6. -ин <Я. А. Фейгин> «Дядя Ваня». Сцены из деревенской жизни, в 4‑х действ., Антона Чехова (Художественно-Общедоступный театр) «Курьер», М., 1899, 29 октября

Если принять на веру, что отставной профессор Александр Владимирович Серебряков мог в действительности в течение 25 лет самым грубым образом обманывать всех своей мнимой ученостью, писать статьи об искусстве, «ровно ничего {89} не понимая в искусстве», и писать так, чтобы дядя Ваня, человек, несомненно, умный и образованный, мог «всеми мыслями и чувствами принадлежать ему одному, днем говорить о нем, с благоговением произносить его имя», считать его «существом высшего порядка» и ночи проводить за чтением написанных профессором статей, выучивая их наизусть; если принять на веру, что после 25 лет, когда профессор вышел в отставку, у всех вдруг, почему — неизвестно, открылись глаза, и все увидели, что этот полубог на самом деле «старый сухарь», «ученая вобла», что он «под личиной профессора, ученого мага прятал свою бездарность, тупость, свое вопиющее бессердечие», — если, повторяю, принять все это на веру и не требовать от автора доказательств того, как произошло это превращение полубога в «ученую воблу», то драма, переживаемая действующими лицами сцен из деревенской жизни «Дядя Ваня», станет для нас понятной, и вся сцена третьего действия не только не произведет на нас впечатления недоумения, но мы всей душой присоединимся к страданиям Сони, Елены, к мукам душевным дяди Вани и простим ему не только неудавшееся покушение на убийство этого «ученого сухаря», но даже и убийство его, этого лжепророка, своим лживым учением растление внесшего, душу живую загубившего и своей дочери Сони, и дяди Вани, и всех тех, очевидно, которые, подобно Соне и дяде Ване, в течение 25 лет поклонялись этому идолу…

Но можем ли мы принять на веру это внезапное, необъясненное нам крушение веры в гений полубога? Не можем и не имеем права. А между тем автор сцен ни одним словом не объясняет нам этой мучительной загадки. «Я гордился им, — говорит дядя Ваня, — и его наукой, я жил, я дышал им! Все, что он писал и изрекал, казалось мне гениальным… Боже, а теперь? Вот он в отставке, и теперь виден весь итог его жизни: после него не останется ни одной страницы труда, он совершенно неизвестен, он ничто! Мыльный пузырь! »

Вот единственное объяснение совершившегося переворота: «он в отставке». Неужели же в самом деле один факт «отставки» мог открыть глаза ослепленных людей?

Мучительный, тяжелый вопрос так и остается вопросом… А раз это так, то не иначе как отрицательно, не иначе как с чувством глубокого недоумения выслушиваем мы гневные, безумные речи дяди Вани в третьем акте, с недоумением слышим мы выстрел за сценой и еще с большим недоумением видим, как дядя Ваня, уже на сцене, второй раз целится в этого ходячего манекена — отставного профессора и второй раз стреляет в него. За что?

Совершенно права жена профессора, когда она говорит дяде Ване: «Ненавидеть Александра не за что, он такой же, как все. Не хуже вас». И это верно. Таким, каким был профессор Серебряков до отставки, мы его не знаем, но тот Серебряков, которого рисует нам автор после отставки, право же, ничего достойного ненависти не возбуждает. Он эгоист до мозга костей — вот та самая строгая характеристика, которую мы можем сделать, выслушав всю пьесу. Он любит, чтобы ему поклонялись, он влюблен в самого себя, но, Боже мой, разве это не свойственно человеку, которому неустанно кадили в течение четверти столетия и которого при жизни возводили на пьедестал? Эгоистом и себялюбцем он был и раньше, всю свою жизнь.

Во всяком случае, не на этой почве могла вырасти та глубокая духовная драма, которая захватывает всех жителей усадьбы Серебрякова и доводит одного из них до пароксизма выстрела.

Хотя произведение Ант. Чехова должно быть всем известно[cxvii], но для ясности дальнейшего изложения припомним в основных {90} чертах содержание сцен из деревенской жизни «Дядя Ваня».

Профессор в отставке Александр Владимирович Серебряков, женатый вторым браком на молодой женщине Елене Андреевне, приезжает с ней на житье в свою усадьбу, вернее, в усадьбу, принадлежавшую его первой жене. Приезд их вносит в мирную жизнь жителей усадьбы, выражаясь словами одного из действующих лиц, «разрушение».

Вот как характеризует это «разрушение» главный герой «сцен» дядя Ваня: «С тех пор, как здесь живет профессор со своей супругой, жизнь выбилась из колеи… Сплю не вовремя, за завтраком и обедом ем разные кабули, пью вина… Нездорово все это! Прежде минуты свободной не было, я и Соня работали — мое почтение, а теперь работает одна Соня, а я сплю, ем, пью… Нехорошо! »

Недоволен дядя Ваня, недовольна Соня, дочь профессора от первого брака, недовольна Марина, старая няня, — ей приходится во втором часу ночи будить людей и ставить самовар для профессора, недовольны и сам профессор, и его молодая жена Елена Андреевна. Обращаясь к дяде Ване, она так говорит об общем настроении, царящем в усадьбе: «Неблагополучно в этом доме. Ваша мать ненавидит все, кроме своих брошюр и профессора; профессор раздражен, мне не верит, вас боится; Соня злится на отца, злится на меня и не говорит со мной вот уже две недели; вы ненавидите мужа и открыто презираете мать; я раздражена и сегодня раз двадцать принималась плакать… Неблагополучно в этом доме».

Да, неблагополучно. И эгоистичный проект профессора уйти от этой неблагополучной обстановки, — продать имение, приносящее всего два процента доходу, и купить процентные бумаги, приносящие 5 %, — приводит к взрыву. Дядя Ваня в бешенстве стреляет в профессора, но, к счастью, промахивается. Благодаря, однако, этому неудачному выстрелу, наступает все-таки развязка. Профессор с женой уезжают, а дядя Ваня с Соней садятся вновь за работу; жизнь без радостей, прерванная минутной вспышкой страсти, опять захватывает своей гнетущей рукой жителей мирной усадьбы, всю жизнь свою убивших на служение созданному ими себе кумиру. Для них нет даже утешения в том, что храм разрушенный — все храм, кумир поверженный — все Бог. Их кумир оказался кумиром на глиняных ногах. Он разбился на мелкие черепки, и будут они служить весь остаток своей жизни этим черепкам.

Глубоко трогательно звучат заключительные слова Сони, для которой тоже промелькнула, было, и сейчас же угасла заря ее сердечного влечения к доктору Астрову, так как и его коснулось «разрушение», внесенное приездом Серебряковых, — он увлекся красотой Елены, и искра теплившейся в его сердце любви к Соне потухла, быть может, навсегда. «Будем трудиться для других, — говорит она дяде Ване, — и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобой, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением и улыбкой — и отдохнем». «Мы отдохнем» — вот тот заключительный аккорд, которым заканчиваются сцены из деревенской жизни, написанные талантливым беллетристом. И этот скорбный, тихий аккорд звучит так искренно, что невольно хочется, страстно хочется верить, что драма жизни, пережитая жителями деревенской усадьбы, была действительно ими пережита, что дядя Ваня прав был в своих гневных речах и гневных поступках, что полубог, которому они все поклонялись и из-за которого жизнь {91} свою сгубили, был все-таки достоин поклонения, был лживым богом, но все же богом, а не глиняным кумиром на глиняных ногах…

Автор дал мало, слишком мало рисунка в изображении отставного профессора Серебрякова. Артист, исполнявший роль Серебрякова, г. Лужский, обратил внимание исключительно лишь на внешнюю сторону этого лица. В его изображении отставной профессор вышел ходячим манекеном, куклой на пружинах. Недостаточно обрисованная фигура профессора стала карикатурой. И зрители, глядя на эту карикатуру, еще более терялись в мучительных догадках, как мог этот манекен быть когда-либо полубогом, в чем могла выражаться его власть над людьми, в чем?

Излагая основу содержания «сцен», я намеренно не сказал ни слова о любви дяди Вани ко второй жене профессора. Как, при каких обстоятельствах зародилась эта любовь, мы не знаем. С первого же действия «сцен» дядя Ваня любит Елену Андреевну. Из его слов мы знаем, что познакомился он с ней еще до замужества ее с профессором. «Десять лет тому назад, — говорит дядя Ваня, — я встречал ее у покойной сестры. Тогда ей было 17, а мне 37 лет. Отчего я тогда не влюбился в нее и не сделал ей предложения? Ведь это было так возможно!.. » Но тогда дядя Ваня прошел мимо возможного счастья, а теперь, когда она жена другого, он полюбил ее и полюбил тем болезненнее, чем болезненнее стали его отношения к профессору. Повторяю, я намеренно не упомянул об этой любви, потому что она в общем укладе жизни дяди Вани является только эпизодом. Не будь этой любви, вся жизнь дяди Вани осталась бы точка в точку той же «нудной» жизнью «нудного» человека. Елена Андреевна не разделяет этой любви, с эгоизмом нелюбящей женщины она в лицо говорит ему это и говорит при всякой попытке со стороны дяди Вани вызвать у нее хоть тень участия к его любви. «Когда вы мне говорите о своей любви, я как-то тупею и не знаю, что говорить», — говорит она дяде Ване. Мне кажется, что это ненужная любовь дяди Вани к Елене задумана автором для того, чтобы объяснить безумный порыв Ивана Войницкого в сцене столкновения его с профессором. Как раз перед этой сценой дядя Ваня становится невольным свидетелем того, как доктор Астров, тоже влюбленный по-своему в Елену, целует ее. Дальнейшие поступки дяди Вани, его бешеная злоба на профессора и два неудачных выстрела могут быть объяснены подготовленным состоянием аффекта. Несомненно, такое впечатление и должна оставить на многих зрителей заключительная сцена 3‑ го действия. Но согласитесь, что этот любовный аффект дяди Вани в то же время значительно умаляет искренность ненависти его к профессору как к лжеучителю. Весь крик наболевшей души человека, всю жизнь свою убившего на слепое служение лжегению, теряет свою правдивость. «Ты погубил мою жизнь! — говорит дядя Ваня, — я не жил, не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Ты мой злейший враг! » Она не любит меня, а любит другого и принадлежит вот этому, стоящему предо мною старику, — слышим мы за произносимыми дядей Ваней словами, — я готов бы тебя вновь поставить на пьедестал и поклоняться тебе как полубогу, если бы она полюбила меня! Эта любовь дяди Вани дает нам возможность поверить в искренность его аффекта, но как умаляет она искренность его приговора о полубоге!

«Старый сухарь», «ученая вобла», вся эта беспощадная критика ничтожества полубога, не вызваны ли они только ревностью, только болезненным сознанием того, что любимая им женщина принадлежит не ему, Ивану Войницкому, а этому полубогу!..

В пересказе основы содержания «сцен» я вскользь лишь упомянул также о докторе {92} Астрове, одном из наиболее характерно очерченных типов «сцен». Этот доктор Астров увлекается Еленой. Красота молодой женщины действует на него чисто внешним образом. Он силой целует ее, сознавая, быть может, что Елене он нравится. Он с известным сожалением прощается с ней, когда та уезжает, но вместе с тем и рад ее отъезду. «Я увлекся, — говорит он ей на прощание, — целый месяц ничего не делал, а в это время люди болели, в лесах моих, лесных порослях мужики пасли свой скот… Итак, куда бы ни ступили вы и ваш муж, всюду вы вносите разрушение… Я шучу, конечно, но все же… странно, и я убежден, что если бы вы остались, то опустошение произошло бы громадное. И я бы погиб, да и вам бы… не сдобровать. Ну, уезжайте. Finita la comedia! »

Доктор Астров — убежденный пессимист, но, как все почти пессимисты, в тайниках души своей носит богатые залежи идеализма. «Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю», — говорит он и тут же задумывается над вопросом, помянут ли добрым словом его и ему подобных работников на ниве житейской те, которые будут жить через сто-двести лет и для которых они теперь пробивают дорогу. Астров любит леса, он с любовью, с увлечением говорит о пользе для общей культуры лесонасаждений. Пессимист совершенно забывает только что произнесенные им слова полнейшего индифферентизма и, как поэт, говорит о посаженной им молодой березке…

Мне остается теперь поговорить о том, как исполняется «Дядя Ваня» артистами Художественно-Общедоступного театра.

Об игре г. Лужского в роли профессора Серебрякова я уже говорил. Я искренно советовал бы артисту отказаться от утрировки этого и без того недостаточно обрисованного типа. Утрировкой яркости ему не придашь.

Жену профессора играет г‑ жа Книппер. И здесь мне приходится прежде всего указать на слишком приподнятое исполнение артисткой изображаемого ею лица. Г‑ жа Книппер слишком уже подчеркивает «усталость» Елены Андреевны и доводит эту усталость до степени трагизма. Между тем Елена Андреевна самый будничный тип молодой женщины, без любви живущей рядом со старым, нелюбимым мужем. Про нее Войницкий говорит: «Полюбуйтесь, ходит и от лени шатается». «Вы целый день жужжите, все жужжите — как не надоест, — отвечает ему Елена Андреевна, — я умираю от скуки, не знаю, что мне делать». Вот основная черта характера молодой женщины: «Не знаю, что мне делать». Мне кажется, если бы г‑ жа Книппер отказалась от нотки трагизма и больше подчеркнула лень, безвольность изображаемого ею лица (припомним — несколько раз в течение действия драмы она говорит о своей застенчивости, о том, что она «нудная», «эпизодическое лицо»), то она могла бы создать прекрасный правдивый образ жизненно правдивого типа, начертанного автором.

Перехожу к дяде Ване, которого изображает г. Вишневский. Дядя Ваня ему совершенно не удался. Ни по внешнему виду, ни по духовному, так сказать, облику г. Вишневский не был дядей Ваней. Дядя Ваня прежде всего умный, образованный человек, правда, он работал, как простой приказчик в имении, но в то же время он не переставал жить духовными интересами. Дядя Ваня далее вовсе не грубая, страстная натура, это скорее мягкий, нерешительный характер, тоже один из «нудных» людей. Его вспышка неудержимого гнева, доводящего его до покушения на убийство, должна быть пароксизмом неврастеника, а не проявлением грубой, сильной воли. «О, что я делаю, что я делаю! » — говорит он после неудавшегося выстрела. Пароксизм прошел, и дядя {93} Ваня болезненно сознает всю нелепость своего поступка. Только при таком толковании понятно отношение дяди Вани к профессору после выстрела. Он просит у него прощения, и профессор, бывший его полубог, опять берет верх над больной волей дяди Вани и даже снисходит до троекратного поцелуя при прощании. И дядя Ваня не только принимает эти поцелуи, но и возвращает их.

Промелькнула вспышка стремления сбросить с себя цепи рабства, зажить своей самостоятельной жизнью, вспышка эта чуть-чуть не довела его до преступления, и серые будни вновь захватили «нудного» человека, он смирился, и только когда он вновь остался с Соней за их общим рабочим столом, из груди его вырвался стон пережитого отчаяния: «Дитя мое, как мне тяжело! О, если б ты знала, как мне тяжело».

Г. Станиславский — в роли доктора Астрова и г‑ жа Лилина — в роли Сони ближе всего подошли к замыслам автора. Исполнение их дышало той неподдельной правдой, которая так подкупающе действует на зрителей и которая так необходима в изображении правдивых типов Ант. Чехова.

Поставлены «сцены из деревенской жизни» на Художественно-Общедоступном театре поистине художественно.

От каждой сцены так и веет настоящей, не театральной деревней. Как хороша, например, превосходная декорация белого колонного с хорами зала барского деревенского дома! Это именно одна из 26 комнат старого помещичьего дома. А как художественно просто и до мелочей жизненно задумана картина рабочего уголка дяди Вани. Налево за старым письменным столом, заваленным счетами и бумагами, работают дядя Ваня и Соня, посредине у большой печки, перерезывающей комнату на две части, на старом кресле поместилась со своим вязаньем старая няня, около нее «приживал» Телегин, тихо наигрывающий на гитаре, а там, направо, за круглым столом с низенькой лампой под абажуром сидит и читает старуха Войницкая, «одним глазом смотрящая в могилу, а другим ищущая в своих умных книжках зарю новой жизни».

И тихо, тихо в комнате. «Тишина. Перья скрипят, сверчок кричит. Тепло, уютно…», — говорит уезжающий Астров, и… тяжело, тяжело на сердце дяди Вани и его неизменной помощницы Сони. Но наступит час, и снимется с сердца их тяжесть, и наступит для «нудных» людей желанный отдых.

⇐ Предыдущая 27 28 29 30 313233 34 35 36 Следующая ⇒