Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея 16 страница

Я не понял, о чем Он говорит, потому что было раннее утро.

— А когда придет ночь, ничто уже не рассеет тьмы. Однако пока Я здесь — Я должен быть солнцем… — Учитель наклонился, плюнул на землю, и погрузив пальцы в слюну, смешал ее с пылью; потом встал и подошел к нищему. На пальце у Него был комочек грязи, которую Он и приложил к невидящим глазам парня. «Иди в Силоам и умойся», — произнес Он.

Теперь Его чудеса не такие, как раньше. Слепой прозрел только после того, как пошел и умылся. Стоило людям убедиться в том, что тот видит, как поднялась огромная суматоха. Этого парня знал весь город, и он сам направо и налево рассказывал, Кто его исцелил. Нищего окружила толпа, люди по сотому разу слушали его рассказ. Потом появился стражник и вызвал парня в зал Совета.

Поздно вечером я зашел в Великий Совет. Уже из коридора слышались крики. Равви Иоханан бар Заккаи о чем–то допрашивал двух перепуганных стариков. Рядом стоял исцеленный юноша. Я остановился и стал прислушиваться.

— Так это ваш сын? — спросил великий доктор. — Помните, что вы должны говорить только правду.

— Да, это наш сын, — сказала женщина. — Мужчина только кивнул головой, покрытой редкими седыми волосами.

— И вы говорите, что он родился слепым?

— Все так, как ты говоришь, досточтимый равви…

— Значит, он не видел от рождения? … А как же случилось так, что он теперь видит?

Женщина взглянула на мужчину, мужчина на женщину. Они посовещались глазами. Мать уже собиралась что–то сказать, но муж быстро прикрыл ей рот своей маленькой сморщенной ладонью, потом, заикаясь, проговорил.

— Не знаем, досточтимый равви, сами не знаем. Откуда нам знать? Я леплю горшки, гончар я. А жена целыми днями печет. У нас нет времени слушать то, что болтают вокруг… Откуда нам знать, как так вышло, что он теперь видит? Мы люди простые, неученые… Конечно, это наш сын. Жена родила мне его в законном браке.

— Да, это наш сын, — повторила старуха. — Он и вправду родился слепым.

— Я верно говорю тебе, почтеннейший, — голубем ворковал отец исцеленного.

— Но как же так случилось, что он теперь видит? — сурово спросил Иоханан.

Женщина снова хотела что–то сказать, и снова муж не дал ей открыть рта.

— Не знаем, досточтимый равви, не знаем, — все повторял он, кланяясь при каждом слове. — Откуда нам знать? Мы люди неученые. Вот он уже взрослый, — старик указал на сына, — пусть он тебе сам и расскажет, почтеннейший равви…

Нетерпеливым жестом Иоханан призвал к себе юношу.

— Так ты говоришь, что тебя исцелили? — спросил он.

Молодой нищий кивнул головой.

— Вполне возможно… Всевышний всемогущ. Принеси жертву Предвечной Шехине за милость, которую Он оказал такому человеку, как ты. Это Он тебя исцелил, а не Этот грешник.

— Я не знаю, грешник ли Он, — вдруг услышал я резкий и раздраженный голос юноши, — я только знаю, что это Он меня исцелил!

— Он? — равви Иоханан пожал плечами. — Как же Он мог это сделать? Как грешный человек может сотворить такое чудо?

— Расскажи! Расскажи! — насмешливо зашумели стоявшие вокруг хаверы.

— Я уже вам два раза рассказывал! — заупрямился молодой нищий. — Вы хотите, чтобы я вам рассказал еще раз? Станьте Его учениками, тогда узнаете…

— Замолчи! — крикнул равви Иоханан. — Замолчи, глупец! — он топнул ногой. — Он Учитель для грешников и лохмотников вроде тебя! А у праведников только один учитель — Моисей. Он внимал речам Господним на горе и принес их людям. Наши отцы были свидетелями его славы. Но никто не знает, откуда взялся Этот!

— Странно, что вы этого не знаете! — крикнул юноша. — Вы говорите: «Грешник, грешник! » — запальчиво продолжал он, хотя его родители делали ему отчаянные знаки, чтобы он замолчал. — Только этот грешник умеет исцелять. Разве грешники умеют исцелять? Такое великое чудо… Вон на улице говорят, что только посланник Всевышнего способен на такие дела.

— Замолчи! — голос Иоханана загремел, как труба. — Ты, негодяй! Гнусный амхаарец! Попрошайка! Учить нас вздумал? А ну–ка, убирайся отсюда! Вон! Мы изгоняем тебя из синагоги! Ты, нечистый! — подняв обе руки вверх, Иоханан стал потрясать ими над головой, украшенной филактериями. — Вон отсюда! Властью великого Хам–Макома, чье имя запрещено произносить, и пишется оно сорока двумя буквами, властью Предвечного Саваофа, Михаила Архангела и двенадцати других архангелов, Серафимов и Престолов я объявляю тебя нечистым. Вон! Не оскверняй порога этого дома! Вон отсюда! Прочь от верных, чтобы ты не осквернил их! Прочь! Прочь! Да настигнет тебя несчастье! Да будет тебе ниспослана смерть и уничтожение! Да поглотит тебя геенна огненная! Да попадешь ты во власть сатаны и злых духов! Убирайся прочь!

Юноша, выталкиваемый стражниками, пробкой вылетел на улицу. Его родители пали на землю и в ужасе бились об нее лбами. Их тоже вывели прочь. Равви Иоханан, накинув на плечи таллит, молился все также воздев вверх руки.

— Великий! Предвечный! благословивший Авраама, Исаака, Иакова, Моисея, Аарона, Соломона, ниспошли Твое благословение нам и городу Твоему. А Этого грешника не благословляй!

— Аминь! — повторили все остальные, набожно складывая руки.

В этот момент кто–то из них заметил меня и вызывающе бросил:

— Тебя сегодня видели, равви, вместе Этим Целителем.

Все повернули головы в мою сторону. В глазах их читался откровенный гнев. Сердце у меня заколотилось и запрыгало, в желудке словно сделалась большая дыра. Сначала я хотел объяснить им, что я встречаюсь с Учителем из любопытства, что я не Его ученик. Но я не сказал ничего. Не принял их вызов. Ни слова не говоря, я вышел из зала.

В тот самый момент, когда казалось, что каждое новое появление Учителя закончится трагедией, разыгрались события, которые отвлекли внимание от Его особы. В городе неожиданно появился Пилат. Как я писал тебе, уже многие годы он приезжает в Иерусалим только во время Праздников. Однако на этот раз он приехал после того, как давно отзвучало эхо Великого славословия, которым завершается праздник Кущей. Пилат налетел неожиданно, подобно черной туче, одной из тех тяжелых и хмурых туч, которые ветер ежедневно пригоняет из–за Великого Моря. Утро выдалось серое и ветреное, даже в доме слышался свист ветра. На город надвигался серый сумрак: я был уверен, что вот–вот обрушится первая оглушительная волна осеннего дождя, и брызги тысяч жемчужин разлетятся по выжженной каменистой земле. Но вместо дождя, клацая копытами по мостовой, в город ворвался вооруженный отряд, сопровождавший Пилата. Меня тотчас охватило предчувствие, что это не к добру. И правда — не прошло и часа, как за мной прибежал человек с тем, чтобы срочно вызвать меня на заседание Синедриона. Я завернулся в симлу и вышел на улицу. Ветер дул со всех сторон, загоняя в узкие улочки клубы назойливой пыли. Дождь продолжал висеть в воздухе, но так и не пошел. Было хмуро и неприветливо. По небу двигались серые облака, чем–то напоминавшие груды грязного белья.

Члены Синедриона собрались быстро, подстрекаемые, так же, как и я, любопытством и недобрыми предчувствиями. Едва мы расселись, вошел Каиафа. Лицо его было бледно, черные глаза горели мрачным блеском, толстые щеки вздрагивали.

— О, почтенные, — начал он и задохнулся, не успев договорить. С минуту он потирал пальцами свою короткую толстую шею, а потом порывистым движением взлохматил свои обычно старательно завитые и уложенные волосы. — О, почтенные, — снова начал он, обретя дыхание, — случилось большое несчастье… Этот… этот… варвар, этот нечистый гой, этот едомитянин… этот… поднял свою безбожную руку…

— Беда, — вскричал зал и склонил головы.

— Он что, опять осквернил святые места своими гнусными знаменами? — спросил равви Ионафан.

— Хуже, почтеннейший, — Каиафа фыркнул и стал дергать свою прекрасную черную бороду. — Хуже, почтеннейший! этот варвар, этот… — первосвященника душил гнев, — этот римский прислужник… осмелился украсть… украсть корван! — крикнул он, вытаращив глаза, словно последнее слово камнем застряло у него в горле.

— Он украл Храмовую сокровищницу? — воскликнуло несколько голосов с разных сторон зала. — В этом возгласе сквозил испуг. — Он покусился на сокровищницу Всевышнего?

— Да! Он украл сокровищницу! — ударяя толстыми ладонями по столу вопил Каиафа. — Нечистый! Подлый варвар! Он ворвался со своими людьми и приказал выдать целых триста талантов…

Среди криков возмущения, снова наполнивших зал дома первосвященника, прорвалось резкое шипение равви Онкелоса:

— Значит, он украл не всю сокровищницу, а только триста талантов?

Воцарилась тишина.

— Каждый грош, находящийся в казне, принадлежит Предвечному, — заметил один из саддукеев.

— Триста талантов — это огромная сумма, — поддержал его другой.

— Согласен, согласен, — закивал равви Онкелос, — но мне хотелось бы поподробнее узнать, что же произошло…

Сдавленным голосом, словно рот у него был завязан платком, Каиафа произнес:

— Прокуратор Пилат украл из Храмовой казны триста талантов.

— А почему он не украл четыреста? — перебил первосвященника равви Иоханан.

— Он потребовал столько…

— Ах, как он любезен! — издевательски произнес Елеазар. — А на что ему столько понадобилось?

— Он хочет строить водопровод… — нехотя бросил Ионафан сын Ханана.

Снова воцарилась многозначительная тишина. Наши хаверы понимающе переглядывались.

— Странное дело… — брюзгливо заметил равви Ионафан. — Поднять вокруг этого столько шума! Нас созывают на Совет. Первосвященник предлагает нам ломать руки над святотатством римлянина. И что же выясняется? Что приходил этот варвар и вежливо забрал из казны триста талантов. Ровно триста талантов. Где найти второго такого, который не взял бы всего? Но мы–то знаем, почему так произошло, — обвиняющим жестом он выбросил руку в сторону скамьи саддукеев. — Римлянин этих денег не крал. Вы сами ему их отдали!

— Вы сами ограбили казну, — возопил равви Иоханан.

— Как ты смеешь так говорить?! — закричали саддукеи.

— А вы возразите, если можете!

— Вы оскорбили первосвященника!

— Похитители золота Всевышнего!

— Замолчите, вы, мойщики горшков!

— Нечистые! Предатели!

— Замолчите же! Заткните пасти!

— Ша! Ша! — попытался успокоить собравшихся Ионафан. Он исполняет обязанности председателя, и в его задачу входит следить за порядком во время заседаний. — Ша! Перестаньте кричать и оскорблять друг друга! Ша! Я сейчас вам все объясню!

— Хорошо, мы подождем, пусть он объяснит, — сказал равви Ионатан, поворачиваясь к скамьям фарисеев.

Ионафан суетливо потер руки. Старший сын Ханана скорее грек, чем еврей: он читает греческие книги, проводит диспуты с бродячими греческими философами, а по вечерам за городом упражняется, подобно грекам, в метании диска и беге. Он любит насмешничать, однако сейчас, стоя перед высочайшим Советом он не шутил и не смеялся, и вид у него был скорее озабоченный.

— Досточтимый Ионатан неправ. Мы не давали денег Пилату. Он сам их взял. Правда, он уже давно докучал нам просьбами дать ему триста талантов на строительство водопровода…

— Чтобы вы вместе с ним могли устроить у себя в домах римские бани! — выкрикнул какой–то фарисей с другого конца скамьи.

— Я могу устроить у себя римские бани и без водопровода, — с достоинством сказал Ионафан. — Строить водопровод собирался Пилат, чтобы иметь воду для себя. Он требовал на это деньги. Мы ему объясняли, что золото из казны не может быть использовано для такой цели…

— Не надо было с ним разговаривать! Нельзя разговаривать с гоями! Вы, саддукеи, не соблюдаете предписаний чистоты, потому и происходят такие вещи…

— Досточтимый равви Елеазар напрасно так кипятится. Кто–то ведь должен вести переговоры с римлянами. Если бы римляне имели дело с вами, то в стране не прекращались бы стычки, и на всех холмах уже стояли бы кресты…

— Если бы дело дошло до стычек, — раздался голос одного из молодых фарисеев, — то Всевышний был бы на нашей стороне! Мы победили бы!

— Всевышний помогает умным, а не безумцам. Со времен Маккавея все восстания кончались поражением. Хватит даром проливать кровь! Нам нужен мир…

— Мир не означает дружбы с нечистыми! Мы должны порвать с ними и с чистым сердцем служить Всевышнему!

— Но кто–то ведь должен поддерживать отношения с римлянами. Кто–то должен пожертвовать ради этого своей… чистотой. На земле существуем как мы, так и гои. Вы можете служить Господу с чистым сердцем только потому, что мы взяли на себя попечение о народе…

— Связавшись с нечистыми! Из–за этого погибло десять колен Израилевых!

— А что же будет с двумя оставшимися, если все их будут ненавидеть? Разве они сумеют бороться против всего мира?

— Кто доверился Всевышнему, тот не может быть побежден и своими глазами увидит поражение врагов.

— Всевышний не раз позволял побеждать врагам Израиля.

— Вы, саддукеи, не верите в Предвечного!

— Мы верим ничуть не меньше, чем вы! Только наша вера не сродни вере невежественных амхаарцев!

— Вы не заботитесь о чистоте!

— Это все ваши выдумки! Вы, мойщики горшков! — закричали саддукеи.

— Ша! — Ионафан вновь попытался утихомирить разбушевавшееся собрание. — Не будем больше об этом говорить! Давайте лучше рассудим, как поступить с Пилатом.

— Что же можно теперь сделать, когда золото уже у него в руках?

— Кое–что можно сделать, — примирительно усмехнулся Ионафан, — кое–что можно… разве мы никогда с ним не справлялись? Мы ему сказали: «Ты берешь золото только потому, что сейчас у нас нет той силы, которая могла бы этому воспротивиться. А что будет, если об этом узнает простонародье? » Вы же знаете, как он боится всех этих сборищ, криков, беспорядков. Он два раза делал то, что он хотел, и два раза уступал. Если народ выступит против, то Пилат деньги отдаст. Вот увидите, что отдаст. Я его знаю. Надо только, чтобы офелская чернь подняла побольше шума. Мы никак не можем на них воздействовать, зато вы имеете на них влияние.

— Наша цель — приблизить Закон к народу, — гордо заявил равви Иоиль.

— Верно, верно… — подхватил Ионафан. — Это очень достойная цель. В этом смысле вы имеете влияние на амхаарцев. Так что расскажите им, что случилось и убедите их в том, что Пилат совершил святотатство. Пусть они подойдут к крепости Антония и устроят там побольше шума. А уж если их побеспокоят солдаты, то…

— Короче говоря, ты хочешь, чтобы мы спровоцировали бунт, — деловито спросил равви Ионатан.

— Какой там бунт! Зачем произносить такие слова? Мы знаем Пилата: он — трус. С таким не надо никакого бунта. Пусть только люди немного покричат — он прикажет своим солдатам убить пару амхаарцев — и этого достаточно. Речь идет только о том, чтобы слухи о его бесчинстве дошли до Вителлия. А уж тот сумеет из этого состряпать донесение кесарю.

— То есть ты хочешь, Ионафан, чтобы снова получилось так, как тогда в Кесарии, в цирке?

— Именно!

— Гм… — равви Ионатан откашлялся и взглянул на наши скамьи. — Можно попробовать… Чернь сделает все, что мы прикажем им сделать, — он сделал особое ударение на слове «мы». — Но почему ради вас мы должны вытаскивать из огня горячие каштаны? Какое нам дело до того, что Пилат забрал у вас золото?

— Не у нас, досточтимый, а у Храма.

— Но ведь вы же его хранители.

— Мы происходим из рода Ааронова.

— О священническом служении свидетельствует чистота, а не кровные узы.

— Вам только так кажется. Впрочем, оставим это. Зачем нам ссориться, верно? Сегодня мы вас просим: помогите нам. Возможно, завтра мы сможем и вам чем–нибудь помочь. Скажите, — он переглянулся со своими, — что бы вы хотели за этот маленький бунт?

Насколько я помню, никогда еще в Синедрионе не видывали подобного торга. Видно, влияние саддукеев и вправду пошло на убыль, раз они ищут нашей поддержки. Мы ждали долгие сто лет, пока власть в стране перейдет в наши руки. И сейчас я уже уверен, что ждать нам осталось недолго.

— За этот бунт? Что мы хотим за этот бунт? — головы Ионатана, Елеазара и Иоханана сблизились. — Об этом Великий Совет должен подумать.

— Так как насчет бунта? …

— Бунт вы получите. Завтра утром у крепости Антония будет стоять толпа. А как же ваше обещание?

— Мы его не забудем. Мы готовы поклясться золотом Храма.

Так закончилось заседание Синедриона. А теперь послушай, что произошло на следующий день. Как и обещал равви Ионатан, с самого раннего утра у крепости Антония собралась огромная толпа, оглашавшая воздух криками: «Отдай казну Храма! Отдай казну Храма! » Наши хаверы блестяще сумели все организовать. Шли часы, а люди не расходились и кричали все громче: их убедили в том, что римлянин совершил страшное святотатство. Амхаарец никогда точно не знает, что такое преступление на самом деле, но за веру он готов отдать жизнь. Уже было за полдень, несколько раз принимался идти дождь, однако народ не расходился. Над целым городом завис протяжный стон, словно моление женщины, просящей милостыню: «Отдай казну Храма». Пилат не вышел к просящим, ворота были заперты, а римская стража ушла с улицы на стены крепости.

Собравшись в Храме, мы ждали, пока прокуратор уступит. Это могло продлиться до следующего дня; например, тогда, когда речь шла о легионерских знаменах с изображениями, Пилат сопротивлялся целых три дня. Криками толпы руководила группа молодых фарисеев. Другие бегали по городу и сгоняли к крепости Антония тех, кто еще не успел там побывать. Вскоре мы узнали о нашем поражении. На этот раз солдафон оказался умнее. Тогда он сделал попытку запугать людей видом мечей — и просчитался; сейчас он приказал солдатам завернуться в плащи и незаметно вмешаться в толпу. По сигналу Пилата солдаты откинули плащи и взялись за толстые дубины, припасенные заранее. Они били безжалостно, как только римляне умеют бить. Толпу охватила паника. Те же самые люди, которые пару лет назад бесстрашно смотрели в глаза смерти, сейчас бежали от палок, как трусливые псы. А солдаты догоняли их и продолжали избивать, ломая концы дубин о головы бежавших. Среди иерусалимской черни не найдется, пожалуй, ни одного человека, которому бы не досталась хотя бы пара ударов. А есть и такие, у кого поломаны руки, разбиты головы. Досталось даже нескольким фарисеям. Вместо победных песен город надрывается жалобным стоном.

Мы проиграли. Пилат вызвал к себе наших представителей и со смехом объявил им, что он благодарен Синедриону за золото, которое ему предоставили на водопровод, и что он собирается не мешкая приступить к его строительству: уже отданы соответствующие распоряжения. К осени, заверил он, солдаты, охраняющие в городе порядок, смогут купаться в чистой прохладной воде. А в атриуме Пилата будет устроен фонтан… Слушая все это, Каиафа ревел от ярости, как бык, которого режут. Оскорбленные саддукеи порвали с Пилатом всякие отношения. Ты можешь себе вообразить, какую ненависть питает к римлянину народ в Иерусалиме.

Вследствие всех этих событий про Учителя забыли. Он не появляется в городе, и Его следы засыпал свежий мягкий снег. Знаю я и то, что Он не возвращался в Галилею. Он, разумеется, не ушел далеко от Иерусалима и готов вернуться по первому зову.

ПИСЬМО 17

Дорогой Юстус!

Учитель, вместо того чтобы воспользоваться затишьем и спокойно где–нибудь отсидеться, снова хочет накликать на Себя несчастья. На праздник Хануки Он прибыл в Иерусалим. В этом году праздник пришелся на холодное и дождливое время. Дождь чередовался со снегом, заливая свечи, которые верные зажгли на крышах домов. Никогда еще торжество по поводу обновления Храма не казалось мне таким серым и безрадостным.

Замерзшие горожане попрятались в притворе. Вдруг кто–то заметил Учителя, идущего в окружении своих учеников. Раздались крики: «Смотрите! Вон Пророк из Галилеи! Пришел–таки! Не испугался! » Укутанные в мокрые плащи люди были угрюмы и неприветливы. Этот дождь, который гасил праздничные огни и просачивался сквозь стены домов, повергал их в уныние. Что толку, что уже двести лет подряд празднуется день очищения Храма, оскверненного Епифаном? Что, собственно, изменилось с тех пор? Позже в святыню точно так же вторгся предводитель римлян, однако после этого Храм не был очищен надлежащим образом, и день тот не празднуют. Помпей, по крайней мере, ничего не взял. Пилат же безнаказанно украл золото из казны и строит на него водопровод. Не означает ли это, что наш народ скатывается все ниже? В кого мы превратились? Наступит ли когда–нибудь конец нашим унижениям?

Такие размышления нередко приходят в голову, особенно в такое унылое время, как месяц Кислев. Так что неудивительно, что кто–то из толпы крикнул:

— Послушай, Равви! Сколько Ты будешь держать нас в неизвестности? Если Ты Мессия, заяви нам об этом прямо.

Учитель остановился. Возможно, Он и не собирался произносить речей, если бы к Нему не обратились. Но Он никогда не оставляет вопросов без ответов. Совершенно обыденным тоном, словно в словах Его не содержалось ничего необычного, Он произнес:

— Сколько раз Я говорил вам это, а вы Меня не слушали! Сколько раз Я доказывал это делами, а вы не хотели Мне верить! Что еще Я должен сделать? Как и предсказывал пророк, Я пришел к Моим овцам. Я искал тех, которые заблудились, и звал отбившихся от стада. Я готов положить за них жизнь, как полагает ее добрый пастырь. Но есть овцы и овцы. Видно, вы овцы не Моего стада. Если бы вы были Моими, никто бы не сумел отвадить вас от Меня. То, что мне дал Отец, никто у Меня не отнимет. Ибо Я и Отец — одно…

Этого было вполне достаточно, чтобы спровоцировать взрыв. Озлобившиеся люди дали выход своему настроению. В воздухе замелькали палки и кулаки. Некоторые бросились собирать камни.

— Он кощунствует! Кощунствует! — кричали они. — Побить Его камнями!

Тогда Он спокойно спросил, словно не отдавая Себе отчета, что Ему грозит смерть:

— За что вы хотите побить Меня камнями? За то, что Я исцелял? За что именно?

— Не за то, что Ты исцелял! — крикнул кто–то. — Ты кощунствуешь! За кощунство надо Тебя побить камнями.

— Кощунствую, говорите? … — с грустью повторил Он. — Значит, слова Мои для вас кощунство? А Мои дела? А как же Мои дела? Если вы не доверяете Моим словам, поверьте Моим делам. Каждое Мое дело свидетельствует обо Мне…

Он смешался с толпой, и прежде чем кто–то успел бросить в Него камень, — исчез. Должно быть, Он тотчас же ушел из города, потому что больше Его не видели. Но эта короткая стычка привела к тому, что гнев в адрес Пилата и римлян сменился новой волной неприязни по отношению к Учителю. Впрочем, два этих обстоятельства имеют общий корень. Народ сыт по горло той жизнью, которую он вынужден вести: он жаждет освобождения. Поэтому он так ненавидит римлян и так многого ожидал от Учителя. Я начинаю понимать всех тех, у кого, подобно Иуде, верность начинает перерождаться в обиду, в упреки, в обвинения в предательстве… Люди надеялись, что за исцелениями последуют не менее чудесные победы над врагом. Но Учитель вовсе об этом не помышляет. Он не понимает, что значит «враг». Можно подумать, что Пилат и римляне Ему так же дороги, как Его братья. Я тебе когда–то писал, что Его как будто одновременно огорчает и радует та странная мысль, что якобы должны прийти чужие и вступить во владение нашим поруганным наследством. В Нем скрыты тысячи тайн. Но только люди вроде Иуды тайн не выносят. Они хотят знать сразу все. Для них один и тот же динарий, данный тому, кто работал весь день, и тому, кто работал всего час, — это обыкновенное надувательство. Даже если этот динарий равен всем сокровищ Офира.

У нас в городе многие начинают рассуждать так, как Иуда. Городское простонародье теперь отзывается об Учителе с презрением. В Галилее у Него по–прежнему сохранились тысячи друзей и сторонников, но в Иерусалиме ситуация изменилась: здесь каждый хотел бы видеть Его вершителем своих собственных чаяний. Зачем, собственно, Он приходит в Иудею? Такой Мечтатель, как Он, Провозвестник прекрасного учения и Слагатель притч, должен оставаться среди своих. Пускай они Его тоже не понимают, зато могли бы хотя бы ценить, особенно если бы Он перестал бессмысленно дразнить наших. Мы, фарисеи, позволяем любому рассуждать о делах Всевышнего. Как раз говорить–то Он умеет превосходно. Сколько добра Он мог бы сделать, исцеляя людей и обучая их любви к Всевышнему. А Он, так ничего по сути и не сделав, полагает Свою работу законченной. Чего Он, собственно, достиг за эти три года? Он избрал двенадцать учеников, привлек к Себе толпу слушателей. Это все равно что ничто! Даже если бы Галилея, Иудея и Перея были на Его стороне, а один Иерусалим — против, Он все равно бы ничего не добился. В этом наши книжники правы: пророком можно стать только на Сионе. А Он в Иерусалиме восстановил против Себя всех: и больших и малых. И следа не осталось от того признания, которым Он когда–то пользовался. Пусть бы лучше Он возвращался в Галилею, да там бы и оставался!

— Если Он по–прежнему будет приходить в Иерусалим, то я боюсь, что рано или поздно Он найдет здесь смерть.

Именно это я и сказал. Представь: приходят ко мне как–то обе сестры Лазаря. Если бы Мария пришла одна, то я, наверное, не стал бы с ней разговаривать. Я не хочу иметь ничего общего с женщинами, жившими в грехе! Мария, кажется, до сих пор не потеряла способности очаровывать. А я — человек чистый. Тот факт, что Учитель прощает таким грешницам, как она, и даже более того, — принимает из их рук пищу, меня нисколько не убеждает. Он недопустимо добр. Закон потерял бы смысл, если бы в нем не было предусмотрено наказания для грешников!

Однако мне не хотелось огорчать Марфу — это такое добрейшее создание. Некоторые наши ученые мужи утверждают, что поскольку женщина — последнее, что сотворил Господь, то, возможно, к этому приложил руку сатана, хотя бы отчасти. Сам я давно уже в этом сомневаюсь, но окончательно разубедился, с тех пор как Мать Учителя поселилась в моем доме. Впрочем, Марфа человек тоже достойный. Меня трогает ее самоотверженность. Она живет только для других. Если бы она была убеждена в том, что нужна на этом свете только в качестве кухарки, то она уже до конца своих дней не отошла бы от печки. Ее потребность служить другим безгранична. Я знаю множество добрых и преданных жен. Вот только могла ли бы Марфа быть хорошей женой? Боюсь, что она принимала бы из рук мужа и добро, и зло с одинаково ясной улыбкой. Этого мужчины не любят. По отношению к ним женщина не должна быть самой добротой и преданностью. Это им наскучивает. Но для сестры и брата Марфа, конечно, несравненный друг. Я уже писал тебе, что обычно она так и светится доброжелательностью. Однако сейчас, когда они пришли ко мне, я заметил, что в ее глазах под плотно сведенными бровями притаилась боль. Сестры совершенно не похожи друг на друга. Марфа некрасива. Ее лицо сохранило детскую склонность к гримасничанью, и она напоминает добродушного ребенка. Мария другая: она излучает красоту, как цветок источает запах. Никакие белила и румяна ничего не прибавили бы к ее прелести. Она ходит с высоко поднятой головой, и взгляд ее как будто с усилием останавливается на окружающих ее людях: глаза ее словно ищут кого–то. Этим она напоминает Иоанна сына Захарии.

Сестры пришли ко мне со своим горем. Их брат неожиданно тяжело заболел: его свалила с ног сильная лихорадка. Сначала они надеялись, что болезнь пройдет сама собой, как проходят простуды, вызванные переменчивой зимней погодой… Но болезнь Лазаря не проходила, она спалила его тело, превратив в высохшую щепку.

— Если так будет продолжаться еще пару дней, то он умрет, — с усилием выдавила Марфа.

— Чем я могу вам помочь? — вызвался я. Мне известно, что в деньгах они не нуждаются: мастерская Лазаря и огород Марфы всегда приносили им достаточный доход.

— Советом, равви, — сказала Марфа. — Ты ведь знаешь, — грустно улыбнулась она, — что если бы Он был здесь, то Он бы вылечил Лазаря одним своим словом.

Ее слова ударили меня в самое сердце. Разве не было Его в Иерусалиме, когда болела Руфь? И что? Передо мной снова встал все тот же страшный вопрос. Я никогда не сумею на него ответить. Вернее, я ответил на него уже давно, объяснив себе, что Он не помог мне потому, что считает меня каким–то образом близким Себе. Странное объяснение, верно? Но оно хоть немного вернуло мне покой, вновь поколебленный словами этой женщины.

— Понимаю, — сказал я, с трудом превозмогая горечь. — Но ведь Он — ваш друг, и если бы вы к Нему обратились… Но Его здесь нет, и я не знаю, где Он.

— Я знаю, где Он, — тихо сказала Марфа. — Я знаю. Он — в пустыне около Ефраима.

— Так позовите Его.

Они зашевелились. Теперь вмешалась Мария, до этого сидевшая молча и предоставившая говорить сестре.

— Но если Он сюда придет, они ведь убьют Его! Они ведь, кажется, хотели побить Его камнями, когда Он был тут последний раз.

— Ему действительно грозит опасность, — признал я. — У Него много врагов среди священнослужителей, фарисеев и простонародья…

Я испытывал соблазн сказать: «Вы правы, не нужно Его сюда звать». Я не имею ничего против Лазаря и не желаю ему зла. Но как же страстно мне хотелось, чтобы он выздоровел сам, без помощи Учителя. Подобные мысли капля по капле просачивались в мое сердце: одна капля, потом другая… Достаточно было только допустить их — они бы хлынули потоком. «Здоровье и жизнь Руфи не интересовали Его. А если бы умер Лазарь…» Я ощутил злорадство. — Ведь Лазарь — Его друг, и если бы он умер, то Учитель, возможно бы, понял, что чувствует человек, которому неоткуда ждать помощи… В меня словно вселился кто–то: он выкрикивал, приказывал, метался, не давая мне выговорить ни слова… Тогда Он не заметил моего отчаяния — стучало у меня в голове — заметит ли Он теперь отчаяние этих женщин? Мне Он не помог. А Себе? Себе–то Он наверняка поможет. Это и было бы свидетельством того, каков Он на самом деле… Время шло, а я так и не знал, что мне ответить Марфе и Марии.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒