Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея 12 страница

Какие страшные слова! Стоит один раз произнести их, чтобы тем самым развязать открытую войну. Между Ним и Великим Советом уже не может быть ничего, кроме ненависти. Он посмел выступить против учителей перед огромной толпой амхаарцев. Я думаю, это о нас Он сказал: «Слушайте речи их, но не поступайте так, как они…» И толпа вторила ему. Теперь уже нет для Него спасения…

Тем не менее, я по–прежнему не могу считать Его врагом. Я должен был бы Его ненавидеть… Теперь еще эти проклятия… Уж мне–то, увы, известно все лицемерие и греховность наших хаверов. Но зачем Он говорит об этом вслух? Он хочет — и справедливо — чтобы сердца людей были чисты, а не только их руки. Однако, кто знает, если принудить грешника к насильственному соблюдению очистительных предписаний, то, может быть, это побудит его к добродетели? Мне кажется, Учителю весьма недостает рассудительности. Неужели пусть даже внешне соблюдающий предписания фарисей не лучше амхаарца, который в равной мере нечист как телом, так и сердцем? Он хочет всего сразу… С другой стороны, допуская до себя всякий сброд, всех этих рыбаков, мытарей, публичных девок, Он и Сам вынужден довольствоваться неизвестно кем в качестве союзников… В чем тогда смысл Его поступков?

Я как раз писал тебе это письмо, когда услышал на пороге шарканье сандалий. Повернув голову, я с удивлением увидел Иуду из Кариота.

— Ты что здесь делаешь? — спросил я. — Вы все сюда пришли?

Я все же не могу отказаться от крупицы надежды, что Он придет и вылечит ее. Но Иуда отрицательно покачал головой, и с беспокойством огляделся по сторонам, желая убедиться, что нет посторонних. Потом на цыпочках, словно крадучись, он приблизился ко мне. Никогда еще он не был так похож на испуганную крысу. Но прижатая к стенке, эта крыса вполне могла и укусить. За обычной трусливой повадкой моего гостя таился вулкан гнева и отчаяния. Он приложил палец к губам, приказывая мне молчать. Его движения потеряли угодливую мягкость купчика с Везефа, а стали резкими, угловатыми и вызывающими. Я не был уверен, пришел он со мной беседовать или угрожать. Меня вдруг пронзила мысль, что Учителя схватили. Забыв о призывах Иуды соблюдать тишину, я воскликнул:

— Они схватили Его?

— Тсс! — прошипел он, почти зажав мне рот рукой. — Тихо! Не кричи так, равви! Зачем, чтобы весь дом знал, что я здесь? — Он стоял передо мной, переполняясь страхом и гневом одновременно. — Нет, Его еще не схватили, но завтра или послезавтра обязательно схватят. Теперь Он от них не уйдет. Это конец…

— Конец чего? — спросил я, больше удивленный его поведением, нежели словами.

— Конец всего, — Иуда с отчаянием развел руками. — Наших надежд… Он нас предал! — два крупных зуба блеснули у него над нижней губой, совершенно как у крысы.

— Предал? — я еще сильнее удивился, все меньше понимая, о чем он говорит. — Кого предал?

— Нас! — взорвался он. — Нас, народ, всех! — Теперь он говорил убежденно, как привык разговаривать на базаре, обвиняя соседа в мошенничестве. — Он струсил… — подобно любому трусу, Иуда упрекал других именно в трусости. — Он не хочет вступать в борьбу…

— Я не понимаю ничего из того, что ты говоришь. — сказал я. — Сядь и расскажи все по порядку. Успокойся, сюда никто не войдет.

Несмотря на все мои заверения, Иуда еще раз огляделся по сторонам, потом уселся на табурет, широко расставив колени. Лоснящиеся волосы свисали у него по щекам волнистыми космами. Я заметил, что когда говорил я — у него на лице появлялся страх, когда же начинал говорить он — страх сменялся ожесточением.

— Хорошо, я расскажу тебе, равви, — произнес он.

Для начала он несколько раз ударил себя стиснутым кулаком в колено.

— Разве я не говорил тебе всегда, равви, что Он, если захочет, может все? Он обладает силой, которой дотоле не было дано ни одному из людей. Ты слышал, что Он сделал? Как Он накормил тысячи людей?

Я слышал, как в Великом Совете кто–то рассказывал совершенно невероятную историю о том, как в Десятиградии Учитель чудом накормил огромную толпу гоев. Я не верил, что это правда. Мне припомнились Его слова: «Не ходите ни к язычникам, ни к самарянам. Идите к сынам Израилевым… Сын Человеческий пришел, чтобы найти то, что погибло среди избранного народа…» Он учил: «Не думайте о том, что будете есть…»

— Ты собираешься рассказать, как Он накормил этих нечистых в Десятиградии? — спросил я.

— Это было уже потом, — отвечал Иуда. — Сначала Он раздал хлеб верным. Произошло это у моря, недалеко от Вифсаиды. По дороге тянулась длинная вереница паломников, направляющихся в Иерусалим на праздник Пасхи. Завидев Учителя, люди останавливались, чтобы послушать Его поучения. Он учил целый день, исцелял, снова учил… Когда приблизился вечер, мы сказали Ему: «Равви, становится поздно, люди слушали Тебя целый день, и, наверняка, проголодались. Пусть они пойдут по окрестным деревням купить себе хлеба». Он как будто рассердился на нас за то, что мы Его прервали: «Вы дайте им есть». Он прекрасно знал, что на том пустыре, где мы находились, не было ни лавок, ни базара. Да и сколько надо было купить хлеба, чтобы хватило на всех! А у нас, как всегда, не было ни единого ассария. Этот олух Филипп тут же подсчитал, что для того, чтобы накормить такую толпу, нужно купить ячменных лепешек не меньше, чем на двести денариев. Двести денариев! У нас никогда не было такой суммы! Мы стояли, не зная, что делать. Тем временем Он продолжал учить. Ты знаешь, равви, как Он любит загадывать загадки, а окончательно поставив человека в тупик, Он вдруг предлагает совершенно неожиданное решение.

— Да, — буркнул я, — уж это–то я знаю…

Это было справедливое наблюдение.

— Наконец, Он кончил говорить, — продолжал Иуда, — и подозвал нас к себе. «Что у вас есть, чтобы дать людям? » — можно было подумать, что Он над нами смеется. Андрей пробурчал: «У маленького Марка в корзине есть пять лепешек и две рыбы… Но этого даже на нас не хватит…» Словно не слыша этих слов, Он распорядился: «Скажите людям, чтобы рассаживались по пятьдесят человек, чтобы легче было раздавать…» Тут я решил вмешаться, будучи уверен, что это плохо кончится: «Равви, — прервал я Его, — пусть люди расходятся. Что мы им дадим? Пять лепешек на такую ораву — это ничто… Ты раздразнишь их обещаниями, они будут над Тобой смеяться…» Он решительно повторил: «Велите людям сесть». Симон, который готов делать все, что ни скажет Учитель, тут же начал покрикивать на людей, от имени Учителя обещая им хлеб. Я уже стал было подумывать о бегстве, будучи уверен, что дав подобное обещание, мы уже так легко не отделаемся. Учитель, конечно, великий чудотворец, но разве я мог подумать, что Он совершит столь неслыханное чудо? Гораздо более неслыханное, чем тогда в Кане. Он подозвал к Себе Марка, достал у него из корзины хлеб и рыбу. Ты ведь знаешь, равви, что когда Он ест хлеб, Он всегда делится с ближними. Так Он поступил и на этот раз: разламывал каждую лепешку и подавал нам, повторяя: «Разламывайте и раздавайте…» Послушай, это было невероятно: когда я разломил свой кусок, я понял, что могу разламывать его до бесконечности. Не знаю, как это могло быть… То же самое происходило с каждым последующим ломтем. Хлеб умножался у нас в руках. Небольшие ломтики хлеба, оказываясь в руках людей, вновь становились целыми лепешками. У того, кто их съедал сразу, больше ничего не оставалось, а тот, кто их разламывал, мог каждый кусок превратить в сто, двести, тысячу новых ячменных лепешек! То же самое было с рыбой. Люди не сразу осознали, что на их глазах происходит нечто невиданное и неслыханное. Но постепенно в толпе послышался ропот удивления и восхищения. Меня как громом поразило: я понял, что, наконец, Он в полной мере явил всю Свою силу. «Теперь–то, — подумал я, — пришло время исполниться нашим ожиданиям: если уж Он способен бесконечно умножать хлеба, то значит, Он может умножить золото, землю, оружие… Кто сумеет тогда победить Его? А мы победим любого! » Люди уже не просто кричали, а вопили во все горло. Когда же Он велел собрать все, что осталось недоеденным, толпа буквально взревела от восторга: остатков оказалось на двенадцать самых больших корзин, которые удалось найти среди собравшихся.

Пока народ набивал животы хлебом, Учитель сидя рядом с нами на высоком склоне тоже принимал участие в трапезе. Он выглядел усталым, но удовлетворенным. Однако когда люди начали срываться с места, кричать и издавать в его честь приветственные возгласы, на лице Его отразилось беспокойство. Он порывисто призвал нас к Себе. «Готовьте лодку и отплывайте, — приказал Он. — Быстрее! » — «А Ты, Равви? » — спросил Симон. «Обо мне не беспокойтесь! Идите к лодке. Быстро! » — «Куда мы сейчас поедем! — воспротивился я. — Ты сотворил величайшее из чудес. И мы хотим, да и народ тоже хочет воздать Тебе надлежащие почести…» Он как будто с отчаянием крикнул: «Замолчи! Плывите! » Но тут стали возражать остальные: «Позволь нам остаться, Равви! Люди хотят почтить Тебя…» Ликующая толпа накормленных людей приближалась к Нему. Он выглядел смертельно испуганным. «Немедленно уезжайте! Почему Я должен повторять? Отчаливайте! » Он то просил, то приказывал, буквально отталкивая нас от Себя. Я никогда еще не видел Его в таком возбуждении: мы были поражены этим внезапно появившимся в Нем страхом. Наконец, мы уступили и нехотя поплелись к берегу. «Хоть мне позволь остаться с Тобой», — шепнул я, оглянувшись напоследок. — «Эти–то всего лишь неотесанные амхаарцы, а я все–таки жил в городе…» Он взорвался: «Тебе надлежит уехать отсюда первым! »

Мы спустились вниз на каменистое побережье и отвязали лодку. Черная вода казалась густой. Горный склон над нами словно покрыла белая пелена снега: то были окружившие Его люди. Крик их носился над покрытой рябью поверхностью озера, и эхом возвращался к скалам Галаада, как отскочивший от воды плоский камешек. «Может, все–таки вернуться? » — спросил Фома. «Давайте вернемся! » — настаивал я, чувствуя, что такой момент может никогда больше не повториться. Люди часто принуждают Его творить чудеса, почему бы и нам этого не сделать? Тогда не пришлось бы ждать, пока события развернутся сами собой, мы могли бы спровоцировать их в любой момент по нашему желанию.

«Люди провозгласят Его царем, — убеждал я. — Один меч Он превратит в тысячу мечей. Мы отомстим за все наши обиды…» — «Вернемся! Вернемся! » — закричали и остальные. Уверенный, что выиграл, я уже было перекинул ногу за борт, но в этот самый момент Симон мощным движением весла оттолкнул лодку от берега. «Нет, — крикнул он, — Учитель приказал плыть! » — «Ты дурак, — возопил я. — Когда–нибудь Он будет нам благодарен за то, что мы Его заставили…» В ответ на это весло просвистело прямо у меня над головой. «Сам ты дурак, — загремел Симон. — Вы только посмотрите на него! Он хочет быть умнее Самого Учителя! Делай, что Он сказал, и не умничай! » Ну, что мне оставалось? Этот простофиля силен, как бык: он мог бы запросто выкинуть меня за борт и утопить, как котенка. Я не сомневаюсь, что он сделал бы это, не колеблясь. Мнение Симона перевесило. Никто больше не смел даже заикнуться о возвращении. Андрей, Иаков и Иоанн взялись за весла. Когда мы отплывали, дул сильный ветер и волны ударяли в нос лодки. Я все повторял, чуть не плача от бессильной злости: «Глупцы! Глупцы! Если бы мы Его заставили, Он показал бы всему миру… И завтра уже не эти богачи из верхнего города, а мы были бы владыками всего Израиля! Трусы! Глупцы! Неотесанные деревенщины, которым только и дела что до скота да тухлой рыбы…» Они только сопели во тьме, но ни один не отозвался. Я выходил из себя: «Свиньи, покорные овцы, глупцы! — кричал я в невидимые лица, скрытые покровом ночи. — Псы с поджатыми хвостами! Ну и дураков же Он Себе нашел! » От гнева я бил кулаком в борт лодки.

Тем временем нас поглотила черная бездна. Мы больше не видели горного склона и белеющих пятен людских одежд. Однако крики по–прежнему доносились до нас, то удаляясь, то нарастая. Но по мере нашего удаления от берега и они начали стихать, только их заглушало явно отнюдь не растущее расстояние. Голоса замирали. Может, резкие порывы ветра остудили пыл богомольцев? «Или же, — думалось мне, — Он пообещал людям, что на рассвете он пойдет впереди них, а пока посоветовал им отдохнуть? Тогда почему Он потребовал, чтобы мы уплыли? Мы одни были верны Ему с самого начала». Я больше не кричал и не ругался, а наоборот впал в мрачную задумчивость. Мы скользили все дальше и дальше в полной тишине, саваном окутавшей нас. Звезд не было видно, но мы знали, что их невидимое движение отмеривает часы уходящей ночи. Ветер медленно, но непрерывно усиливался. Лодка покачивалась все сильнее. С далекого берега прямо на нас надвигались вскипающие пеной валы воды. Раз за разом вода перехлестывала через край лодки, сильный порыв ветра раскачивал мачту и играл поддерживающими ее канатами. В воздухе как будто слышался быстрый лихорадочный топот множества ног. Ты помнишь, равви, ту ночь, когда мы едва не погибли в бурю? На этот раз ветер не так неистовствовал, но тем не менее продолжал дуть с неослабевающим упорством, с каждой минутой усиливая свой натиск. В конце концов, мы перестали продвигаться вперед: при том, что мы работали веслами изо всех сил, нам едва удавалось удерживать лодку на одном месте. От усиленной гребли наши ладони опухли и одеревенели. Те из нас, которые не гребли, были заняты тем, что неустанно вычерпывали воду. По тусклому небу было заметно, что ночь постепенно движется к своему исходу: от первой стражи ко второй, от второй к третьей… Будучи в непрерывном напряжении, я перестал думать о том, что произошло и что могло произойти. Я ни о чем не думал: пот струился у меня по лбу, прямо в лицо хлестала вода, плащ и хитон были мокрые, болела шея, которую я все время держал в склоненном положении, занятый вычерпыванием воды со дна лодки. Среди воя ветра лишь изредка слышались выкрики Симона да пыхтенье гребущих.

Я был так поглощен своим занятием, что только вырвавшийся у них вопль привлек мое внимание к тому, что произошло. В первую секунду это показалось мне чем–то вполне естественным: я решил, что взошедшая луна, повиснув над поверхностью моря, разбрасывает на волнующуюся воду снопы дрожащих поблескивающих искр, которые образуют словно выложенную серебряными плитками дорожку. Но я тут же сообразил, что луна не может находиться так близко к воде, а самое главное, — не может так быстро приближаться к нам по серебристой тропинке. То, что я поначалу принял за разбрасывающий свет диск, оказалось огромной человеческой фигурой, которая то ли шла, то ли плыла или летела прямо по воде, удивительно спокойная и равнодушная к накатывающим со всех сторон волнам, застывающим под ее стопами. От страха мы начали кричать. Одни натянули на голову плащи, другие бросились на колени. Привидение надвигалось прямо на нас и почти уже поравнялось с нами. Гребцы опустили весла; некоторые из них унесло в море. Волна ударила в корму лодки и чуть не перевернула ее вверх дном. Мы чудом не утонули. Впрочем, смерть пугала нас в ту минуту меньше, чем это привидение.

Но в тот же миг мы услышали человеческий голос. Столь хорошо нам знакомый. Слова Его пересилили наш страх. Мы нерешительно приподняли головы над бортом. Это Он стоял на дрожащей серебряной дорожке, под которой уснули волны. Наш ужас мгновенно испарился, сменившись бурной неистовой радостью. Филипп бил в ладоши, другие тоже стали кричать, зазывая Его в лодку. Вдруг я увидел, как Симон одним прыжком сиганул за борт. Мы вновь онемели. Симон шел к Нему с воздетыми вверх руками — несмело, как человек, который учится ходить после долгой болезни. Он смотрел прямо на Учителя и уже почти было поравнялся с Ним, как вдруг с грохочущим шумом налетел водяной вал и завис над серебряной дорожкой. Симон вскрикнул и тотчас обрушился в воду. В конце концов, он высунул голову, отфыркиваясь, отчаянно размахивая руками и что–то крича сквозь фонтаны брызг. Тогда Учитель наклонился над ним, взял его за руку и что–то тихо сказал. Потом легко, словно ступая по мягкой траве, а не по вскипающим пеной волнам, Он приблизился к лодке, влача за собой Симона, судорожно вцепившегося Ему в плечо. Учитель помог Симону перелезть через борт, и Сам вошел в лодку. Мы расступились и — едва Он оказался среди нас — разом пали на колени. Никто больше не помнил о том, что дует ветер, бьют волны…

Впрочем, все это мгновенно прекратилось… Мы больше ни разу не шевельнули веслом. Лодка летела, как стрела по воздуху, и как–то вдруг мы оказались в преддверии рассвета, а заодно и берега… Перед нами предстал пробуждавшийся от сна Капернаум, тронутый первым поцелуем солнца…

Удивительно, что Иуда именно так выразился. Я всегда считал его человеком бесчувственным и равнодушным к красоте. Однако произнеся последние слова, он встряхнулся, будто хотел сбросить с себя чужое неприятное прикосновение. Его лицо, секунду назад почти взволнованное, снова приняло прежнее выражение неприязни и разочарования, гнева и отчаяния. Он сухо засмеялся:

— Видишь ли, равви, в тот момент даже мне все вокруг показалось вдруг солнцем, радостью, поцелуем… Существует только одна радость… — процедил он сквозь зубы. — Но Он… — Иуда презрительно пожал плечами.

— Но ведь то, что ты рассказываешь, совершенно непостижимо, — прервал я его. — Иуда, кто Он? — Я был так потрясен его рассказом, что задал этот вопрос ему, будто был он не купчиком из Бецеты, а ученым мужем.

— Кто Он? — медленно повторил Иуда, словно пережевывая каждое слово. — Погоди, я расскажу тебе все до конца. Кто Он… Когда мы вышли на берег, у меня уже был готовый ответ. Он предложил нам отдохнуть, но только я не мог спать и все размышлял над тем, кто же Он. Вечером Он позвал нас пойти с Ним в синагогу. Ты, конечно, видел эту синагогу, равви? Ее недавно построили: такое внушительное здание, которое наверняка обошлось ох как недешево! На все есть деньги, только не на нас… Она была переполнена, в ней столпились все те, кого Он тогда так чудодейственно накормил. Оказывается, когда вечером мы отплыли на лодке, Учитель сбежал от них. Они кинулись Его искать — и нашли в Капернауме. Его обступили уже в дверях: людям не терпелось узнать, когда и каким образом Он успел пересечь море. Только этого Он им не сказал, а произнес сурово, тоном заслуженного упрека: «Вы ищете Меня, потому что Я дал вам хлеб. Только иного хлеба ищите: съев его, вы уже никогда не будете голодны». — «Где же можно купить такой хлеб? » — спрашивали люди. Он отвечал: «Верьте словам Моим — и Он у вас будет…» Услышав это, я протиснулся поближе: во мне ожила надежда, что вдруг все же наступит момент, когда Его можно будет схватить за руку и заставить действовать. «Подай нам знак, что слова Твои правдивы, — просили люди. — Моисей множество раз посылал отцам нашим манну небесную. Сотвори еще раз чудо с хлебом…» — «Все правильно, — науськивал я, — Он может это сделать. И сделает. Вы только просите». Казалось, Он слушал неодобрительно. Потом сказал резко: «Не Моисей посылал вам манну в пустыню, но Отец ваш. И сегодня снова Я даю вам хлеб, который есть жизнь…» — «Но скажи, где нам искать его, — взывали люди. — Разве это тот хлеб, что Ты дал нам? Дай нам попробовать его еще раз». Я видел, как Он сжал губы и прикрыл глаза. Понимаешь, равви? Как человек, который не хочет уступить. Наконец, Он сказал твердо: «Я — этот хлеб». Люди отпрянули от Него, так неприятно и отталкивающе прозвучал Его ответ. Тем временем Он продолжал говорить, словно желая задеть их еще больше: «Кому дам Себя, тот никогда уже не будет голодным…» Люди в изумлении переглядывались и пожимали плечами. «Я вижу, что вы не хотите Мне поверить! — крикнул Он. — Я сошел с небес для того, чтобы никто из вас не погиб! » Толпа взорвалась криком: «Что? Что Он говорит? С небес? С каких таких небес? Он что думает, никто не знает, мы не знаем, кто Он? Он сын Иосифа — плотника! А Мать Его живет в Вифсаиде. Почему Он называет Себя хлебом? Он что, сошел с ума? » Учитель усмирил их резким окриком: «Хватит разговоров! Никто не придет ко Мне, если на то не будет воли Отца. Но вы слышите слова Отца и должны знать, как прийти ко Мне. Истинно говорю вам, — ты воображаешь, равви, как Он умеет говорить, словно впечатывая каждое слово в слушателей. — Истинно говорю вам: верующий в Меня, обретет жизнь вечную. Правда в том, что Я и есть этот хлеб. Отцы ваши ели манну небесную, а все поумирали. Кто Меня вкушать будет — тот не умрет! »

Теперь люди кричали уже со злостью, с возмущением, с издевкой: «Что Ты болтаешь? О чем Ты говоришь? Что это еще за сказки? Где это слыхано, есть человеческое тело? Да Ты и вправду рехнулся! Вы только посмотрите на Него: хлеб небесный! Сумасшедший! Ты как предпочитаешь, что мы Тебя ели: сырым или печеным? »

Восхищение, уважение и почет, выказываемые Ему после чуда с хлебами, рассыпались, как глиняная стена. Я правильно предчувствовал: тот момент был единственным. Теперь уже было слишком поздно: над Ним смеялись, над Ним издевались. И это в Капернауме! В городе, где обычно Его так охотно слушали, который называли «Его городом». «Мешуге! Шотех! Море! » — вот какие вопли неслись из–под свода синагоги, украшенного изображением пальмовых ветвей. Напрасно старейшина хотел вступиться за Него. Он не нуждался в защите. Вместо того, чтобы, наконец, замолчать, Он упорно продолжал говорить, словно сознательно стремясь погубить Себя: «Истинно говорю вам: кто не будет есть плоти Моей и пить крови Моей, тот не воскреснет. Ибо только кровь Моя — истинное питье, и только плоть Моя — истинный хлеб…»

В любом другом месте после подобных речей Его бы просто выкинули из синагоги. Но в Капернауме за Него стоит Иаир и несколько старейшин. Так что люди ограничились тем, что плевали Ему под ноги и отходили, приговаривая: «Хватит слушать все эти глупости, эту бессмыслицу, понять которую невозможно. Пошли прочь от Этого безумца! »

С Ним остались только мы, и еще небольшая кучка людей, которая повсюду Его сопровождает и тоже считает себя Его учениками. Но Ему как будто мало было того, что Он всех распугал. «Ну что, вы тоже возмущены, — обратился Он к оставшимся. — А потом? Что будет потом? — Он тряхнул головой. — Дух животворит, не тело, но в словах Моих и есть Дух… И среди вас есть такие, которые не верят Мне…» — вздохнул Он.

Я огляделся по сторонам: из Его постоянных слушателей то один, то другой пожимали плечами и уходили. Кучка людей вокруг Него была подобна горстке снега под лучами солнца. Почему Он так себя вел? Чего Он добивался? Чтобы люди поверили в то, что Он — хлеб, которым можно насытиться и который никогда не иссякнет? Я верил и продолжаю верить, что Он мог бы, если захотел, учинить великие перемены… Но Он не хочет!

— Ты так думаешь? — спросил я Иуду.

— Я уверен! — выдохнул тот.

Гнев снова пеной проступил в его словах и мыслях.

— Я говорю тебе, равви, что Он струсил, предал наше дело! Но я еще не закончил. Выслушай до конца и ты убедишься в том, что я прав.

Иуда был возбужден и почти кричал, забыв про осторожность, которую он соблюдал поначалу.

— Слушай, — продолжал он, — когда мы выходили из синагоги, рядом с Ним осталось только нас двенадцать. Он шел впереди, опустив голову и сгорбившись, печальный и молчаливый. Может, только теперь Он, наконец, отдал Себе отчет в том, к чему привели Его безрассудные слова. При виде Его на улице раздались крики: «Сумасшедший! Хлеб небесный! Шотех! » Вдруг Он повернулся к нам и сказал шепотом, который показался мне криком: «Идемте! » И мы немедленно покинули Капернаум, не говоря никому, куда и зачем идем. Он поспешно вывел нас через Гишалу в окрестности Тира, где живут одни язычники. Мы затерялись среди гоев, как иголка в стоге сена. Я уверен в том, что Он, наконец, понял, что проиграл, и убежал, испугавшись грозящей Ему опасности. Должно быть, Он только сейчас осознал, что она поджидает Его повсюду. Все эти годы мы переходили с места на место, как стая преследуемых зверей. На сей раз наше бегство было вызвано страхом: ослепленный им, Он мчался вперед. Мы ночевали только в поле, и если уж показывались на люди, то только затем чтобы купить или вернее попросить хлеба, ибо откуда нам было взять денег? Однако хлеб удавалось раздобыть редко: сирофиникияне нас, израильтян, на дух не переносят. Так что мы постоянно были голодны. Учитель словно не замечал этого и гнал нас вперед и вперед, петлял, сворачивал в разных направлениях. Можно было подумать, что Он старается сбить со следа воображаемых преследователей. Он больше не произносил речей, не творил чудес, и только раз исцелил ребенка одной язычницы, которая не хотела уходить после того, как Он отказал ей. После нескольких дней скитаний мы вернулись в Галилею, но по городам проскользнули украдкой, нигде открыто не появляясь. Я только успел заскочить к жене Хузы прихватить пару денариев, чтобы нам опять не пришлось голодать. А в Десятиградии о Нем пронюхали язычники и привалили целой толпой, чтобы Он исцелил больных. Учитель сотворил множество чудес, учил их, и наконец, накормил таким же чудесным образом. Нечистые наелись семью хлебами, а из остатков собрали четыре корзины! При том что мы ходили с запавшими животами! В Нем нет ни капли рассудка: чужих Он кормит, а над своими измывается и морит голодом. От этой гонки я уже не чувствовал под собой ног, Его страх стал передаваться и мне. Однажды Он взял лодку и поплыл с нами в Вифсаиду, там Он с быстротой молнии проник в город, успев только повидаться с матерью и исцелить одного слепого. Это было последнее чудо, которое Он совершил. Мне сразу пришло в голову, что сила Его начинает иссякать. Раньше Он мог исцелять и даже воскрешать единым словом, теперь Ему пришлось плюнуть в глаза больному, как это делают знахари. На вопрос Учителя, видит ли он, слепой признался, что хорошо все–таки не видит и добавил: «Я вижу людей, похожих на деревья…» Только когда Он вторично прикоснулся к глазам этого человека, тот окончательно прозрел. Меня переполняли все более мрачные предчувствия. Мы даже не переночевали в Вифсаиде, вечером того же дня Он погнал нас на север. Мы пробирались вдоль Иордана по тропинке под скалами, круто забирающей вверх. По дороге Он много разговаривал с нами, но я заметил, что Он не говорил нам ничего нового, а только опять и опять повторял и разъяснял свои старые агады и притчи. У меня уже не оставалось никаких сомнений в том, что что–то изменилось… Словно Он исчерпал все свои силы на тех двух великих чудесах. Он напоминал человека, который знает, что должен умереть и поэтому старается закрепить то, что Он успел сделать в жизни. От быстрой ходьбы по скалистой тропке мы отбили себе все ноги, мы ослабели от голода, нас мучила жара. Миновав озеро Мером, мы вышли в болотистую долину. Он упорно вел нас на север. В конце концов, мы оказались в очень красивом месте: в глубине ущелья царила благословенная прохлада, и узкой серебряной лентой тек Иордан, перепрыгивая через черные валуны. В ветвях вязов, тополей и сикомор слышалось щебетанье птиц, внизу шумела вода. Иногда сквозь листву виднелась верхушка горы Ермон, на которой все еще лежал снег. Наконец здесь, среди буйной пахучей травы, Учитель разрешил нам передохнуть и посидеть на камнях над пенящимся потоком. Сам Он долгие часы проводил на склоне горы: молился. Теперь Он молился даже чаще, чем раньше. Может, просил Всевышнего вернуть Ему утраченную силу? Я неотрывно наблюдал за Ним: Он выглядел неспокойным и очень печальным… Кто в этом виноват? Почему Он так никем и не стал? Теперь–то уж ничего не изменится: по–прежнему на Сионе будут заправлять священники, богачи и саддукеи.

Я уверен, что Иуда с трудом сдержался, чтобы не добавить: и фарисеи.

— Мы обошли лесом Панеаду, которая сейчас называется Кесарией и где теперь располагается столица тетрарха. Там за городом есть высокая скала, из–под которой бьет вода; в скале имеется глубокое черное отверстие, словно ворота, ведущие в глубины ада. Гои бросают туда цветы и утверждают, что таким образом воздают хвалу своему богу. Мы проходили под этой скалой, испытывая отвращение, а кто–то даже страх. Но Он остановился именно в этом месте. В этот день Он еще ни разу не заговаривал с нами и с самого утра шел отдельно от всех в молчаливой задумчивости. Теперь Он подозвал нас и спросил: «За кого вы Меня принимаете? » — словно этот вопрос необходимо было поставить именно в этом месте, напоминающем вход в святилище языческого божка. Мы переглянулись. В последнее время о Нем ходят самые разные слухи: приближенные Антипы считают, что Он — воскресший Иоанн, в это, кажется, верит и сам тетрарх; другие утверждают, что Он — Илия, третьи считают Его Иеремией, четвертые — Иезекиилем. Мы поведали Ему все это. Он слушал нас, склонив голову и вперив взгляд в бьющий из–под скалы источник. Когда Он поднял глаза, я вдруг заметил, какой у Него лихорадочный беспокойный взгляд. Он смотрел на нас так, как смотрит человек, судьба которого зависит от тех слов, которые Он сейчас услышит. Мне даже показалось, что Он весь дрожит. Он окинул всех нас взглядом, впрочем ни на ком специально не задержавшись, и бросил твердо и резко, словно проверяя нас на прочность: «А вы за кого меня принимаете? » Мне почудилось, что Он в первую очередь обращается ко мне. В конце концов, я — единственный из Его учеников, кто кое–что смыслит в жизни да и успел немало повидать на своем веку. Разве не так? Только что я мог Ему ответить? Если бы Он спросил меня об этом тогда, у моря, сразу после чуда с хлебами, то я дал бы Ему мгновенный ответ. Тогда Ему удалось убедить меня в том, что Он Мессия. Но Мессия не отказывается от победы. Мессия не знает поражений. После всего того, что случилось потом, после этого бегства разве мог я сказать Ему, что Он — великий чудотворец? Он сотворил два великих чуда, это правда, но на них Его сила и исчерпалась. А помимо чудес, Кто же Он? Никто и ничто… Вообще этот Его вопрос был совершенно неуместен. «Неужели Он хочет и нас отпугнуть от себя? » — думал я. Другие ученики стояли молча, не зная, что сказать. Я почувствовал, как Он опаляет нас взглядом. И вдруг раздался зычный голос Симона, — этот глупец как будто даже и не заметил того, что произошло. Он гаркнул: «Ты — Мессия и Сын Всевышнего! »

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒