7. Старик <Н. Е. Эфрос> Из Москвы «Театр и искусство», СПб., 1899, № 44

< …> [cxviii] Я невольно подошел к другой характерной особенности чеховских пьес, к тому, что можно назвать его манерою. Чтобы понимать их, надо быть втянутым в их атмосферу. Со стороны смотреть нельзя. Зритель должен жить всецело настроениями — автор умеет этого добиться. Драмы Чехова — пьесы настроения прежде всего. Но он далек от ухищрений декадентов и символистов, ему не нужны какие-то особые кадансы, повторение тех же слов, искусственный туман, дающие настроение «жизни» как будто в гипнозе. Он остается верным учеником {94} своих великих учителей-реалистов, не нарушая основной традиции нашего художественного слова. Но он умеет выбирать детали, умеет группировать их так, что они дают требуемое душевное состояние. Для чего другим приходится прибегать к средствам искусственным и приемам, позаимствованным у музыки, — того Чехов достигает при помощи обычных средств художественного слова.

Из того, что я говорил, ясно, что и в исполнении этой пьесы [«Дядя Ваня»] меня интересует прежде всего не изображение того или иного лица, не игра того или иного актера, а сохранение на сцене «чеховского настроения»[cxix]. Если оно не ослаблено, а усилено, сделано еще более сильным и заразительным, — инсценировка пьесы пришла автору на помощь и, следовательно, хороша. Художественный театр сделал в этом отношении очень много. Его режиссеры и актеры прекрасно поняли, в чем сила пьесы и ее главный смысл и прелесть, и все сознательно направлялось к достижению возможно полного эффекта в этом направлении. И декорации, и режиссерская mise en scè ne, и тон игры большинства исполнителей проникнуты этим взглядом и почти на всем протяжении пьесы достигают великолепно цели. Зритель во власти пьесы. Досадно только, что кое-где, и иногда в моментах важных, постановка вдруг сбивается с пути. Таков финал 2‑ го акта, по настроению у Чехова — особенно сильный, а в Художественном театре — особенно слабый, и финал 3‑ го, где почему-то понадобилось заставить всех на сцене забиться в шумной истерике, и поднялся, прежнее грубое слово, — настоящий гвалт. Впрочем, это обычный грех этого театра — страсть к большому шуму… Я, сознаюсь, здесь совсем растерялся, и сразу оборвались все нити, крепко связывавшие меня с происходившим на сцене. Та же излишняя крикливость и экспансивность в сцене примирения Сони с мачехой, и, пожалуй, очень многим она показалась не только лживой, но и смешной, что совсем не входило в расчет автора. Тут вина не исполнителей, а того, кто ставил пьесу[cxx]. Это — ошибки в тонкой, хрупкой пьесе, как «Дядя Ваня», — очень грубые, и я никак не пойму, каким образом такие чуткие режиссеры, сделавшие пьесе несколько генеральных репетиций, не заметили, что тут круто свернули в сторону и изменили своему верному плану. Были и еще недочеты помельче, но об них, как и об очень многих удачных деталях, говорить не приходится. В режиссерском отношении много удачнее малоблагодарный вступительный акт, где несколько хороших новшеств в планировке сцен, в том, что за кулисами зовут «местами», и особенно последний, где настроение выдержано великолепно, нет лишнего штриха, ни одной хитрой затеи, которыми подчас сильно грешат в этом театре, и все мелочи подобраны так, что целое — безукоризненное. В общем, во всяком случае, это был Чехов, не транспонированный a la Невежин[cxxi], как это было, говорят, с «Чайкой» на вашей Александринской сцене, а это — главное.

Надо бы дать отчет об отдельных исполнителях, из которых некоторые делали свое дело очень хорошо, некоторые — послабее. Но письмо переросло меру, и я пока ограничусь этим общим замечанием. Не могу только не отметить г‑ жу Лилину — Соню, которая всю роль провела с поразительной правдою и простотою, а последний монолог произвел исключительное, неизгладимое впечатление, — столько было в нем глубокого, сосредоточенного горя и вместе лучезарной красоты. Этот монолог, который безвкусные люди находят и длинным, и сентиментальным, и неправдивым, чуть что не глупым, кажется мне снопом ярких солнечных лучей, вдруг ворвавшихся в кромешную {95} тьму. И от передачи г‑ жи Лилиной такое впечатление только еще усилилось, и было на душе и мучительно, и сладко от этого безнадежного утешения, что пройдет пора, «мы отдохнем» там, далеко за пределами многогрешной и многострадальной земли. Я не могу сказать, большая ли это артистка. Может быть, тут только счастливое совпадение личных данных и настроений с требованием роли. Но эта роль лучшей исполнительницы вряд ли дождется, по крайней мере, в финальном аккорде роли, которой заканчивает и всю пьесу.

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒