Предисловие 11 страница

Господи, я чувствую в себе достаточно сил для большого, героического страдания. Меня скорее пугают тысячи ежедневных маленьких забот, нападающих порой, как кусающие паразиты. Ну вот, и тогда, в отчаянии, я немного расчесываю кожу и заново каждый день говорю себе: «Пока что ты в безопасности. Тебя, как часто надеваемое, хорошо знакомое платье, окружают надежные стены гостеприимного дома. У тебя достаточно еды, и ночью тебя ждет постель с белой простыней и теплым одеялом. Значит, сегодня тебе не нужно ни одного атома твоих сил тратить на маленькие материальные беспокойства. Используй каждую минуту этого дня ему же во благо. Преврати его в твердый камень фундамента, на который смогут опереться бедные, страшные дни будущего».

Жасмин за моим домом, разоренный дождем и ветрами последних дней, разбросал по грязным, черным лужам на низкой крыше гаража свои белые лепестки. Но когда‑ нибудь он снова расцветет во мне, расцветет так же щедро и нежно, как цвел всегда. И аромат его, Господи, распространится вокруг твоего жилища. Видишь, как я забочусь о тебе. Я приношу тебе в это штормовое, серое воскресное утро не только свои слезы и страшные предчувствия, я приношу тебе даже благоухающий жасмин. Я буду приносить тебе все встречающиеся на моем пути цветы, так что в конце концов их соберется целая гора. Тебе должно быть у меня так хорошо, как это только возможно. Чтобы привести лишь какой‑ нибудь пример: если бы я была заключена в тесной камере с маленьким зарешеченным окном и мимо него проплывало облако, я принесла бы это облако тебе, Господи; во всяком случае, пока бы мне достало на это силы. Не могу ни за что поручиться, но у меня, как ты мог заметить, самые лучшие намерения.

А сейчас я отдамся этому дню. Встречусь со многими людьми, и меня, как вражеские солдаты неприступную крепость, будут атаковать злые слухи и угрозы.

14 июля [1942], вторник, вечер. Каждый должен жить в соответствии со своим стилем. Активное поведение во имя, так сказать, мнимого спасения кажется мне таким бессмысленным, я сразу становлюсь беспокойной и несчастной. Заявление в Еврейский совет с просьбой о работе, написанное мной по настоятельной рекомендации Яапа, вывело меня сегодня из состояния покоя и равновесия. Словно это в какой‑ то мере был недостойный поступок. Словно после кораблекрушения в бескрайнем океане толкаться вокруг дрейфующего обломка корабля. И спасется тот, кто, оттолкнув другого в сторону, даст ему утонуть. Это все так недостойно, и мне отвратительна эта возня. Я принадлежу к людям, которые, лежа на спине, лучше еще мгновение с поднятыми в небо глазами будут плыть, а потом с покорным хладнокровием утонут в океане. Все равно я не могу по‑ другому. Я постоянно сражаюсь с демонами внутри себя, сражаюсь посреди тысячи напуганных людей, против которых сражаются дикие и одновременно как лед холодные фанатики, желающие нашей гибели. Нет, это не мое занятие. Не знаю почему, но мне не страшно, я так спокойна, и порой мне кажется, будто я стою высоко наверху, на башне дворца истории, стою и обозреваю далекий ландшафт. Переживаемый нами сейчас фрагмент истории я могу перенести, не будучи им сломленной. Я точно вижу, что происходит, и при этом сохраняю ясную голову. Иногда, правда, словно слой пепла ложится на мое сердце. И тогда я вижу, как увядает, исчезает мое лицо, а за моими серыми чертами, шатаясь, одно за другим падают в бездну столетия. Все расплывается перед глазами, и сердце покидают все надежды. Это только мгновения, я сразу же овладеваю собой, голова снова становится ясной, и я, не поддавшаяся разрушению, могу вносить свою лепту в историю. Если, однажды начав бродить за руку с Богом, ты продолжаешь это делать, тогда вся твоя жизнь превращается в сплошное странствие. Удивительное чувство.

Я понимаю небольшой период истории и часть людей. Пишу сейчас неохотно. Кажется, что под моей рукой слова мгновенно тускнеют, стареют и требуются новые слова, которым еще долго не быть рожденными.

Если бы я могла записать многое из того, что думаю и чувствую и что мне молниеносно становится понятным о жизни, людях и Боге, – могло бы получиться что‑ то грандиозное, я уверена в этом. Нужно, постоянно тренируя свое терпение, дать возможность созреть всему, что во мне есть.

Мы слишком далеко заходим в страхах за свое жалкое тело. А где‑ то в углу усыхает наш дух, этот забытый нами дух. Живем неправильно, ведем себя недостойно. Имеем слишком мало исторического сознания. Правда, имея его, можно тоже погибнуть. Во мне ни к кому нет ненависти. Нет ожесточения. Если однажды в тебе расцвела любовь ко всем людям, она вырастает во что‑ то необъятное.

Многие, если бы знали, как я чувствую и думаю, назвали бы меня чуждающейся действительности дурой. И все‑ таки я живу в той действительности, которую приносит мне каждый день. Западный человек не воспринимает страдание как нечто относящееся к жизни. И поэтому он из страдания никогда не черпает позитивные силы. Хочу снова отыскать несколько фраз из письма Ратенау, которые я для себя когда‑ то переписала. Вот они. Позже мне будет этого не хватать: нужно лишь протянуть руку, и уже найдены слова и фрагменты, которые в этот момент хочет вобрать в себя моя душа. Нужно все нести в себе. Нужно уметь жить и без книг, и без чего угодно другого. Но всегда будет маленький видимый кусочек неба, и всегда вокруг меня будет место для сложенных в молитве рук.

Сейчас 11. 30 ночи. Вейл берет на плечи слишком тяжелый для его щуплой спины рюкзак и пешком идет на вокзал. Я иду с ним. Этой ночью глаза вообще не должны закрываться, нужно только молиться.

Среда [15 июля 1942], утро. Видимо, вчерашней ночью я все же недостаточно молилась. Во мне только тогда разыгралась захлестнувшая меня буря, когда утром я прочла его короткое письмо. Я как раз была занята подготовкой стола к завтраку, когда вдруг прервала это, остановилась посреди комнаты, сложила руки, низко опустила голову, и слезы, долго сдерживаемые мною слезы потекли по лицу. И я почувствовала столько любви, сострадания и нежности, столько внутренних сил, что вскоре мне стало легче. Читая его письмо, я ощущала в себе глубочайшую серьезность.

Наверное, это прозвучит странно, но его неразборчивые, беспорядочные каракули – для меня первое письмо настоящей любви. У меня целый чемодан так называемых любовных писем, мужчины писали мне так много пылких, нежных, обещающих, полных любовной тоски слов, которыми они пытались разжечь и себя, и меня. И часто это была всего лишь мимолетная вспышка.

Но вчера эти слова от него: «Знаешь, у меня так тяжело на душе», и сегодня утром: «Милая, я хочу продолжить молитву! » – драгоценнейший из когда‑ либо преподносимых моему избалованному сердцу подарков.

Вечером. Нет, я не верю, что погибну. Сегодня днем – приступ отчаяния и скорби, не из‑ за происходящего вообще, а просто из‑ за себя самой. Мысль, что нужно будет оставить его одного. Еще ни разу во мне не было горечи от тоски по нему, а только от тоски, которая будет у него по мне. Несколько дней назад я думала, что если придет повестка, это больше для меня ничего не будет значить, потому что я уже заранее все пережила и выстрадала. Но сегодня внезапно представилось, что потрясение будет значительно сильнее, нежели я до сих пор думала. Было очень тяжело. Господи, я изменила тебе, но не совсем. Это хорошо, пережить такой момент отчаянья и временного угасания; безмятежное спокойствие было бы сейчас почти сверхчеловеческим. Но теперь я снова знаю, что справлюсь с любым отчаяньем. Сегодня днем я не могла представить себе, что вечером буду опять спокойно, сосредоточенно сидеть за письменным столом. От отчаянья, от страшного, большого горя во мне будто все погасло, я перестала понимать взаимосвязь вещей. А потом снова тысячи маленьких забот, боль в ногах после получасовой ходьбы и такая сильная головная боль, что череп почти раскалывался и т. д. Теперь все позади. Знаю, я буду часто еще лежать на божьей земле разбитая и уничтоженная. Но верю: я упорная и всегда снова буду подниматься. Хотя разыгравшийся во мне сегодня днем отупляющий процесс дал мне представление о том, что могут сделать с тобой по прошествии лет экстремальные обстоятельства. Но сейчас моя голова яснее, чем когда‑ либо. Завтра надо подробно поговорить с ним о нашей судьбе и о нашем к этому отношении. Да, обязательно!

Мне уже принесли письма Рильке с 1907 по 1914 и с 1914 по 1921 год, и я надеюсь, что смогу еще их прочесть. И также письма Шуберта. Их принесла Йопи. Ее пуловер из чистой овечьей шерсти – защита от дождя и холода. Она, как второй св. Мартин, стянула его с себя и отдала мне. Пока что это моя одежда в дорогу. Смогу ли я все же взять с собой оба тома «Идиота» и маленький карманный словарик, вложив их между одеялами? Лучше взять немного меньше продуктов, если при этом появится место для книг. Меньше одеял я не могу взять, и без того замерзаю почти до смерти. Сегодня днем в коридоре лежал рюкзак Хана, и я тайком примерила его; не очень вместительный, но, честно говоря, несмотря на это, – слишком тяжелый для меня. Ладно, я все же в божьих руках. И мое тело со всеми его болячками тоже. Если когда‑ нибудь я буду сбита с ног, растеряна, – мне, чтобы не пропасть, нужно в каком‑ нибудь тайном уголке моего существа знать, что я снова поднимусь.

Я иду дорогой, по которой меня ведут. И каждый раз, сознавая это, знаю лучше, чем когда‑ либо, что мне делать. Не как нужно действовать, а что при необходимости я узнаю об этом.

«Милая, я хочу продолжить молитву».

Я так его люблю.

И снова сегодня спрашиваю себя, не легче ли молиться за кого‑ то, будучи с ним внутренне связанным, на расстоянии, чем видеть его страдания рядом с собой? Будь что будет. Самая большая опасность для меня состоит в том, что от любви к нему мое сердце однажды может остановиться.

Сейчас хочу еще немного почитать.

Когда я молюсь, никогда не молюсь за себя, всегда за других, или же веду сумасшедший, детский или смертельно серьезный диалог с тем, что во мне является самым глубоким и что удобства ради я называю Богом. Не знаю, мне кажется таким несерьезным выпрашивать что‑ то для себя. Надо будет завтра все‑ таки спросить его, молится ли он за себя. Тогда, пожалуй, и я должна за себя молиться. Просить о том, чтобы кому‑ то было хорошо, я точно так же нахожу ребячеством. Можно просить лишь о том, чтобы ему хватило сил выдержать самое тяжелое. Когда о ком‑ то молишься, передаешь ему часть собственных сил.

Многие люди в большинстве случаев страдают оттого, что, будучи внутренне совершенно не подготовленными, они прямо гибнут от страха, гибнут раньше, чем увидели трудовой лагерь. Такая позиция делает нашу катастрофу абсолютной. Да, в сравнении с этим Дантов ад – легкомысленная оперетта. «Это ад» – беспристрастно и совсем просто определил он на днях. Бывают минуты, когда я как бы слышу внутри себя вой, пронзительный крик, свист. И тучи нависают низко, грозно. А все равно время от времени во мне появляется легкий, игривый юмор, никогда полностью не покидавший меня, но который, как я по меньшей мере думаю, не является юмором висельника. Постепенно в течение этого времени я привыкла к таким моментам, так что больше не впадаю в смятение, могу ясным взглядом рассматривать события и жить дальше. Все же то, чем я здесь, за моим письменным столом, последние годы занималась, не было только «литературой» и прекраснодушием.

А эти полтора года возмещают целую жизнь, полную горя и гибели. Они срослись со мной, стали частью меня самой, за это время во мне накопился запас, которым, не испытывая чрезмерной нужды, можно питаться всю жизнь.

Позже. Хочу для тяжелейших моих моментов запомнить и никогда не забывать, что Достоевский провел четыре года в сибирской тюрьме с Библией как единственным чтением. Он никогда не мог побыть один, и особой гигиены там тоже не было.

15 июля Этти получила место в отделе культуры при Еврейском совете («юденрате» ).

[Я. Г. Гарландт]

16 июля [1942], 9. 30 вечера. Господи, у тебя что, изменились связанные со мной планы? Могу ли я такое предположить? Но и впредь я на все готова. Завтра я отправляюсь в ад, и, чтобы там работать, нужно хорошо отдохнуть. Позже о сегодняшнем дне я буду рассказывать целый год. Яап и Лопойт, старый приятель, который сказал: «Я ни в коем случае не допущу, чтобы Этти угнали в Германию». Я сказала Яапу после того, как Лео де Вольф снова избавил нас от нескольких часов ожидания: «Чтобы все это окупить, я в будущем должна буду сделать очень много доброго для других. В нашем обществе есть что‑ то прогнившее, и это несправедливо». Лизл остроумно заметила: «Поэтому именно ты оказалась жертвой протекции».

И все‑ таки там, в коридоре, посреди давки и несвежего воздуха, я прочла несколько писем Рильке. Продолжаю жить так, как привыкла. Но этот смертельный страх на лицах. Все эти лица, Боже мой, эти лица.

Уже иду в постель. Надеюсь там, в этом сумасшедшем доме, создать крупицу покоя. Буду рано вставать, чтобы с самого начала сконцентрироваться на этом. Господи, какие у тебя на меня планы? Повестка не успела по‑ настоящему проникнуть в мое сознание, через несколько часов я от нее освободилась. Как это могло так быстро произойти? Он сказал: «Сегодня днем я читал твой дневник и понял, что с тобой ничего не случится». Я должна что‑ то сделать для Лизл и Вернера, должна. Не опрометчиво, а очень обдуманно. Самое лучшее – сунуть Лопойту в карман письмо.

Произошло чудо, и это тоже нужно суметь принять, пережить.

19 июля [1942], воскресенье, 9. 50 вечера. Я бы долго еще с тобой разговаривала, Господи, но надо идти спать. Я сейчас как оглушенная, и если в 10 не лягу, могу не выдержать завтрашний день. А впрочем, чтобы сказать обо всем, что в последние дни тронуло мое сердце, мне надо найти полностью новый язык. Уже давно, Господи, я не понимаю, что с нами и с этим миром происходит. Очень хочется еще долго жить и вместе со всеми вынести все, что будет на нас возложено. Эти последние несколько дней, Господи, эти последние дни!! И эта ночь. Он дышал в своем обычном ритме. А я под одеялом говорила: «Давайте вместе молиться». Нет, не могу пока говорить обо всем, что было в эти последние дни и вчерашней ночью.

И все же я избрана тобой, Господи. Ты позволил мне в этой жизни во всем так интенсивно участвовать, ты наградил меня достаточной силой, чтобы все вынести. И мое сердце способно выдерживать такие большие, такие сильные чувства. Когда вчера в 2 часа ночи, наконец‑ то поднявшись в комнату Дикки, я, почти голая, полностью выжатая, опустилась на колени, – сказала: «За этот день и ночь я очень много пережила. Благодарю тебя, Господи, за то, что смогла все это испытать и что ты так немногому дал, не коснувшись меня, пройти мимо».

А теперь спать.

20 июля [1942], понедельник, 9. 30 вечера. Безжалостно, безжалостно. Но тем милосерднее мы должны быть внутренне. Об этом сегодняшним ранним утром была моя молитва:

Господи, эти времена слишком тяжелы для таких хрупких существ, как я. Знаю, потом опять придут другие, гуманные времена. Мне бы так хотелось остаться жить, чтобы сберечь всю человечность, которую я, вопреки всему, что ежедневно переживаю, спасаю для них. Единственное, чем мы можем подготовить приход нового времени, это уже сейчас начать готовить его в нас самих. Внутренне я чувствую себя как‑ то очень легко, во мне нет озлобления, и я ощущаю в себе так много сил и любви. С радостью осталась бы жить, чтобы, сохранив все несокрушимое, что есть во мне, помочь созданию нового времени, которое непременно придет. Ведь оно с каждым днем приближается, я же чувствую. Такой примерно была сегодня моя утренняя молитва. Я спонтанно опустилась на жесткий кокосовый коврик в ванной комнате, и слезы струями текли по моему лицу.

И я верю, молитва помогла мне и дала силы на весь день.

Сейчас прочту еще один небольшой рассказ. Несмотря ни на что, я продолжаю сохранять свой жизненный уклад, даже когда с 10 утра до 7 вечера печатаю на машинке тысячи писем и со стертыми до крови ногами в 8 прихожу домой, чтобы еще что‑ то поесть. Я всегда найду для себя час времени. Останусь верна себе, не покорюсь, не позволю себя сломить. Как бы я смогла выдержать эту работу, если бы не черпала каждый день силы из своего же спокойствия и хладнокровия?

Да, мой Бог, деля с тобой все превратности судьбы, я очень верна тебе, и я не погибну. Я все еще верю в глубокий смысл этой жизни и знаю, как мне жить дальше, я чувствую в себе большую уверенность, которая есть и у него. Тебе это кажется непостижимым, но я нахожу жизнь прекрасной, и я так счастлива. Разве это не поразительно? Я бы не осмелилась с кем‑ нибудь другим так подробно говорить об этом.

21 июля [1942], вторник, 9 вечера. Сегодня под вечер, во время долгого пути домой, когда меня снова охватило непрекращающееся беспокойство, я сказала себе: «Если уж ты заявляешь, что веришь в Бога, тогда будь последовательна и полностью доверься, предайся ему. Но в таком случае тебе не надо волноваться о завтрашнем дне». Я шла сегодня с ним вдоль набережной и благодарна тебе, Господи, за то, что это все еще возможно. Если только пять минут за день я смогу побыть с ним вместе, это будет компенсировать весь этот полный тяжелой работы день. Он сказал: «Ох, все эти наши тревоги». И я в ответ: «Мы, если в нас жива вера, должны быть последовательны, и доверие наше должно быть полным».

Я кажусь себе сосудом, предназначенным для того драгоценного кусочка жизни, за который я несу ответственность. Чувствую себя ответственной за большое, прекрасное ощущение жизни в себе, которое должна постараться перенести невредимым через эти времена в лучшие. В этом‑ то все дело. Постоянно осознаю это. Бывают моменты, когда думаю, что должна покориться, сдаться, но всякий раз побеждает это чувство ответственности за сохранение в себе настоящей живой жизни. Сейчас прочту еще несколько писем Рильке и потом пораньше отправлюсь в постель. Что касается моей личной жизни, – вплоть до сегодняшнего дня все бесконечно хорошо.

В обстановке, средней между адом и сумасшедшим домом, печатая настоятельные прошения, я в промежутках читала Рильке. И он сказал мне так много, будто читала я, уединившись в моей тихой комнате.

«Но, по меньшей мере, я открыл в себе жест, позволяющий одно великое противопоставлять другому не с целью избавления от тяжести, которая во всем великом огромна, а во всем непостижимом бесконечна, а чтобы всегда вновь находить ее все на том же возвышенном месте, на котором, безмерно вырастая поверх наших перепутанных печалей и невзирая на них, – она продолжает свою жизнь».

И вот что мне хотелось сказать еще: думаю, я постепенно приближаюсь к той простоте, к которой всегда стремилась.

22 июля [1942], 8 часов утра. Господи, дай мне силы, не только душевные, но и физические. В момент слабости честно признаюсь тебе: если я должна буду уйти из этого дома, то не знаю, что мне делать дальше. Но я не хочу ни одного дня заранее беспокоиться об этом. Сними с меня эти волнения, потому что, если ко всему прочему я должна буду выдерживать еще и их, – просто не смогу дальше жить.

Сегодня я очень уставшая, полностью разбитая, и у меня не хватает духа продолжать эту работу. Не особенно верю в ее смысл, и если так будет и дальше, то это совершенно вымотает меня. И тем не менее я благодарна тебе за то, что ты не дал мне сидеть за моим тихим письменным столом, а поставил меня в самый центр страданий и волнений этого времени. В идиллии общения с тобой в безопасном кабинете не было бы ничего сложного. Сейчас нужно сохранить тебя целым и невредимым внутри себя, и, как я обещала, любой ценой остаться верной тебе.

Когда я вот так иду по улицам, я много раздумываю о твоем мире, то есть это, собственно говоря, нельзя назвать «раздумьями», скорее это попытка проникнуть в него с помощью нового органа чувств. Порой мне кажется, что я могу окинуть взглядом это время как некий исторический этап, начало и конец которого я вижу, и могу определить его место в целой истории.

И поэтому я так благодарна за то, что во мне нет и малейшего ожесточения, нет ненависти, за то, что во мне есть душевное спокойствие, которое не является покорностью, и за то, как бы странно это ни звучало, что каким‑ то образом я даже понимаю это время! Если понять людей, можно понять и время, так как оно осуществляется через нас, людей. Оно такое – какое есть, и мы должны его понимать, хотя, зачастую сбитые с толку, оказываемся перед ним бессильны. Я всегда буду идти своей собственной, вымощенной добром и верой внутренней дорогой, которая становится все проще.

23 июля [1942], четверг, 9 часов вечера. Мои красные и желтые розы совсем уже распустились. Пока я была там, в аду, они здесь тихонько цвели. Многие скажут: «Как можно сейчас думать еще и о цветах? »

Вчера вечером, после долгой дороги под дождем с моими волдырями, я все же прошла немножко дальше, до тележки с цветами, и пришла домой с большим букетом роз. И теперь они тут стоят. Они так же реальны, как те беды, которые каждый день я переживаю вместе с другими. В моей жизни есть место для многих вещей. И во мне, Господи, много места. Проходя сегодня через переполненный коридор, я вдруг почувствовала сильное желание опуститься на колени прямо там, посреди всех людей. Единственно достойное человека действие, оставшееся нам в это время, – это стать перед Господом на колени. Каждый день я узнаю о людях что‑ то новое и все отчетливее вижу, что человек человеку помочь не в состоянии, что все больше нужно рассчитывать на свои собственные внутренние силы.

Когда мы говорили о том, как важно не утратить смысл жизни, он сказал: «Смысл жизни – не сама жизнь».

Последнее время я часто повторяю: «Это уже полное свинство». Но сегодня мне пришло в голову, что это слово не следует употреблять так часто, оно повисает в атмосфере, однако никак ее не улучшает.

Больше всего удручает то, что среди людей, с которыми я работаю, почти нет никого, чей бы внутренний горизонт расширялся. Они и страдают не по‑ настоящему. Они ненавидят, они оптимистично ослеплены собственной персоной, они занимаются интригами и тщеславны в своих должностенках. Это большой грязный хлев, и бывают минуты, когда, в совершенном унынии положив голову на пишущую машинку, мне хочется сказать: «Я больше так не могу». Но все продолжается, и я все больше узнаю о людях.

Сейчас 10 часов. Вообще‑ то надо бы лечь спать. Но хочется еще немного почитать. Мне еще так хорошо. Лизл, отважная маленькая Лизл не спит до трех ночи, шьет сумки для одной фабрики. Вернер уже 60 часов не переодевался. В нашей жизни произошли очень странные вещи. Господи, дай нам всем силы. И главное, дай ему снова стать здоровым, не забирай его у меня. Сегодня вдруг стало так страшно, что я могу потерять его.

Господи, я обещала доверять тебе и поэтому отгоняю от себя страх и беспокойство за него. В субботу ночью буду с ним. За то, что это вообще еще возможно, не хватает слов благодарности. Этот день был очень тяжелым, но все‑ таки я его выдержала. Не знаю почему, но сейчас хочется сказать что‑ то очень хорошее, что‑ нибудь о розах или о моей любви к нему. Прочту еще несколько стихотворений Рильке и потом – спать.

В субботу у меня будет выходной.

Самое удивительное, что с недавних пор мой организм функционирует отлично: ни головной боли, ни боли в желудке и т. д. Иногда, правда, чувствую ее приближение, но тогда я ухожу в свой внутренний покой и остаюсь там до тех пор, пока кровь не начинает снова равномерно течь по моим венам. Возможно, мои недуги были вызваны причинами психологического порядка. А мое спокойствие вовсе не вынужденное, как многие думают, и не от переутомления. Если бы год назад со мной произошло все, что происходит сейчас, наверняка через три дня я бы потеряла сознание, или была бы взвинчено‑ резвой, или покончила с собой. Теперь во мне – равновесие, выносливость и покой. Наблюдая за событиями, я догадываюсь о взаимосвязи вещей, хоть и не вполне ясно понимаю их. Одним словом, вопреки всему, Господи, мне очень хорошо. Все‑ таки не могу сейчас читать, слишком устала, завтра встану пораньше и сяду за письменный стол.

Когда мы говорили сегодня о том, что хотим остаться вместе, я снова подумала: «Ты уже сейчас так плохо выглядишь, ты ослаблен, я так люблю тебя, но было бы невыносимо видеть, как ты страдаешь и терпишь нужду. Лучше молиться за тебя издалека». Но я стерплю все, что исходит от тебя, Господи. В помощь извне я больше не верю и не рассчитываю на нее. Ни на англичан, ни на американцев, ни на революцию или бог знает на что еще. Не надо цепляться сердцем за подобные надежды. Как бы ни было – будет хорошо. Спокойной ночи.

24 июля [1942], пятница, 7. 30 утра. Прежде чем начнется этот день, я хотела бы еще час интенсивно позаниматься, у меня в этом очень большая потребность и к тому же я сейчас хорошо сконцентрирована. Встала, когда чуть свет меня охватили тревоги. Господи, сними их с меня.

Не знаю, что мне делать, если он получит повестку, каким образом я тогда смогу ему помочь.

Одно мне ясно: надо внутренне все принять, ко всему быть готовым и знать, что самое главное – то, что внутри нас, – забрать не смогут. Со спокойствием, добытым таким образом, можно делать необходимые практические вещи, которыми нужно заниматься. Не ломать себе в страхе голову, а спокойно и четко думать. В решающий момент я буду знать, что мне делать.

Мои розы еще здесь. Надо отнести Яапу полфунта масла. Страшно устала. Я могу выдержать это время, я даже немного понимаю его, и если, пережив его, я потом скажу, что жизнь прекрасна и полна смысла, – мне должны будут поверить.

Но если после всех страданий горизонт не расширится, если благодаря тому, что в жизни появится истинная человечность, не отпадет все мелкое и второстепенное, – тогда все было напрасно.

Сегодня я ужинаю с ним в «Кафе де Пари». Такой выход в свет – это уже почти гротеск. Лизл сказала: «Все‑ таки то, что нам дано все вынести, – это милость Божья».

Лизл – потрясающая женщина, действительно потрясающая. Мне хотелось бы позже написать о ней. Ничего, мы пробьемся.

25 июля [1942], суббота, 9 часов утра. День начался глупо, с разговоров о нашем «положении», как будто к нему вообще возможно подобрать слова.

Этот драгоценный подарок – выходной день – нужно использовать во благо. Я не должна много говорить и расстраивать окружающих меня людей. Этим утром надо будет дополнительно подпитать свой дух. Я замечаю все возрастающую потребность переработать в своей строптивой душе все происходящее вокруг, и подтверждением этому была последняя неделя. В этот «сумасшедший дом» я продолжаю ходить своей собственной внутренней дорогой. В маленьком помещении переговариваются 100 человек, стучит пишущая машинка, а я сижу где‑ нибудь в углу и читаю Рильке. Вчера утром неожиданно выяснилось, что мы должны переехать. Из‑ под нас были вытащены стулья и столы, рядом в ожидании чего‑ то крутились люди, звучали приказы и ответные приказы, вокруг каждого стула шли споры, но Этти сидела в углу на грязном полу между своей пишущей машинкой и пакетом с бутербродами и читала Рильке. Я забочусь о собственном социальном законодательстве и действую так, как это присуще мне. Во всем этом хаосе, в этом бедствии я сохраняю свой собственный ритм и могу в любое время между печатанием писем углубиться в важные для себя вещи. Я не запираюсь от происходящего вокруг меня горя, я ничего этим не притупляю. Я все претерпеваю и все храню в себе, но при этом невозмутимо иду своей дорогой. Вчера был безумный день. День, когда проявился мой почти сатанинский юмор, и я вдруг снова показалась себе озорным ребенком.

Господи, огради меня от одного: не допусти, чтобы я попала в один лагерь с теми людьми, с которыми ежедневно здесь работаю. Позже я смогу написать об этом сотню сатирических рассказов. И потом, знаешь, в этой жизни есть еще много заманчивых возможностей: вчера я с ним ела запеченную речную камбалу. Незабываемо! Это относится и к цене, и к качеству. А сегодня в 5 вечера я отправлюсь к нему и останусь до самого утра. Мы будем читать, писать, мы будем вместе весь вечер, ночь и за завтраком. Да, такое еще есть. Со вчерашнего дня опять чувствую себя сильной и радостной. Совсем нет страха, и за него тоже. Полная свобода от беспокойств. Благодаря постоянной беготне на ногах образовались сильные мускулы. Быть может, когда‑ нибудь я еще пройду через всю Россию?

«Пришло время следовать словам “Возлюбите врагов своих”», – сказал S. И если мы это говорим, значит, нужно верить в то, что такое возможно? Хочу еще кое‑ что тронувшее меня вчера из Рильке переписать, ибо это, как очень многое из него, тоже относится ко мне.

Постоянно расширяясь, во мне поселилось огромное молчание. И вокруг него словно течением уносится множество слов, которые лишь утомляют, потому что ими ничего нельзя выразить.

Чтобы найти те немногие, самые необходимые, следует все чаще отказываться от ничего не говорящих слов. А тем временем молчание взрастит новые выразительные возможности. Сейчас 9. 30. До 12‑ ти хочу оставаться за этим столом. Между книгами разбросаны лепестки роз. На меня открыто смотрит единственная цветущая желтая роза. Те 2, 5 часа, что у меня есть, кажутся мне годом уединения. Я так благодарна за них и за постоянно растущую во мне собранность.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒