Добровольческая армия 3 страница

Теперь смеются и генерал Марков, и доктор Родичев, и Митя Образцов. А мы – мы ржём. Згривец насупился. Желая поддержать и утешить его, генерал Марков, указывая на кисть его раненой руки, спрашивает:
– Ну как, капитан, работает?
– Работает, Ваше-ство, – оживляется Згривец.

Но он врёт. Кисть его руки остаётся неподвижной, и три месяца спустя будет лежать она, такая же неподвижная, на его тоже уже неподвижной груди, закрывая собой маленькое отверстие от пули, пронзившей его сердце.

Вот и вся история Меврского оазиса. Всё остальное есть только моё предположение о путях, по которым она дошла до штаба армии и попала в " Очерки русской смуты". Вероятно, генерал Марков рассказал её в штабе, а генерал Деникин сохранил в памяти как самый нелепый курьёз, слышанный им в его жизни.

4 МАРТА 1918 ГОДА

Я не знаю, кто рисует картины на экране нашей памяти. Он, неведомый, не запечатлевает автоматически всего, что происходит. Он берёт и оставляет только то, что ему нравится, бессовестно раздувая или уменьшая события, оттесняя на второй план то, что находилось впереди, и выдвигая то, что находилось сзади. Одним словом, его творчество – художника, а не историка.

По мере того, как развивающиеся события происходят на поверхности нашей жизни, смена картин возникает в её глубине. Между первыми и вторыми имеется полная связь, но они неодинаковы и не сливаются вместе. Одна или другая картина поражает наш взгляд, а всё остальное остаётся в тени. Кто может сказать, с какой целью работает этот неутомимый художник и для какой галереи предназначаются эти картины?

Я собрал их и сам оказался в их власти. Одну из них, особенно ярко запечатлевшуюся в моей памяти, я назвал датой её возникновения: «4 марта 1918 года».

Бой под станцией Кореновской. В помощь 1-му Офицерскому полку придан один батальон Корниловского ударного полка. Общее командование в руках генерала Маркова. Мы наступаем вдоль железнодорожного пути, идущего по невысокой насыпи, постепенно снижающейся и уходящей в глубокую траншею, закрытую густыми посадками. Корниловцы идут справа от неё, а мы, марковцы, слева. Красный бронепоезд стоит в траншее, скрытый посадками, откуда свинцовым дождём шрапнели поливает наступающие цепи. Впереди, насколько видит глаз, чёрной чертой окопов пересечена степь.

Бой принимает затяжной характер. В помощь потесненным контратакой корниловцам послана 1-ая рота Офицерского полка. Совместными усилиями положение восстановлено, и наша рота возвращается на своё место, где началась новая контратака красных. Она тоже отбита. К нам скачет генерал Марков:

– Жарко?
– Жара, Ваше Превосходительство, почти нет патронов! Прикажите доставить!
– Вот нашли, чем утешить! В обозе их тоже нет. По сколько осталось?
– Штук по двадцать.
– Ну, это ещё неплохо! Вот когда останутся одни штыки, тогда хуже будет. Вперёд!

Шагов на двести продвинулась рота и снова залегла, не в силах сломить сопротивление красных. Потери – более десяти процентов состава. Впереди топографического гребня длинной извилистой полосой протянулись густо занятые окопы противника. Оттуда непрерывно трещат пулемёты. Сколько их? Может, десяток, а, может, и больше. Для того чтоб атаковать, надо добиться перевеса огня, а патроны нужно беречь.

Генерал Марков говорит что-то командиру роты полковнику Плохинскому, который зовёт к себе командира 3-го взвода и отдаёт ему приказание. Тот в свою очередь вызывает полуотделенного - поручика Якушева. Выслушав приказание, поручик Якушев собирает своих людей и объясняет задание: двигаться незаметно вперёд, прижимаясь к железнодорожной насыпи, обойти красный бронепоезд и, передвигаясь по посадкам и не привлекая к себе внимание красных, достигнуть моста через реку Кореновку, чтобы не допустить их перехода через мост. Задача дана двенадцати человекам.

Выполнение этой, казалось бы, невозможной задачи прошло с поразительной простотой, благодаря тому, что окопы на сотню шагов отстояли от посадок, а находившееся шагах в пятидесяти охранение фланга не обратило на нас никакого внимания, очевидно, приняв за своих. На их окрик мы ответили успокоительным жестом и прошли дальше в траншею, где оказались рядом со стоящим там бронепоездом. Проходя под деревом, на котором сидел их артиллерийский наблюдатель, поручик Успенский задал ему какой-то вопрос, но ответа не получил. Затем мы очень скоро и безо всяких препятствий очутились на неширокой площадке у самого входа на железнодорожный мост.

Если до этого момента я сохранил полное представление о развитии боя слева от насыпи, то всё дальнейшее осталось как отрывочные, плохо связанные между собой эпизоды: их заслонила новая, целиком потрясшая меня картина. Там, в пятистах шагах за нашими спинами, стоял красный бронепоезд, а здесь, перед нами, лежал тяжело раненый в бедро капитан Корниловского полка!

Если бы на Страшном Суде меня спросили, кто взял мост под станцией Кореновской, я бы ответил, не колеблясь: полуотделение поручика Якушева. Однако же капитан был тут. Я хорошо помню то удивление, с которым я подошёл к раненому. Он обратился ко мне с вопросом:

– Прапорщик, у Вас есть револьвер?
– Так точно, господин капитан.
– Потрудитесь передать его мне!

Слова эти были сказаны тоном приказания. Помню, что в этот момент за нашими спинами разгорелась сильная стрельба, с грохотом прокатил мимо нас красный бронепоезд, прошёл мост и продолжал удаляться по высокой, хорошо видной насыпи. Мы открыли огонь по бежавшим к мосту, бросившим свои окопы красным. Охватившая их паника была неописуема. На наших глазах они бросались в реку, пытаясь перебраться вплавь на другой берег. Вся поверхность реки была покрыта плывущими под нашим огнём «товарищами». Поручик Якушев приказал перескочить мост и, по возможности, отрезать им к бегству. Направляясь к мосту, я снова подошёл к раненому корниловцу.

– Господин капитан, красные бегут! Сейчас здесь будут наши и Вас вынесут.
– Неужели Вы думаете, что я соглашусь отягощать своим полутрупом и без того тяжёлое положение армии?

Даю слово, что в его ответе прозвучало искреннее удивление.
– Потрудитесь передать мне Ваш револьвер, – повторил он. Я отстегнул и передал ему свой пистолет.

Кто оттеснил нас с того берега и почему мы снова оказались на этом, совершенно ушло из моей памяти. Всё заслонила картина: лежащий у моста и уже мёртвый капитан-корниловец. Наполовину снесён его череп, лицо закрыто чёрной маской запёкшейся крови, из откинувшейся правой руки вывалился мой тяжёлый маузер. Я взял его и снова прицепил себе на пояс.

Почти пятьдесят лет отделяют нас от поразившей меня тогда картины. Она не утратила во мне ни всей яркости красок, ни разнообразия своих тонов. В течение почти пятидесяти лет я, не переставая, задавал себе одни и те же вопросы и не находил на них ответа. Кто был этот капитан? Как мог он оказаться впереди нас? Как мог он быть ранен там, где ни один из " товарищей" не подозревал нашего присутствия? Куда девались те, кто был с ним?

Ничего, буквально ничего я не могу объяснить себе и поныне. Не могу ответить и на сотни раз возникавший у меня вопрос: почему и зачем нарисовал именно эту картину работающий в моей памяти неведомый мне художник?

ПУРГА

Расплясалась злая баба-пурга, разметала по ветру седые космы, на длинные белые ленты лохмотья свои порвала. Несётся, шаманит, кружит, сотней голосов по степи стонет. Гудит в телеграфных проводах, воет под крышами станционного посёлка, по освещённым окнам неподвижных вагонов белыми полосами лохмотьев своих хлещет: ненавистен ей всякий признак жизни. Ой, горе в степи не только человеку, а и дикому зверю!

С визгом ворвалась пурга, космы седые в приоткрывшуюся дверь запустила.
– Командира второй – к командиру батальона! – расслышала.

Высокий офицер быстро прошёл по вагону. Слышно, как стукнула за ним дверь. Взвыла пурга, с разбегу в спину его толкает, белые холсты под ноги стелет, идти поскорее торопит:
– Ступай, ступай, соколик! Разуважь меня, старую! До потехи-то я большая охотница!
– Вторая рота, выходить, строиться!

Звенят котелки, гремят винтовки, скрежещут пряжки ремней. Будто затихла пурга. К заиндевевшим окнам прильнула. Смотрит: не обманули бы старую!

Нет, не обманули. Вот и дверь вагона открыли. Один за другим спрыгнули на землю сорок человек и выстроились вдоль вагона. Короткие слова команды, и рота идёт на вокзал.

Как заголосит пурга! Вся визгом да хохотом изошла: то-то будет веселье!

На белом перроне чернеют стройные ряды. Бесится вокруг пурга, больно сечёт жёсткими обледенелыми плетьми волос своих по стянутым морозом лицам, страшное в ухо нашёптывает:
– Не верь, человек! Берегись! Послушаешь – вместе с телом и душу погубишь!
– Ну, с Богом!

Колыхнулся строй, звякнул оружием и будто утонул в белой степи. Даже следа не оставил. Воет пурга!

Бежит, змеится телеграфная лента. Щёлкает аппарат под привычной рукой телеграфиста. Низко опущена голова его, но недобрый огонёк горит в глазах, следящих исподтишка за глядящим в заиндевевшее окно юнкером.

Эй, Сеня]13]! О чём задумался? Возьми уши в зубы! Что там голосит тебе пурга? Куда ты смотришь? Ничего не видать в запорошённое снегом окно. Далеко позади остались преданные Керенским юнкера, защитники Зимнего Дворца, твои товарищи. Не по их уже догнивающим останкам воет в селенье собака. Слушай же, Сеня, слушай! Да не пургу, не вой собачий! Слушай то страшное, что творится у тебя за спиной!

– Стой, телеграфист! Стой! Берегись! Не тайна стук твоего аппарата.
– Стой, себя пожалей!

С чего вдруг примолкла пурга? На минуту только примолкла. Слушает.
– Гуково, Гуково, – трещит аппарат, – Белые пошли на Гуково… Человек сорок!
– Прочь с аппарата!

Друг против друга стоят они оба: обезумевшие от страха юнкер и телеграфист.
– Погиб! – стучит в мозгу телеграфиста.
– Поги-и-и-б! – вторит пурга.
– Капитан Добронравов… вторая рота… - не смеет закончить леденящая мысль в голове юнкера.
– П-о-г-и-и-и-б-л-и-и-и! - кончает пурга.

Ой, как пляшет пурга! Просто взбесилась проклятая баба! Голоса команды не слышно за визгливым хохотом её. Да что там голоса! Даже залп ружейный покрыла. Глаза так застегала, что ничего не видать!

Семеро прошло их на ту сторону путей, а назад вернулось только шестеро: с седьмым осталась пурга. Тёмную кровь белым снежком застелила и давай труп в тряпьё своё пеленать. Да в такой пляс пошла - с визгом, с хохотом! И сквозь них будто слышится: «Ну, ублажил! Ну, разуважил старую! Давно потехи такой не видывала! Люблю молодца за обычай! Даже душеньку свою не пожалел! Мой ты, мой, телеграфистушка! »

Вот уж труп и совсем запеленала. Только носки сапог чёрными уголками торчат. А сама прочь понеслась. Туда, на Гуково. Вот там будет веселье! Вспугнула дорогой старая ведьма бесовские табуны свои, и понеслись они по степи в безумном беге, струя длинные хвосты, разметав волнистые гривы, в белой пене белые кони. То быстрее ветра несутся они вперёд, то станут, как вкопанные, устрашённые диким воем пурги, то бросаются назад, храпят, сшибаются, громоздятся друг на друга, роняя хлопья белой пены, и в стонущем ледяном дыхании извергают из широко раздутых ноздрей своих целые потоки снежных водопадов! Страшна непроглядная белая степь, когда справляет свой шабаш в необозримых пространствах её бесовская сила. Не найти, не вернуть поглощённую степью роту!

Наконец-то угомонилась пурга. Далеко в степь коней своих угнала и сама под кучей тряпья своего распластала на земле усталое тело своё. Натешилась вволю, уснула старая. Заскользила по тёмному небу призрачно-серебряная гондола месяца. Синими огоньками тысяч ночников заиграли степные снега. Не увидишь того, что творилось там, в заколдованном кругу бесовской пляски.

Лишь когда побежит от востока светлое утро, свивая перед собой вуаль ночи, постепенно открывая всю доступную взору степь, только тогда увидишь, что натворила пурга. Увидишь на догоревших кострах сожжённых живьём раненых. Заметишь торчащие из земли руки с обрубленными пальцами. Среди разбросанных трупов в их искажённых нечеловеческой пыткой лицах с трудом узнаёшь дорогие черты замученных друзей твоих.

И если смутится дух твой, если леденящий ужас вопьётся в сердце твоё, то беги, скройся, забейся в самую узенькую щёлку жизни! Но если вспыхнет в тебе горячее пламя священного гнева за поруганную русскую душу, за втоптанную в грязь честь русского война, то храни его глубоко в душе твоей, пронеси через степи казачьи, не угаси в суровых отрогах Кавказских гор, унеси с собой и в изгнанье!

Ни за токарным станком завода, ни за рулём автомобиля, ни в глубине чёрной шахты, и нигде, и никогда не расставайся с ним! Им одним и только им смиришь ты бесовскую пляску пурги на необъятных просторах земли русской!

«АБЛИМАНТЕС! »

Отгремели последние выстрелы. В вечерних сумерках стянулась в станицу 1-ая рота, с полчаса потопталась на площади в ожидании развода по квартирам и, наконец, вступила в обладание отведёнными ей хатами.

Особенно удачно закончившийся бой, приподнятое и ещё не улёгшееся настроение, сравнительно небольшие потери и предвкушение заслуженного отдыха являются причиной общей весёлости. По компетентному заверению капитана Згривца, очередь несения наряда по охране армии ложится на другие роты. Однако неожиданный вызов взводного к ротному командиру и долго продолжающееся отсутствие его порождают в сердцах оптимистов тревожное сомнение, а в сердцах пессимистов чёрную меланхолию. Сияющее лицо возвратившегося Згривца мигом успокаивает всех, а следующее за ним известие о днёвке наполняет сердца бурной радостью. Главное же основание торжественного состояния капитана Згривца зиждется на полученной от полковника Плохинского похвале за действия в бою 3-го взвода, о чём он тут же и сообщает.

Умеющий карать, капитан Згривец умеет и жаловать! Перечень налагаемых им кар не блещет разнообразием, но постоянно достигает цели. Это коллективное наказание: " Слышь, почистить винтовки! " И только один раз назначение всего отделения в полевую заставу вне очереди в особо тяжёлом случае с Меврским оазисом. Индивидуальная кара одна и та же: караул вне очереди.

А награда? Она всего одна, но зато какая! Что значит по сравнению с ней, награждение орденом святого Георгия? Что значит производство в генералы? Что значит Высочайший рескрипт на Ваше имя? Ничего не значат! И эту награду в тот вечер получил я, хотя решительно не помню, за что именно. Войдя в хату, капитан Згривец громко и твёрдо объявил: «Я теперь с Лингвардтом и спать могу! "

Да не подумает кто-нибудь из читателей что-либо игривое и легкомысленное. Но я сознаю необходимость объяснить истинный смысл высшей награды и, таким образом, избавить всех от неправильного и греховного понимания. Капитан Згривец обычно располагался с первым отделением своего взвода в одной хате и в страшной тесноте. Широкую кровать, стоявшую неизбежно в комнате, он считал своей неотъемлемой собственностью, и горе тому, кто вздумал бы на неё покуситься!

Помню, что в одной из станиц, воспользовавшись отсутствием Згривца, мы уговорили добровольца Платова лечь на кровать. Вернувшийся Згривец долго с гневливым недоумением смотрел на это неслыханное нарушение установленного им этикета и назначил Платова внешним часовым с объяснением причины наказания: «Ишь ты, какой взводный нашёлся! » Сколько мы потом ни уговаривали Платова повторить опыт, он не соглашался, правильно считая, что ночь, проведённая в хате, хотя бы и в тесноте на полу, но всё же лёжа, приятнее, чем проведённая стоя на холоде. На своей двуспальной кровати Згривец разрешал спать наиболее отличившемуся в этот день офицеру и это разрешение считал высшей наградой для своего подчинённого. И вот теперь эту награду получил я.

Говорю совершенно серьёзно, что для меня эта награда была особенно желанна и радостна не потому, что могла бы наполнить моё сердце гордостью, чем, между прочим, она его не наполнила и была бы в данном случае бессильна: лишённый необходимых будущей звезде человечества качеств, я был лишён и чувства честолюбия. И, таким образом, гордость за отсутствием матери по раз принятому на земле правилу родиться не могла. А потому что, выраженная столь оригинально, награда эта разрешала одно из мучительнейших сомнений, терзавших меня со времени зачисления в Алексеевскую организацию. Дело в том, что, наблюдая своих соратников, я приходил к заключению об их полном превосходстве надо мною и сознавал, что в их среде я был не более чем жалкий подголосок, и никогда не надеялся дотянуться до них, оставаясь плохой копией с хорошего оригинала. Теперь эта награда Згривца досталась мне, и полученная от этого primus inter pares14означала принятие меня в ту среду, к которой я тянулся. Да, это была самая высокая из полученных мною когда-либо наград!

Но нет розы без шипов! А шипами этой благоуханной розы были точные сведения, исходившие от награждённых ранее офицеров, о предстоящей мне кошмарной ночи. Широкая кровать, по всей вероятности, представлялась капитану Згривцу почётной эстрадой, на которую возводился прославляемый, но самому прославляемому она казалась средневековым эшафотом, где его ждали нечеловеческие пытки.

Згривец ложился на кровать со стороны стены, предоставляя авансцену эстрады прославляемому. Спал он на спине, держа свою раненую руку слегка на отлёте, занимая, таким образом, две трети " жилплощади", остаток которой представлялся герою дня.

Засыпал он мгновенно, о чём возвещал таким могучим храпом, что приходилось только удивляться прочности казачьей хаты. Спал он крепко, но очень беспокойно, то отбрасывая руку, то неожиданно переворачиваясь на бок и тотчас же снова возвращаясь на спину. Если эти перекаты производились в сторону стены, не признававшей его начальнической власти и не желавшей подвинуться, то, встретив её упорное сопротивление, они немедленно обращались в другую, более податливую сторону и лишали соседа последних остатков жилплощади. Бывали случаи, когда в результате этих повторных перекатов в сторону наименьшего сопротивления лежащие на полу пользовались богатой возможностью высказать всё то, что они думают о слетевшем на них помимо собственного желания " имениннике". А он, далеко не польщённый этим общим вниманием, высматривал себе какой-нибудь безопасный закоулок и устремлялся к нему, создавая себе в продолжение всего долгого пути всё новых и новых " доброжелателей". Когда же после многих акробатических упражнений ему, наконец, удавалось достигнуть облюбованного пункта, он, присев на корточки и прислонившись спиной к стене, предавался скорбным мыслям о том, что если уж совсем нельзя обойтись без геройства, то в будущем надо быть много осторожнее и, во всяком случае, не привлекать к себе одобрительное внимание капитана Згривца.

Предупреждённый обо всех грозящих мне опасностях, я заранее приготовил себе пристанище в образе длинной и узкой скамейки, на которую и переселился, как только захрапел Згривец, не дожидаясь насильственного выселения. Эту ночь я проспал прекрасно!

Следующий день начался сразу двумя утрами: одно – смеющееся утро нашей молодости, а другое – обыкновенное мартовское утро, о котором и говорить не стоит.

Ревизуя скудное имущество своего вещевого мешка, поручик Недошивин определил, что сделанные им несколько дней назад запасы макухи истощились и требуют пополнения. С этой целью он обратился к хозяйке, прося дать ему кизяку. Такие слова как макуха, кизяк, нор-дек и так далее, услышанные впервые в походе, спутывались нами сплошь и рядом, что и случилось в данном случае с Недошивиным. Макуха – семена подсолнуха, отжатого вместе с шелухой, а кизяк – большой кирпич, слепленный из рубленной соломы, коровьего и лошадиного помёта.

На удивлённый вопрос хозяйки: «Да на што он тебе? » - Недошивин ответил ещё более изумившим её объяснением: «А сосать! »

Употребление в пищу кизяка было, по всей вероятности, для нашей хозяйки в новинку, так как лицо её выразило одновременно ужас, любопытство и неодобрение. А может быть, наслушавшись распространяемых тогда " товарищами" рассказов о том, что генерал Корнилов ест детей, она решила, что армию свою он кормит чем-либо попроще. Во всяком случае, подойдя к печи, она взяла лежавший кизяк и подала его Недошивину.
– Зачем он мне? – в свою очередь удивился Недошивин,
– Да ты ж казав, сусать, – невозмутимо ответила казачка.

Обуявший нас всех смех вскоре перешёл в настоящую истерику, так как капитан Згривец, обратившись к Недошивину, изрёк саркастическую фразу: " Ишь, ты, сластолюбец! " А затем, отвечая на вызванную им реакцию, присовокупил: " Вишь, как ржут! Хоть бы глотки пожалели! " Хохотали тогда все и долго, но больше всех Недошивин.

Следующим острым переживанием, запечатлевшимся в моей памяти, была покупка нами петуха на соседнем дворе. Продавшая его нам казачка богатырского сложения, в широкой яркой юбке и такой же яркой кофте с засученными рукавами приняла от нас деньги и, указав на гулявшего во дворе петуха, предложила нам взять его самим. Развёрнутой цепью, состоявшей из трёх человек, двинулись мы на петуха.

Рассказывать обо всех ухищрениях, употреблённых нами для вступления во владение нашим движимым и движущимся имуществом, было бы равносильно признанию понесённого нами поражения, а потому, не желая огорчать читателя, я остановлюсь только на описании пленения петуха, хоть и не нами, но для нас, что, в конце концов, и требовалось!

Во всё время наших бесплодных попыток богатырша не покидала крыльца, может, из опасения, что заплатили за одного, а унесут троих, и наблюдала, не скрывая своего презрения, за нашими беспомощными мотаниями по двору. Наконец, не выдержала. «Эх, не моя в вас ухватка! » – с горьким упрёком вскрикнула она и смело бросилась с крыльца на только что отразившего опасность пленения петуха.

Явно имея не нашу сноровку, она ухватила с двух сторон свою широкую юбку и, расширив её, таким образом, раза в три, носилась по двору с непредсказуемой для её комплекции энергией. Тактический приём, с успехом применявшийся петухом против нас и позволявший ему неожиданно проскакивать между нашими растопыренными руками и ногами, наткнулся теперь на удивительную подвижность и хитрость этой доморощенной Валькирии, в своём непрестанном наступлении воздвигавшей перед ним высокую и непроходимую юбочную стену. Когда же он, собираясь обогнуть это непреодолимое препятствие, бросался в сторону, то она одним прыжком, а при настойчивости петуха в проводимом им манёвре, и несколькими – создавала у него впечатление бесконечности стены, чем приводила его в состояние полной растерянности и вызывала поспешное отступление к окружающему двор плетню.

Преследуемый по пятам неумолимой Валькирией и очевидно доведённый ею до полного отчаяния, петух решил перелететь через неподдающуюся обходу с флангов юбочную стену. Это необдуманное решение закончилось его гибелью. Схваченный за ноги петух был передан нам со строгим наставлением: " Смотрите, картузники, чтоб не выпустить! " По всей вероятности, сообразительная Валькирия сомневалась в наших даже самых скромных способностях. Исполняя её наставления, мы осторожно несли петуха к себе в хату. Один держал его за голову, другой за ноги, третий за хвост. Таким торжественным кортежем предстали мы пред испытующими очами капитана Згривца.

Отведённая нам хата не имела хозяина, а только хозяйку, что объяснялось не её вдовьим положением, а тем, что хозяин, вероятно, какой-нибудь иногородний, имевший веские основания не встречаться с Добровольческой армией, исчез. С одной стороны, это было удобно, но, с другой, создавало много лишних хлопот в поисках той или иной необходимой вещи. Так, например, не желая беспокоить хозяйку, мы отправились на розыски какого-нибудь режущего предмета и ничего не нашли: ни ножа, ни топора, ни хотя бы косы. Правда, во дворе был обнаружен большой колун, но он не годился для расщепления петуха на порции, ибо грозил обратить его в лепёшку при первом же ударе. Когда же выяснилось, что нет и соли, то волей-неволей пришлось обратиться к хозяйке, в дальнейшее распоряжение которой и перешёл злосчастный петух. Но даже и в её опытных руках петух оказывал посмертное сопротивление и ни за что не хотел вариться.

Потерявший терпение Згривец отправился в полковой околоток15 с целью сделать " мансаж" своей раненой руки. Вернувшись через час, радостно объявил, указывая на едва движущиеся пальцы: " Вот, вишь! Слышь, работает! " И приписал этот успех тому обстоятельству, что доктор «должно, книжку прочёл». Общий взрыв хохота не испортил сохранившееся со вчерашнего дня радостное настроение Згривца, заявившего примирительным тоном: " Ну, чего вы опять? Ну, может, и не прочёл».

Однако новый неудержимый смех заставил его переменить тему и справиться о состоянии петуха. Получив ответ, что тот ещё варится, Згривец выразил предположение: " Он, должно, кирпишный! ", - чем снова рассмешил всех. Со словами: " Да ну вас всех! И чего только ржут! " - вышел из хаты и отправился во двор. Там в это время поручик Ершов (Вуколыч) был занят приготовлением чрезвычайно редкого и долженствовавшего поразить всех блюда по рецепту, известному ему одному. Занятый сперва покупкой и ловлей петуха, а потом его приготовлением, я не присутствовал при всех необычайных предварительных ухищрениях для создания необходимых условий этому апофеозу кулинарного творчества.

Дабы не возбуждать аппетит читателей и не вызвать в них чувства зависти, я ограничусь описанием не самого блюда, а только впечатления, произведённого на терпеливых помощников и просто зрителей. Поиски всех необходимых элементов задуманного кушанья начались с самого утра и длились часов шесть! Задача оказалась не из лёгких, так как требовалось добыть не то ягнёнка, не то козленка, около двух вёдер молока, какой-то всем известной на Кубани травы, оказавшейся почему-то неизвестной жителям этой станицы, а потому заменённой чем-то другим. Картошка тоже восполнила отсутствие трюфелей, а каждый ненайденный овощ был заменён чем-то другим. Огромное количество дров и ещё большее количество времени были последними условиями этой титанической работы. В конце концов к двум часам пополудни всё было сложено в большой котёл, и Вуколыч приступил к " священнодействию".

Первое непредвиденное обстоятельство слегка изменило первоначальный рецепт: молоко подгорело. А так как снять тяжёлый котёл с огня не представлялось возможным, то туда было приказано влить два ведра воды. Воспользовавшись отсутствием бегавших за водой поварят, молоко продолжало кипеть и бурной и неудержимой пеной бросилось вон из котла. Когда же процесс подгорания, перешедший в откровенное горение, был, наконец, прекращён, то выяснилось, что смесь остатков горелого молока с колодезной водой ничуть не уменьшила запаха гари.

По распоряжению главного повара всю находящуюся в котле жидкость отчерпали с целью заменить свежей водой. Постепенно открывавшееся дно разрушило и эту последнюю иллюзию. В чёрной запёкшейся массе, длинной растрепанной мочалкой окутывая ягнёнка (если это был не козлёнок), дымилась, хотя не разысканная, но какая-то другая трава, распространявшая вокруг себя ни с чем несравнимый по отвратительности запах, который Згривец, вышедши в сумерках из хаты, определил одним многознаменательным словом: " Одеколон! " Спасти хотя бы козлёнка (если это был не ягнёнок) тоже не удалось, так как, лёжа всем своим боком на дне котла, он также подвергся разрушительной силе огня и по своей духовитости не уступал окутывающим его мочальным «водорослям».

Убитые произошедшей катастрофой поварята, голодные и разочарованные, один за другим дезертировали со двора, оставив маэстро Вуколыча глаз на глаз с его " аблимантесом" (по выражению того же Згривца). Недолго выдержал духовитость своего творчества и сам автор. Открывшаяся во двор для его пропуска в хату дверь одновременно впустила подозрительный чад, принятый устрашённой хозяйкой за начало пожара и исторгнувший из её взволнованной груди громкий крик: " Биже шь мий! Биже шь мий! Никак свинушник запалили! "

В мгновение ока сформированная вольно-пожарная дружина бросилась вслед за выскочившей во двор хозяйкой, где её подозрение было опровергнуто самим свинушником, спокойно стоявшим в глубине двора и гореть не собиравшемся. Зато по середине двора в зловещем зареве ярко тлевших углей чёрной угрюмой массой высился котёл, виновник ошибочного предположения хозяйки. Из него, густым бурым облаком окутывая окрестности, поднималось неописуемое зловоние.

«Чтоб сразу залить этот аблимантес! » – приказал возмущённый Згривец. И когда приказание его было исполнено – котёл наполнен до краёв водой, а угли залиты – последовало новое приказание: «Чтоб никто не спробовал! Оставляй на разживу «товарищам»! С ентова варева они беспременно забесятся! » Это мудрое приказание было исполнено с особым рвением.

Наступило новое утро. У нашей хаты собрались остальные отделения взвода. Тревожно поводя носами, застенчиво справились: " Чем это так воняет? " И получили исчерпывающий ответ: " Аблимантес! "

Екатеринодар. Хозяином собрания в Роте Ставки Главнокомандующего единогласно был выбран поручик Ершов. Но если поданное блюдо не вызывало одобрения, то Вуколычу задавался ехидный вопрос: " А с этого аблимантеса не забесишься? " На что он неизменно отвечал, прищуривая свой косой глаз: " Ну, вам-то это трудновато. Вы ведь со дня рождения забесились! "

Я И СВИНЬЯ

Если, базируясь на заглавии этой своеобразной повести, кто-нибудь предположит, что героями её являются уже названные два действующих лица, то он ошибётся в том только, что назовет их героями, ибо в свинье нет ничего героического – свинья и есть просто свинья. Что же касается другого персонажа, то в его поведении тоже не было ничего достойного прославления, а одна только игра духа.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒