Кейт Мортон 23 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 23 из 35Следующая ⇒

— Он тоскует по Ханне.

— Не знаю, не признается.

— И она такая же. — И я рассказала Альфреду о неоконченных письмах. — Черновик за черновиком, и ни одного не отослала.

Он свистнул.

— А еще говорят: нам надо учиться у наших господ. Спроси меня — так я думаю, им самим есть чему у нас поучиться.

Я шагала рядом с ним, раздумывая о странностях мистера Фредерика.

— А тебе не кажется, что если они с Ханной наладят отношения…

Альфред пожал плечами.

— Не думаю, что все так просто. Нет, конечно, он скучает без нее. Тут все понятно. Но дело не только в этом.

Я вопросительно посмотрела на него.

— С тех пор, как ему пришлось продать завод, он чувствует себя ненужным. Все время бродит по имению. Берет ружье — заявляет, что кругом браконьеры, — и ходит, ходит… А Дадли говорит — нет никаких браконьеров, все он выдумывает. Я его понимаю — трудно человеку без дела.

— А Эммелин хоть как-то помогает?

— Маленькая мисс? — Альфред в который раз пожал плечами. — Та еще выросла штучка. Командует в доме, как хочет, а хозяину сейчас все равно. Он вообще ее почти не замечает. — Альфред пнул камешек и проследил, как он поскакал по тротуару и свалился в люк. — Нет, это уже не тот дом, Грейс. Особенно с тех пор, как ты уехала.

Не успела я обрадоваться его последним словам, как Альфред воскликнул:

— А, кстати! — Он залез в карман. — Ты никогда не угадаешь, кого я только что видел. Вот сейчас, когда тебя дожидался.

— Кого?

— Мисс Старлинг. Люси Старлинг. Помнишь, она была секретаршей у мистера Фредерика?

Мгновенный укол ревности. Он зовет ее по имени. Люси. Скользкое, шелковое имя.

— Мисс Старлинг? Здесь, в Лондоне?

— Да, она сказала, что переехала сюда. В квартиру на Хартли-стрит, как раз за углом.

— А что она здесь делает?

— Работает. Когда развалился завод мистера Фредерика, ей пришлось искать новую службу. А в Лондоне гораздо больше возможностей. — Альфред протянул мне листок бумаги. Белый, теплый, с загнутым от лежания в кармане уголком. — Я записал для тебя ее адрес. — Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я почувствовала, что опять краснею. — Мне будет спокойней, если я буду знать, что у тебя в Лондоне есть хоть один друг.

* * *

У меня кружится голова. Мысли плывут. Туда и обратно, взад-вперед по волнам прошлого.

Павильон. Может, Сильвия там. Чай там точно есть — дамы из женского комитета наверняка обосновались в кухне и следят, чтобы никто не ушел без кекса, булочки и стакана жидкого чая с пластмассовой палочкой вместо ложки. Я направляюсь к невысокому бетонному порожку. Иду довольно уверенно.

А вот на крыльцо ступаю неудачно — промахиваюсь, нога стукается о край ступени. Я спотыкаюсь, и кто-то подхватывает меня под локоть. Молодой парень — темнокожий, с зелеными волосами и серьгой в носу.

— Что случилось? — заботливо спрашивает он.

Я не могу отвести глаз от кольца в ноздре, слова куда-то потерялись.

— Да вы побелели, как полотно! Вы здесь одна? Может, позвать кого-нибудь?

— Вот вы где!

Женщина. Смутно знакомая.

— Ушли неизвестно куда! Я уж думала — вы потерялись! Она кудахчет, как наседка, уперла кулаки в поясницу — даже выше — и кажется, будто машет кургузыми крыльями.

— Я наткнулся на нее на крыльце, — объясняет волосатик. — Чуть не упала.

— Как вам не стыдно, безобразница вы эдакая? — не унимается Сильвия. — Я и отошла-то всего на минутку! Если не бросите такие штучки, вы меня в могилу вгоните! О чем вы только думаете!

Я прошу ее не кричать. Пытаюсь вспомнить, за чем я шла. Не помню. Мне что-то было нужно. Очень нужно.

— Пойдемте, — говорит Сильвия, двумя руками уводя меня от крыльца. — Энтони вас заждался.

* * *

Палатка большая и белая, одно полотнище откинуто для всех желающих. Над входом большой разноцветный плакат — «Историческое общество Саффрон-Грин». Сильвия заводит меня внутрь. Там жарко и пахнет свежескошенной травой. К потолку подвешена люминесцентная лампа, она жужжит и заливает бледным, больничным светом все те же белые пластмассовые стулья.

— Вот он, — шепчет Сильвия, указывая на человека, такого непримечательного, что он кажется смутно знакомым. Русые с проседью волосы, такие же усы, красные щеки. Он озабоченно говорит с пожилой женщиной в строгом костюме. Сильвия наклоняется к моему уху и шепчет:

— Говорила же я, что он очень даже ничего, правда?

Жарко, ноги болят. Я раздраженно бурчу:

— Мне нужно срочно выпить чаю.

Сильвия с удивлением взглядывает на меня.

— Конечно, радость моя. Я принесу вам чай, и еще у меня для вас сюрприз. Садитесь-ка вот сюда.

Она усаживает меня около обтянутого мешковиной стенда с фотографиями и исчезает.

Фотография — жестокое искусство. Оно выдергивает из прошлого и тащит в будущее отдельные моменты, моменты, которые должны были уйти в никуда вместе со своим временем, остаться в воспоминаниях, просвечивать сквозь дымку новых событий. Фото заставляет нас видеть людей такими, какими они были до того как их согнуло время, прежде чем они нашли свой конец.

С первого взгляда снимки сливаются в длинный ряд белых лиц и юбок в море желтоватой сепии, но потом память выделяет одни и задвигает другие. Вот летний домик, который Тедди выстроил по своему собственному проекту, когда в тысяча девятьсот двадцать четвертом поселился в Ривертоне. Судя по всему, фото сделано именно тогда. Тедди стоит около недостроенной лестницы, облокотившись на белоснежную мраморную колонну. На траве разложен коврик для пикника. На нем, бок о бок, Ханна и Эммелин. Отстраненно смотрят в никуда. Ближе всех, изящно изогнувшись, стоит Дебора. Темные волосы падают на глаза, в руке сигарета. От дыма фотография словно затуманилась. Мне все кажется, что за ним прячется пятая фигура. Нет, конечно. Робби никогда не фотографировался в Ривертоне. Он и приезжал-то туда всего два раза.

На второй фотографии людей нет. На ней только дом, верней, то, что от него осталось после пожара перед второй мировой. Левое крыло полностью исчезло, будто с неба спустился гигантский ковш и одним махом вычерпал детскую, столовую, гостиную и спальни хозяев. Остались одни головешки. Говорят, пожарище дымило несколько недель. А в деревне не один месяц пахло сажей. Я, честно говоря, не знаю. К тому времени началась война, родилась Руфь, а я стояла на пороге новой жизни.

На третью фотографию я стараюсь не глядеть. Не думать, когда она сделана. Людей я узнала легко, одеты они празднично. В те дни устраивалось множество вечеринок, хозяева наряжались и позировали перед фотоаппаратом. Это могла быть любая из них. Беда в том, что я знаю, какая именно. Я знаю, где они стоят и что случится чуть позже. Я точно помню, кто во что был одет.

Я помню кровь, брызги на светлом платье, будто банку красных чернил с высоты опрокинули. Я бы никогда их не вывела, да и не пыталась. Просто выкинула платье. Она никогда и смотреть-то на него не стала бы, я уж не говорю — носить.

Они еще ничего не знают, улыбаются. Ханна, Эммелин и Тедди. Позируют для снимка. До Того. Я вглядываюсь в лицо Ханны, пытаясь отыскать хоть какой-то намек, какое-то предчувствие надвигающейся беды. И не нахожу. Только ожидание. Или я его придумала, я ведь знаю, что оно было.

У меня за спиной кто-то останавливается. Женщина. Она наклоняется, смотрит на те же фотографии.

— Бесценные снимки, правда? А поглядите, какие смешные наряды! Другой мир…

Только я вижу тень на этих лицах. Холодею от воспоминаний. Нога болит в месте ушиба, в туфлю стекает что-то липкое.

Кто-то похлопывает меня по плечу.

— Доктор Брэдли?

Ко мне наклоняется мужчина и берет меня за руку.

— Разрешите мне называть вас Грейс. Очень, очень рад познакомиться. Сильвия много о вас рассказывала. Очень приятно.

Что это за человек? Он говорит так медленно и громко. К чему он так трясет мою руку? Что сказала ему Сильвия? И зачем?

— …преподаю я английский, но моя подлинная страсть — история. Местный любитель, так сказать.

Появляется Сильвия с пластиковым стаканчиком в руке.

— А вот и я.

Чай. Наконец-то. Я делаю глоток. Он еле теплый — мне больше не дают горячих напитков. Боятся, что задремлю и опрокину.

Сильвия усаживается рядом.

— Энтони уже рассказал вам о воспоминаниях? — Она часто моргает густо накрашенными глазами в сторону мужчины. — Ты уже рассказал?

— Нет, мы еще почти не говорили.

— Энтони записывает на видео рассказы местных жителей. Отошлет в историческое общество. — Сильвия радостно улыбается. — Он даже специальный грант на это получил. Вот только что, к примеру, заснял миссис Бейкер.

Энтони помогает ей объяснять, как он выхватывает из общей массы отдельные истории: устные рассказы, приметы прошлого, мы на рубеже веков, люди прошедшего столетия…

Когда-то никто никому своих биографий не рассказывал. Людям и в голову не приходило, что это вообще может быть интересно. А теперь все подряд строчат мемуары, выдумывая самое трудное детство, самого жестокого отца. Четыре года назад к нам приходил студент из близлежащего технического колледжа, стеснительный молодой человек — лицо в юношеских угрях и ногти обгрызены. Он принес магнитофон, микрофон и конверт с написанными от руки вопросами. Ходил из комнаты в комнату, спрашивал, не хотят ли их жильцы поучаствовать в опросе. Большинство с восторгом согласилось. Мэвис Баддлинг, к примеру, мучила его россказнями о своем героическом муже, которого у нее никогда не было.

Наверное, я должна обрадоваться. Всю свою вторую жизнь — после Ривертона, после войны, я провела, откапывая чужие судьбы. Находила свидетельства, отыскивала кости. Насколько было бы легче, если бы каждый перед смертью записывал свою историю на кассету! Мне представляются миллионы кассет с бормотанием пожилых людей, по цене десятка яиц. И лежат они в огромной комнате, в каком-нибудь подземном бункере — стеллажи от потолка до пола, кассеты на них — рядами, стены аж звенят от воспоминаний. И никто их слушать не хочет!

Мне, к примеру, достаточно, чтобы мою историю выслушал один-единственный человек. Именно для него я купила свой магнитофон. Надеюсь, что так оно и случится. Что Урсула права: Марк выслушает и поймет. Что история моей вины поможет ему освободиться от своей.

* * *

Свет очень яркий. Чувствую себя, как курица на гриле. Ощипали и жарят. И зачем я только согласилась? А я вообще соглашалась?

— Вы можете сказать что-нибудь, чтобы мы проверили звук? — Энтони скорчился за каким-то черным предметом. Видеокамера, наверное.

— Что сказать? — чужим голосом спрашиваю я.

— Так, еще раз.

— Я на самом деле не знаю, что сказать.

— Отлично. — Энтони отходит от камеры. — Готово. Палатка пахнет разогретым брезентом.

— Я так давно хотел с вами поговорить! Сильвия сказала, вы работали в доме на холме?

— Да.

— Можете не наклоняться к микрофону. Он отлично ловит звук.

А я и не заметила, что наклонилась. Дергаюсь назад, к спинке сиденья, словно меня шлепнули.

— Вы работали в Ривертоне.

Это утверждение, не вопрос, и все-таки я не могу побороть привычку уточнять, договаривать.

— Начала в тысяча девятьсот четырнадцатом, горничной.

Энтони недоволен, то ли собой, то ли мной — не знаю.

— Да… так вот… — он нетерпеливо ерзает. — Вы работали у Теодора Лакстона? — Это имя он произносит с трепетом, будто боится прогневать дух покойного Тедди.

— Да.

— Невероятно! И часто вы его видели?

Энтони явно подразумевает: много ли я слышала, могу ли рассказать, что творилось за закрытыми дверями. Боюсь, придется его разочаровать.

— Нечасто. Я служила камеристкой у его жены.

— Значит, вы должны были много знать и о Теодоре.

— Нет. В самом деле нет.

— А я читал, что слуги вечно судачили о хозяевах. Вы же знали, что творилось в то время?

— Нет.

Конечно, позже многое вышло на свет. Я читала об этом в газетах, как и все остальные. Визит в Германию, встреча с Гитлером. Ничего особенного. Многие тогда сотрудничали с Гитлером, многие уважали его, хвалили за развитие промышленности. И понятия не имели, что за развитием стоит рабский труд. Тогда об этом знали единицы. Сумасшедшим его назовут потом.

— О встрече с немецким послом в тридцать шестом году?

— В то время я уже не работала в Ривертоне. Уволилась лет за десять до встречи.

Энтони замолкает. Он разочарован, и неудивительно. Не знает, о чем спрашивать. Потом вдруг оживляется.

— В двадцать шестом?

— В двадцать пятом.

— Тогда вы должны были работать там, когда этот парень — как его, поэт — когда он выстрелил в себя!

Под лампой жарко. Я устала. Сердце неприятно трепещет. Или что-то внутри сердца: артерия, истончившаяся до того, что не гонит кровь, стук как будто проскакивает.

— Да, — слышу я свой собственный голос.

Энтони готов утешится и этим.

— Замечательно. Поговорим о нем?

Я слышу, как бьется мое сердце. Вяло, неохотно.

— Грейс!

— Она такая бледная!

Голова легкая-легкая. Я очень устала.

— Доктор Брэдли!

— Грейс… Грейс!

Кругом завывает, словно ветер в трубе, сердитый ветер, вслед за которым придут летние бури. Он набрасывается на меня. Он все сильней и сильней. Нет, это не ветер, это мое прошлое явилось за мной. Оно везде: свистит в ушах, за ушами, толкает под ребра…

— Позовите врача, кто-нибудь, позвоните в «Скорую»!

Растворение. Распад. Миллионы крошечных частиц утекают сквозь воронку времени.

— Грейс! Слышите, Грейс? Все будет хорошо…

Конские копыта по булыжной мостовой, автомобили с иностранными именами, мальчики-посыльные на велосипедах, няни с колясками, прыгалки, классы, Грета Гарбо, «Ориджинал Диксиленд Джаз Банд», Би Джексон, чарльстон, «Шанель номер пять», «Загадочное происшествие в Стайлз», Френсис Скотт Фитцджеральд…

— Грейс! Меня зовут?

— Грейс! Сильвия? Ханна?

— Она вдруг свалилась. Сидела тут и…

— Подвиньтесь, мэм. Мы ее занесем. — Какой-то новый голос.

Хлопок двери.

Сирена.

Едем.

— Грейс… Слышите меня? Это Сильвия… Держитесь, ладно? Я с вами… мы едем домой… вы только держитесь…

Держать? Что? А-а-а, ну конечно… письмо. Оно у меня в руке. Ханна ждет, когда я принесу ей письмо. На улице гололед, пошел первый снег…

В БЕЗДНЕ

Очень холодно, и я пускаюсь домой бегом. Чувствую свою кровь — теплую, густую, она пульсирует под замерзшей кожей. На скулах кожа натянулась от ветра так, будто стала мне мала. Как на вешалке — сказала бы Нэнси.

Я крепко сжимаю письмо. Конверт маленький, он немного испачкан там, где отправитель смазал пальцем чернила. Теплый от моей руки.

Письмо от частного сыщика. Настоящего детектива из конторы на Суррей-стрит, с секретаршей в приемной и машинисткой за столом. Меня послали за конвертом лично, потому что доверить такие взрывоопасные сведения почте или телефону просто невозможно. Мы надеемся, что в конверте сведения об Эммелин, которая загадочно исчезла. Дело пахнет настоящим скандалом. Кроме меня, о нем знают немногие.

Три дня назад нам позвонили из Ривертона. Эммелин проводила выходные у друзей в Оксфордшире.

И сбежала во время поездки в город, в церковь. Ее дожидалась машина, так что побег не случайный. Поговаривают, что тут замешан мужчина.

Я радуюсь письму — сейчас очень важно найти Эммелин, но дело не только в этом. Сегодня вечером я встречаюсь с Альфредом. В первый раз с того туманного вечера, когда он дал мне адрес Люси Старлинг и сказал, что ему так будет спокойней, а поздно вечером проводил меня до двери моего дома. Мы продолжали переписываться, с каждым письмом все нежнее и доверчивее, и вот, наконец, договорились встретиться еще раз. Настоящее свидание. Альфред приезжает в Лондон. Он откладывал понемножку с каждой зарплаты и сумел купить билеты на «Принцессу Иду». Я иду в театр. Первый раз в жизни. Я проходила мимо афиш, когда шла по Хеймаркет — с каким-нибудь поручением от Ханны или в выходной — но никогда не видела настоящего спектакля.

Это мой секрет. Я ничего не сказала Ханне — у нее и без того голова кругом — и уж тем более остальной прислуге в доме номер семнадцать. Рядом с миссис Тиббит выживают только такие же, как она, — готовые поддразнить, обидеть. Однажды, застав меня за чтением письма (к счастью, от миссис Таунсенд, а не от Альфреда), она потребовала его на проверку. Сказала, что это одна из ее обязанностей — следить за тем, чтобы прислуга — прислуга! — вела себя прилично и не заводила случайных связей. Хозяин такого не одобряет.

И ведь не поспоришь. В последнее время Тедди требователен больше обычного. Спокойный по натуре, из-за проблем на работе он стал раздражительным. Начал говорить о микробах и гигиене, заказал несколько бутылок полоскания для рта и следит, чтобы все его использовали — одна из привычек Саймиона.

Потому-то другим слугам и не сказали про Эммелин. Наверняка кто-то доложил бы хозяину, чтобы подняться в его глазах.

По черной лестнице я ныряю в дом и быстро проскакиваю по коридору, чтобы не попасться на глаза миссис Тиббит.

Ханна в спальне, поджидает меня. Она очень бледная — еще с прошлой недели, с тех пор, как позвонил мистер Гамильтон. Я отдаю письмо, она торопливо разрывает конверт. Читает написанное. Вздыхает с облегчением:

— Ее нашли. Слава Богу, с ней все в порядке.

Продолжает читать, снова вздыхает, крутит головой.

— Ох, Эммелин, Эммелин…

Дочитывает, бросает письмо и смотрит на меня. Кивает сама себе, сжав губы.

— Надо забирать ее, пока еще не слишком поздно.

Засовывает письмо в конверт — быстро, раздраженно, комкая бумагу. С тех пор, как Ханна побывала у гадалки, она все время такая — нервная, озабоченная.

— Прямо сейчас, мэм?

— Немедленно. Уже и так три дня прошло.

— Велеть шоферу, чтобы подал машину?

— Нет. Нельзя, чтобы кто-нибудь что-нибудь узнал. — Она имеет в виду Тедди и его семейство. — Я сама поведу.

— Мэм!

— Не пугайся так, Грейс. Мой отец, если ты помнишь, делал автомобили. Ничего сложного тут нет.

— Принести шарф и перчатки, мэм? Ханна кивает.

— И сама надень что-нибудь.

— Я, мэм?

— Ты ведь идешь со мной, правда? — Ханна смотрит на меня круглыми глазами. — Вдвоем мы точно уведем ее оттуда.

«Мы». Волшебное слово. Ну, разумеется, я иду. Ханне нужна моя помощь! А к Альфреду я вполне успею.

* * *

Он режиссер, француз и вдвое старше Эммелин. И самое ужасное — он женат. Все это Ханна рассказывает мне по дороге. Мы едем в северную часть города, на студию. Сыщик написал, что Эммелин надо искать именно там.

Подъезжаем. Ханна тормозит, и некоторое время мы обе молча смотрим в окно. Ни она, ни я никогда не были в этой части Лондона. Узенькие, низкие домики из закопченного кирпича. Люди на улице играют в какие-то азартные игры. «Роллс-ройс» Тедди тут сразу бросается в глаза. Ханна вынимает письмо и еще раз проверяет адрес. Поворачивается ко мне и растерянно кивает.

Мы находим нужный дом, Ханна стучит в дверь. Ей открывает светловолосая женщина в бигуди и шелковом халате, светло-кремовом и очень грязном.

— Доброе утро, — здоровается Ханна. — Меня зовут Ханна Лакстон. Миссис Ханна Лакстон.

Женщина переступает с ноги на ногу, так что из-под полы халата показывается коленка. Таращит глаза.

— Привет, милочка, — говорит она с акцентом, напоминающим акцент Деборы. — Чего хотите? На пробы, что ли?

Ханна оторопело моргает.

— Нет. Я насчет сестры. Эммелин. Женщина хмурится.

— Чуть ниже меня, — описывает Ханна. — Блондинка с голубыми глазами. — Она достает из сумочки фотографию и протягивает ее женщине.

— А-а-а! — узнает та. — Ну да, малютка Бэби!

Ханна с облегчением вздыхает.

— Она тут? С ней все в порядке?

— Ну конечно.

— Слава богу. В таком случае мне нужно ее видеть.

— Прости, лапочка, но сейчас никак невозможно. Бэби как раз на съемке.

— На съемке?

— Сейчас ровно середина сцены, а Филипп жутко ругается, когда ему мешают. — Женщина снова переминается с ноги на ногу, левую коленку сменяет правая. — Хотите, можете подождать внутри. — Она машет головой, показывая, чтобы мы проходили в комнату.

Ханна глядит на меня, я беспомощно пожимаю плечами, и вслед за женщиной мы заходим в дом.

Идем через холл, вверх по лестнице в небольшую комнату с двуспальной кроватью. Шторы закрыты так плотно, что сюда совсем не проникает дневной свет. Зато горят сразу три лампы под красными шелковыми абажурами.

У стены стул, на нем вещи Эммелин. На тумбочке у кровати — курительные принадлежности.

— Ох, Эммелин… — только и говорит Ханна.

— Может, стакан воды, мэм? — предлагаю я. Она машинально кивает.

Мне совсем не хочется снова спускаться вниз на поиски кухни. Женщина, что привела нас сюда, куда-то исчезла, а ведь мало ли что может скрываться за закрытыми дверями. Вместо кухни я нахожу крохотную ванную. Там валяются щетки для волос и помада, пудра и накладные ресницы. Единственная емкость — тяжелая кружка с грязными полосами на стенках. Я пытаюсь отмыть ее, но грязь не сходит. Возвращаюсь к Ханне с пустыми руками.

— Простите, мэм…

Она гладит на меня, делает глубокий вдох и говорит:

— Не хочу пугать тебя, Грейс, но по-моему, Эммелин живет с мужчиной.

— Да, мэм, — соглашаюсь я, стараясь скрыть свой собственный ужас, чтобы не ранить ее еще больше. — Похоже на то.

Дверь распахивается, мы поворачиваемся. У входа в комнату стоит Эммелин. Я цепенею. Ее светлые волосы завиты, заколоты на макушке и спадают на щеки, огромные черные ресницы делают глаза еще выразительней. Губы накрашены ярко-красной помадой, на Эммелин шелковый халат, как у той женщины, внизу. Она должна выглядеть взрослее, а выгладит почему-то младше. Все дело в выражении лица, догадываюсь я, она потрясена: никак не поймет, откуда мы взялись.

— Что вы здесь делаете? — спрашивает Эммелин.

— Слава богу, — облегченно выдыхает Ханна, бросаясь к сестре.

— Да что вы здесь делаете? — допытывается Эммелин. Она приходит в себя и надевает привычную гримасу: прищуривает раскрытые глаза, презрительно поджимает губы.

— Пришли за тобой, — просто говорит Ханна. — Ну-ка, одевайся и идем.

Эммелин медленно подходит к туалетному столику и садится на стул. Вытряхивает из мятой пачки сигарету, прикуривает, затягивается. Выдохнув облачко дыма, объявляет:

— Никуда я не пойду. Ты меня не заставишь. Ханна хватает сестру и рывком ставит ее на ноги.

— И ты пойдешь, и я заставлю. Мы едем домой.

— Я уже дома, — стряхивая руки Ханны, заявляет Эммелин. — Я актриса. И совсем скоро стану звездой. Филипп говорит — у меня все данные.

— Еще бы ему не говорить, — соглашается Ханна. — Грейс, собери вещи Эммелин, пока я помогу ей одеться.

Ханна распахивает на сестре халат, и мы обе ахаем. Под ним почти прозрачное неглиже. Сквозь черные кружева просвечивают розовые соски.

— Эммелин! — вскрикивает Ханна, а я торопливо ныряю в чемодан. — Что это за фильмы такие?

— Про любовь, — отвечает Эммелин, снова запахивая халат и спокойно докуривая.

Ханна закрывает руками рот и смотрит на меня голубыми глазами. В ее взгляде — ужас, злость, беспокойство. Все хуже, чем мы думали. Мы обе лишились дара речи. Я беру одно из платьев, Ханна передает его Эммелин.

— Одевайся, — говорит она. — Хотя бы оденься.

С лестницы слышится какой-то шум, тяжелые шаги, и внезапно в дверях появляется мужчина: низкорослый, усатый тип — крепкий, смуглый и на редкость самоуверенный. Он похож на раскормленную блестящую ящерицу — на нем бронзовато-золотой жилет, очень подходящий под роскошную обстановку дома. В красных губах зажата сигара.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒