|
|||
Глава восьмая
Пастух пошел спросонья умываться, глаза опять промывать. Их саднило все еще, но уж куда легче было. Картошка отменно помогла. Сказал Стрелку, уже торчащему в коридоре: – Буди эту покеристку, пойдем в ресторан, мне срочно выпить надо. – С утра? – удивился Стрелок. – Осуди меня еще, – склочно сказал Пастух. Пока промывал глаза, брился и так далее, думал. Погано было. По второму разу переиграл его Слим, легко переиграл, буквально ярко, прям‑ таки детский мат ему впарил. И ведь Пастух вроде сам вел его подальше от поезда, сам дорогу выбирал – или не выбирал, – но Слим шел за ним, а не наоборот… Или кто‑ то, ясный болт, невидимый… или невидимые… кто‑ то следил за ними, кто‑ то легко и мигом менял стрелковую позицию, невидно и бесшумно выстрелил этой ослепляющей*censored*ней как раз в нужное время и в нужном месте. Кто?.. Да кто бы ни был – Пастух сам подставился, пошел зачем‑ то за Слимом, а надо было его сразу убрать, когда с перрона сошли, за пристанционными кустами. И – все! Ан – повелся. В буквальном смысле слова. Однозначно Слим не в одиночку был в поезде, кто‑ то его подстраховывал – один или двое, или трое, кто‑ то ассистировал ему. И с какой целью?.. Ну ладно бы с целью надежно и без хвостов ликвидировать старого и незадачливого врага, это понятно и логично. Но на кой ляд устраивать спектакль с очередным исчезновением? Нежданно, ярко, пафосно – ну день Победы просто какой‑ то… И ведь если и не выиграл, то круто слинял с поля боя, *censored*нок! И все равно вроде как переиграл Пастуха. Дуриком! Второй раз! В сумме два – ноль в его пользу, и когда теперь Пастуху отыгрываться? Детский сад прям какой‑ то, средняя мальчуковая группа, средний уровень дебильности. Другой вопрос: зачем Слиму эти проходные победы? Что за кукольный театр? Убить – не убил, а вот глазки попортил – это ж какой эксклюзив! Кого‑ то из своих солдат в лесополосу пораньше отправил – с этой «гитарой»… А все ж зачем? Слим – артист, да, но на фига тут эти детские «кошки‑ мышки»? Непродуктивно. Или у него план какой‑ то есть… По кавказскому принципу: мы тебя сразу не убьем, мы тебя по частям резать будем. Хотелось утвердить: третьего раза не будет. Но думалось иначе: будет и третий раз. А то и четвертый, и пятый, пока везухи этой дурацкой Слиму хватит. В этот раз Слим, игрок гребаный, ушел очевидно живым, поиграл с Пастухом, фокус показал и ушел к себе в вагон – до следующей поры. Коротко сказать – повел свою игру. Именно так: игру. Не смертельную. Уже хорошо, что означил сей факт. Буквально ярко означил. Пафосно. Даром что четыре года ждал… И что остается? Еще четыре года ждать третьего раза?.. Да и на кой хрен Слиму эта бессмысленная игра в глупого кота и бумажку на веревочке? Слим считает себя хозяином этой веревочки, а Пастуха – именно глупым и медленным котом. Зря считает. Или – по каким‑ то неясным для Пастуха резонам – не зря… Очень обидно было. Как первогодку‑ курсанту, которому «отцы» опять подсунули на стрельбах обойму с холостыми патронами. Два выстрела с перерывом в четыре года, и оба – в Божий свет. Но предупрежден – значит вооружен. Лучше поздно, чем никогда. Этими двумя наивными поговорками стоит прекратить бессмысленные и даже вредные метания обиженной души. Надо довезти Марину до Москвы и завершить в конце концов эту бодягу со Слимом. Враз и навечно. Чтоб на совести не висело. Одно как минимум о нем известно: жив он. Пока… А в ресторане заказал себе двести граммов водки. Типа стакан граненый с верхом, как раньше. Принесли холодный пузатый графинчик. Марина спросила: – За что пьем? – За глупость человеческую, – объяснил Пастух. Добавил: – За мою вообще‑ то… – Тогда этого графина не хватит, – посетовала Марина. – Нас трое, и все, полагаю, за вашу неведомую мне глупость выпьют вполне закономерно. Сколько ее в жизни было… В итоге на троих трех графинчиков и хватило. По двести граммов на каждого вышло. Для опытных мужиков совсем немного, даже с раннего утра. А Марина, вот ведь поразительно, наравне со всеми пила. И даже не опьянела как следует. Так, разнежилась малость. Когда возвращались в свой вагон, спросила Пастуха: – Мне опять к соседке по вагону идти прятаться? Или как? – Или как, – объяснил Пастух. – Пока аларм отменяется. Сегодня можно в родном купе обитать. А дальше – будем посмотреть… Он до сих пор хреново себя чуял. Как будто касторки выпил, а вовсе не водки. В длинной своей жизни он нечасто проигрывал. Если по пальцам, то нынешний эпизод – четвертый палец. Или, точнее, пятый, поскольку следует добавить в список и неудавшуюся первую «ликвидацию» Слима, которая еще недавно считалась отменно исполненной Пастухом. Из пяти проигранных эпизодов – два связаны со Слимом. Прямо перебор какой‑ то! Очень хочется отыграться. Или точнее: непременно надо отыграться. – Вот‑ вот Красноярск будет. Стоянка – двадцать минут, – сообщила Марина. – Выход на перрон без сопровождения запрещаю, – буквально приказал Пастух. – Судя по ночным событиям, вас, Пастух, этот приказ в первую очередь касается. Не так ли? Уела. Имеет право. Сам дал повод… Поезд встал. К вагонам ломанулись продавцы всего – от цветов до молочных продуктов, а поездной народ легко купился на эту дикую ярмарку и на перроне, прямо перед вагонами принялся отовариваться всем подряд. Пастух отошел от вагона, от спутников своих намеренно оторвался, но следил за ними, а вернее за сторонним людом, в котором они как‑ то ухитрялись не раствориться, а еще Пастух подсознательно и, сам понимал, бессмысленно ждал появления Слима, а тот, ясный болт, не появлялся. А зачем? Он, Слим, сказано уже, отыграл первый акт спектакля, им самим придуманного, продуманного и вполне ярко поставленного. Другой вопрос: на кой ему хрен этот провинциальный театр? Вместо дурацкой световой винтовки Слим сотоварищи в легкую мог использовать любое снайперское оружие и убрать Пастуха бесшумно, бесследно и одним махом – в черной‑ то сибирской ночи! Ан не стал. Он зачем‑ то начал игру – как кот с мышкой, он не хочет есть мышку, он ее хочет напугать, устроить ей такую сумасшедшую житуху, что мышка сама повесится на своем хвосте – от отчаяния, страха, голимой беспомощности. Он уже однажды предъявил свой личный театрик, безукоризненно прикинувшись мертвым, а второй раз неслабо пугнул Пастуха световым эффектом. И опять все живы и частично здоровы. Может, не на того напал? Да нет, как раз на того, все складно. Только в одном он ошибается: Пастух – не мышка. Пастух в отличие от Слима никакой звездности в себе не чувствовал. Но и не умел недооценить противника. Напротив: дважды Пастуха переигравший вправе требовать уважения и очень серьезного к себе отношения. О’кей, мышку забыли, пусть будут два кота. Вполне друг друга достойные. Хотя счет пока два – ноль не в пользу Пастуха. Зато ситуация – в пользу. Он – уж коль о животных речь пошла – не против малость побыть дворовым котом. То есть воином. И врагов у него – Слим плюс теоретический сонм неведомых и безымянных, которые невесть для чего и зачем пасут Марину. И они, коли они есть, неведомые и безымянные – сегодня куда опаснее одного явного и худо‑ бедно понятного. И что с того? Не такое еще проходили и здесь не спасуем… И это – его личная войнушка. От и до. А вопросик махонький висел в воздухе: когда и как Слим сотоварищи объявятся вновь? То, что явятся, особых сомнений как‑ то не вызывает, вряд ли они станут тихо и мирно ехать до Столицы. Завтра себя покажут. Послезавтра – максимум. И – генуг войнушке. Окончательно и бесповоротно. Пастуху так хотелось бы. Но могло быть иначе: Слим почему‑ то, по каким‑ то неведомым Пастуху причинам очень долго ждал случая возвратиться и вернуть должок. Случай, по разумению Слима, пришел, и использовать он его хочет по максимуму. Резать кошке хвост по частям и наслаждаться ее диким воем. Как, помнится, говорил герой великой комедии: блажен кто верует, тепло ему на свете… Перебьется Слим со своим блаженством, побудет. А случай – это Марина. Пастух – он всего лишь случайная дополнительная опция. Очень к месту. Все стало более понятным вообще, но в частностях по‑ прежнему царствовал дремучий лес. Что потом будет, как будет, откуда будет, да и почем станется? Ждите ответа… Машинист впереди гуднул призывно, пассажиры поняли и потянулись в вагоны. Ничего и никого подозрительного Пастух за время краткой стоянки не углядел. Пора ехать дальше… Успел подойти к вагонной лесенке – помочь Марине взобраться на ступеньки. Стрелок за спиной спросил: – Камеры в тамбурах снимать можно? – Пусть повисят – хлеба не просят, – ответил Пастух. – Я перебдел, я и сниму. Попозже… Час который? – Полдень без трех минут. По местному. Через три часа с копейками – Ачинск… А ты что, Пастух, думаешь, что все тип‑ топ стало? Слим испарился и нет его? Я бы на твоем месте остерегся. – А я и не расслабляюсь. И ты не отдыхай. В этом чертовом поезде все может случиться. Привстанем, например, в Ачинске, а там нас Слим и ждет. Или еще кто‑ нибудь из славного прошлого… Или он опять в поезде, но уж и в ином обличье… – Что он, дьявол, что ли? – С недавних пор в это как‑ то мучительно верится, – сказал Пастух. Водка не подействовала на него совсем – ну как воду выпил. Да и то понятно: двести граммов – не груз никакой. Разве что думалось как‑ то вязко, лениво, без азарта – так, мимоходные мысли, ничего конкретного. Да ничего конкретного и не было обок: поезд шел скоро, стучал колесами, пейзажики за окнами размытые мелькали, небо вон синее, а солнце желтое, пассажиры в вагоне притихли как‑ то, этакая идиллия настала, железнодорожная, стоит сказать, пастораль… Вон и трансляция поездная, доселе глухо молчавшая, вдруг ожила. Хрипнуло гулко, музыка пошла, и вкрадчивым низковатым голосом запела певица: опустела без тебя земля… как мне несколько часов прожить… так же падает в садах листва… и куда‑ то все спешат такси… только пусто на земле одной без тебя, а ты все летишь, и тебе дарят звезды свою нежность… И – как оборвался голос. Чего‑ то там в радио хрякнуло, поскрипело и опять тихо стало. – Чего это было? – ошарашенно спросил Стрелок. – Песня, – сказал Пастух. – Старая. Хорошая. Фрагмент. – Хорошая, – согласился Стрелок. – А чего оборвалась‑ то?.. – Неправильный вопрос, – ответил Пастух. – Надо спросить: а с какого перепугу ее запустили по трансляции? Ладно бы купейное радио, там сеть, а трансляция – это форс‑ мажор, это прерогатива начальника поезда… Что за глупые шутки?.. Как предупреждение какое‑ то кому‑ то… – Помолчал и сам себе ответил: – Что‑ то я в последнее время всюду чертей вижу, подозрительность замордовала прям… Ну, слушал начальник у себя в купе, ну, включил трансляцию ненароком… – Бывает, – ни хрена в ситуации не понимая, согласился Стрелок. – А быть не должно, – сказал Пастух. – А что ж тогда? – логично продолжал не понимать Стрелок. – Проехали, – сказал Пастух. – Ты тут с Мариной пообщайся поласковее. Женщина все ж выпившая, хоть и самостоятельная. А я к начальнику поезда в гости схожу. Пора познакомиться… И пошел, не оборачиваясь. А и то: он сказал, Стрелок выполнил, как иначе?.. А по пути у проводницы‑ хорошей‑ девушки полюбопытствовал: – Начальник поезда в каком вагоне? – В шестом, – сказала проводница. – А зачем он вам? – Это я ему скажу, – ответил и пошел по вагонам. Да и недалеко было. Пастух не ведал, на кой хрен ему начальник поезда. Ехали себе, ехали без всяких ненужных знакомств, кое‑ что интересное и неординарное пережили за минувшее время в пути, осталось до Москвы меньше чем половина маршрута, и на фига в данной ситуации умножать сущности, как утвердил английский философ и монах Оккам восемь без малого веков назад. Ан и впрямь так. Но Пастух, не зная внятно, зачем идет, подспудно чуял: надо, надо поглядеть на местного «старшого», с коим во главе в поезде случилось немало нештатных инцидентов. Пусть он даже и ни при чем, а все ж. А невольная или вольная трансляция песни – это всего лишь повод для Пастуха. Начальник поезда наличествовал в купе не один. Напротив него сидел мужик, кого‑ то Пастуху сразу напомнивший, а кого – не опознал пока. Память на лица у Пастуха была профессиональной. Этого узкоглазого визави Пастух прежде, похоже, видал, именно так – видал, мельком, мимоходом, на лету, не более того, да и видать он его мог только в тех местах и в тех событиях, где сам присутствовал, то есть – на войнушках разных. А тот Пастуха коли и видел, так не вспомнил. Или хорошо сделал вид, что не вспомнил. А начальника поезда совсем недавно Пастух наблюдал, когда бандиты на поезд напали. С пистолетом начальник был. И стрелял из него, Пастух отметил. Только куда стрелял – неведомо. Может, в татей нападавших, а может, и в белый свет. А сейчас они оба попивали «Столичную», закусывали жареными пирожками и играли в карты. Во что именно – Пастух не определил. Да и не любил он карт. Что‑ то в этом поезде картежников многовато – от Бонда, несветлой ему памяти, до начальника поезда… – Здравствуйте, господа хорошие, – сказал Пастух, стоя в дверях, – гостей принимаете? – А что ж ты без ничего в гости пришел? – спросил начальник вполне еще трезвым голосом. – Недодумал, – сразу сознался Пастух. – Виноват. Исправиться? – Мухой, – сказал начальник и заглянул в свои карты. Вытащил одну, даму, показалось, бубновую, кинул на стол… А Пастух дошел до проводницы, протянул ей пятихатку, сказал: – Для вашего начальника расстарайся, красивая. Красивая молча взяла ассигнацию, молча протянула бутылку водки. Неприветливой была красивая, мрачной даже. Что‑ то ей в жизни не нравилось. Не исключено – пьющие средь бела дня мужики. А как расстараться для начальника, она, как видно, знала отменно. Вернулся в купе, откупорил бутылку, разлил по рюмкам, там, на столике, кстати, еще две пустых рюмочки на всякий пожарный стояли, вот и сгодились, предложил: – Со свиданьицем, товарищи начальники. Прервали игру, чокнулись, выпили, закусывать не стали. – Ты кто? – спросил у Пастуха начальник поезда. – Пастух я, – сказал Пастух. – Дело у меня к вам на миллион как минимум. – Говори, – разрешил начальник. Пастух выложил на приоконный стол нужную в данный момент ксиву. Серьезную. В кожаных корочках с золотом. Начальник поезда пошарил по столику, нашел очки, насадил их на нос. – Ага, – сказал, – доблестные комитетчики бдят нощно и денно. А мы, простые железнодорожники, на кой вам хрен? – Нет больше комитетчиков, – объяснил грустно Пастух. – Есть федералы‑ безопасники, фээсбэшники попросту. Но это к слову. А коли к делу, то без простых железнодорожников нам, федералам, никак. Вот мне, например. Спешу сообщить, что в подведомственном вам железнодорожном составе до сего дня имел наличие особо опасный преступник по кличке Белый или Слим, разыскиваемый Интерполом… – Имел наличие, говоришь, – встрял начальник поезда, – а что ж ты его не повязал, не сунул под полку? Или упустил? – Упустил, – повинился Пастух. – Он слишком внезапно возник и так же внезапно исчез… Пастух в общем‑ то не соврал. Все и впрямь случилось внезапно: и появление Слима в поезде, и исчезновение его из оного. А прочие подробности про Слима и личные взаимоотношения с ним Пастух пробалтывать не стал. Ни к чему это. – И чем я тебе могу помочь? – спросил начальник поезда. – Остановить поезд? Могу. Он в этом рейсе уже останавливался нештатно, можно продолжить… Ты сойдешь. И что потом? Как в песне: мы пойдем с конем по полю вдвоем? Плохо себе представляю… – Останавливать не надо, – сказал Пастух. – И сходить не хочу. И помогать мне пока не надо. Я всего лишь информирую. Мало вам недавних приключений с бандой? – Хватает. Но мы были предупреждены о возможном нападении. И вояки тоже. Сошло ведь все удачно, верно? Я, кстати, тебя заметил. И у машинистов еще: там твой парень был? – Мой. Кто старое помянет, как говорится… Я не о минувшем. Я просто предупреждаю на ближайшее будущее: возможны нежелательные инциденты. – Чуйка у тебя, что ли, такая? – Можно и так сказать. – Спасибо, Пастух, за упреждение. Учтем. Выпьешь на дорожку? Последний вопрос явно предполагал конец беседы и немедленное расставание. – Пойду я. – Пастух встал, оперся обеими руками о приоконный столик, наклонил голову, глянул в лицо начальнику поезда. – Спасибо, что выслушали. И пошел было обратно. Ан карточный партнер и собутыльник поездного начальника вслед на отменном русском языке вопрос кинул: – А не бывал ли ты когда, мил человек, в городе Хорог? – Случалось, – подтвердил Пастух. И вспомнил: август девяносто третьего года, страна уже второй год как разваливается вовсю, нежданный инцидент в тамошнем аэропорту, группа вооруженных боевиков пытается высадить из рейсового «ЯК‑ 40» собравшихся в Душанбе пассажиров, ор, мат, жара, восемьдесят с лихом человек вбилось в узкое тело самолетика, штатно вмещающего всего тридцать два. Плюс – экипаж… Наличествовал этот мужик, корешок начальника поезда, в том самолете или рядом с самолетом, и автомат у него был, и бородка, кажется, имела место… Времени с того пролетело аж двадцать лет!.. А память на лица у Пастуха профессиональной была, отчетливой. Что однажды в памяти отметилось, то не пропадает. Как, выходит, и у карточного партнера поездного командира. Спросил вежливо: – Нормально тогда долетели? – Сам, что ли, не знаешь? – засмеялся мужик. – Доехали, блин… В речку Пяндж и доехали. На резиновом ходу. И ку‑ ку. Четверо всего выжили… – Вы – один из четырех? – Я – один из оставшихся на летном поле. Экий ты, однако, памятливый, сил прямо нет. – Профессия, – сказал Пастух. – Да и вам на память, полагаю, сетовать зря… – Что было, то сплыло, – сказал мужик. – Присядь, выпей с нами водовки, помянем старое. Пастух сел. Ему было любопытно: столько ж лет с того пролетело, он в девяносто третьем совсем молодым был, в Таджикистан попал с третьего курса училища, хотя пострелять уже много удалось… Странная встреча!.. Ощущение, будто в этом поезде нарочно собрались или еще собираются – долгий путь впереди! – тени незабытого живого прошлого: Слим, мужик из Хорога, да и Стрелок – тоже «прошлый» человек… Мужик прибавил к двум стопарикам третий чистый, разлил водку, сказал: – Ну, как у нас на Востоке иной раз говорят, за ненужные встречи! Чокнулись. Выпили. Закусывать не стали. – А вы до сих пор в Хороге живете? – Пастух, как кошка, трогал лапой воду, коснулся прошлого – не забытого ничуть. – Бывает и так, – сказал мужик. – Я вообще‑ то много где живу. Вот во Владике пожил. Доеду до Москвы – в ней поживу. – А по профессии вы кто? Вопрос вроде бы казенный, «железнодорожный»… – Странник я, – засмеялся мужик. По‑ русски он говорил без малейшего акцента. – Человек мира. На одном месте неинтересно, путешествовать люблю. – А еще что любите?.. Задавал, как школьник, общие пустые вопросы, а на самом деле пробовал раскачать восточного неговорливого человека – вдруг да что сорвется с языка, хоть бы и намек, хоть бы и краешек его сути. Хотя, понимал, вряд ли, не на того напал. – Люблю любопытных. Бог знает, говорят, а любопытный вызнает, – сказал мужик. Он, отметил Пастух, говорил по‑ русски вообще без какого‑ либо акцента. Но предпочитал короткие фразы: сказал, как черту подвел. – Давай знаешь за что выпьем? За любопытство. Оно столько хорошего людям принесло! И столько плохого… Ты в дороге. Ты домой едешь. У тебя, слыхал, подопечный здесь в поезде есть. Верней – подопечная. Береги ее. Она хорошая женщина. Хоть и немолодая… – Вы ее что, видели? – Я тебя вижу. Этого довольно. Иди воин, иди, отдыхай. Случится что – ты знаешь, где меня и моего друга искать… Это даже не намек был, а приказ. Пастух встал, сказал: – Спасибо. И пошел себе. Никаких пророков ни в каком отечестве как не было, так и нет. Вымерли как вид. А игра – она по‑ прежнему его игра. Личная. И похоже, неостановимая. Надо идти дальше и помощи особой ни от кого не ждать. Никто, кроме тебя. Кино, кажется, такое по ящику пару раз подглядел, кино забыл напрочь, а вот название вспомнилось… А жучок‑ передатчик, который он прицепил к обратной стороне приоконного столика, должен был работать. Пастух заложил себе в ухо вкладной наушник, «вкладыш», услышал голос: – Чего он приходил? – Болеет за дело. – Это начальник партнеру своему ответил. И добавил: – Все они *censored* «конторские», ненавижу… Ага, подумал Пастух, ненавидишь и – правильно. Он тоже не очень любил штатных «конторских» – занудные они были и беспричинно гонористые. Те, кто в «поле», в «деле», в «игре» – вот они‑ то настоящие, нормальные, свои. Но про них мало кто знает, что они – «конторские»… Хотя вот партнер, темный восточный человек из прошлого, не согласился: – Ненавидеть – это очень непродуктивно нынче. И болезни всякие от ненависти ползут. А парень этот – себе на уме и вправе так жить. Он – воин, я его помню… Пастух вернулся к себе в купе. Марины не было. И Стрелок из своего купе куда‑ то исчез. Это было к месту, хотелось переварить разговор. Странная случилась встреча – через годы буквально и через расстоянья. Он не так уж чтобы и хотел поставить начальника поезда в известность о случившемся, о появлении и исчезновении Слима, он, вероятно, как чуйкой своей любимой чуял, пошел к одному – ну просто послушать еще пару версий происходящего от большого железнодорожного командира – и напоролся на совсем другого. И непрост был этот другой! Явно умный, битый‑ перебитый восточный человек, наверняка не бедный, и это мягко сказано, туманно говорящий и что‑ то в виду имеющий. А что – Бог знает. Не Пастуха это дело. Его дело было – предупредить об особо опасном, раз, а два – хотелось глянуть на начальника поезда. Уж и много проехали, а ехать все ж далеко. Мало ли что… Да, еще – о «знающем и в виду имеющем». Он, мужик этот из прошлого, в молодые годы Пастуха был если и не врагом его сотоварищи, но и другом уж точно не был. Там, в Таджикистане, в то дальнее время одни были по одну сторону, а другие – по другую, как на правильной войнушке и положено. А мужик примкнул тогда к третьей небольшой стороне, которая никаких политических или этнологических целей не преследовала, а воевала сама по себе и убивала и грабила то одних, то других – как в тот момент выгоднее было. Этакий странный нейтралитет… Здесь всего уместнее слово «банда». Но большая. Она и была. Как и другие такие же. Время, опять все на время приходится сваливать, а ведь все они, живые и мертвые, бывшие и нынешние ни о каком времени не задумывались, а просто жили‑ были – по тогдашним понятиям. Сегодня понятия – иные. Завтра – совсем другие объявятся. А куда ж без них? И ни к чему числить слово «понятия» этакой составляющей современной бандитской мовы. Синонимов у слова «понятия» много есть. Взгляд. Мнение. Принципы. Убеждения. Точка зрения… Что тут плохого?..
|
|||
|