Иван Шмелев 22 страница

Отец делами уже не может заниматься, а столько подрядов привалило, как никогда. Все теперь на одном Василь-Василиче. Горкин приглядывает только, урвет часок, - все при отце: чуть отошел - хуже голове. И народ на Фоминой набирал Василь-Василич, и на стройках за десятниками доглядывает, и по лодкам, и по портомойкам, и по купальням... - на беговых дрожках по всей-то Москве катает. А тут, как на грех, взяли почетный подряд - " места" для публики ставить, для парада, памятник Пушкина будут открывать. Нам целую колоду билетиков картонных привез наш архитектор, для входа на " места", но мы навряд ли поедем, разве только выздоровеет отец. Я раскладываю билетики, читаю на них крупно-печатные слова, и так мне хочется увидеть, как будут открывать Памятник. Про Пушкина я немножко знаю, учу стишки, и недавно выучил большие стихи про " Вещего Олега" - и плакал-плакал, так мне Олега жалко и бедного его коня-товарища. Билетов очень много, и я строю из них домики, как из карт. Будет большая иллюминация, - " пушкинская", называют ее у нас, - на дворе сколачивают щиты для шкаликов, моют цветные стаканчики, насыпают в них чуть песочку, заливают горячим салом, вставляют огарки и фитили. Я смотрю-любуюсь, но мне уже не так радостно, как раньше, когда отец был здоров. Бывало, по двору пробежит-распоряжается, или слышно, как крикнет весело - " оседлать Кавказку"!.. " Чалого в шарабан"! - и я издалека слышу, как он быстро бежит по лестнице через ступеньки, вижу чесучовый его пиджак из-за решетки сада. А теперь он тихо ходит по зале, двигая перед собой венский стульчик, остановится, вглядывается, во что-то и все потирает над глазами. И лицо у него не прежнее, загорелое, веселое, а желтоватое, грустное... все он о чем-то думает, невеселом.

Чуть чем займусь, - клею змей в сенях или остругиваю для лука стрелку, или смотрю, как играют в бабки бараночники со скорняками, - вдруг вспомню отец болен! там он, в зале, сидит в халате и потирает глаза и лоб, чтобы от " мушек" не рябило... или пьет клюквенный морс, чтобы унять тошноту, которая его мучает все больше, - и хочется побежать к нему, взять его руку и поцеловать. Он всегда ласково потреплет по щеке, чуть прихватит... и вздохнет-скажет невесело: " что, капитан... плохи наши дела... " И когда скажет так, у меня сжимает в горле, и я заплачу, молча, хоть и очень стараюсь не заплакать. А он и скажет, повеселей:

- Ну, чего рюмишься... выправимся. Бог даст. Опять с тобой к Сергию-Троице поскачем. Помнишь, как землянику-то?.. А, ведь хорошо было, а?.. Теперь как раз бы, лето вот-вот.

И я так живо вижу, как было это, когда мы ходили к Троице прошлым летом: и большой Крест в часовне, и теплое серенькое утро... - Горкин еще сказал - " серенькое утро - красенькнй денек! " - и как скачет отец, а мы сидим на теплой, мокрой после дождя земле, на травке... а он скачет прямо на нас Кавказкой, кричит-смеется - " а, богомольщики... нагнал-таки!.. " покупает у босой девчонки целое лукошко душистой-душистой земляники, сам меня кормит земляникой с горсти, от которой и земляникой пахнет, и Кавказкой... мажет мне щеки земляникой... Радостно мне, и больно вспомнить.

Я иду в полутемный коридорчик, сажусь на залавок, думаю и молюсь, в слезах: " Го-споди, помоги папашеньке... исцели, чтобы у него не болела голова... Го-споди... чтобы все мы опять... опять... " - глотаю слезы, соленые-соленые. И отца жалко, и что не поедем в Воронцово... много грибов там, а я люблю собирать сыроежки и масленки... и карасики там в пруду, Горкин сулился сделать мне удочку, поучить, как ловить карасиков... и земляники пропасть, лукошками набирают, и брусники, и вишен по садам, не хуже " воробьевских", и смородина, и клубника русская, и викторийка, чуть не с яичко... - ну, прямо, поля тебе!.. - недавно отец рассказывал... дачу снимать поехал - и расшибся.

Стальную увел цыган-барышник. Всем она опостылила, даже глядеть на нее жуть брала. Все перекрестились, когда увел, сразу легко всем стало: слава Богу, увел б е д у. Когда цыган уводил ее, отец велел Горкину подвести его к окошку в зал и поглядел к воротам. Шла она скучная, понурая, - признавала будто свою вину. Конечно, она не виновата... да не ко двору она нам, и какой-то т е м н ы й у ней огонь в глазу. Никто и не пожалел, что сбыли. Только дядя Егор опять с галдарейки крикнул, когда уводил цыган:

- Не то что не ко двору, а не к рукам!

А отец все-таки пожалел ее. Сказал Горкину:

- Нет... все-таки славная лошадка, качкая только, иноходец... а не угнаться за ней и моей Кавказке. Как она меня мчала!.. старалась прямо... Я во всем виноват.

Мы знали, почему он так говорит.

Верст двадцать от нас до Воронцова, и ему хотелось обернуть к обеду: думал после обеда на стройки ехать, а потом на Страстную площадь, где будут " места" у памятника Пушкина, зашитого пока щитами. Летела стрелой Стальная, вовсю старалась.

- И так мне радостно было все... - рассказывал отец, - будто Ванятка я, радовался на все, так и играло сердце...

На скаку напевал-насвистывал, - рад был, как лошадка-то выправляется, быстрее ветра. И день был такой веселый, солнышко, все цветет. Радовался кукушке, березовым свежим рощам... " дышалось... так бы вот пил и пил березовый-легкий этот воздух!.. " И хотелось скакать быстрей. А тут - стаями воробьи, все поперек дороги, с куста на куст. Так надоели эти воробьи! - И откуда их столько налетело?! ну, прямо будто скакать мешали, будто вот так все мне - " не скачи-чи-чи... не скачи-чи-чи!.. " - в ушах чирикало. Задорили прямо воробьи. И расшалился, как мальчик маленький, - махнул нагайкой на всем скаку, будто по воробьям, подбить... Стальная метнулась вдруг, нагайки, что ль, испугалась? - дикая еще, не обскакалась, - а он привык к верной своей Кавказке, никогда не пугавшейся... забыл, что дика лошадь, не поберегся... вылетел из седла, в стреме нога застряла... - и понесло-понесло его, уж ничего не помнил. Перехватили лошадь ехавшие в Москву кирпичники.

- Золото-лошадка, правду сказал Егор. Ну, Господь с ней.

Я смотрел на него, когда он говорил это, и глаза его были грустные. Я знал, как любит он лошадей. Может быть, и Стальную пожалел, что уводит ее цыган, что не увидит больше?

- Эх, милый ты мой Горка... три недели сижу безвыходно, а делов-то этих... пу-ды!.. а она... ту-ды... а?.. - шутливо-грустно сказал отец, хлопая Горкина по спине.

Я вспомнил эти слова...

В прошедшем году Горкин просился на богомолье к Троице, и отец не хотел отпускать его, - время горячее, самые дела. А Горкин сказал:

- Всех делов, Сергей Иваныч, не переделаешь: " делов-то пуды, а она туды".

Я не понял тогда. Отец все-таки отпустил нас с Горкиным к Преподобному. И вот, теперь, - я понял. Когда повторил он эти слова, я коснулся волосков на всхудавшей руке его... - и услыхал голос Горкина, - а лицо его было как в тумане:

- Что вы, что вы, Сергей Иваныч... милостив Господь, не вам это говорить, что вы... я - другое дело...

- Она, Панкратыч, не разбирает, в пачпорте не сверяется. Ну, воля Божья.

- Грех вам так говорить. Сохранил Господь, выправитесь... - сказал Горкин, вытирая пальцем глаза. И опять я видел его в туманце, глаза застлало.

- А вот, опять напомню, Махоров-то говорил... водицей бы окатиться в банях, холодненькой, кровь бы и разогнало, от головы пооттянуло, покуда вода-то не обогрелась, еще студёна. Дознано, говорит. И знаменитый доктор хвалил Махорова, начальника он отлил, вся голова была пробита!..

Отец припоминает, что Горкин ему уже говорил, и думал он поехать в бани - студеной окатиться; а главное, всегда окачивался, и зимой, и летом, - а вот, из головы вон!

- С этой головной болью все забывать стал. И думал, ведь, сейчас же ехать, только ты мне сказал, а вот - забыл и забыл.

Он потирает над бровями, открывает в зажмуривает глаза, и морщится.

- " Мушки" эти... И колет-жжет там, глазом повести больно... - говорит он, помаргивая и морщась. - Да, попробовать окатиться, тазов полсотни. Всегда мне и при кашле помогало, и при ломотах каких... Вон, той весной, на ледокольне в полынью ввалился, как меня скрючило!.. А скатился студеной рукой сняло. А знаешь что?.. Ежели, Бог даст, выправлюсь, вот мы тогда что... Может, успеем в этим летом, ежели теплая погода будет... пойдем к Преподобному!.. Пешком всю дорогу пойду, не как летось, на Кавказке... а все пешком, как божий народ идет...

Так сердце у меня в всполохнулось, и отец сразу будто веселый стал.

- Всю дорогу будем молитвы петь, и Ванятку с собой возьмем... - сердце у меня так и заиграло! - и тележка поедет с нами, летошняя, дедушкина. Ванятка когда устанет... - и он прихватил меня за щеку, - и к тому почтенному опять завернем, очень он мне по сердцу... - тележку-то опознал, дедушку еще знавал! Вот бы чудесно было!... Хочу потрудиться, и душой, и телом. Господь с ними, с делами... покуда совсем не выправлюсь.

- На что бы лучше, дал бы Господь!.. Махоров человек бывалый. Царем отличен. Увидите, говорит, дознано!

- Бог даст, выправлюсь ежели, Махорову домик выстрою, переведу его из солдатской богадельни, у нас на Яузе поселю пока, за лодками досматривать. А то и так, пусть себе живет-отдыхает, заслужил. Как, Ванятка, а?.. Молись за отца, молитва твоя доходчива. Ну, нечего, Панкратыч, думать, скажи закладывать Чалого и пролетку, со мной поедешь.

Совсем повеселел отец, будто прежний, здоровый, стал. Пошел по зале, даже без стульчика, велел, громко, не слабым голосом, как эти дни, а совсем здоровым, веселым голосом:

- Маша!.. крахмальную рубашку!.. и пару новую, к Пасхе какую сделали! Да скажи Гришке-шельме, штиблеты чтобы до жару вычистил, да живей!..

Все в доме забегали, зарадовались. А на дворе Горкин бегает, кричит Гавриле:

- Чаленького давай, в пролетку! в бани едем с хозяином... поторопись, Гаврюша!..

И на небо крестится, и с плотниками шутит, совсем прежним и Горкин стал. Ондрейку за вихор потрепал, от радости. А я и ног под собой не чую. Увидал стружки - прямо в них головой, ерзаю в них, смеюсь, и в рот набилась стружка, жую ее, и так приятна сосновая кисленькая горечь.

- Ванятка-а!.. - слышу я веселый оклик отца и выпрыгиваю из стружки на солнышко.

Тонкая, розовая стружка путается в ногах, путается в глазах. Золотисто-розовый стал наш двор, и чудится звон веселый, будто вернулась Пасха.

Отец стоит в верхних сенях, в окне, и вытирается свежим полотенцем. Нет уже скучного серого халата, как все эти дни болезни: он в крахмальной сорочке, сияющие манжеты с крупными золотыми запонками в голубой эмальке задвинуты за локти, ерзают руки в полотенце, растирают лицо и шею, - прежний совсем отец!

- Едем, Ванятка, в бани!.. вымою поросенка, живей, одеваться!.. Эй, Горка-плакун!.. видишь, какой опять? а?.. Сам дивлюсь... и голова не болит, не кружится... а, видишь?..

Ну, чудо прямо. Сестры возле отца, прыгают с радости, и прыгают светлые их косы, - свежее полотенце держат. Маша носится с новым платьем, как угорелая, кричит на кухню: " утюг поскорее, Григорья... свежий пиджак летний барину, после бани наденут там!.. "

Матушка, какая-то другая чуть будто, и тревожная, стоит с одеколоном, поправляет на голове у отца обвязку, которую на днях снимут, обещал Клин. Коля тоже возле отца, с растрепанной арифметикой за поясом, - скоро у него экзамен. Мне хочется тоже кожаный пояс с медяшкой я картузиком с листочками, где золотые буковки - М. Р. У. - " Московское Реальное Училище". Только у меня не золотые листочки будут, а серебряные, и шнурок на картузике будет белый, а не " желток", и буковки другие - М. 6. Г. - " Московская 6-ая Гимназия". Говорят, мальчишки будут дразнить - " моська шестиголевая"! Только не скоро это, годика три еще. А Колю дразнят - " мру-мру", и даже хуже " мальчик рака удавил"!

Я все не верю, что поеду сейчас с отцом, - не верю и не верю, топчусь на месте, - может ли быть такая радость! Уж Горкин меня толконул:

- Да что ж ты не обряжаешься-то... сейчас едем!

Я несусь сломя голову по лестнице, спотыкаюсь на верхней ступеньке - и прямо под ноги Маше, сбегала она навстречу.

- Ах, шутенок!.. вот испужал!..

Тоже веселая, румяная. Она рада, что выздоровел отец, и теперь скоро свадьба у них с Денисом. Схватывает меня, трет мне лоб, ушибленный о полсапожек, целует, где ушибло, в губы даже, и мне не стыдно. И приговаривает-поет, как песенку:

Уж ты миленький, хорошенький ты мой.

Ты куда бежишь-спешишь, мой дорогой?..

Будто под " Камаринскую" поет. И я тоже, вышло и у меня песенкой:

Я бегу-бегу... поедем в бани мы...

Мы с папашенькой сейчас-сейчас-сейчас!..

Скачу на одной ножке - и слышу, как у каретника Гаврила онукивает Чалого, и тоже весело: " да сто-ой ты, милок-дурок! " Мне хочется посмотреть, как закладывает он Чалого, давно мы не катались. Скачу на одной ножке по ступенькам, через две, даже через три ступеньки, и бегу сенями, где Гришка начищает до жару новые штиблеты отца, ерзает лихо по ним щеткой, и так-то ловко и складно, будто щетка это поет; " я чесу-чесу-чесу... ды-я чесу-чесу-чесу... д' еще шкалик поднесу! " Будто и щетка рада, и блещут от радости штиблеты. Все на одной ножке доскакиваю до каретника, прыгаю на пролетку, пляшу на играющей подушке, а язык выплясывает во рту " ды-я-чесу-чсгу-чесу... ". Радостно пахнет веселая пролетка, сияет глянцем, и Чалый сиянет-маслится и будто подмаргивает мне весело: " прокачу я тебя сейчас, ух ты как! " - и тонкая гнутая дуга черным сияет лаком, пуская зайчиков.

- Едем сейчас, Гаврилушка? - спрашиваю я, все еще не веря счастью.

- Едем-едем-едем к ней... ах-едем к любушке своей!.. - отвечает Гаврила песенкой.

Верно, едем! Даже и Гаврила радостный, а то скучный ходил, собирался уйти от нас, на Машу обижался, что выходит замуж за Дениса. Мне хочется больше обрадовать его, чтобы он был всегда веселый, и говорю ему:

- А знаешь, Гаврилушка... Маша, может быть, выйдет и за тебя замуж?..

- Не-эт... - говорит Гаврила, как-то особенно глядя на меня, и делается грустным, - этого нельзя, не полагается. Да мне наплевать.

Он стоит на одной ноге, а другую упирает в оглоблю у дуги и потом засупонивает крепко ремешком.

Я прыгаю с пролетки, скачу на одной ножке, скорей, скорей одеваться, а язык все выплясывает - " ды-я-чесу-чесу-чесу... да еще шкалик поднесу! ". Подскакиваю к крыльцу, а тут... приехал наш доктор Клин! Так и захолодало страхом: " вдруг, остановит, скажет - нельзя водой?! " И что же оказалось? мо-жно! Увидал Клин, какой отец нарядный и веселый, - взял за руку, пощупал " живчика", палкой постукал об пол - и говорит:

- Очень хорошо. Первое дело, чувство хорошо. Лед - хорошо. Облитие хорошо, для чувства. Голову не разметайте, ни! После отлития ваш цирюльник Сай-Саич... я его знай, в ваши бань моюсь, - заново назабинтует. А денька в три и снимем, будете быть молодец. Но!.. - и Клин стукнул палкой, - тико полить, и невысоко... колодни вода не сраз, а мало-по-немалу.

Смешно очень говорит. Он не русский, а совсем почти русский, - очень любит гречневую кашу и - " ши-шчи". У него и попугай по-аглицки говорит, его роду-племени. И опять мне Клин пообещал попугая подарить. Всегда так обещает: " подарю тебе пупугай, когда у него син родился". Но это он нарочно: два года уж прошло, а все еще не родился. Да мне теперь и попугая не надо, теперь всякая радость будет.

Клина оставили попить чайку в саду, с паровой клубникой, и он тоже стал провожать нас, довольный, что вылечил. И весь-то двор вышел нас провожать, всякая уж душа узнала, что Сергей-то-Иванычу совсем лучше, в бани собрался даже. Всегда уж едут в бани, как от болезни выправятся.

Так полагается: " смыть болезнь".

Гаврила подал пролетку лихо; вылетел от каретника и стал, как вкопанный, у подъезда. Отец весело сбегает по ступенькам, во всем новой: в шелковой шляпе-дыньке, в перчатках, с тросточкой, к Пасхе только купил, с собачьей головкой из слоновой кости, в " аглицких" брюках в шашечку, в сиреневом сюртуке " в талию", в сливочном галстуке - как на Светлый День. Глупенькая портниха, которую зовут " мордашечкой", руками даже всплеснула-заахала: " ах-ах, вот молодчик-то... прямо молодой человек, жених". Все толкутся вокруг пролетки, глядят на нас: и Трифоныч, и скорняк, и сам бараночник Муравлятников - " долгая борода", и плотники, и кто только ни есть на дворе, - все радуются, желают отцу здоровьица, дивятся, какой он ловкий, а только три недели, как привезли его без памяти и всего в крови. И Цыганка вертится, визжит с радости, руки лижет, в пролетку вот-вот вскочит. Матушка просит - поосторожней, голову бы не застудил, не ходил в " горячую", да нашатырного спирта не забыть взять, вдруг дурно станет. Отец говорит " не будет дурно, голова совсем свежая, хоть верхом! воздух-то, милость-то дал Господь!.. ". Хлопает Горкина по коленке. Я перед ними на скамеечке.

- С Богом, Гаврила.

Крестится на небо, и все крестятся. Снимают картузы, говорят:

- Дай Бог попариться на здоровье, банька всю болесть смоет, быть здраву с банного пару!..

Катим по Калужской улице. Лавочники картузы снимают. дивятся нам. А бутошник-старичок, у которого сын на войне пропал, весело кричит:

- Здравия желаю, Сергей Иваныч! в баньку?.. Это хорошо, пар легкий!..

Отеи радуется всему, и зеленому луку на лотке, и старичку грушнику " грушки-дульки варены", - мальчиком еще выменивал у него паровые грушки-дульки на старые тетрадки, для " фунтиков", и я буду выменивать. Говорит нам, - хорошо бы жареной колбаски да яичек печных. Уж и на еду потянуло, - а это уж верней верного, что здоров, - а то все было ему противно: только клюквенный морс глоточками отпивал да лимончик посасывал, да кисельку миндального ложки две проглотит. А тут, в пролетку когда садились, наказал приготовить с ледком ботвиньицы, с огурчиком паровым да с белорыбицей... да апельсинной корочки побольше, да хорошо бы укропцу достать - у Пал-Ермолаича в парниках подрос небось. И нам с Горкиным ботвиньицы захотелось, а то мы с горя-то наговелись, и сладкий кусок в рот не шел.

Спускаемся от рынка по Крымку к нашим баням, - вот они, розовые, в низке! - а с Мещанского сада за гвоздяным забором таким-то душистым, таким-то сочным-зеленым духом, со всяких трав!.. с берез, с липких еще листочков, с ветел, - словно духами веет, с сиреней, что ли?... - дышишь и не надышишься.

Отец откинулся к пролеточной подушке и говорит:

- Как же хорошо. Господи!... И не думалось, что увижу еще новые листочки, дышать буду. Панкратыч, голубчик ты мой... слышишь, травкой-то как чудесно?.. свежесть-то какая легкая!.. Дал бы Господь, пошли бы к Преподобному... каждую бы травку исцеловал. А весна-то, весна какая!.. знаешь, новая какая-то, жи-вая!.. давно не помню такой. Когда вот, до женитьбы еще... помнишь, болел тифозной горячкой... вывели меня, помню, в сад... только-только с постели стал подыматься, ноги подламывались - такой же был дух, теплый, веселый, легкий... так и затопил-закружил.

- А это Господь так, - говорит Горкин, - после тяжкой болезни всегда, будто новый глаз, во все творение проникает.

А уж нас банщики поджидают, у бань толпятся. А старушка " Маревна"... отец ее так прозвал - " Марья-Маревна, прекрасная королевна", а она вся сморщенная, кривая, - и все стали так, " Маревна" да " Маревна", - которая яблочками и пряничками торгует у банного порожка, крестится, прямо, на отца, будто родного увидала. Да он и вправду родной; внучков ее пристроил, и место ей дал для торгу, - торговлишка у бань бойкая. Всегда, как увидит " Маревну", на рублик всех ее " пустяков" возьмет. Отца принимают с пролетки под руки ловкие молодцы, а " Маревна" крестится и причитает:

- Вот уж святая-то радость... святую радость Господь послал! Опять живенького вижу, Сергей Иваныча нашего, графчика-корольчика!..

- Правда, " Маревна"... - говорит отец, пошевеливая тросточкой веселые " пустяки" в корзинке, - сахарные петушки, медовые пряники, черные стручки, сахарную-алую клубнику с зеленым листиком коленкоровым... - уж как меня нонче и " пустяки" твои веселят... откуда ты их только набираешь, веселые какие!.. Правда, святая радость.

И Горкин, и я, и Гаврила на козлах, и все банные молодцы... - все смотрим на веселые " пустяки" " Маревны". И, должно быть, всем, как отцу, кажется все особенным, другим каким-то, каким-то новым... - будто и корзинка, и розовые бани, и Чалый, и булыжники мостовой, и бузина у домика напротив, и домик-развалюшка, и далекое голубое за ним небо... - все другое и новое, все, будто узнал впервые, - святая радость.

ЖИВАЯ ВОДА

Сегодня непарный день, все парильщики свободны. Да хоть бы и гостей мыли, извинились бы для такого раза, Сергей Иваныч, хозяин, выздоровел, приехал в бани. Так и сказал Горкин, только нас из пролетки подхватили. И все молодцы в один голос закричали:

- Радость-то нам какая! Мы с вас, Сергей Ваныч, остатнюю болезнь, какая ни есть, скатим! Болезнь в подполье, а вам здоровье!..

- Знаю, какие вы молодцы, спасибо. Ну, скачивайте болезнь, валяйте! весело говорит отец, взбегая по стерому порожку у " тридцатки", а я за ним.

Как сказал он " валяйте", так у меня и заликовало сердце: " здоров папашенька, прежний совсем, веселый! " Когда он рад чему, всегда скажет и головой мотнет - " валяйте"!

" Тридцатка" самая дорогая баня, 30 копеек, и ходят в нее только богатые гости, чистые; а хочет кто пустить пыль в глаза - " плевать нам три гривенника! " - грязно коль одет, приказчик у сборки ни за что не пропустит, а то чистые гости обижаться могут. Да и жулик проскочить может, в карманах прогуляться, за каждым не углядишь: хорошие гости все известны, пригляда такого нет, как в дворянских, за гривенник, или в простых, за пятак.

" Тридцатка" невелика. По стенам пузатые диваны с мягкими спинками, накрыты чистыми простынями: вылеживаться гостям, простывать. Отца чуть не под руки ведут молодцы, усаживают, любуются. И меня тоже парадно принимают, называют - " молодой хозяин". И Горкина ублажают, - все его уважают-любят. Когда я бываю в банях, всегда любуюсь на расписанные стены: лебеди по зеленой воде плывут, а на бережку белые каменные беседки на столбиках, охотник уток стреляет, и веселая свадьба, " боярская"... - весело так расписано, как в театрах.

Народу набилось - полна " тридцатка". Все глядят на отца и на меня, мне даже стыдно. Горкин доволен, что ребята так великатно себя оказывают. Говорит мне, что этого за денежки не купишь, душой любят. И отец рад ребятам. Привык к народу, три недели не видал, соскучился. Без путя не балует, под горячую руку и крепким словцом ожгет, да тут же а отойдет, никогда не забудет, если кого сгоряча обидел: как уезжать, тут же и выкликнет, весело так в глаза посмотрит, скажет: " ну, кто старое помянет... " И всегда пятиалтынный-двугривенный нашарит в жилеточном кармашке, - " валяй"! - скажет, - " только не валяйся".

- Доправляться, ребята, приехал к вам... да, правду сказать, и соскучился. Всегда окачку любил, а теперь добрый человек присоветовал... видали, чай, у меня героя-то вашего, Майорова, " севастопольца"! Вот-вот, самый он, на деревяшке. Я и до него примечал; как прилив к голове, всегда со студеной окачки легчало мне.

Все говорят: " да как же-с!.. первое средствие, как вы привышныи". Советуют, кто постарше, сперва в холодной помыться, без веничка-без пару, облегчиться-перегодить, а там - тазиков двадцать-тридцать, невысоких-легких, голову-то и подхолодит, кровь слободней-ровней пойдет, банька-то ей дорожку пооткроет.

В замыленные окошки с воли стучат чего-то. А это банщицы-сторожыхи хозяина просят поглядеть. А им говорят: " опосля окачки увидите, пошутит с вами". Мы слышим заглушенные бабьи голоса:

- " Здоровьица вам, Сергей-Ваныч!.. " - " Банька, Господь даст, все посмоет! "... - " Слышите меня, Сергей-Ваныч? я это, Анисья! " - " Здравствуйте, голубчик Сергей-Ваныч... я это, Анна Иванна, Аннушка!.. " - " И я тут, Сергей-Ваныч... Поля-то, слышите голосок-то мой?.. Поля-горластая! все, бывало, вы меня так... соскучнилась я по вас! " - " Как разрядилась-то, соколу-то показаться - покрасоваться... на Пасху чисто!.. " - " Да, ведь, праздник... вот я и расфранчилась, глазки повеселить!.. "

Все подают голоски. Я признаю по голоскам Анисыо-балагуриху, и всегда скромную, тихую Анну Ивановну - Аннушку, которую все зовут - пригожей; и глазастую, бойкую Полю, - " с огоньком", - сказал как-то отец, которая, бывало, меня мыла, маленький был когда, и мне было ее стыдно. Признаю и Анисью-синеглазку, у которой в деревне красавица дочка Таня, ровесница мне; и старшую сторожиху Катерину Платоновну, чернявую, по прозванию " Галка"; я ее так прозвал, и все стали так называть, а она и не обижалась, черненькая! И хрипучую Полугариху, которая в Старый Ирусалим ходила, и толстуху Домну Панферовну. Все собрались под окнами " тридцатки", все хотят поглядеть " на сокола нашего", все рады, " сороки-стрекотухи", - Горкин их так зовет. Все хотят пошутить с отцом, " хоть в отдушинку покричать". Отец велит открыть форточку и кричит:

- По строгому хозяину соскучились?..

А оттуда, все разом:

- Уж и стро-гой!.. - и весело смеются. - С Полькой-то во как стро-ги!.. То-то она и разрядилась, для строгости!.. По плетке вашей плачет, проплакала все глазки!.. Подай голосок, Полюшка... чего молчишь?..

- Спасибо, бабочки, за ласку вашу, за молитвы!.. - кричит отец, молебен, слыхал, служили?.. После бани увидимся, а то, поди, народ сбегается, не пожар ли!..

Кричат-смеются звонкие бабьи голоса. Ребята говорят: и взаправду, народ сбегается, спрашивают - " чего случилось? день непарный, а чисто базар у бань? ". Им говорят: хозяин выправился, окачиваться живой водой приехал. В форточку слышно, как голоса кричат:

- " Дай ему Бог здоровья!.. " - " Слышь, Сергей-Ваныч... есть за тебя молитвенники, живи должей!.. "

Отец машет к форточке, говорит шутливо:

- Народу что взгомошили... как бы и впрямь пожарные не прикатили!

Говорят, довольные:

- Такая, значит, слава про вас... и по Замоскворечью, и по всей Москве... вот и бежит народ.

Приходит цирюльник Сай-Саич. Его еще зовут - " кан-то-нист", Почему так зовут - никто не знает. Он не весь православный, а только " выкрест". Отец его был " николаевский солдат". Он очень смешной, хромой, лысый и маленький. Хорошо знает по болезням, не хуже фершала. И стрижет, и бреет, и банки-пиявки ставит, и кровь пускает, и всякие пластыри изготовляет. Не говорит, а зюзюкает. Зовут его за глаза зюзюкой, - а то он сердится. В женских банях Домна Панферовна знаменита, а у нас Сай-Саич. Но Домна Панферовна больше знаменита. Только ее зовут, как надо какой-то " горшок накинуть", если с животом тяжело случится, особенно на маслянице, с блинов: она как-то умеет " живот поправить".

Сай-Саич заворачивает отца в чистую простынку, густо намыливает ему щеки и начинает брить.

- Нисево-с, виздоровлите-с... мы вас в самого молодого зениха сделаем зараз. И цего зе ви Сай-Саица не скликали, ссетинку такую запустили!..

Я смотрю и боюсь, как бы отец не велел, по прошлому году, обрить мне голову, - мальчишки все дразнили - " скли-зкой! скли-зкой!.. ". Отец все к лету голову себе брил, а мне заодно: " чтобы одному не скучно было". Хорошо не вспомнил, " чтобы не скучно было"; теперь мы и без того веселые.

Самый обед, а не расходятся. Отец велит лишним идти обедать, а оставленным для окачки говорит:

- Понятно, не дело это, ребята, - несрочное время выбрал, - да вышло так. Ну, опосля слаже поедите.

- Да помилте-с, Сергей Иваныч, как беда! Вы бы здоровы были, а с вами и мы всегда сыты будем!..

Все - самые отборные, на все руки: и публику с гор катают, и стаканчики в иллюминацию заправляют, коли спешка, и погреба набивают, и чего только не заставь, - все кипит. Тут и Антон Кудрявый, и Петра-Глухой, и лихой скатывать на коньках с гор Сергей, и верткий Рязанец, и Левон-Умный. Раздевается и молодец " тридцатки", здоровяк Макар, который мне ноготки подстригает ножничками, и я дивлюсь, как он умеет не сделать больно, с такими большими пальцами. Даже " старший", который стоит за сборкой, высокий, черный, угрюмый всегда Акимыч, просит дозволить тазик-другой скатить. Горкин говорит:

- Легкая у те рука, Акимыч. Летом ногу мне выправил - студеной обливал, - прямо меня восставил! Опрокинь тазок-другой на хозяина с молитвой.

Акимыч - особенный, " молчальник". Говорят, - на Афон собирается, внучку только в деревне замуж выдаст. У него в " тридцатке" всегда лампадка теплится перед образом в розовом веночке: на ложе покоится св. праведная Анна, а подле нее, в каменной колыбельке, - белая куколка-младенчик: " Рождество Богородицы". Он всегда на ногах, за сборкой, получает за баню выручку, а одним глазом читает толстую книгу - " Добро-то-любие". Горкин его очень почитает за " духовную премудрость". После баньки они вместе пьют чай с кувшинным изюмом, - и меня угощают, - и беседуют о монастырях и старцах. Про Акимыча говорят, будто он по ночам сапоги тачает и продает в лавку, а выручку за них - раздает. Был он раньше богач, держал в деревне трактир, да беда случилась: сгорел трактир, и сын-помощник заживо сгорел. Он и пошел в люди, и так смирился, что не узнать Акимыча.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒