цепях противника, но не могут остановить его. Да и орудия красных не остаются в долгу: много белых цветов шрапнели посадили они над линией роты, много фонтанов чёрной земли подняли их гранаты, много кроваво-красных цветов расцвело вокруг роты. Частый огонь ведёт она по наступающим и знает, что не удержит их, разве что нанесёт большие потери. Одна надежда на пулемёты.

В чём дело? Почему остановились " товарищи" и назад отходить стали? Видно что-то неладное творится у них. И орудия их как будто смолкают, и бегут назад к насыпи грозившие охватом красные цепи.
– Рота, вперёд!

Поднялась рота и вперёд двинулась. Но какая маленькая! Совсем не такая, как та, что атаковала и погнала " товарищей" к насыпи. Или не все приказание слышали? Или не видят они, что не наступают, а бегут красные, всё более теряя порядок и бросая оружие?

Бежит в цепи роты и прапорщик Рубашкин, бежит и не понимает, почему бегут красные. И не понимает он, почему не слышно треска от разорвавшегося перед ним снаряда и почему в высоком размахе закачалась перед ним степь, почему пропало небо и почему опускается он в глубокую чёрную яму…

Новочеркасск. Госпиталь Общества донских врачей. В большой светлой палате с рядами белых, покрытых чистым бельём кроватей, в больничных халатах, кто на костылях, кто с забинтованной головой, кто с перекинутыми через шею полотенцами, поддерживающими широкие лотки с покоящимися на них загипсованными руками, вспоминают офицеры 1-ой роты все перипетии боя у Сысоки и погибших в нём товарищей.

– Господин поручик, – обращаясь к Успенскому, говорит Рубашкин, – почему тогда побежали красные?
– Брось ты поручика! Здесь мы не под колёсами бронепоезда. Почему побежали? Да потому что генерал Марков с Кубанским полком в тылу у них и станцию, и станицу занял. Куда же им было деваться? Все почти в плен попали.
– А бронепоезд? Каким образом мы его только в последний момент услышали, когда в царившей тогда тишине его за версту услышать было бы можно?
– Да он не подходил, а попросту там и стоял. И если бы не началась эта бессмысленная ночная стрельба, то, вероятно, мы оттуда и ног бы не унесли. Тем только и спаслись, что он ещё в темноте двинулся и нас не заметил. А всё Недошивин. Пройди он тогда на три шага в сторону, так на него бы и наткнулись!
– Ну, - возражает Недошивин, - если бы мы об него мордами ударились, то и тогда бы не заметили: уж очень темно было.
– Успенский, а почему ты мне тогда гранату не дал, да ещё и одёрнул? Я же знал, что у тебя есть.
– А потому и одёрнул, что больно горяч ты, Рубашкин, а в нашем деле только одна воля могла быть, о чём я тебе и напомнил. А гранату не дал я тебе, чтобы семи лишних трупов не было, причём безо всякой пользы!

Горлач сметаны

Второй Кубанский поход. Первый Офицерский генерала Маркова полк наступает на станицу Екатериновскую. Наша 1-я рота пополнена казаками-кубанцами взамен павших в 1-м Кубанском походе. Но нет уже её доблестного командира полковника Плохинского. Нет и старых командиров взводов. Ротой командует единственный уцелевший из них – капитан Павел Поляков. Нет и нашего взводного – капитана Згривца. Взводом командует штабс-капитан Василий Михайлович Крыжановский. Нет и половины старого состава роты, украсившего именами своими длинный синодик " рабов Божьих, за други своя живот свой положивших".

Кое-как подлечившись, вышли из госпиталей и заняли места свои в строю офицеры нашего 3-го взвода: получивший дар речи Миша Смиренский, " отдышавшийся" после прострела обоих лёгких Шура Тарабанов, меланхоличный Якушев, шествующий в строю вприхромку Жорка Залёткин, Костя Недошивин, ещё не вполне уверенный в мощности своих наскоро " склеенных" рук, Сева Крыжановский, потерявший фунта три мяса после знакомства с пулей ружья Гра (1871-го года! ) и многие другие.

Дух Згривца не умер: во взводе царит та же сильная спайка прошедших огонь, воду и медные трубы людей, та же вера в успех, то же безумное дерзание солдат генерала Маркова, те же песни и веселье молодости.

Первые числа июля. По открытой степи под жгучими лучами летнего солнца редкой цепью развернулась 1-ая рота. Со стороны противника ни выстрела, ни разрыва хотя бы одной шрапнели. Так и прошли мы вперёд, пожалуй, с версту. Если бы не жажда, то, вероятно, никто бы не имел ничего против этой мирной прогулки. Однако всё усиливающаяся жажда начала вызывать раздражение и критику нашего строя. По адресу капитана Полякова послышались едкие и неодобрительные замечания. Взводные остроумцы принялись уверять, что новый ротный производит обучение рассыпному строю, не будучи уверен в наших жидких познаниях в этой области. Особенно негодовал Недошивин, до дна опорожнивший свою баклажку и не видевший иной возможности утоления жажды, как упиваться излиянием своей жёлчи на голову того же Полякова.

Перед нами продолжала расстилаться ровная кубанская степь, слегка поднимавшаяся к горизонту и не хранившая никаких признаков присутствия противника. Далеко впереди маячили наши конные дозоры.

Прошли ещё полверсты. Завиднелись впереди высокие поля кукурузы, а прямо передо мной - обнесённый плетнём одинокий хуторок с высоко глядящим в небо колодезным журавлём. Оазис! Вот возможность наполнить опустевшие баклажки водой, а сердца – умиротворением и примирением с необъяснимым поведением нового командира. Тотчас изменилось упадочное настроение. Поручик Недошивин, излив из себя всю накопившуюся жёлчь, первый впал в обычное весёлое настроение.

Однако шагов за 400 до благословенного «оазиса» внимание всех было привлечено скакавшими к нам дозорными. Наше предположение об обнаружении противника получило полное подтверждение ещё до прибытия верховых в виде высоко взметнувшегося к небу фонтана земли и раскатившегося по степи треска разорвавшейся гранаты. Близко, но потерь нет. Новый треск – новый фонтан земли, потом всё чаще и чаще. Ага! Начинается!

До хутора ещё сотня шагов. По цепи передаётся приказание: «Держать дистанцию, не разрываться! » Наше звено – Недошивин, я, Пелевин, Крылов и Тихомиров - подходит к плетню. Четверо лезут через него, и только я один пользуюсь благосклонным вниманием судьбы, расположившей на пути моего следования широкие ворота, сквозь которые я и проникаю во двор без всяких предварительных гимнастических упражнений. Не ограничившись этой первой любезностью, судьба воздвигает передо мной и вожделенный колодезь. Эта очевидная протекция не ускользает от завистливых взоров моих, менее фаворизированных, соратников, решивших тотчас же пристроиться на халяву к триумфальной колеснице Фортуны, на которой было отведено место только моей симпатичной особе. Это засвидетельствовала четвёрка полетевших в меня пустых баклажек, которые, подобно древним римским сенаторам, " cum tacent clamant" (молча вопиют). Ничего удивительного! Кто хочешь, возопит, ежели в нём, ну, никакого содержания жидкости!

Наполнение у колодца пяти баклажек мало того, что потребовало времени, но и допустило опасный прорыв в цепи, чем тотчас же и воспользовался противник, ознаменовавший своё недалёкое присутствие градом ружейных выстрелов, но всё же, несмотря на моё отсутствие в строю, атаковать не решившийся.

Перекинув через плечо все пять наполненных баклажек, я уже собирался закрыть собою опасную брешь в цепи, как вдруг со дна рога расточительной Фортуны мне на голову высыпалась пожилая казачка. Собственно говоря, она не то чтоб высыпалась мне на голову (это, конечно, только аллегория), а вышла на крыльцо находившегося за моей спиной дома. Её оклик заставил меня обернуться. Покинувшая меня на мгновение врождённая храбрость снова мужественно вернулась на место при виде добродушного лика хозяйки, своим бабьим обликом гарантировавшей мне полную и несомненную безопасность.

Как рвущийся в бой хороший конь, спросил я её таким тоном, что в ней не могло зародиться и тени сомнения в моей доблести и отменном мужестве:
- Где красные?
Очевидно, незнакомая с тонкостями литературного языка, казачка ответила в прошедшем времени:
- Да туточки булы, да с час как поутекалы. Нат-ко! – протянула она мне большой глиняный горлач, обвязанный под выступом горла верёвкой, создававшей ручку.
" Карамба! Сакрамента! Масгорка и Розас! " Большой горлач был полон великолепной густой холодной сметаной!

Здесь я должен сделать маленькое отступление и пояснить читателю смысл восклицания, вырвавшегося из моей восторженной груди. Оно было изобретено ещё в 5-м классе гимназии и с тех пор служило мне для выражения всевозможных чувств: восторга, изумления, протеста, недоумения и прочего. Выгоды этого восклицания заключались в том, что в нём не было ничего обидного или воспрещаемого правилами хорошего тона: ни брани, ни божбы, ни чертыханья. И когда я однажды, получивши единицу за латинское экстемпорале, горестно воспроизвёл своё восклицание, а посчитавший его за оскорбление преподаватель пожаловался директору, то мне не стоило никакого труда объяснить разбушевавшемуся начальству, что «Карамба», «Сакрамента», «Масгорка» и «Розас» суть только произведения Эмара Густава[21] и ничего обидного в них нет.

Так и в данном случае, при получении горлача со сметаной названием этих четырёх произведений я вполне выразил всю богатую гамму овладевших мною чувств.

Но догнать ушедшую на сотню – а то и две – шагов роту оказалось не так-то просто из-за непредвиденной для боёв и походов нагрузки и необходимости перелезть через плетень, доходивший до груди. Винтовка, патронташ, баклажки, вещевой мешок оказались за плетнём раньше меня, а я с моим драгоценным горлачом тщетно исхищрялся присоединиться к ним. Выручила меня всё та же казачка, подержавшая горлач, пока я преодолевал препятствие. Вновь нагрузившись по ту сторону плетня, имея за спиной винтовку, а в руке горлач, я бодро зашагал к кукурузе, куда уже скрылась наша цепь. Снаряды красных орудий проносились над головой и рвались далеко позади, в давно пройденном ротой пространстве. Где-то очень высоко жужжали одиночные пули. С нашей стороны – полное молчание.

Догнал я своих в густой кукурузе, где они расположились в ожидании выяснения обстановки и приказа двигаться вперёд. Баклажки были сразу же разобраны и тотчас же наполовину опустошены, но божественный горлач не покидал моего общества и находился под бдительным наблюдением. Сравнительно долгое лежание без дела быстро нарушило основной порядок цепи, сделав её больше похожей на сбившиеся в группочки воробьиные стайки. Сбилась вокруг меня и наша пятёрка, сперва скромно косившаяся на мой горлач, но вскоре заинтересовавшаяся его содержимым. Сделанное сенсационное открытие тайны глиняного сосуда породило естественное желание воспользоваться всеми благами земного существования. В первую очередь горлач перешёл в руки Недошивина – хоть и маленькое, а всё же начальство!

Неожиданное приказание: «Вперёд! » – и горлач исчез в зарослях кукурузы, вместе с Недошивиным. Угрожающие, умоляющие и горестные крики понеслись вслед ему и сметане. Но, прошедши кукурузу, мы снова увидели друг друга. К великому счастью четверых обездоленных, защиту наших общих интересов взяла на себя Недошивинская совесть, укусившая его прямо в сердце и потребовавшая передачи горлача Пелевину. От него он перешёл ко мне, от меня – к Крылову, от Крылова – к Тихомирову, откуда снова предпринял путешествие к левому флангу. Трижды проделал горлач свою дорогу вдоль звена и всё ещё оставался наполовину полным.

А тем временем кончились кукурузные дебри. Мы идём по ровному пологому скату. Шагах в восьмистах впереди - цепи красных: то ли стоят на месте, то ли отходят. Открытый по нам огонь – вялый, лишённый силы и прицельности. Теперь уже ясно, что " товарищи" отходят, но странно медленно, не торопясь. Мои дальнейшие наблюдения прерываются вернувшимся ко мне горлачом. Освежив горло и ублажив мамон, передаю горлач Пелевину, не упустив заметить, что сметана убавилась в значительно меньшем количестве, чем за время первых путешествий " туды-сюды и обратно".

Вот уже более пятисот шагов, как мы вышли из кукурузы и идём по открытому месту. Расстояние между нами и противником сократилось, но красные цепи всё ещё не теряют порядка. Тревожно и подозрительно! Мой обеспокоенный взгляд обращается в сторону Недошивина. Тот идёт ускоренным шагом с винтовкой на ремне, изредка останавливаясь и отхлёбывая глоток сметаны. Стало быть, мои опасения преждевременны. Не проявляет беспокойства и Пелевин, вступающий в обладание горлачом и тоже принуждённый останавливаться для поглощения своей порции. Судя по углу подъёма запрокинутого над его головой горлача, сметаны остаётся ещё достаточно: до перпендикулярного положения ещё далеко.

Я уже приготовился принять горлач, как вдруг вместо Пелевина перед моими глазами блеснуло большое белое солнце, за которым исчезла фигура соратника. В следующую секунду я увидел его поднимающегося с земли. Вместо лица, на котором не было ни глаз, ни носа, ни рта, расплылось только одно белое пятно. Всё было залеплено густой сметаной!

Однако охвативший меня сперва смех сразу оборвался, как только я увидел, как быстро начала краснеть эта белая сметанная маска, уже через минуту обратившаяся в сплошное кровавое месиво. Пуля, разбив горшок, вероятно, соскользнула и попала в шею. Сама по себе рана не была тяжёлой, но обильное кровоизлияние грозило лишить его силы двигаться. Стараясь зажать рукой рану, Пелевин быстро побежал назад к кукурузе.

Мне не удалось проследить за ним: то, что я смутно предчувствовал, разразилось. Сильный огонь обрушился на нас, и почти одновременно за спиной отходивших красных цепей поднялись и перешли в контратаку скрывавшиеся в высохшем русле ручья или речушки многочисленные красные резервы.

Насколько охватывает глаз вправо и влево, погнулись наши цепи и начали отходить. Дистанция между нами и противником равна расстоянию между нами и кукурузой, где мы, несомненно, примем их контратаку. Красные полчища валят густой массой, стреляя на ходу. Огонь сильный, но малодейственный. Недошивин приказывает, медленно отходя, вести прицельный огонь. От этой системы приходится скоро отказаться, так как расстояние между нами и красными сокращается гораздо скорее, чем между нами и кукурузой. В некоторых местах наши цепи уже входят в неё, а нам остаётся ещё шагов 300. Надо поторапливаться! Но, что хуже всего, покровительствующая мне до сих пор Фортуна вдруг перестала интересоваться моей особой. Расстреляв находившуюся в винтовке обойму, я убедился, что мой патронташ, хранивший шестьдесят патронов, остался висеть на плетне хутора. «Карамба! Сакрамента! Масгорка и Розас! »

Мой вопль о доставке мне патронов Крыловым оставлен без ответа. С другого фланга я услыхал голос Недошивина и невольно повернулся к нему. Недошивин лежал на земле. Он сделал попытку подняться и снова рухнул. Я бросился к нему. Он лежал неподвижно. Будто из лейки вокруг него была разбрызгана кровь, ею были залиты и его шинель, и его лицо. Крылов и Тихомиров уже бежали, не дожидаясь моего зова.
– Юра, голубчик, не оставляй! - услышал я приглушённый голос и тут только заметил, что из угла его губ сочилась кровавая пена. Как будто были ещё оторваны пальцы на его руке. «Ведите Костю, – приказал я Крылову и Тихомирову, – а я буду прикрывать ваш отход».

Не знаю, кто думает за нас в такие тяжёлые моменты, но думает он не всегда хорошо. Во всяком случае, тот, кто думал за меня, остротой мысли не отличался. Дав им отплестись шагов на пятьдесят, я вдруг вспомнил, что у меня нет ни одного патрона! Исковерканная пулевым попаданием винтовка Недошивина валялась возле меня. Я схватил её и открыл затвор. В магазине оказалась целая нетронутая обойма.

Красные заметили отвод раненого, и трое их кавалеристов устремились к нам, вероятно, считая нас лёгкой добычей. До сих пор я лежал на земле, но теперь пришлось встать навстречу коннику. Он уже был не более чем в семидесяти шагах от меня и не уменьшал хода. Я прицелился. Он осадил коня и начал что-то кричать. Должно быть, предлагал сдаться. Я сделал ему знак, предлагая приблизиться. Он двинулся ко мне, но с осторожностью. Я снова прицелился, а он отскочил назад. Между тем, подскакали двое других красных. Чтобы не иметь дела с тремя, я выпустил одну пулю. Теперь их осталось только двое.

И тут тот, кто думал тогда за меня, начал соображать безукоризненно. Он вдруг понял, что эти конники, болтающиеся между нами и красными цепями, мешают скосить нас огнём, а потому являются не врагами, а защитниками. Когда, обернувшись, я увидел, что волокущие Недошивина Крылов и Тихомиров находятся приблизительно на равном расстоянии между мной и спасительной кукурузой, тоже принялся медленно отходить, время от времени вскидывая винтовку и целясь в неотстававших " товарищей". Один из них произвёл было попытку подскакать со стороны, но был встречен огнём нашей цепи из кукурузных зарослей. Лошадь его была убита, а сам он на четвереньках пополз назад и, чуточку отойдя, вдруг вскочил на ноги и опрометью бросился к своим цепям. Последний конный тоже повернул коня и поскакал к своим. За неимением коня я тотчас же повернул пятки к противнику и с неожиданной для самого себя прытью понёсся к кукурузе, куда уже втаскивали Недошивина. Ружейный огонь красных бил, словно молотками по голове, когда я, наконец, бомбой влетел в кукурузу, где и распластался на земле, забыв, как зовут моих папу и маму! А через час мы опрокинули красных и взяли Екатериновку.

С тяжёлым чувством пришёл я на перевязочный пункт. Всё как-то не верилось в возможность смерти Недошивина. " Вывернется", - утешал я сам себя. Но Костя не вывернулся. Пуля попала ему в спину, пробила желудок, расщепила ложе винтовки и оторвала четыре пальца. Я застал его в предсмертной агонии. Он не узнал меня.

Как хорошо, как весело начался этот день и как трагично окончился! Жужжат, кружатся веретёна. Ткут три древние старухи, три седовласые парки, нити человеческой жизни. Ровно тянется нитка, и нет ей причины оборваться. Но вот ударила по ней костистой рукой старуха-парка и оборвала! А вон у той нить на последнем волоске держится, вот-вот оборвётся. Добавит старуха волокна и ткёт дальше.

В воле парки оборвать нить человеческой жизни, но не в её воле оборвать нить человеческой памяти. Убит Костя Недошивин, но он остался живым в моей памяти. Много, много соратников, подобно ему, ушло из жизни, но остаются живыми для меня и умрут только вместе со мною.

ЗАЯЦ

Одно из самых решительных сражений с Красной армией на Северном Кавказе[22], отбросившее её почти на сотню вёрст назад, было выиграно зайцем при самоотверженной помощи, оказанной ему полковником Юрасовым.

Предупреждаю, что вовсе не следует думать о каком-либо техническом выражении, способном ввести в заблуждение неискушённого читателя. Нет, господа! Это был самый натуральный, стопроцентный, чистопробный заяц, такой, как и все зайцы. От описания его внешности я воздержусь, так как я сам-то не слишком подробно разглядел его – до того ли тогда было! Каждый из вас видел зайца, следовательно, описывать его незачем. Но я всё же сознаю необходимость объяснения моего столь смелого и, казалось бы, столь же невероятного утверждения, что бой был выигран только благодаря зайцу.

Начать я должен немного издалека, а именно с кануна того дня, в который произошёл этот оставшийся для меня весьма памятным бой. Зайца тогда ещё не существовало или, вернее сказать, он уже существовал, но мы-то этого не подозревали и не интересовались его существованием. Начинаю же я с кануна боя, потому что в этот день прибыл в полк новый штаб-офицер, полковник Юрасов, впервые попавший на фронт гражданской войны и не имевший о нём до того времени ни малейшего представления. Приехал он не то с французского, не то с Македонского фронта и за неимением вакантной должности был назначен помощником командира 1-го батальона 1-го Офицерского генерала Маркова полка. Эта фантастическая должность не накладывала на него никаких обязанностей, а потому и не давала никаких прав, за исключением права ночевать в штабе батальона, а в строю болтаться, где ему вздумается.

Лет ему было за сорок. Одет он был в очень аккуратно пригнанную польскую бекешку, на голове – серая офицерская папаха, на ногах – тёплые войлочные сапоги на кожаной подмётке. Среди нас, одетых весьма и весьма своеобразно – в чём Бог послал! - он, только что прибывший, выгодно отличался своим офицерским видом, который мы, увы, утеряли. Попал он в штаб полка как раз к концу наступательного боя, когда, уже разбив красных, мы находились в фазе преследования. В этом бою он не принимал участия, а наблюдал его издалека и был приведён в состояние полного восторга нашими действиями. Появившись сейчас же после боя и отрекомендовавшись, он довольно неожиданно воскликнул: " Марковцы! Ваши имена должны быть записаны золотыми буквами на брильянтовой доске! "

– Не дороговато ли обойдётся? – озабоченно справился один из нас.
– Пожалуй, - согласился полковник Юрасов. - Ну, тогда брильянтовыми буквами на золотой доске!
– Это, конечно, дешевле, - сообразили все, - а на сэкономленные суммы можно купить папирос и выдать всем хотя бы по одной штуке. Ужас как курить хочется!

Юрасов немедленно вытащил свой золотой массивный портсигар, украшенный всевозможными монограммами, и угостил желающих. В минуту портсигар оказался пустым, и не всем ещё хватило.
– Подождите немного, господа, – поспешно выходя из хаты, сказал Юрасов.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒