Добровольческая армия 4 страница

Вкратце остановлюсь на описании места, обстановки и всей декорации, на фоне которой произошло это событие. Так сказать, создам рамку для будущей картины и, кстати, поставлю на ней и дату – «да ведают потомки православных»[16]– 17 марта 1918 года. Станица Ново-Дмитриевская.

Стаял два дня тому назад покрывавший станицу снег и превратил в непролазную грязь кубанский чернозём на её немощёных улицах. Только вдоль домов вытоптаны узкие тропинки. Со стороны улицы выше колена поднимается отвесная стена грязи, местами сваливающаяся на тропинку. Идёшь как по траншее. А идти необходимо! Потому необходимо, что в сердце теплится надежда на доктора Ревякина в смысле приведения к нормальным размерам моей распухшей непозволительно физиономии. Два дня тому назад при взятии станицы она слегка пострадала от красной пули. Рассказывали мне потом, что, падая, я сделал не на чём не основанное заявление: " Я убит! " Сам я этого не помню. Ну, а если вправду сказал, то должен сознаться, что похвастался. Зубы-то мне, конечно, выбило, но сам я, остальной, в данном случае выздоровел.

Итак, иду я в наш околоток, а расположился он на первой перпендикулярной нам улице почти рядом со штабом роты. Что уж там со мной делали, не помню. Может быть, только то и сделали, что утешили и назад в роту отпустили. Вышел я и только собрался по узкой траншее домой возвращаться, как заметил, что дорога моя перерезана непреодолимым препятствием: лежит передо мною большая свинья и тушей своей мне путь преграждает. Хоть в грязь лезь! И лежит она ко мне задом с видом величайшего равнодушия. Попытался я её слегка ногой толкнуть, а она и не пошевелилась. Посильнее толкнул. Она только задними ногами шевельнула и продолжает лежать. Начал я её пинками бомбардировать. Поднялась она, несколько шагов сделала и опять легла. Подошёл я к ней и повторил свою бомбардировку. Поднялась она опять и лёгкой рысцой сперва вперёд побежала, а потом снова легла.

И вот тут-то и зародилась во мне некая коварная мысль. Сам я тогда ничего есть не мог и одним молоком изредка удовлетворялся, но что такое вкусный кусок свинины, ясно себе представлял. Так вот, захотелось мне свой взвод угостить. Грех небольшой, а идея хорошая! Да и до помещения взвода недалеко оставалось: до угла – пятьдесят шагов, да за ним столько же.

Поднял я свинью обычным уже способом, а за ней и сам в лёгкую рысь перейти собрался, чтобы не дать ей остановиться, как вдруг слышу над собой монотонный и грозный голос полковника Плохинского.
– Прапорщик Р., куда Вы свинью гоните?

Поднял я голову и вижу прямо над собой в открытом окне ротного командира, гневно наблюдающего картину нашего единоборства.
– Господин полковник, свинья сама бежит! – в произнесённой мною ответной фразе, как и в интонации, сияет в чистоте звезды утренней вся безгрешность моих намерений.

Но, несомненно, замеченные полковником Плохинским мои недавние агрессивные действия заставляют его подозревать коварство моих замыслов. А свинья? Это вполне заслуживающее своё название животное опять спокойно улеглось на дороге и, кажется, не собирается двигаться дальше. В тяжёлом раздумье в трёх шагах от ротного командира стою я над ней, не смея обеспокоить Её Величество Свинью, дабы не навлечь на себя громы и молнии, и глубокой ненавистью к ней наполняется моё сердце.

Если посмотреть со стороны, то невольно встанет перед глазами то, что именуется в театре " немая сцена": лежит свинья, стоит позади неё офицер и над ним наполовину высунувшаяся из окна фигура полковника Плохинского. Свинья не выражает ничего, офицер – полную растерянность, полковник – гневливое любопытство. Не стоять же до вечера над проклятой свиньёй! Нужна диверсия. Начал я её слева обходить, а правой ногой пинка ей дал для того, чтоб она с тропинки в грязь не бросилась, а прямо вперёд побежала. По моим расчётам, полковник Плохинский манёвра моего видеть не мог, а покорность моя сама в глаза бросалась: идёт, дескать, человек деликатный и свинью пытается сторонкой обойти. Что ж тут подозрительного? И опять слышу я позади знакомый монотонный голос: «Прапорщик Р., оставьте свинью в покое! »

Обернулся и вижу, что полковник Плохинский на полкорпуса из окошка высунулся и, конечно, диверсию мою разглядел. Я и отвечать ничего не стал: всё равно не поверит. Опять повторилась немая сцена, но только с той разницей, что полковничья фигура ещё дальше из окошка высунулась. Что же до нас, то мы со свиньёй в старой позе застыли: она на тропке лежит, а я над ней верным часовым стою, покой её охраняю. Дослужился!

Подумала ли свинья, что снова ей задом своим пострадать придётся, или ничего не подумала, но только поднялась она и вперёд пошла. Прошла несколько шагов и снова остановилась, очевидно, раздумывая, следует ли ей продолжать движение. А я на месте остался, дабы не укреплять переходящих в уверенность подозрений полковника Плохинского. Стою я и не оборачиваюсь, но уверен, будто глазами вижу, что ещё больше высунулся он из окна и не упускает из вида ни сажени «поля боя». А свинья подумала, подумала и дальше пошла. И всего-то в каких-нибудь десяти шагах от угла находится. Там, как раз возле угла, грязь обвалилась и ей свободный выход из траншеи возможен. А, кроме того, и другая опасность имеется: а ну как вместо того чтобы направо свернуть, она налево отправится, а там две траншеи сходятся и левая на ту сторону улицы ведёт. Пропала тогда для меня свинья, безвозвратно пропала!

Обернулся я и сразу убедился, что все мои предположения относительно полковника Плохинского полностью оправдываются. Высунулся он из окошка так, что скорее в горизонтальном положении оказался. Как только не вывалится! На животе, что ли, лежит? И обоих действующих лиц из глаз не выпускает. Пошёл я вперед, умышленно шаг замедляю и свинью в зад гипнотизирую: " Направо, свинья ты этакая, направо! " Я за ней тогда шагах в десяти находился и для большей убедительности ещё тише пошёл. Так что полковник Плохинский теперь мог собственными глазами убедиться в отсутствии всяких чёрных замыслов и в кротости моего поведения: я, мол, сам по себе, а свинья сама по себе, и вообще мы друг другом не интересуемся!

То ли гипноз на свинью подействовал, то ли самой ей так захотелось, но только она действительно направо за угол свернула безо всякого физического принуждения. А мозги мои, хоть и в распухшей голове, дело своё делают – соображают. Вот и сообразили они, что раз свинья направо свернула, то деваться ей уже некуда и, как только я за углом буду, то тут и мне в рысь перейти можно и ей живости придать. Так, не торопясь, дошёл я до угла и вижу, что на мозги жаловаться не приходится: свинья, действительно, в пяти шагах опять на дороге лежит. Ну, тут-то я тотчас же её на рысях атаковал и в бегство обратил. Так мы с нею галопом до двора хаты и прискакали!

Своим объяснять, в чём дело, не пришлось. Они об остальном и сами догадались - тоже не лыком шиты! Поручик Ершов-Вуколыч сразу на себя все остальные хлопоты принял, да и другие ему помогли. Двор хаты был отгорожен плетнём, за которым огород находился, а огород, в свою очередь, другим плетнём от степи отгорожен был. Вот за этот-то второй плетень её и потащили для ликвидации.

Я в хате остался, подозревая, что полковник Плохинский, того и гляди, во взвод заглянет, дабы убедиться в отсутствии во дворе своей протеже. Так оно и вышло. Визит полковника Плохинского не заставил себя ждать. Во дворе никаких признаков пребывания свиньи обнаружено не было, а в хате в мученическом выражении моего лица прочёл полковник Плохинский такое страдание, что, вероятно, устыдился своего чудовищного подозрения. Я как раз против зеркала сидел и, на самого себя глядючи, тоже удивлялся: как же это меня до сих пор живьём на небо не взяли, потому – одна святость и никакого свинства.

По окончании полковничьего визита капитан Згривец мне по секрету сообщил, что полковник Плохинский очень интересовался, вернулся ли я из околотка один или в обществе некой внушительной особы, и успокоился, получив заверение в полной моей невинности. Почесав за ухом, Згривец добавил: " Ох, смотри, узнает – расстреляет! " Ну, это я и сам знал. Два дня подряд весь взвод свининой угощался, и Згривец тоже.

Однако история на этом не совсем закончилась. В тот же день пришла казачка с жалобой, что, дескать, кабанка угнали. Спасибо, что не попала в штаб роты! Заплатили ей по-царски, но, по-моему, не слишком дорого. Могло бы гораздо дороже обойтись. Во всяком случае, мне!

ВЕРБЛЮД

Моё первое знакомство с верблюдом относится к неприятнейшим воспоминаниям моего детства, когда наша встреча закончилась глубокой взаимной антипатией. Эта изуродованная со дня своего рождения скотина оплевала меня с высоты могучего роста с поразительной меткостью, вероятно, мстя за какие-то мои агрессивные действия, нанёсшие ущерб её верблюжьему достоинству. Расстались мы тогда с твёрдым намерением никогда больше не встречаться, я – уводимый за руку отцом и получивший предварительно подзатыльник, а он – отогнанный сторожем в глубину клетки.

Но " прошли года, мы вновь сошлись с тобою! " [17] Эта вторая встреча состоялась в селе Лежанка Ставропольской губернии, где, вынужденный сложившимися обстоятельствами, я оказался перед необходимостью восстановить наше знакомство. А если уж быть совершенно откровенным, то обстоятельства вовсе не сложились, а были заботливо сложены моим феноменальным легкомыслием.

Ночь накануне выступления я провёл в карауле и возвратился во взвод с законным желанием хорошенько выспаться. Забитая людьми хата плохо соответствовала моему намерению, а потому я отправился во двор, где и расположился в каком-то сарайчике в полном покое и одиночестве, утаив от всех моё местопребывание. Не помню, видел я во сне " ласки весны" или ничего не видел, но пробуждение своё запомнил!

Тишина. Зловещая тишина! Вхожу в хату – никого! За столом сидят две фигуры и тоже зловещие.
– Где наши?

Ответ на мой вопрос мне кажется и вовсе зловещим:
– А ты что, отстал?

Их молниеносно брошенный друг на друга взгляд не предвещает ничего доброго. Чувствую, что кто-то очень большой и с очень холодными руками взял в них моё сердце и начинает его тихонько сжимать, а по спине взбираются мурашки.

Не знаю, насколько выражение равнодушия, приданное мною моему лицу, было естественным, но интонация голоса не изменилась:
– Нет, не отстал, а я тут маяком. Сейчас пойдёт наша кавалерия, так дорогу ей показать. А наши-то давно ушли?

Мой ответ, видимо, произвёл на них известное впечатление, так как оба мужика потупили головы, снова переглянулись и не замедлили с ответом: " Да, должно часа три-четыре".

Ободрённый первым успехом и желая придать ему ещё больше веса, я произвёл новую вылазку:
– Вот что: коли зайдёт полковник, так скажите ему, что я у церкви на горе дожидаться буду, а то казаков как бы не пропустить, они, небось, уже там! – и с этими словами я вышел из хаты.

Передо мной пустая улица. Ни души! Удары сердца отдаются в висках и мешают дыханию. Дабы не возбуждать подозрений, иду медленно, крепко охватив шейку винтовки и мысленно считая количество имеющихся у меня патронов. В этой тяжёлой борьбе головы с ногами, в которой ноги имеют тенденцию перейти вскачь, но где победа остаётся всё-таки за головой, я достигаю, наконец, соборной горы. Впереди ещё шагов на пятьсот продолжается улица, а дальше – пустая степь, насколько глаз видит. Следы недавно прошедшей крупной колонны войск не оставляют сомнения в направлении движения армии.

Передо мной встают три вопроса, терзающие мою душу. Как пройти остающиеся до околицы пятьсот шагов и не подвергнуться нападению из домов? Как не попасть в руки могущим появиться с минуты на минуту красным? Как догнать ушедшую армию? В патронташе имеется шестьдесят патронов - достаточно, чтобы выдержать хороший бой, но нет последней верной гарантии – револьвера!

Вообще, будущность рисовалась мне в исключительно чёрных красках, а воображение в ярких тонах заставляло подозревать существующие в действительности или предполагаемые опасности. Так, например, появление из-за плетня какой-то бабы самого мирного вида привело меня в состояние полной боевой готовности. Несмотря на то, что я ясно видел одну только бабу, я был убеждён, что эта-то баба и есть олицетворение военной хитрости и вышла она из хаты с единственной целью определения моей позиции. Впрочем, баба скоро исчезла, и никаких последствий её появления не оказалось. Может быть, и выходила-то она только " до ветру".

С четверть часа простоял я возле церкви в полной нерешительности, в то же время прекрасно понимая, что каждая потерянная мною минута ухудшает моё и без того скверное положение. Из этого состояния нерешительности я был внезапно выведен появлением небольшой группы людей, хотя и находившихся сравнительно далеко от меня, но, как мне казалось, имевших на мой счёт явно враждебные намерения, что и заставило меня произвести новую диверсию. Взобравшись на выбеленную кирпичную стену, окружавшую церковь и служившую цоколем для вделанной в неё решётки, я стал широкими взмахами рук подавать сигналы несуществующим войскам. Для постороннего наблюдателя, как мне казалось, эти сигналы не оставляли сомнения в моей полной связи с подходящими и уже недалёкими частями.

Не могу сказать, произвела ли моя демонстративная жестикуляция впечатление на устрашаемых мною врагов, если таковые имелись в действительности, в чём я не уверен и по сей день. Но Фортуну она, если и не заинтересовала, то привела в недоумение и заставила её повернуться ко мне своим лучезарным ликом вместо предоставленного мне до сих пор права любоваться её тыловой частью.

Лучезарным ликом Фортуны я называю отвратительную морду огромного рыжего верблюда, стоявшего привязанным к решётке церковной ограды как раз за углом. Утопающий хватается за соломинку! Что же касается этой " соломинки", то, по-моему, она могла бы вытащить пятьдесят утопающих! Сделав её центром моих вожделений, я соскочил со стены и, уже не теряя ни минуты, бросился к ней.

Привязанный за шею верёвкой верблюд отнёсся к моему появлению с полным равнодушием, разве только махнул сзади обрывком какого-то растрёпанного шнура, долженствовавшего, по всей вероятности, изображать хвост.

Однако все мои попытки погрузиться на " корабль пустыни" успехом не увенчались за его полным неумением " пришвартоваться": стоило мне влезть на стену и постараться подтянуть его себе, как он подходил и становился ко мне мордой, создавая ею непреодолимое препятствие для седлания. Соскочив на землю, я мог добиться от него стояния боком у стены, но, как только я снова взбирался на стену, то опять оказывался перед его мордой в недоступной дали от его спины.

Когда, в полном отчаянии истощив все свои силы и не добившись успеха, я уже решил плюнуть на него и идти пешком – будь что будет! – тут-то я и оказался на нём безо всякого труда. В последний раз соскочив со стены и имея в руках винтовочный шомпол, до сих пор служивший мне палкой для приведения верблюда в необходимое положение, я случайно ударил им по какой-то части его несуразного тела. Верблюд тотчас же лёг. Теперь, оказавшись на нём, я приложил все усилия, чтобы поднять его и заставить идти, тыча шомполом, куда попало. Действительно, истыканный верблюд встал и, не торопясь, двинулся вниз по улице в нужном мне направлении.

К сожалению, моё естественное желание ускорить его аллюр оставалось чисто платоническим по трём неустранимым причинам. Во-первых, «рычаг» управления верблюдом состоял всего из одной верёвки, охватывавшей петлёю его шею. Чрезвычайно короткий конец её я мог держать только в сильно вытянутой левой руке, не имея возможности продвинуться вперёд из-за высокого горба, украшенного пучком рыжего мочала. Во-вторых, моя правая рука была занята держанием винтовки в целях обороны на случай возможного нападения. И, в-третьих, сама моя неустойчивая посадка возбуждала во мне сомнение в моей способности усидеть в случае перехода на рысь. А кроме всего прочего, у меня не было полной уверенности в том, что верблюды вообще умеют бегать.

Так, медленно и с видом полного спокойствия, никем не тревожимые, покинули мы Лежанку, выехали в открытую степь и продолжали нашу неторопливую прогулку до тех пор, пока не скрылись из глаз очертания высокой церковной колокольни. С первым с момента моего пробуждения в Лежанке вырвавшимся из груди свободным вздохом просветлели одновременно и мои мозги, тотчас указавшие мне на всю нелепость держания одной рукой верёвки. Мой ставший мне симпатичным верблюд шёл, не требуя ни управления, ни принуждения, очевидно считая своей обязанностью шагать, а моей – спокойно сидеть на нём и не вмешиваться в его дела. Дислокация моего тела, если можно так выразиться, после освобождения левой руки значительно улучшилась, а отпущенная мною верёвка болталась под шеей верблюда, не достигая земли. Кроме того, перекинутая теперь за спину винтовка настолько укрепила мою посадку, что я уже был склонен считать себя прирождённым кавалеристом, если не на коне, то, по крайней мере, на верблюде.

Однако неторопливая походка моего верблюда, кроме того, что нагоняла сон, ещё и мало-помалу возвращала ушедшее было беспокойство, так как оставалась опасность преследования в случае, если «товарищи», конечно, уже предупреждённые местными жителями о нашем уходе, вошли в Лежанку. Правда и то, что я отъехал довольно далеко, определяя расстояние по уже дважды замеченным мною местам малых привалов, легко узнаваемых каждым пехотинцем, но не предназначенных для описания.

Впереди только степь, ровная и безлюдная степь и никакой, хотя бы отдалённой, видимости армии. Случайно обернувшись, увидел я, что очень далеко позади замаячили маленькие фигурки нескольких всадников. Красные!? С этого момента я уже не смотрел вперёд, а, повернувшись насколько это было возможно, старался определить: скачут ли они ко мне или стоят на месте? Увы, уже через несколько минут не оставалось сомнения в том, что они приближаются! Их было всего трое, и они шли за мной широкой рысью, всё сокращая и сокращая разделяющую нас дистанцию. Уйти от них уже не было никакой возможности. А моя проклятая рыжая скотина равнодушно шла вперёд и, несмотря на все мои ухищрения, уговоры и просьбы, не желала повернуться лицом к противнику, предоставляя мне принять бой в положении полуоборота.

Единственная возможность успешной обороны сводилась для меня к необходимости с первого же выстрела убить или ранить одного из нападающих, чему в сильной степени мешала моя неудобная позиция, настойчиво требовавшая от меня подпустить их как можно ближе. Они находились от меня шагах в шестистах и, не уменьшая рыси, шли на сближение, как будто не обращая на меня внимания. Моя винтовка, лежащая поперёк верблюжьей спины, ещё не была поднята к плечу. Когда расстояние между нами дошло до сотни шагов, я уже приготовился схватить её и выстрелить в одного из ехавших рядом всадников, как вдруг рассмотрел украшавшие их шинели погоны. Свои!

Да, это были трое казаков, оставленных в Лежанке следить за занятием её " товарищами". От них я узнал, что красный разъезд уже вошёл в село. На мой вопрос:
- Сколько их?
Мне ответили:
- Коней двадцать.
– Да не коней, а " товарищей"?
– На кажном по одном! – и с хохотом они зарысили дальше.

Получив эти малоутешительные сведения и не имея ни малейшего представления, как далеко ушла армия, я тотчас же приступил к изучению управления верблюдом. Я мучительно соображал: даны ли ему ноги только для того чтобы ходить, или они могут и бегать? Оплевавший меня в детстве верблюд ходил по своей клетке, а те, что я видел на пакетах с чаем Высоцкого[18], тоже как будто шли, а не бежали. Свои тяжёлые сомнения на этот счёт я постарался разрешить при помощи моего шомпола. Вспомнив, что слон управляется постукиваньем молотка по голове, я постучал шомполом по верблюжьему черепу – никакого результата! Прибег я и к практикующемуся на Украине приёму для придания живости волам и тоже не добился успеха.

Исследуя постепенно все части верблюжьего естества, я уколол его шомполом под правую ногу и в ту же минуту неожиданно открыл две скрываемые им до сих пор недюжинные верблюжьи способности. Во-первых, выяснилось, что верблюды умеют прекрасно бегать. А, во-вторых, являются обладателями очень сильного и очень неприятного голоса, могущего быть вызванным в любую минуту по желанию кондуктора. Когда, получив укол, верблюд неожиданно прыгнул вперёд и перешёл в размашистую рысь, то я, не подготовленный к проявлению им такой прыти, чуть-чуть не оказался на земле и невольно вцепился в клок рыжего мочала на его горбе. И тотчас же не то рёв, не то трубный глас огласил степные пространства. Нечто похожее я слышал в моём обильном воспоминаниями детстве, налив стакан воды в раструб духового инструмента, когда на нём упражнялся мой сводный брат.

Мой верблюд бежал теперь очень быстро, а, дернутый за мочало, ревел. Удовлетворённый, я не предъявлял к нему больших требований, опасаясь открыть в нём сверх обнаруженных талантов способность обозлиться. Около трёх вёрст проехали мы рысью, после чего верблюд снова перешёл на шаг, но по первому моему требованию опять побежал. Сигнальное мочало тоже действовало без отказа.

Вскоре я догнал армию и, обгоняя тянувшуюся по дороге колонну, подал сигнал о своём прибытии. " Но здесь моя бессильна лира, здесь музы требуют Шекспира! " [19]

Своим слабым для данного случая пером я не берусь описать весь эффект, произведённый трубным гласом моего верблюда, и скромно ограничусь лишь главнейшими деталями: лошади бросились по сторонам, а находившиеся в колонне люди, точно сговорившись, обратили на меня своё пристальное угрожающее внимание: каждый имел, что сказать, и каждый – что-нибудь неприятное!

Быстро переключив верблюда на рысь и не имея желания оборачиваться на долго ещё продолжавшиеся крики негодования, в которых не были оставлены в покое мои родители и все предки до седьмого колена, я поскакал в голову колонны, где должна была находиться моя рота.

Моё триумфальное появление на верблюде не вызвало восторга ни со стороны полковника Плохинского, ни со стороны капитана Згривца, обрушившегося на меня со всей силой своего вспыльчивого характера и приказавшего передать верблюда в артиллерию, куда я и отвёл его на продолжавшей болтаться на его шее верёвке. Целоваться на прощанье с ним я не рискнул: кто его знает, что у него на уме!

Для верблюда эта история кончилась назначением в артиллерию, а для меня – новым внеочередным караулом с объяснением причины наказания: " Штоб не верблюжал! "

По возвращении из караула я уже отдельно от взвода спать не ложился!

БРОНЕПОЕЗД

Ласково смотрит весеннее солнце в светлое лицо зачарованной им степи. Ожила она, красавица, дождалась своего суженого! Для него скинула она своё серое зимнее покрывало. Для него оделась в праздничные наряды свои, бархатными лентами свежей зелени разукрашенные. Для него готовит платье подвенечное из белой ткани расцветающих вишен. Глядеть на неё – и то радостно!

А тут ещё и другая радость, будто сестричка её родная, к сердцу ластится: восстал, наконец, Тихий Дон, и Кубань за ним поднимается. Стряхнули они с себя смрадные чары красной нечисти. Вслед за Воскресением Христовым воскресли!

И всё кругом так радостно: и весело бегущие лошадки, и белые тряпочки на папахах восставших казаков, и приветливые лица казачек. Машут они белыми платочками, выносят глиняные чашки с варениками, смеются, улыбаются, подмигивают. Приветствуют 1-ю роту. Даже подводчики – и те веселы. Видно, и вправду наступило что-то новое. Никому и в голову не приходит спросить, куда и зачем едут на подводах добровольческие части. Конечно, в бой! Но разве может быть теперь что-либо серьёзное? Так, военная прогулка, визит к " товарищам". Завтра же, верно, и обратно!

Осталась позади станица, а впереди светлая, радостная степь. На одной из подвод весёлый поручик Недошивин разжился большой миской с варениками, а поручик Успенский ухитрился получить целый кубан холодной вкусной сметаны и, кстати, чмокнуть на ходу закрасневшуюся красавицу-казачку. Весело! Вареники со сладким творогом обмакиваются в сметану и исчезают во рту. Пиршество! С соседних подвод появляются гости и разделяют дорожную трапезу. Однако необыкновенное скопление людей у одной подводы возбуждает любопытство взводного командира капитана Згривца, видимо, усмотревшего в этом нарушение порядка и считающего своей обязанностью его восстановить. Згривца угощают с особым радушием.

«Ну, и будя! » – говорит он, довольный, вытирая усы. И, разогнав по подводам " гостей", бежит к своей. И смеётся кругом степь и, радуясь на неё, красавицу, улыбается ей солнце.

В прозрачно-сером, всё темнеющем плаще медленно идёт навстречу вечер. Пришёл. И уже не серый. Снял он свой плащ. Стоит за ним, вся в чёрном, тихая ночь и обдаёт тёплым дыханием. Словно растёт она, до самого неба доходит, зажигает на нём звёзды и выше идёт, только подол своего платья по земле волочит.

Остановились подводы. Попрыгали на землю люди, построились и двинулись в непроглядную темень уснувшей степи. Чёрным покровом своим окутала их ночь, распустила чёрные косы свои и закрыла ими звёзды. Руку вперёд протяни – так и пальцев своих не увидишь.
– Рота, стой!
Долго стоит рота.
– Командира 3-го взвода к командиру роты!

И снова тягостное ожидание. И время стало: не то полночь, не то три, а, может быть, и больше.
– Поручик Успенский! – раздаётся голос капитана Згривца. – Шесть человек под Вашей командой для охранения фланга!
– Поручик Недошивин, прапорщик Штемберг, прапорщик Тихомиров, прапорщик Евдокимов, прапорщик Рубашкин[20], прапорщик Васильев! За мной!

Потонули в тёмной степи призрачные тени отделившихся от роты людей. Спит степь: ни звука, ни шороха. И снится ей: то припадая к земле, то согнувшись, медленно двигаются вперёд, рассыпавшись редкой цепочкой, беззвучные людские тени. Вот залегли они и долго лежат неподвижно, слушая тишину ночи. Вот опять встали, двинулись вперёд и снова залегли. «Не бойтесь, родненькие, пусто кругом, никого нет! » – шепчет им сонная степь.
– Господин поручик, перед нами железнодорожная насыпь, – докладывает идущий впереди поручик Недошивин, – сажени три-четыре высотой.
– Поднимитесь на насыпь, – приказывает поручик Успенский, – и если не обнаружите противника, пришлите сказать. Возьмите с собой одного человека.
– Прапорщик Рубашкин, со мной!

В густой траве высокой насыпи осторожно ползут вверх два призрака. Достигли балласта, рассмотрели в темноте полоску ближайшей рельсы. Залегли, прислушались: ни звука! Вылезли на полотно и сели на рельсу. Что тут рассмотришь, когда и собственного носа не видно?
– Никого кругом нет, – уверенно шепчет Недошивин. – Не ждут нас " товарищи", спят. Да и охота им воевать, когда ещё и черти на кулачки не бились. Зови Успенского!

И вдруг отдельный, сравнительно недалёкий выстрел, за ним другой, третий и короткая беспорядочная стрельба. И опять всё стихло. Ох, не спят " товарищи"!
– Это, вероятно, наши красную заставу сняли, – говорит поручик Успенский пришедшему за ним Рубашкину и, подняв лежащих возле него людей, идёт с ними на насыпь. Недалеко, должно быть, и до рассвета: стало сереть тёмное до того небо. И на два шага не было ничего видно, а теперь и на десяток кое-что разобрать можно. Да, светает!
– Бронепоезд! – шепчет поручик Успенский и, встав на одно колено, всматривается в темноту, откуда, всё нарастая и нарастая, слышатся глухой шум и мерные удары колёс по стыкам рельс.
– Ложись! Не двигаться! Не выдавать своё присутствие! – валясь между рельсов рядом с Недошивиным и Рубашкиным, приказывает поручик Успенский. Четверо других соскользнули с рельсов и лежат неподвижно у края насыпи.

Внезапно вынырнув из расступившейся темноты, чёрной тяжёлой массой накатывается железное чудовище. Медленно вертятся круглые диски колёс, и ползут над головой чёрные днища вагонов. Вот и колёса паровоза. Что если опущена заслонка его топки? Тогда нет спасенья: в клочья разорвёт она тела трёх распластавшихся на пути офицеров! С землёй слились они, сильнее к шпалам себя придавили и только тогда заметили, что прошёл паровоз, когда снова завертелись перед глазами колёса вагонов, но только медленнее и медленнее, будто собираясь остановиться. Стали. Прямо над головой грязное днище вагона с полуопущенным люком.
– Успенский, Успенский, есть у тебя ручная граната?
– Не Успенский, а господин поручик! Лежать! – и в шёпоте ответа слышит Рубашкин властную и грозную нотку.

И вдруг загрохотал бронепоезд, ливнем свинца в степь брызнул. От тяжёлых ударов его мощных орудий сотрясаются вагоны и дрожат под ним рельсы. Долго гремит его непрерывная пулемётная стрельба, и грохочут орудийные выстрелы. Почему молчат наши?

Но вот, прерывая грозный монолог бронепоезда, ворвалась и новая нота. Это уже не выстрел, это – близкий разрыв! Второй, третий, четвёртый. Всё чаще, всё ближе! А вот и что-то другое: к треску разрыва присоединяется ещё новый звук - не то скрежет, не то звон.
– Прямо в него! – торжествующе шепчет Недошивин и тычет пальцем в днище вагона.

Вздрогнул бронепоезд, стукнулись друг о друга буфера, и всё скорее и скорее завертелись назад колёса. И никто не заметил, как прокатил над головами паровоз. С грохотом пронёсся и последний вагон. Кругом разливается свет пасмурного утра. Смолкли пулемёты, изредка огрызаются ещё орудия. С минуту лежат на полотне неподвижно люди, только поручик Успенский чуть-чуть приподнял голову и смотрит вслед ушедшему бронепоезду.
– Встать! – и, полусогнувшись, идёт к противоположному краю насыпи, но, не пройдя и трёх шагов, падает и, махнув рукой, зовёт к себе свою маленькую группу.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒