Иван Шмелев 17 страница

- А если бы Христа не было, ничего бы не было, никакого света-разума, а тьма языческая!..

И вдруг заплакал, затрясся весь, чего-то выкликать стал... его взяли под руки и повели на мороз, а то дурно с ним сделалось, - " припадочный он", - говорили-жалели все.

Когда мы шли домой, то опять на рынке остановились, у басейны, и стали смотреть на звезды, и как поднимается дым над крышами, и снег сверкает от главной звезды, - " Рождественнская" называется. Потом проведали Бушуя, погладили его в конуре, а он полизал нам пальцы, и будто радостный он, потому что нынче вся тварь играет.

Зашли в конюшню, а там лампадочка горит, в фонаре, от пожара, не дай-то Бог. Антипушка на сене сидит, спать собирается ложиться. Я ему говорю:

- Знаешь, Антипушка, нонче вся тварь играет, Христос родился.

А он говорит - " а как же, знаю... вот и лампадочку затеплил... ". И правда: не спят лошадки, копытцами перебирают.

- Они еще лучше нашего чуют, - говорит Антипушка, - как заслышали благовест, ко всенощной... ухи навострили, все слушали.

Заходим к Горкину, а у него кутья сотовая, из пшенички, угостил нас святынькой разговеться. И стали про божественное слушать. Клавнюша с Саней про светлую пустыню сказывали, про пастырей и волхвов-мудрецов, которые все звезды сосчитали, и как Ангелы пели пастырям, а Звезда стояла над ними и тоже слушала ангельскую песнь.

Горкин и говорит, - будто он слышал, как отец давеча обласкал Клавнюшу с Саней:

- Ах, вы, ласковые... божьи люди!..

А Клавнюша опять сказал, как у басейны:

- Все божии.

В. О. Зеелеру

ЛЕДЯНОЙ ДОМ

По Горкину и вышло: и на Введенье не было ростепели, а еще пуще мороз. Все окошки обледенели, а воробьи на брюшко припадали, лапки не отморозить бы. Говорится - " Введенье ломает леденье", а не всегда, тайну премудрости не прозришь. И Брюс-колдун в " Крестном Календаре" грозился, что реки будто вскрываться станут, - и по его не вышло. А в старицу бывало. Горкин сказывал, - раз до самого до Введения такая теплынь стояла, что черемуха зацвела. У Бога всего много, не дознаться. А Панкратыч наш дознавался, сподобился. Всего-то тоже не угадаешь. Думали вот - до Казанской Машину свадьбу справить, - она с Денисом все-таки матушку упросила не откладывать за Святки, до слез просила, - а пришлось отложить за Святки: такой нарыв у ней на губе нарвал, все даже лицо перекосило, куда такую уродину к венцу вести. Гришка смеялся все: " а не целуйся до сроку, он тебе усом и наколол! ".

Отец оттепели боится: начнем " ледяной дом" смораживать - все и пропадет, выйдет большой скандал, И Горкин все беспокоится: ввязались не в свое дело, а все скорняк заварил. А скорняк обижается, резонит:

- Я только им книжку показал, как в Питере " ледяной дом" Царица велела выстроить, и живого хохла там залили, он и обледенел, как столб. Сергей Иваныч и загорячились: " построю " ледяной дом", публику удивим! "

Василь-Василич - как угорелый, и Денис с ним мудрует, а толком никто не знает, как " ледяной дом" строить. Горкин чего-чего не знает только, и то не может, дело-то непривычное. Спрашиваю его - " а как же зайчик-то... ледяную избушку, мог? " А он на меня серчает:

- Раззвонили на всю Москву, и в " Ведомостях" пропечатали, а ничего не ладится, с чего браться.

- А зайчик-то... мог?

А он - " зайчик-зайчик... " - и плюнул в снег. Никто и за портомойнями не глядит, подручные выручку воруют. Горкину пришлось ездить - досматривать.

И только в разговору, что про " ледяной дом". Василь-Василичу праздник, по трактирам все дознает, у самых дошлых. И дошлые ничего не могут.

Повезли лед с Москва-реки, а он бьется, силы-то не набрал. Стали в Зоологическим саду прудовой пилить, а он под пилой крошится, не дерево. Даже сам архитектор отказался: " ни за какие тыщи, тут с вами опозоришься! " Уж Василь-Сергеич взялся, с одной рукой, который в банях расписывал. План-то нарисовал, а как выводить - не знает. Все мы и приуныли, один Василь-Василич куражится. Прибежит к ночи, весь обмерзлый, борода в сосульках, и лохмы совсем стеклянные, и все-то ухает, манеру такую взял:

- Ух ты-ы!.. такого навертим - ахнут!.. Скорняк и посмеялся:

- Поставить тебя заместо того хохла - вот и ахнут!..

В кабинете - " сбор всех частей", как про большие пожары говорится: отец советуется, как быть. Горкин - " первая голова". Василь-Василич, старичок Василь-Сергеич, один рукав у него болтается, и еще старый штукатур Пармен, мудреющий. Василь-Василич чуть на ногах стоит, от его полушубка кисло пахнет, под валенками мокро от сосулек. Отец сидит скучный, подперев голову, глядит в план.

- Ну, чего ты мне ерунду с загогулинами пустил?.. - говорит он безрукому, - вазы на стенах, какие-то шары в окнах... столбы винтами?.. это тебе не штукатурка, а лед!.. Обрадовался.... за архитектора его взяли!..

- Я так прикидываю-с... ежели в формы вылить-с?.. - опасливо говорит безрукий, а Василь-Василич перебивает криком:

- Будь-п-койны-с, уж понатужимся!.. литейщиков от Брамля подрядим, вроде как из чугуна выльем-с!.. а-хнут-с!..

Отец кажет ему кулак.

- Это тебе не гиря, не болванка... выльем! Чего ты мне ерунды с маслом навертел?!. - кричит он на робеющего безрукого, - сдержат твои винты крыльцо?.. ледяной вес прикинь! не дерево тебе, лед хрупкий!.. Навалит народу... да, упаси Бог, рухнет... сколько народу передавим!.. Генерал-губернатор, говорят, на открытие обещал прибыть... как раззвонили, черти!..

- Оно и без звону раззвонилось, дозвольте досказать-с... - пробует говорить Василь-Василич, а язык и не слушается, с морозу. - Как показали все планты обер-пальциместеру... утвердите чудеса, все из леду!.. Говорит... " обязательно утвержду... невидано никогда... самому князю Долгорукову доложу про ваши чу... чудеса!.. всю Москву удивите, а-хнут!.. "

- По башке трахнут. Ты, Пармен, что скажешь? как такую загогулину изо льду точить?!.

Пармен - важный, седая борода до пояса, весь лысый. Первый по Москве штукатур, во дворцах потолки лепил.

- Не лить, не точить, а по-нашему надоть, лепитьвыглаживать. Слепили карнизы, чуть мокренько - тяни правилками, по хворме... лекальчиками пройтить. Ну, чего, может, и отлить придется, с умом вообразить. Несвычное дело, а ежели с умом - можно.

- Будь-п-койны-с, - кричит Василь-Василич, - уж понатужимся, все облепортуем! С нашими-то робятами... вся Москва ахнет-с!.. Все ночи надумываю-тужусь... у-ухх-ты-ы!..

- Пошел, тужься там, на версту от тебя несет. Как какое дело сурьезное, так он... черт его разберет!.. - шлепает отец пятерней по плану.

Горкин все головой покачивает, бородку тянет: не любит он черных слов, даже в лице болезное у него.

- И за что-с?!. - вскрикивает, как в ужасе, Василь- Василич. - Дни-ночи мечусь, весь смерзлый, чистая калмыжка!.. по всем трактирам с самыми дошлыми добиваюсь!..

- Допиваюсь! - кричит отец. - С ими нельзя без энтова... через энтово и дознаюсь.. нигде таких мастеров, окроме как запойные, злющие до энтово... уж судьба-планида так... выводит из себе... ух-ты, какие мастера!.. Доверьтесь только, выведем так что... уххх-ты-ы!..

Отец думает над планом, свешивается его хохол.

- А ты, Горка... как по-твоему? не ндравится тебе, вижу?

- Понятно, дело оно несвычное, а, глядится, Пармен верно сказывает, лепить надо. Стены в щитах лепить, опосле чуток пролить, окошечки прорежем, а там и загогулины, в отделку. Балаган из тесу над " домом" взвошим, морозу не допущать... чтобы те ни морозу, ни тепла, как карнизы-то тянуть станут... а то-не дасть мороз, закалит.

- Так... - говорит отец, веселей, - и не по душе тебе, а дело говоришь. Значит, сперва снег маслить, потом подмораживать... так.

- Осени-ли!.. Господи... осенили!.. - вскрикивает Василь- Василич. Ну, теперича а-хнем!..

- Денис просится, доложиться... - просовывается в дверь Маша.

- Ты тут еще, с Дениской... пошла! - машет на нее Горкин.

- Да по ледяному делу, говорит. Очень требует, с Андрюшкой они чего-то знают!..

- Зови... - велит отец.

Входит Денис, в белой полушубке и белых валенках, серьга в ухе, усы закручены, глаз веселый, - совсем жених. За ним шустрый, отрепанный Андрюшка, крестник Горкина, - святого Голубка на сень для Царицы Небесной из лучинок сделал, на радость всем. Горкин зовет его - " золотые руки", а то Ондрейка, а если поласкивей - " мошенник". За виски иной раз поучит - " не учись пьянствовать".

Денис докладывает, что дознались они с Андрюшкой, в три недели " ледяной дом" спроворят, какой угодно, и загогулины, и даже решетки могут, чисто из хрусталя. Отец смотрит, не пьяны ли. Нет, Денис стоит твердо на ногах, у Андрюшки блестят глаза.

- Ври дальше...

- Зачем врать, можете поглядеть. Докладывай, Андрюшка, ты первый-то...

Язык у Андрюшки - " язва", - Горкин говорит, на том свете его обязательно горячую сковороду лизать заставят. Но тут он много не говорит.

- Плевое дело, балясины эти, столбы-винты. Можете глядеть, как Бушуя обработали, водой полили... стал ледяной Бушуй!

- Ка-ак, Бушуя обработали?!. - вскрикивают и отец, и Горкин, - живого Бушуя залили!.. - Язва ты, озорник!..

А я вспоминаю про залитого в Питере хохла.

- Да что вы-с!.. - ухмыляется Денис, - из снегу слепил Андрюшка, на глаз прикидывали с ним, а потом водичкой подмаслили.

- Держкий чтоб снег был, как в ростепель, - говорит

Андрюшка. - Что похитрей надо - мы с Денисом, а карнизы тянуть штукатуров поставите. Я в деревне и петухов лепил, перушки видать было!.. сплевывает Андрюшка на паркет, - а это пустяки, загогулины. Только с печкой надо, под балаганом...

- В одно слово с Михал Пан..! - встревается Василь-Василич.

-... мороза не впущать. Где терпугом, где правилкой, водичкой подмасливать, а к ночи мороз впущать. Да вы извольте Бушуя поглядеть...

Идем с фонарем на двор. В холодной прачешной сидит на полу... Бушуй!..

- Ж-живой!.. ах, су-кины коты... ж-живой!.. чуть не лает!.. вскрикивает Василь-Василич. Ну, совсем Бушуйка! и лохматый, и на глазах мохры, и будто смотрят глаза, блестят.

Впервые тогда явилось передо мною - чудо. Потом - я познал его.

- Ты? - удивленный, спрашивает отец Андрюшку, указывая на ледяного Бушуя.

Андрюшка молчит, ходит вокруг Бушуя. Отец дает ему " зелененькую", три рубля, " за мастерство". Андрюшка, мотнув головой, пинает вдруг сапогом Бушуя, и тот разваливается на комья. Мы ахаем. Горкин кричит:

- Ах, ты, язва... голова вертячая, озорник-мошенник!.. Андрюшка ему смеется:

- Тебя, погоди, сваляю, крестный, тогда не пхну. В трактир, что ль, пойти-погреться.

В Зоологическом саду, на Пресне, где наши ледяные горы, кипит работа. Меня не берут туда. Горкин говорит, что не на что там глядеть покуда, а как будет готово - поедем вместе.

На Александра Невского, 23 числа ноября, меня посылают поздравить крестного с Ангелом, а вечером старшие поедут в гости. Я туда не люблю ходить: там гордецы-богачи, и крестный грубый, глаза у него, " как у людоеда", огромный, черный, идет - пол от него дрожит. Скажешь ему стишки, а он и не взглянет даже, только буркнет - " ага... ладно, ступай, там тебе пирога дадут", - и сунет рваный рублик. И рублика я боюсь: " грешный" он. Так и говорят все: " кашинские деньги сиротскими слезами... политы... Кашины " тискотеры", дерут с живого и с мертвого, от слез на пороге мокро".

Я иду с Горкиным. Дорога веселая, через замерзшую Москва-реку. Идем по тропинке в снегу, а под нами река, не слышно только. Вольно кругом, как в поле, и кажется почему-то, что я совсем-совсем маленький, и Горкин маленький. В черных полыньях чего-то вороны делают. Ну, будто в деревне мы. Я иду и шепчу стишки, дома велели выучить:

Подарю я вам два слова:

Печаль никогда,

А радость навсегда.

Горкин говорит:

- Ничего не поделаешь, - крестный, уважить надо. И папашенька ему должен под вексельки... как крымские бани строил, одолжал у него деньжонок, под какую же лихву!.. разорить вас может. Не люблю и я к ним ходить... И богатый дом, а сидеть холодно.

- Как " ледяной", да?..

Он смеется:

- Уж и затейник ты... " ледяной"! В " ледяном" -то, пожалуй, потеплее будет.

Вот и большой белый дом, в тупичке, как раз против Зачатиевского монастыря. Дом во дворе, в глубине. Сквозные железные ворота. У ворот и на большом дворе много саней богатых, с толстыми кучерами, важными. Лошади строгие огромные и будто на нас косятся. И кучера косятся, будто мы милостыньку пришли просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку - " пони": купили ее недавно Дане, младшему сынку. Идем с черного хода: в прошедшем году в парадное не пустили нас. На пороге мокро, - от слез, пожалуй. В огромной кухне белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками, так вкусно.

- Иди, голубок, не бойся... - поталкивает меня Горкин на лестницу.

Нарядная горничная велит нам обождать в передней. Пробегает Данька, дерг меня за башлык, за маковку, и свалил.

- Ишь, озорник... такой же живоглот выростет... - шепчет Горкин, и кажется мне, будто и он боится.

Видно, как в богатой столовой накрывают на стол официанты. На всех окнах наставлены богатые пироги в картонках и куличи. Проходит огромный крестный, говорит Горкину:

- Жив еще, старый хрыч? А твой умный, в балушки все?.. ледяную избушку выдумал?..

Горкин смиренно кланяется - " воля хозяйская", - говорит, вздыхая, и поздравляет с Ангелом. Крестный смеется страшными желтыми зубами. И кажется мне, что этими зубами он и сдирает " с живого - с мертвого".

- Покормят тебя на кухне, - велит он Горкину, а мне - все то же: " ага.... ладно, ступай, там тебе пирога дадут... " - и тычет мне грязный бумажный рублик, которого я боюсь.

- Стишок-то кресенькому скажи... - поталкивает меня Горкин, но крестный уже ушел.

Опять пробегает Данька и тащит меня за курточку в " классную".

В большой " классной" стоит на столе голубой глобус, у выкрашенной голубой стены - черная доска на ножках и большие счеты на станочке. Я стискиваю губы, чтобы не заплакать: Данька оборвал крендель-шнурочек на моей новой курточке. Я смотрю на глобус, читаю на нем - " Африка" и в тоске думаю: " скорей бы уж пирога давали, тогда - домой". Данька толкает меня и кричит: " я сильней тебя!.. на левую выходи!.. "

- Он маленький, ты на целую голову его выше... нельзя обижать малыша... - говорит вошедшая гувернантка, строгая, в пенсне. Она говорит еще что-то, должно быть, по-немецки и велит нам обоим сесть на скамейку перед черным столом, косым, как горка: - А вот кто из вас лучше просклоняет, погляжу я?.. ну, кто отличится?..

- Я!.. - кричит Данька, задирает ноги и толкает меня в бок локтем.

Он очень похож на крестного, такой же черный и зубастый, - я и его боюсь. Гувернантка дает нам по листу бумаги и велит просклонять, что она написала на доске: " гнилое болото". Больше полувека прошло, а я все помню " гнилое болото" это. Пишем вперегонки. Данька показывает свой лист " готово"! Гувернантка подчеркивает у него ошибки красными чернилками, весь-то лист у него искрасила! А у меня - ни одной-то ошибочки, слава Богу! Она ласково гладит меня по головне, говорит - " молодец". Данька схватывает мой лист и рвет. Потом начинает хвастать, что у него есть " пони", высокие сапоги и плетка. Входит крестный и жует страшными зубами:

- Ну, сказывай стишки.

Я говорю и гляжу ему на ноги, огромные, как у людоеда. Он крякает:

- Ага... " радость завсегда"? - ладно. А ты... про " спинки" ну-ка!.. велит он Даньке.

Данька говорит знакомое мне - " Где гнутся над омутом лозы... ". Коверкает нарочно - " ро-зы", ломается... - " нам так хорошо и тепло, у нас березовые спинки, а крылышки точно стекло".

- Ха-ха-ха-а..! бе-ре-зовые!.. - страшно хохочет крестный и уходит.

- Да " би-рю-зовые" же!.. - кричит покрасневшая гувернантка - сколько объясняла!.. из би-рю-зы!..

А Данька дразнится языком - " зы-зы-зы! ". Горничная приносит мне кусок пирога с рисом-рыбой, семги и лимонного желе, все на одной тарелке. Потом мне дают в платочке парочку американских орехов, мармеладцу и крымское яблоко и проводят от собачонки в кухню.

Горкин торопливо говорит, шепотком - " свалили с души, пойдем". Нагоняет Данька и кричит дворнику - " Васька, выведи Маштачка! " - похвастаться. Горкин меня торопит:

- Ну, чего не видал, идем... не завиствуй, у нас с тобой Кавказка, за свои куплена... а тут и кусок в глотку нейдет.

Идем - не оглядываемся даже.

Отец веселый, с " ледяным домом" ладится. Хоть бы глазком взглянуть. Горкин говорит - " на Рождество раскроют, а теперь все под балаганом, нечего и смотреть, - снег да доски". А отец говорил, - " не дом, а дворец хрустальный! ".

Дня за два до Рождества, Горкин манит меня и шепчет:

- Иди скорей, в столярной " орла" собрали, а то увезет Ондрейка.

В пустой столярной только папашенька с Андрюшкой. У стенки стоит " орел" - самый-то форменный, как вот на пятаке на медном! и крылья, и главки, только в лапах ни " скиптра", ни " шара-державы" нет, нет и на главках коронок: изо льда отольют потом. Больше меня " орел", крылья у него пушистые, сквозные, из лучинок, будто из воска вылиты. А там ледяной весь будет. Андрюшка никому не показывает " орла", только отцу да нам с Горкиным. Горкин хвалит Андрюшку:

- Ну, и мошенник-затейник ты...

Положили " орла" на щит в сани и повезли в Зоологический сад.

Вот уж и второй день Рождества, а меня не везут и не везут. Вот уж и вечер скоро, душа изныла, и отца дома нет. Ничего и не будет? Горкин утешает, что папашенька так распорядились: вечером, при огнях смотреть. Прибежал, высуня язык, Андрюшка, крикнул Горкину на дворе:

- Ехать велено скорей!.. уж и наверте-ли!.. на-роду ломится!..

И покатил на извозчике, без шапки, - совсем сбесился. Горкин ему " постой-погоди!.. " - ку-да тут. И повезли нас в Зоологический. Горкин со мной на беговых саночках поехал.

Но что я помню?..

Синие сумерки, сугробы, толпится народ у входа. Горкин ведет меня за руку на пруд, и я уж не засматриваюсь на клетки с зайчиками и белками. Катаются на коньках, под флагами на высоких шестах, весело трубят медные трубы музыки. По берегам черно от народа. А где же " ледяной дом"? Кричат на народ парадно одетые квартальные, будто новенькие они, - " не ломись! ". Ждут самого - генерал-губернатора, князя Долгорукова. У теплушки катка Василь-Василич, коньки почему-то подвязал. - " Ух-ты-ы!.. " - кричит он нам, ведет по льду и тянет по лесенке на помост. Я вижу отца, матушку, сестер, Колю, крестного в тяжелой шубе. Да где же " ледяной дом"?!.

На темно-синем небе, где уже видны звездочки, - темные-темные деревья: " ледяной дом" там, говорят, под ними. Совсем ничего не видно, тускло что-то отблескивает, только. В народе кричат - " приехал!.. сам приехал!.. квартальные побежали... сейчас запущать будут!.. ". Что запущать? Кричат - " к ракетам побежали молодчики!.. ".

Вижу - отец бежит, без шапки, кричит - " стой, я первую!.. ". Сердце во мне стучит и замирает... - вижу: дрожит в темных деревьях огонек, мигает... шипучая ракета взвивается в черное небо золотой веревкой, высоко-высоко... остановилась, прищелкнула... - и потекли с высоты на нас золотым дождем потухающие золотые струи. Музыка загремела " Боже Царя храни". Вспыхнули новые ракеты, заюлили... - и вот, в бенгальском огне, зеленом и голубом, холодном, выблескивая льдисто из черноты, стал объявляться снизу, загораться в глуби огнями, прозрачный, легкий, невиданный... Ледяной Дом-Дворец. В небо взвились ракеты, озарили бенгальские огни, и загремело раскатами ура-а-а-а!.. Да разве расскажешь это!..

Помню - струящиеся столбы, витые, сверкающие, как бриллианты... ледяного - хрустального Орла над " Домом", блистательного, до ослепления... слепящие льдистые шары, будто на воздухе, льдисто-пылающие вазы, хрустальные решетки по карнизам... окна во льду, фестонами, вольный раскат подъезда... матово-млечно-льдистое, в хладно-струящемся блеске из хрусталей... Стены Дворца, прозрачные, светят хрустальным блеском, зеленым, и голубым, и розовым... - от где-то сокрытых лампионов... - разве расскажешь это!

Нахожу слабые слова, смутно ловлю из далей ускользающий свет... хрустальный, льдистый... А тогда... - это был свет живой, кристально-чистый - свет радостного детства. Помню, Горкин говаривал:

- Ну, будто вот как в сказке... Василиса-Премудрая, за одну ночь хрустальный дворец построила. Так и мы... папашенька душу порадовал, напоследок.

Носил меня Горкин на руках, потом передал Антону Кудрявому. Видел я сон хрустальный и ледяной. Помню - что-то во льду, пунцовое... - это пылала печка ледяная, будто это лежанка наша, и на ней кот дремал, ледяной, прозрачный. Столик помню, с залитыми в нем картами... стол, с закусками, изо льда... Ледяную постель, прозрачную, ледяные на ней подушки... и все светилось, - сияли шипящим светом голубые огни бенгальские. Раскатывалось ура-а-а, гремели трубы.

Отец повез нас ужинать в " Большой Московский", пили шампанское, ура кричали...

Рассказывал мне Горкин:

- Уж бы-ло торжество!.. Всех папашенька наградил, так уж наградил!... От " ледяного-то дома" ни копеечки ему прибытка не вышло, живой убыток. Душеньку зато потешил. И в " Ведомостях" печатали, славили. Генерал-губернатор уж так был доволен, руку все пожимал папашеньке, так-то благодарил!.. А еще чего вышло-то, начудил как Василь-Василичь наш!.. Значит, поразошлись, огни потушили, собрал он в мешочки выручку, медь-серебро, а бумажки в сумку к себе. Повез я мешочки на извозчике с Денисом. Ондрейка-то? Сплоховал Ондрейка, Глухой на простянках его повез домой, в доску купцы споили. Ну, хорошо... Онтона к Василь-Василичу я приставил, оберегать. А он все на коньках крутился, душу разгуливал, с торжества. Хвать... - про-пал наш Василь-Василич! Искали-искали - пропал. Пропал и пропал. И ко зверям ходили глядеть... видали-сказывали - он к медведям добивался все, чего уж ему в голову вошло?.. Любил он их, правда... медведей-то, шибко уважал... все, бывало, ситничка купит им, порадовать. Земляками звал... с лесной мы стороны с ним, костромские. И там его нет, и медведи-то спать полегли. И у слона нет. Да уж не в " Доме" ли, в ледяном?.. Пошли с фонариком, а он там! Там. На лежанке на ледяной лежит, спит-храпит! Продавил лежанку - и спит-храпит. И коньки на ногах, примерзли. Ну, растолкали его... и сумка в головах у него, с деньгами, натуго, тыщ пять. " Домой пора, Василь-Василич... замерзнешь!.. " - зовут его. А он не подается. - " Только, говорит, угрелся, а вы меня... не жалаю!.. " Обиделся. Насилу его выволокли, тяжелый он. Уж и смеху было! Ему - " замерзнешь, Вася... " - а он: " тепло мне... уж так-то, говорит, те-пло-о! " Душа, значит, разомлела. Горячий человек, душевный.

КРЕСТОПОКЛОННАЯ

В субботу третьей недели Великого Поста у нас выпекаются " кресты": подходит " Крестопоклонная".

" Кресты" - особенное печенье, с привкусом миндаля, рассыпчатое и сладкое; где лежат поперечинки " креста" - вдавлены малинки из варенья, будто гвоздочками прибито. Так спокон веку выпекали, еще до прабабушки Устиньи - в утешение для поста. Горкин так наставлял меня:

- Православная наша вера, русская... она, милок, самая хорошая, веселая! и слабого облегчает, уныние просветляет, и малым радость.

И это сущая правда. Хоть тебе и Великий Пост, а все-таки облегчение для души, " кресты" -то. Только при прабабушке Устинье изюмины в печали, а теперь веселые малинки.

" Крестопоклонная" - неделя священная, строгий пост, какой-то особенный, - " су-губый", - Горкин так говорит, по-церковному. Если бы строго по-церковному держать, надо бы в сухоядении пребывать, а по слабости облегчение дается: в середу-пятницу будем вкушать без масла, - гороховая похлебка да винегрет, а в другие дни, которые " пестрые", - поблажка: можно икру грибную, суп с грибными ушками, тушеную капусту с кашей, клюквенный киселек с миндальным молоком, рисовые котлетки с черносливно-изюмным соусом, с шепталкой, печеный картофель в сольце - а на заедку всегда " кресты": помни " Крестопоклонную".

" Кресты" делает Марьюшка с молитвой, ласково приговаривает - " а это гвоздики, как прибивали Христа мучители злодеи... сюда гвоздик, и сюда гвоздик, и... " - и вминает веселые малинки. А мне думается: " зачем веселые... лучше бы синие черничники!.. " Все мы смотрим, как складывает она " кресты". На большом противне лежат они рядками, светят веселыми малинками. Беленькие " кресты", будто они из лапки, оструганы. Бывало, не дождешься: ах, скорей бы из печи вынимали!

И еще наставлял Горкин:

- Вкушай крестик и думай себе - " Крестопоклонная", мол, пришла. А это те не в удовольствие, а.. каждому, мол, дается крест, чтобы примерно жить... и покорно его нести, как Господь испытание посылает. Наша вера хорошая, худому не научает, а в разумение приводит.

Как и в Чистый Понедельник, по всему дому воскуряют горячим уксусом с мяткой, для благолепия-чистоты. Всегда курят горячим уксусом после тяжелой болезни или смерти. Когда померла прабабушка Устинья и когда еще братец Сережечка от скарлатины помер, тоже курили - изгоняли опасный дух. Так и на " Крестопоклонную". Горкин последнее время что-то нетверд ногами, трудно ему носить медный таз с кирпичом. За него носит по комнатам Андрюшка, а Горкин поливает на раскаленный кирпич горячим уксусом-эстрагоном из кувшина. Розовый кислый пар вспыхивает над тазом шипучим облачком. Андрюшка отворачивает лицо, трудно дышать от пара. Этот шипучий дух выгонит всякую болезнь из дома. Я хожу за тазом, заглядываю в темные утолки, где притаился " нечистый дух". Весело мне и жутко: никто не видит, а он теперь корчится и бежит, - думаю я в восторге, - " так его, хорошенько, хорошенько!.. " - и у меня слезы на глазах, щиплет-покалывает в носу от пара. Андрюшка ходит опасливо, боится. Горкин указывает тревожным шепотком - " ну-ка, сюда, за шкап... про-парим начисто"... - шепчет особенные молитвы, старинные, какие и в церкви не поются: "... и заступи нас от козней и всех сетей неприязненных... вся дни живота... " Я знаю, что это от болезни - " от живота", а что это - " от козней-сетей"? Дергаю Горкина и шепчу - " от каких козней-сетей"? ". Он машет строго. После уж, как обкурили все комнаты, говорит:

- Дал Господь, выгнали всю нечистоту, теперь и душе полегче. " Крестопоклонная", наступают строгие дни, преддверие Страстям... нонче Животворящий Крест вынесут, Христос на страдания выходит... и в дому чтобы благолепие-чистота.

Это - чтобы его и духу не было.

В каморке у Горкина теплится негасимая лампадка, чистого стекла, " постная", как и у нас в передней - перед прабабушкиной иконой " Распятие". Лампадку эту Горкин затеплил в прощеное воскресенье, на Чистый Понедельник, и она будет гореть до после обедни в Великую Субботу, а потом он сменит ее на розовенькую-веселую, для Светлого Дня Христова Воскресенья. Эта " постная" теплится перед медным Крестом, старинным, на котором и меди уж не видно, а зелень только. Этот Крест подарили ему наши плотники. Когда клали фундамент где-то на новой стройке, нашли этот Крест глубоко в земле, на гробовой колоде, " на человечьих костях". Мне страшно смотреть на Крест. Горкин знает, что я боюсь, и сердится:

- Грешно бояться Креста Господня! его бесы одни страшатся, а ты, милок, андельская душка. Ну, что ж, что с упокойника, на гробу лежал! все будем под крестиком лежать, под Господним кровом... а ты боишься! Я уж загодя распорядился, со мной чтобы Крест этот положили во гроб... вот и погляди покуда, а то с собой заберу.

Я со страхом смотрю на Крест, мне хочется заплакать. Крест в веночке из белых бумажных роз. Домна Панферовна подарила, из уважения, сама розочки смастерила, совсем живые.

- Да чего ты опасливо так глядишь? приложись вот, перекрестясь, - бесы одни страшатся!.. приложись, тебе говорю!..

Он, кряхтя, приподымает меня ко Кресту, и я, сжав губы, прикладываюсь в страхе к холодной меди, от которой, чуется мне... мышами пахнет!.. Чем-то могильным, страшным...

- И никогда не убойся... " смертию смерть поправ", поется на Светлый День. Крест Господень надо всеми православными, милок. А знаешь, какой я намедни сон видал?.. только тебе доверюсь, а ты никому, смотри, не сказывай. А то надумывать всякое начнут... Не скажешь, а? Ну, пообещался - ладно, скажу тебе, доверюсь. Вот ты и поймешь.... нету упокойников никаких, а все живые у Господа. И сон мой такой-то радостный-явный, будто послано мне в открытие, от томления душевного. Чего-чего?.. а ты послушай. Да никакой я не святой, дурачок... а такое видение мне было, в открытие. Вижу я так... будто весна настала. И стою я на мостовой насупротив дома нашего... и га-лок, галок этих, чисто вот туча черная над нашим двором, " свадьба" будто у них, как всегда по весне к вечеру бывает. И чего-то я, будто, поджидаю... придет кто-то к нам, важный очень. Гляжу, наш Гришка красным песочком у крыльца посыпает, как в самый парадный день, будто Царицу Небесную ожидаем. И несут нам от ратникова великие ковриги хлеба, сила хлеба! К важному это, когда хлеб снится. Всю улицу хлебом запрудило. И галки, будто, это на хлеб кричат, с радости кричат. Гляжу дальше... - папашенька на крыльцо выходит, из парадного, во всем-то белом, майском... такой веселый, парадный-нарядный!... - Царицу Небесную встречать. А за ним Василь-Василич наш, в новом казакине, и холстиной чистой обвязан, рушником мытым, - будто икону принимать нести. Смотрю я к рынку, не едет ли шестерня, голубая кареты, - Царица Небесная. А на улице - пусто-пусто, ну - ни души. И вот, милок, вижу я: идет от рынка, от часовни. Мартын-плотник, покойный, сказывал-то летось тебе, как к Троице нам итить... Государю Лександре Николаичу нашему аршинчик-то на глаз уделал, победу победил при всех генералах... Царь-то ему золотой из своих ручек пожаловал. Идет Мартын в чистой белой рубахе и... что ж ты думаешь!.. несет для нас но-вый Крест! только вот, будто вытесал... хороший сосновый, в розовинку чуток... так-то я ясно вижу! И входит к нам в ворота, прямо к папашеньке, и чего-то ласково так на ухо ему, и поцеловал папашеньку! Я, значит, хочу подойтить к ним, послушать... чего они толкуют промеж себя... и не помыслилось даже мне, что Мартын-то давно преставился... а будто он уходил на время. Крест там иде тесал! Ну, под хожу к ним, а они от меня, на задний двор уходят, на Донскую улицу, будто в Донской монастырь пошли. Крест становить, кому-то! - в мыслях так у меня. А Василь- Василич и говорит мне: " Михал Панкратыч, как же это мы теперь без хозяина-то будем?!. " Дескать, ушел вот и не распорядился, а надо вот-вот Царицу Небесную принимать. А я ему говорю, - " они, может, сейчас воротятся... " - сразу так мне на мысли: " может, пошли они Крест на могилке покойного дедушки становить... сейчас воротятся". И в голову не пришло мне, что дедушка твой не на Донском, а на Рогожском похоронен! А у нас Мартын всем, бывало, кресты вытесывал, такая у него была охота, и никогда за работу не брал, а для души. Ну, ушли и ушли... а тут, гляжу, Царицу Небесную к нам везут... - так это всполошился сердцем, и проснулся. Я тогда целый день как не в себе ходил, смутный... сон-то такой мне был...

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒