Иван Шмелев 18 страница

- А это чего, смутный?.. помрет кто-нибудь, а?.. - спрашиваю я, в страхе.

- А вот слушай, сон-то, словно, к чему мне был, думатся так теперь. Хожу, смутный, будто я не в себе. Папашенька еще пошутил-спросил: " чего ты сумный такой? таракана, что ль, проглотил?.. " Ну, неспокойный я с того сну стал, разное думаю. И все в мыслях у меня Мартынушка. Дай, думаю, схожу-навещу его могилку. Поехал на Даниловское... - - что же ты думаешь! Прихожу на его могилку, гляжу... - а Крест-то его и повалился, на земи лежит! Во, сон-то мой к чему! Дескать, Крест у меня повалился, вот и несу ставить. Вон к чему. А ты все-таки папашеньке про Крест не сказывай, про сон-то мой. Он вон тоже видал сон, неприятный... рыбу большую видал, гнилую-ю... вплыла, будто, в покои, без воды, стала под образа... Расстроились они маленько со сну того. Не надо сказывать про Мартына...

- К смерти это, а?... - спрашиваю опять, и сердце во мне тоскует.

- Да я ж те говорю - Крест у Мартына повалился! а сказывать не надо. А ты дальше слушай. С чего ж, думаю, свалиться ему. Кресту-то? - крепко ставлен. Гляжу - и еще неподалечку крестик повалился... Тут я и понял. А вот. Большие снега зимой-то были, а весна взялась дружная, пошло враз таять, наводнило, земля разгрязла, и низинка там... а Крест-то тяжелый, сосна хорошая, крепкая... а намедни буря была какая!.. - ну, и повалило Крест-то. Значит, Мартын-покойник оповестить приходил, папашеньке пошептал " поглядите, мол, Крест упал на моей могилке". Послал я робят, опять поставили. И панихидиу я заказал, отпели на могилке. Скоро память ему: в апреле месяце, как раз на Пасхе, помер. И ко Господу отошел, а нас не забывает. Чего же бояться-то!..

А я боюсь. Смотрю на картинку у его постели, как отходит старый человек, а его душенька, в голубом халатике, трепещет, сложив крестиком ручки на груди, а над нею Ангел стоит и скорбно смотрит, как эти, зеленые, на пороге жмутся, душу хотят забрать, а все боятся-корчатся: должно быть, тот старичок праведной жизни был. Горкин видит, как я смотрю, - всегда я в страхе гляжу на ту картинку, - и говорит:

- Пословица говорится: " рожался - не боялся, а помрешь - недорого возьмешь". Вон, наша Домна Панферовна в одном монастыре чего видала, для наставления, чтобы не убоялись смертного часу. На горе на высокой... ящик видала за стеклом, а в ящике черепушки и косточки. Монахи ей объяснили суть, чего напевно прописано на том ящике: " Взирайте и назидайте, мы были, како вы, и вы будете, како мы". Про прах тленный прописано. А душа ко Господу воспарит. Ну, вот те попонятней... Ну, пошел ты в баню, скинул бельецо - и в теплую пошел, и так-то легко те париться, и весь ты, словно развязался... Так и душа: одежку свою на земле покинет, а сама паром выпорхнет. Грешники, понятно, устрашаются, а праведные рвутся даже туда, как мы в баньку с тобой вот. Прабабушка Устинья за три дни до кончины все собиралась, салоп надела, узелок собрала, клюшку свою взяла... в столовую горницу пришла, поклонилась всем и говорит: " живите покуда, не ссорьтесь, а я уж пойду, пора мне, погостила". - И пошла сенями на улицу. Остановили ее - " куда вы, куда, бабушка, в метель такую?.. " А она им: " Ваня меня зовет, пора... " Все и говорила: " ждут меня, Ваня зовет... " - прадедушка твой покойный. Вот как праведные-то люди загодя конец знают. Чего ж страшиться, у Господа все обдумано-устроено... обиды не будет, я радость-свет. Как в стихе-то на Вход Господень в Ерусалим поется?.. Как так, не помню! А ты помни: " Обчее Воскресение прежде Твоея страсти уверяя... " Значит, всем будет Воскресение. Смотри-взирай на святый Крест и радуйся, им-то и спасен, и тебя Христос искупил от смерти. Потому и " Крестопоклонную" поминаем, всю неделю Кресту поклоняемся... и радость потому, крестики сладкие пекутся, душеньку радовать. Все хорошо прилажено. Наша вера хорошая, веселая.

Я иду в сад поглядеть, много ли осталось снегу. Гора почернела и осела, под кустами протаяло, каркают к дождю вороны, цокают галочки в березах. Я все думою о сне Горкина, и что-то щемит в сердце. Буду в первый раз в жизни говеть на " Крестопоклонной", надо о грехах подумать, о часе смертном. Почему Мартын поцеловал папашеньку? почему Горкин не велит сказывать про Мартына? Думаю о большой, гнилой, рыбе, - видел во сне папашенька. Всегда у нас перед тяжелой болезнью видят большую рыбу... а тут еще и - гнилая! почему гнилая?!. Видел и дедушка. Рассказывал Горкин в прошлом году на Страстной, когда ставили на амбар новенький скворешник... Раз при дедушке чистили скворешники, нашли натасканное скворцами всякое добро: колечко нашли с камушком; дешевенькое, и серебряный пятачок, и еще... крестик серебряный... Мартын подал тот крестик дедушке. И все стали вздыхать, примета такая, крестик найти в скворешнике. А дедушка стал смеяться: " это мне Государь за постройку дворца в Коломенском крестик пожалует! " А через сколько-то месяцев и помер. Вот и теперь:

Крест Мартын-покойный принес и поцеловал папашеньку. Господи, неужели случится это?!.

На дворе крик, кричит лавочник Трифоныч: " кто же мог унести... с огнем?!. " Бегу из садика. У сеней народ. Оказывается, поставила Федосья Федоровна самовар... и вдруг, нет самовара! ушел, с огнем! Говорят: небывалое дело, что-нибудь уж случится!.. Остался Трифоныч без чаю, будет " нечаянность". Я думаю - Трифонычу будет " нечаянность", его самовар-то! И угольков не нашли. Куда самовар ушел? - прямо - из глаз пропал. И как жулик мог унести... с огнем?! Говорят - " уж что-то будет! ". Отец посмеялся: " смотри, Трифоныч, в протокол как бы не влететь, шкалики за стенкой подносишь а патента не выбираешь! " А все говорят - " протокол пустяки... хуже чего бы не случилось".

Скоро ко всенощной, к выносу Креста Господня. Как всегда по субботам, отец оправляет все лампадки. Надевает старенький чесучовый пиджак, замасленный, приносит лампадки и ставит на выдвижной полочке буфета. Смотреть приятно, как красуются они рядками, много-много, - будничные, неяркие. А в Великую Субботу затеплятся малиновые, пунцовые. Отец вправляет светильни в поплавочки, наливает в лампадки афонское, " святое", масло и зажигает все. Любуется, как они светятся хорошо. И я любуюсь: - это - святая иллюминация. Носит по комнатам лампадки и напевает свое любимое и мое:

" Кресту Твоему поклоняемся, Владыко... и Свя-тое... Воскре-се-ние Твое... сла-а-а-авим". Я ступаю за ним и тоже напеваю. Радостная молитовка: слышится Пасха в ней. Вот и самая главная лампадка, перед образом " Праздников", в белой зале. На Пасху будет пунцовая, а теперь - голубая, похожая на цветок, как голубая лилия. Отец смотрит, задумавшись. На окне апельсиновое деревцо, его любмое. В прошлом году оно зацвело в первый раз, а нынче много цветков на нем, в зеленовато-белых тугих бутончиках. Отец говорит:

- Смотри-ка, Ванятка, сколько у нас цветочков! И чайное деревцо цветет, и агавы... и столетник, садовник говорит, может быть, зацветет. Давно столько не было цветков. Только " змеиный цвет" что-то не дает... он один раз за тридцать лет, говорят, цветет.

Он поднимает меня и дает понюхать осторожно белый цветочек апельсинный. Чудесно пахнет... любимыми его душками - флердоранжем!

Я смотрю на образ " Всех Праздников", и вспоминаю вдруг папашенькин сон недавний: в эту белую нашу залу вплыла большая, " гнилая", рыба... вплыла " без воды"... и легла " головой к Образу"... Мне почему-то грустно.

- Что это ты такой, обмоклый?.. - спрашивает отец и прищипывает ласково за щечку.

На сердце такое у меня, что вот заплачу... Я ловлю его руку, впиваюсь в нее губами, и во мне дрожь, от сдержанного плача. Он прижимает меня и спрашивает участливо:

- Головка не болит, а? горлышко не болит?.. Вытирает мне слезы " лампадным" пальцем. Я не знаю, как ему рассказать, что со иной. Что-то во мне тоскливое - и сам не знаю...

- Вот уж и большой ты, говеть будешь... - говорит он, размазывая пальцем слезки.

В его словах слышится мне почему-то такое грустное... никогда не слыхал такого. Может быть, он вспоминает сон?.. Помню, это было на днях, так же грустно рассказывал он матушке: " такой неприятный сон, никак не могу забыть... ужасно неприятный... помру, может?.. Ну, похороните... " делов-то пуды, а она - ту-ды"!.. - повторил он знакомую приговорку Горкина: теперь она мне понятна.

Ходит но зале, любуется на цветы и напевает - " Кресту Твоему поклоняемся, Владыко... ". Подходит к зеленой кадушке на табуретке. Я знаю: это - " арма", так называл садовник-немец, из Нескушного, пересаживавший цветы. Но у нас называют - " страшный змеиный цвет". Листья его на длинных стеблях, похожи на веселки. Земля его ядовитая, ее выбрасывают в отхожее, а то наклюются куры и подохнут. Этот цветок подарил дедушке преосвященный, и дедушка помер в тот самый год. Говорят, цветет этот " змеиный цвет" очень редко, лет через двадцать-тридцать. Лет пятнадцать, как он у нас, и ни разу еще не цвел. Цветок у него большой, на длинном стебле, и похож на змеиную голову, желтую, с огненно-синим " жалом".

- Вот так штука!.. - вскрикивает отец, - никак наш " змеиный цвет" думает зацветать?!, что-то оттуда вылезает...

Он осторожно отгибает длинные " веселки" и всматривается в щель, меж ними, откуда они выходят. Мне не видно, цветок высокий.

- Лезет что-то... зеленая будто шишечка... вот так штука?! а? - дивясь, спрашивает он меня, подмигивает как-то странно. - Вот мы с тобой и дождались чуда... к Пасхе и расцветет, пожалуй.

В открытую форточку пахнет весной, навозцем, веет теплом и холодочком. Слышно - благовестят ко всенощной. Сейчас пойдем. Сегодня особенная служба: батюшка вынесет из алтаря Животворящий Крест, возложив его на голову, на траурном в золотце покрове, убранный кругом цветами; остановится перед Царскими Вратами - и возгласит в тишине: " Прему-дрость.... про-сти-и!.. " И понесет на главе на середину церкви, на аналои. И воспоют сперва радующее " Спаси, Господи, люди Твоя", а потом, трижды тоже, самое мое любимое " Кресту Твоему поклоняемся, Владыко... ".

Отец напевает светлую эту молитовку и все глядит - " страшный змеиный цвет".

- Поди, поди-ка сюда!.. - зовет он матушку. - Штука-то какая лезет!.. Смотри-ка, " змеиный-то цвет"... никак цветочный стебель дает?!.

- Да что-о-ты... Го-споди!.. - говорит матушке тревожно и крестится.

Разглядывают оба что-то, невидное мне. Я знаю, почему матушка говорит тревожно и крестится: с этим " змеиным цветом" связалось у ней предчувствие несчастья.

- Да... это, пожалуй, цвет... бугорок зеленый... не лист это... говорит она, оттягивая стебли. - Сколько тебя просила... вы-брось!., шепчет она с мольбой и страхом.

- Глупости!.. - с раздражением говорит отец и начинает напевать любимое, светлое такое...

- Спаси нас, Господи... - крестится матушка. Я вспоминаю страшные рассказы. В первый же год, как привезли к нам страшную эту " арму", помер дедушка... потом отошла прабабушка Устинья, потом Сереженька... Сколько раз матушка просила - " выкинь этот ужасный " змеиный цвет"! А отец не хотел и думать. И вот, время пришло " страшный змеиный цвет" набирает бутон-цветок.

С. М. Серову

ГОВЕНЬЕ

Еще задолго до масленицы ставят на окно в столовой длинный ящик с землей и сажают лук - для блинов. Земля в ящике черная, из сада, и когда польют теплой водой - пахнет совсем весной. Я поминутно заглядываю, нет ли зеленого " перышка". Надоест ждать, забудешь, и вдруг - луковки все зазеленели! Это и есть весна.

Солнце стало заглядывать и в залу, - конец зиме. Из Нескучного сада пришел садовник-немец, " старший самый", - будет пересаживать цветы. Он похож на кондитера Фирсанова, такие же у него седые бакенбарды, и, как Фирсанов тоже курит вонючую сигару. Дворник Гришка сносит цветы в столовую. Немец зовет его - " шут карококовый", - " гороховый", - и все говорит - " я-я". Гришка огрызается на него: " якала, шут немецкий". Столовая - будто сад, такой-то веселый кавардак: пальмы, фикусы, олеандры, фуксии, столетник... и " страшный змеиный цвет". Листья у него длинные, как весла, и никто не видел, как он цветет. Говорят, будто " огнем цветет" совсем змеиная пасть, и с жалом. Немец велит Гришке землю из под него выбросить " в нужни мест, где куры не клюются". Я лежу под цветами, будто в саду, и смотрю, как прячутся в землю червяки: должно быть, им очень страшно. Их собирают в баночку, для скворцов. Скворцы уже начали купаться в своих бадеечках. И молчавший всю зиму жавороночек пробует первое журчанье, - словно водичка бульбулькает. Значит, весна подходит.

В ящике густо-зелено, масленица пришла. Масленица у нас печальная: померла Палагея Ивановна, премудрая. Как сказала отцу в Филиповки - так и вышло: повезли ее " парой" на Ваганьковское. Большие поминки были, каждый день два раза блинками поминали.

И в детской у нас весна.

Домнушка посадила моченый горох, он уж высунул костыльки, скоро завьется по лучинке и дорастет до неба. Домнушка говорит, - до неба-то не скоро, не раньше Пасхи. Я знаю, до неба не может дорасти, а приятно так говорить. Недавно я прочитал в хрестоматии, как старичок посадил горошину, и она доросла до неба. Зажмуришься - и видишь, вырос горох до неба, я лезу, лезу... если бы рай увидеть!.. Только надо очиститься от грехов. Горкин мне говорил, что старик не долез до неба, - грехи тянули, а он старуху еще забрал!.. - я горох сломал, и сам свалился, и старуху свою зашиб.

- А праведные... могут до неба?..

- А праведные и без гороха могут, ангели вознесут на крылах. А он исхитрялся: по гороху, мол, в рай долезу! Не по гороху надо, а в сокрушении о грехах.

- Это чего - " в сокрушении"?

- Как же ты так не поймешь? Нонче говеть будешь, уж отроча... семь годков скоро, а сокрушения не знаешь! Значит, смирение докажь, поплачь о грехах, головку преклони-воздохни: " Господи, милостив буди мне грешному! " Вот те и сокрушение.

- Ты бы уж со мной поговел... меня хотят на Страстной говеть, со всеми, а лучше бы мне с тобой, на " Крестопоклонной", не страшно бы?.. Выпроси уж меня, пожалуйста.

Он обещает выпросить.

- Папашенька бы ничего, а вот мамашенька... все-то с мужиками, говорит, слов всяких набираешься.

- Это я " таперича" сказал, а надо говорить - " теперича". А ты все-таки попроси. А скажи мне по чистой совести, батюшка не наложит... как это?.. чего-то он наложит?..

Матушка недавно погрозилась, что нажалуется на меня отцу Виктору, он чего-то и наложит. Чего наложит?..

- Грехи с тобой, уморил!.. - смеется Горкин, хоть и Великий Пост. - Да это она про эту... про питимью!

- Какую " пи-ти-мью"?.. это чего, а?.. страшное?..

- Это только за страшный грех, питимья... и знать те негодится. Ну, скажешь ему грешки, посокрушаешься... покрестит те батюшка головку на питрахили и отпустит, скажет-помолится - " аз, недостойный иерей, прощаю-разрешаю". Бояться нечего, говенье душе радость. Даст Бог, вместе с тобой и поговеем, припомним с тобой грешки, уж без утайки. Господу, ведь, открываешься, а Он все-о про нас ведает. Душенька и облегчится, радостно ей будет.

И все-таки мне страшно. Недавно скорняк Василь-Василич вычитывал, как преподобная Феодора ходила по мытарствам: такое видение сна ей было, будто уж она померла. И на каждом мытарстве - эти... все загородки ставили, хотели в ад ее затащить. Она страшилась-трепетала, а за ней Ангел, нес ее добрые дела в мешочке и откупал ее. А у этих все-то про все записано, в рукописаниих... все-то грехи, какие и забыла даже. А на последнем мытарстве, самые эти главные, смрадные и звериные, вцепились в нее когтями и стали вопить - " наша она, наша!.. " Ангел заплакал даже, от жалости. Да пошарил в пустом уж мешочке, а там, в самом-то уголке, последнее ее доброе дело завалилось! Как показал... - смрадные так и завопили, зубы даже у них ломались, от скрежета... а пришлось все-таки отпустить.

И вдруг я помру без покаяния?! Ну, поговею, поживу еще, хоть до " Петровок", все-таки чего-нибудь нагрешу, грех-то за человеком ходит... и вдруг мало окажется добрые дел, а у тех все записано! Горкин говорил, тогда уж молитвы поминовенные из адова пламени подымут. А все-таки сколько ждать придется, когда подымут... Скорей бы уж поговеть, в отделку, душе бы легче. А до " Крестопоклонной" целая еще неделя, до исповедальной пятницы, сто раз помереть успеешь.

Все на нашем дворе говеют. На первой неделе отговелся Горкин, скорняк со скорнячихой и Трифоныч с Федосьей Федоровной. Все спрашивают друг дружку, через улицу окликают даже: " когда говеете?.. ай поговели уж?.. " Говорят, весело так, от облегчения; " отговелись, привел Господь". А то - тревожно, от сокрушения: " да вот, на этой недельке, думаю... Господь привел бы". На третьей у сапожника отговелись трое мастеров, у скорняка старичок " Лисица", по воротникам который, и наш Антипушка. Марьюшка думает на шестой, а на пятой неделе будут говеть Домнушка и Маша. И бутошник собирается говеть, Горкину говорил вчера. Кучер Гаврила еще не знает, как уж управится, езды много... - как-нибудь да урвет денек. Гришка говеть боится: " погонит меня, говорит, поп кадилом, а надо бы говонуть, как не вертись". Василь-Василич думает на Страстной, с отцом: тогда половодье свалит, Пасха-то ноне поздняя. И как это хорошо, что все говеют! Да ведь все люди-человеки, все грешные, а часа своего никто не знает. А пожарные говеть будут? За каждым, ведь, час смертный. И будем опять все вместе, встретимся там... будто и смерти не было. Только бы поговели все.

Ну, все-то, все говеют. Приносили белье из бань, сторожиха Платоновна говорила: " и думать нечего было раньше-то отговеться, говельщиц много мылось, теперь посбыло, помаленьку и отговеем все". И кузнец думает говеть, запойный. Ратниковы, булочники, целой семьей говели. Они уж всегда на первой. А пекари отговеются до Страстной, а то горячее пойдет время - пасхи да куличи. А бараночникам и теперь жара: все так и рвут баранки. Уж как они поговеть успеют?.. Домна Панферовна, с которой мы к Троице ходили, три раза поговела: два раза сама, а в третий с Анютой вместе. Может, говорит, и в четвертый раз поговеть, на Страстной. Антипушка говорит, что она это Михал Панкратыча хочет перещеголять, он два раза говеет только. А Горкин за нее вступился: " этим не щеголяют... а женщина она богомольная, сырая, сердцем еще страдает, дай ей, Господи, поговеть". Бог даст, и я поговею хорошо, тогда не страшно.

С понедельника, на " Крестопоклонной", ходим с Горкиным к утрени, раным-рано. Вставать не хочется, а вспомнишь, что все говеют, - и делается легко, горошком вскочишь. Лавок еще не отпирали, улица светлая, пустая, ледок на лужах, и пахнет совсем весной. Отец выдал мне на говенье рублик серебреца, я покупаю у Горкина свечки. Будто чужой-серьезный, и ставлю сам к главным образам и распятию. Когда он ходит по церкви с блюдом, я кладу ему три копейки, и он мне кланяется, как всем, не улыбнется даже, будто мы разные.

Говеть не очень трудно. Когда вычитывает дьячок длинные молитвы, Горкин манит меня присесть на табуретку, и я подремлю немножко или думаю-воздыхаю о грехах. Холим еще к вечерне, а в среду и пяток - к " часам" еще к обедне, которая называется " преосвященная". Батюшка выходит из Царских Врат с кадилом и со свечой, все припадают к полу и не глядят-страшатся, а он говорит в таинственной тишине: " Свет Христов просвещает все-эх!.. " И сразу делается легко и светло: смотрится в окна солнце.

Говеет много народу, и все знакомые. Квартальный говеет даже, и наш пожарный, от Якиманской части, в тяжелой куртке с железными пуговицами, и от него будто дымом пахнет. Два знакомых извозчика еще говеют, и колониальщик Зайцев, у которого я всегда покупаю пастилу. Он все становится на колени и воздыхает - сокрушается о грехах: сколько, может, обвешивал народу!.. Может, и меня обвешивал и гнилые орешки отпускал. И пожарный тоже сокрушается, все преклоняет голову. А какие у него грехи? сколько людей спасает, а все-таки боится. Когда батюшка говорит грустно-грустно - " Господи и Владыко живота моего... " - все рухаемся на колени и потом, в тишине-сокрушении, воздыхаем двенадцать раз: " Боже, очисти мя, грешного... " После службы подаем на паперти нищим грошики, а то копейки: пусть помолятся за нас, грешных.

Я пощусь, даже и сладкого хлеба с маком не хочется. Не ем и халвы за чаем, а только сушки. Матушка со мной ласкова, называет - " великий постник". Отец все справляется - " ну, как дела, говельщик, не заслабел? ". Он не совсем веселый, " разные неприятности", и Кавказка набила спину, приходится седлать Стальную. Стальную он недолюбливает, хочет после Пасхи ее продать; норовистая, всего пугается, - иноходец, потряхивает. Матушка просит его не ездить на этой ужасной серой, не ко двору она нам, все так и говорят. Отец очень всегда любил холодную белугу с хреном и ледяными огурцами и судачка, жаренного в сухариках, а теперь и смотреть не хочет, говорит - " отшибло, после того... ". Я знаю почему... - ему противно от того сна: как огромная, " вся гнилая", рыба-белуга вплыла, без воды, к нам в залу и легла " головою под образа"... Теперь ему от всякой рыбы " гнилью будто попахивает".

Домнушка спрашивает, как мне мешочек сшить, побольше или поменьше, понесу батюшке грехи. Отец смеется; " из-под углей! " И я думаю " черные-черные грехи... ".

Накануне страшного дня Горкин ведет меня в наши бани, в " тридцатку", где солидные гости моются. Банщики рады, что и я в грешники попал, но утешают весело: " ничего, все грехи отмоем". В бане - отец протодьякон. Он на славу попарился, простывает на тугом диване и ест моченые яблоки из шайки. Смеется Горкину: " а, кости смиренные... па-риться пришли! " - густо, будто из живота. Я гляжу на него и думаю: " Крестопоклонная", а он моченые яблоки мякает... и живот у него какой, мамона!.. " А он хряпает и хряпает.

Моет меня сам Горкин, взбивает большую пену. На полке кто-то парится и кряхтит: " ох, грехи наши тяжкие... " А это мясник лощегов. Признал нас и говорит: " говеете, стало быть... а чего вам говеть, кожа да кости, не во что и греху вцепиться". Немножко и мы попарились. Выходим в раздевалку, а протодьякон еще лежит, кислую капусту хряпает. Ласково пошутил со мной, ущипнул даже за бочок: " ну, говельщик, грехи-то смыл? " - и угостил капусткой, яблоки-то все съел.

Выходим мы из бани, и спрашиваю я Горкина:

- А протодьякон... в рай прямо, он священный? и не говеет никогда, как батюшка?

- И они говеют, как можно не говеть! один Господь без греха.

Даже и они говеют! А как же, на " Крестопоклонной" - и яблоки? чьи же молитвы-то из адова пламени подымут? И опять мне делается страшно... только бы поговеть успеть.

В пятницу, перед вечерней, подходит самое стыдное: у всех надо просить прощение. Горкин говорит, что стыдиться тут нечего, такой порядок, надо очистить душу. Мы ходим вместе, кланяемся всем смиренно и говорим: " прости меня, грешного". Все ласково говорят: " Бог простит, и меня простите". Подхожу к Гришке, а он гордо так на меня:

- А вот и не прощу!

Горкин его усовестил, - этим шутить не годится. Он поломался маленько и сказал, важно так:

- Ну, ладно уж, прощаю! А я перед ним, правда, очень согрешил: назло ему лопату расколол, заплевался и дураком обругал. На масленице это вышло. Я стал на дворе рассказывать, какие мы блины ели и с каким припеком, да и скажи - " с семгой еще ели". Он меня на смех и поднял: " как так, с Се-мкой? мальчика Семку ты съел?! " - прямо, до слез довел. Я стал ему говорить, что не Семку, а се-мгу. Такая рыба, красная... - а он все на смех: " мальчика Семку съел! " Я схватил лопату да об тумбу и расколол. Он и говорит, осерчал:

" Ну, ты мне за эту лопату ответишь! " И с того проходу мне не давал. Как завидит меня - на весь-то двор орет: " мальчика Семку съел! " И другие стали меня дразнить, хоть на двор не показывайся. Я и стал на него плеваться и дураком ругать. Горкин, спасибо, заступился, тогда только и перестали.

И Василь-Василич меня простил, по-братски. Я его Косым сколько называл, - и все его Косым звали, а то у нас на дворе другой еще Василь-Василич, скорняк, так чтобы не путать их. А раз даже пьяницей назвал, что-то мы не поладили. Он и говорит, когда я прощенья просил: " да я и взаправду косой, и во хмелю ругаюсь... ничего, не тревожься, мы с тобой всегда дружно жили". Поцеловались, мы с ним, и сразу легко мне стало, душа очистилась.

Все грехи мы с Горкиным перебрали, но страшных-то, слава Богу, не было. Самый, пожалуй, страшный, - как я в Чистый Понедельник яичко выпил. Гришка выгребал под навесом за досками мусор и спугнул курицу, - за досками несла яички, в самоседки готовилась. Я его и застал, как он яички об доску кокал и выпивал. Он стал просить - " не сказывай, смотри, мамаше... на, попробуй". Я и выпил одно яичко. Покаялся я Горкину, а он сказал:

- Это на Гришке грех, он тебя искусил, как враг. Набралось все-таки грехов. Выходим за ворота, грехи несем, а Гришка и говорит: " вот, годи... заставит тебя поп на закорках его возить! " Я ему говорю, что это так, нарочно, шутят. А он мне - " а вот увидишь " нарошно"... а зачем там заслончик ставят? " Душу мне и смутил, хотел я назад бежать. Горкин тут даже согрешил, затопал на меня, погрозился, а Гришке сказал:

- Ах, ты... пропащая твоя душа!..

Перекрестились мы и пошли. А это все тот: досадно, что вот очистимся, и вводит в искушение - рассердит.

Приходим загодя до вечерни, а уж говельщиков много понабралось. У левого крылоса стоят ширмочки, и туда ходят по одному, со свечкой. Вспомнил я про заслончик - душа сразу и упала. Зачем заслончик? Горкин мне объяснил это чтобы исповедники не смущались, тайная исповедь, на духу, кто, может, и поплачет от сокрушения, глядеть посторонним не годится. Стоят друг за дружкой со свечками, дожидаются череду. И у всех головы нагнуты, для сокрушения. Я попробовал сокрушаться, а ничего не помню, какие мои грехи. Горкин сует мне свечку, требует три копейки, а я плачу.

- Ты чего плачешь... сокрушаешься? - спрашивает. А у меня губы не сойдутся.

У свещного ящика сидит за столиком протодьякон, гусиное перо держит.

- Иди-ка ко мне!.. - и на меня пером погрозил. Тут мне и страшно стало: большая перед ним книга, и он по ней что-то пишет, - грехи, пожалуй, рукописание. Я тут и вспомнил про один грех, как гусиное перо увидал: как в Филиповки протодьякон с батюшкой гусиные у нас лапки ели, а я завидовал, что не мне лапку дали. И еще вспомнилось, как осуждал протодьякона, что на " Крестопоклонной" моченые яблоки вкушает и живот у него такой. Сказать?.. ведь у тех все записано. Порешил сказать, а это он не грехи записывает, а кто говеет, такой порядок. Записал меня в книгу и загудел на меня, из живота: " о грехах воздыхаешь, парень... плачешь-то? Ничего, замолишь, Бог даст, очистишься". И провел перышком по моим глазам.

Нас пропускают наперед. У Горкина дело священное - за свещным ящиком, и все его очень уважают. Шепчут: " пожалуйте наперед, Михал Панкратыч, дело у вас церковное". Из-за ширмы выходит Зайцев, весь-то красный, и крестится. Уходит туда пожарный, крестится быстро-быстро, словно идет на страшное, Я думаю: " и пожаров не боится, а тут боится". Вижу под ширмой огромный его сапог. Потом этот сапог вылезает из-под заслончика, видны ясные гвоздики, опустился, пожалуй, на коленки. И нет сапога: выходит пожарный к нам, бурое его лицо радостное, приятное. Он падает на колени, стукает об пол головой, много раз, скоро-скоро, будто торопится, и уходит. Потом выходит из-за заслончика красивая барышня и вытирает глаза платочком, - оплакивает грехи?

- Ну, иди с Господом... - шепчет Горкин и чуть поталкивает, а у меня ноги не идут, и опять все грехи забыл.

Он ведет меня за руку и шепчет - " иди, голубок, покайся". А я ничего не вижу, глаза застлало. Он вытирает мне глаза пальцем, и я вижу за ширмами аналой и о. Виктора. Он манит меня и шепчет: " ну, милый, откройся перед Крестом и Евангелием, как перед Господом, в чем согрешал... не убойся, не утаи... " Я плачу, не знаю, что говорить. Он наклоняется и шепчет: " ну, папашеньку-мамашеньку не слушался... " А я только про лапку помню.

- Ну, что еще... не слушался... надо слушаться... Что, какую лапку?..

Я едва вышептываю сквозь слезы:

- Гусиная лапка... гу... синую лапку... позавидовал... Он начинает допрашивать, что за лапка, ласково так выспрашивает, и я ему открываю все. Он гладит меня по головке и вздыхает:

- Так, умник... не утаил... и душе легче. Ну, еще что?..

Мне легко, и я говорю про все: и про лопату, и про, яичко, и даже как осуждал о. протодьякона, про моченые яблоки и его живот. Батюшка читает мне наставление, что завидовать и осуждать большой грех, особенно старших.

- Ишь, ты, какой заметливый... - и хвалит за " рачение" о душе.

Но я не понимаю, что такое - " рачение". Накрывает меня епитрахилью и крестит голову. И я радостно слышу: "... прощаю и разрешаю".

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒