Сжигая за собой мосты 17 страница

– Если бы я не была идиоткой, ни за что бы туда не полезла. Так что сама виновата.

– Ты на меня надеялась, а я…

– Ладно, будем считать эту тему закрытой, – кивнула я, его глаза со вселенской печалью рождали в душе материнские чувства, хотелось сказать что-нибудь утешительное, но нужные слова на ум не приходили, и я только рукой махнула.

– Можно я тебя поцелую? – спросил он.

– С чего это вдруг? – нахмурилась я, решив, что поцелуев на сегодня хватит.

– Вовсе не вдруг, – обиделся он. – Я, между прочим… Короче, это мое заветное желание.

– Что заветное – хорошо. Слыхал, что в жизни человека бывает две трагедии: неисполненное желание и исполненное. Отправляйся спать, поздно уже.

Он поднялся, пошел к двери, но все-таки обернулся и сердито спросил:

– Так, значит, это правда? То, что болтал этот тип? Ты в него влюбилась?

– Может, что-то похожее имело место, но до той поры, пока я не поняла, какой он мерзавец.

– И что, вот так сразу чувства испарились? – усмехнулся он.

– Ты, кажется, забыл про Янку?

– Я не забыл. Но точно знаю: сердцу не прикажешь. Вот я, к примеру, совершенно не хотел в тебя влюбляться.

– И что, влюбился?

– Конечно.

– Сочувствую.

– Это ты сейчас сказала «нет»? – забеспокоился он.

– Это я сказала «там посмотрим».

– Ну-ну… кстати, обращаю твое внимание на мое образцовое поведение. Сколько я в твоей квартире? А ни разу не приставал.

– Героический поступок.

– Для меня – да. И нечего так усмехаться. Обычно девушки совсем не против… – Он посмотрел так, точно всерьез ожидал, что я брошусь ему на шею, покачал головой и наконец удалился.

Я достала письма Вернера и не спеша начала их читать. От письма к письму тон их постепенно менялся. Сначала он писал только о своей тоске по дому и любимой, потом начал больше рассказывать о своей жизни в Германии, друзьях, учебе. Появились шутливые замечания: «Тебе надо больше заниматься, моя принцесса, в твоем письме я нашел семь ошибок. Читаешь любовные романы и совсем забыла про грамматику? Когда вернусь, придется нам как следует взяться за нее». Но в письмах по-прежнему была такая нежность, такая любовь, что на глаза против воли наворачивались слезы. Я не могла поверить, что их писал тот самый Ральф Вернер, который стрелял в безоружных людей на заброшенном хуторе. Мог человек так измениться? Как милый добрый мальчик превратился в безжалостного убийцу? Или добрым и милым мальчиком он никогда и не был? И все, что было в нем человеческого, – это его первая юношеская любовь? Что с ними случилось потом? С Вернером и этой Мартой? Действительно ли та женщина, о которой упоминается в документе, моя бабка? Я молилась о том, чтобы письма на самом деле не имели к ней отношения и она сама или мой отец купили их на блошином рынке.

Но очень многое мешало в это поверить. Колье Анны Штайн, исчезнувшей из занятого фашистами Вильнюса, оказалось у моей бабки. Каким образом? Если она та самая Марта, то получила она его из рук убийцы. Знала ли она, как колье попало к нему? Наверное, догадывалась. И поэтому долгое время не решалась воспользоваться этими драгоценностями, подозревая, что на каждом из них чья-то кровь.

Имела бабуля отношение к спрятанным где-то ящикам или нет, ответить трудно. Два железных ящика могли в самом деле где-то храниться до сих пор, и моя бабка понятия о них не имела, а вот что-то из награбленного Вернером каким-то образом оказалось у нее.

Неужели она любила этого человека? И находилась рядом с ним, пока их не развела война и он не оказался по другую линию фронта? И все, что ей оставалось последующие годы: прятаться и исходить липким страхом, что однажды кто-нибудь узнает… Бедная, бедная… Как дорого заплатила она за свою любовь. А мой отец? Неужели Макс прав и во мне течет кровь этого мерзавца Вернера? И что испытал мой папа, когда заподозрил, кто его настоящий отец?

Я заревела, глядя в окно на темное городское небо без звезд, размазывала слезы и все никак не могла успокоиться от бесконечной жалости и сочувствия к своей бабуле, которую видела плачущей лишь однажды. Резкой, язвительной, насмешливой и очень несчастной была она. Теперь мне казалось: если бы она сама рассказала все мне, было бы легче. И мне, и, быть может, ей. Я бы, наверное, поняла, как можно любить вопреки всему, вопреки собственной совести и здравому смыслу.

Испугавшись, что Сашка чего доброго заглянет на кухню, заинтересованный моим долгим сидением здесь, и застанет меня плачущей, я поспешила в ванную. Умылась и некоторое время разглядывала себя в зеркале. Те, кто знал мою бабку, безусловно, правы: мы действительно с ней очень похожи.

Утром я встала рано и первым делом открыла записную книжку отца. Еще просматривая ее в первый раз в кабинете папы, я обратила внимание на международный номер и рядом с ним трижды подчеркнутое имя Марта. Позвонив на переговорный пункт, я справилась о коде и узнала: абонент проживает в Риге, что совсем меня не удивило. Но кому звонил отец? И что имел в виду, написав имя Марта? Настоящее имя моей бабки или так звали женщину, которой он звонил? Бабуля, когда мы были с ней в Риге, сказала мне, что все ее близкие погибли во время войны, так ли это? Вдруг отцу удалось разыскать кого-то из родных или просто знавших ее? Вполне возможно. Я могу позвонить по этому номеру и узнать. С одной стороны, почему бы и нет, но как объяснить, что, собственно, меня интересует? Пока я размышляла над этим, проснулся Сашка.

– О чем задумалась? – спросил он, приглядываясь ко мне.

– Отец кому-то звонил в Ригу, – ответила я.

– Не только звонил, он туда ездил, – огорошил меня Сашка. – Когда разыскивал этого Вернера. Он же родился в Риге, хоть и был немцем.

– И что?

– Откуда мне знать? Я же все эти бумаги увидел только вчера, а отец твой занимался поисками несколько лет, еще до того, как подбил Самойлова клад искать. Надеюсь, мы в Ригу не поедем. У меня от заграницы изжога, я Россию люблю.

– А что, если позвонить?

– Позвони. Хуже от этого не будет, – пожал он плечами. – Только как ты намерена объясняться? Или латышский ты тоже знаешь?

– Отец точно его не знал или как-то справился…

Я понятия не имела, что скажу человеку, чей номер был в записной книжке, но уже потянулась к телефону. Гудки, трубку никто не снял. В крайней досаде я повесила ее, теперь мне казалось, что дозвониться очень важно.

– Какие у тебя планы на сегодня? – проявил интерес Сашка.

– Выяснить, кому звонил отец, – буркнула я.

– Это я уже понял. Больше ничего? – Я покачала головой. – Тогда я ненадолго отлучусь. Надо отвезти папку. Надеюсь, ты не возражаешь?

– Не возражаю. Только письма не трогай. Они твоим хозяевам не нужны, раз там нет ничего для них полезного.

– Лучше бы…

– Они написаны до войны, так что о кладе там не может быть ни слова, это на тот случай, если ты усомнился в качестве моего перевода.

– Ни в чем я не усомнился, – обиделся Сашка, переоделся и, взяв папку, вскоре уехал.

Я звонила еще несколько раз, теряя терпение и набирая номер все чаще. Когда прошло два часа и я совсем отчаялась, трубку неожиданно сняли. Женский голос что-то произнес, должно быть, по-латышски, а я разволновалась, в основном оттого, что к разговору так и не подготовилась.

– Простите, – произнесла я. – Вы говорите по-русски?

– Да, – ответила женщина с некоторым удивлением.

– Пожалуйста, выслушайте меня. Ваш номер я нашла в записной книжке отца, он… умер несколько месяцев назад, и я…

– А как его фамилия? – спросила женщина.

– Ковальчук. Меня зовут Жанна, я…

– Александр Иванович умер? – ахнула женщина. – Боже мой, какое несчастье…

– Вы были знакомы?

– Конечно. Он приезжал к нам… к моей маме. Неужели он вам не рассказывал? Моя мама Степанова Софья Григорьевна, а я Татьяна.

– Нет, папа ничего мне не говорил. Дело в том, что я учусь в Италии и последние несколько лет мы виделись редко.

– Да я знаю, и о вас, и о Яночке. Мама так радовалась. Он и фотографии привозил.

– Ваша мама… простите, ради бога, мы родственники?

– Нет, она когда-то была няней вашей бабушки. Из ваших родственников никого не осталось. Александр Иванович разыскал нас четыре года назад, когда еще жива была моя мама.

– Татьяна, мне необходимо с вами поговорить. Вы не возражаете, если я приеду? Я не буду вам в тягость, поверьте. Остановлюсь в гостинице и отниму у вас совсем немного времени.

– Конечно, приезжайте. Я могу прислать вам вызов.

– Я перезвоню вам позднее, если вы не против, и мы обо всем договоримся.

– Буду ждать.

Мы простились, в этот момент хлопнула дверь, и появился Сашка.

– Твои друзья могут быстро сделать визу? Мы едем в Латвию.

– Так я и знал, – возмутился Сашка. – Ну на хрена нам Латвия, скажи на милость?

– Ты хочешь найти клад?

– Что я хочу, о том я тебе вчера сказал, но ты бессердечно ответила «посмотрим».

– Хорошо. Твои друзья хотят? Тогда пусть пошевелятся. Должна же быть от них какая-то польза?

Мы ждали регистрации в аэропорту. Сашка хмурился и уже дважды отлучался в бар выпить коньяка, предупредив меня, что у него аллергия на самолеты.

– Могли бы ехать поездом, СВ, мы вдвоем в купе, под стук колес некоторые девушки становятся сговорчивее.

– Ты боишься летать, – съязвила я.

– Я не боюсь, просто не вижу необходимости болтаться в консервной банке так далеко от земли.

– Точно, боишься.

– Не понимаю, почему я терплю все это, – пожаловался он. – Другая давно бы на твоем месте схлопотала по шее. Скажи лучше, зачем мы летим в эту чертову Ригу, что ты надеешься там узнать?

– Кем была женщина, которой Ральф Вернер писал эти письма.

– И это, с твоей точки зрения, поможет нам найти те самые ящики?

– Возможно, – пожала я плечами. Сашка посверлил меня взглядом и кивнул.

– Я в это не очень верю, но, если удовлетворенное любопытство доставит тебе удовольствие, готов помучиться. Кстати, о моем удовольствии тоже бы неплохо подумать.

– Сходи в бар, выпей еще коньяка.

– Не о том я мечтал… – тяжко вздохнул он, но в бар отправился.

Весь перелет он сидел как на иголках и, только когда самолет приземлился, вздохнул с облегчением.

– Как хочешь, а поцелуй я заслужил, – с просветленным лицом заявил Сашка, сгреб меня в охапку и поцеловал.

– Смотри-ка, ожил, – хихикнула я, дама, сидевшая рядом с нами, улыбнулась.

– Мой муж тоже боится летать.

– Да не боюсь я, – бубнил Сашка, шествуя по проходу и недовольно косясь на меня.

В аэропорту мы взяли такси.

– Едем в гостиницу, – сказала я. – Потом я отправлюсь к Татьяне, а ты подождешь меня в номере.

– Поедем вместе.

– Нет, – покачала я головой. – Лучше, если мы поговорим с глазу на глаз.

– Чем лучше?

– Задушевная беседа двух женщин, разве не понятно? Если ты мне не доверяешь, так и скажи. Поедем вдвоем, но об ответном доверии в этом случае можешь даже не мечтать.

– При чем здесь недоверие? Я просто за тебя беспокоюсь. Мне больше по душе, когда ты мне глаза мозолишь.

– Враги далеко, здесь мы в полной безопасности.

– Это кто сказал? Ладно, – пошел он на попятный. – Так и быть. Подожду тебя в гостинице.

Через час мы расстались. Я поехала к Татьяне, позвонив ей из номера. По дороге я так нервничала, что даже всерьез подумала: а не выпить ли валерьянки? В сумке ее не нашлось, а останавливать машину у ближайшей аптеки я не стала.

Татьяна жила недалеко от гостиницы, где мы остановились, так что путешествие было недолгим. Обычный пятиэтажный дом с милым двориком, я расплатилась с водителем и направилась к первому подъезду.

Дверь мне открыла женщина лет шестидесяти, высокая, очень худая, с симпатичным лицом и короткой стрижкой. Я решила, что она учительница, и не ошиблась, Татьяна действительно более тридцати лет проработала в школе.

– Здравствуйте, – с улыбкой сказала она, пропуская меня в небольшую прихожую. – Давайте знакомиться. Татьяна. А вы, значит, Жанна?

– Да, – кивнула я и тоже улыбнулась.

Она обняла меня и поцеловала, а я почувствовала себя так легко, точно встретилась с родным человеком.

– Это вам, – протянула я ей пакет с подарками.

– Спасибо. Идемте на кухню, будем пить чай. Где вы остановились?

Минут тридцать мы мило болтали обо всем на свете. Потом, конечно, речь зашла о моем отце, я не стала рассказывать ей, как он погиб, решив остановиться на версии сердечного приступа.

– В голове не укладывается. Ведь он звонил мне восьмого марта, поздравлял с праздником.

– Он умер девятнадцатого.

– Даже не знаю, что сказать. Сочувствую вам от всей души, он был очень хорошим человеком.

– Скажите, как папа нашел вас? – спросила я.

– Не думаю, что это было очень сложно. Моя мама не выходила замуж, так и жила под своей фамилией. После войны работала на заводе, получила комнату, потом через десять лет квартиру. В общем, вся ее жизнь прошла в этом городе. Наверное, Марта рассказала вашему папе о ней, он сделал запрос и однажды позвонил маме. Для нее было большим утешением узнать, что Марта не погибла в войну, что все в ее жизни сложилось хорошо, вышла замуж, вырастила сына. Мама была очень к ней привязана, хотя мне ничего о ней не рассказывала до тех пор, пока здесь не появился ваш отец.

– Почему не рассказывала? – спросила я.

– Вы же понимаете, в те времена… как бы это сказать… в общем, могли быть серьезные неприятности. По этой причине мама не пыталась разыскать Марту, надеялась, если она жива, сама ее найдет. Конечно, мама и предположить не могла, что Марта все эти годы жила в России. Мама была уверена: если Марте удалось выжить, она где-то в Германии или вообще в Америке. И вдруг оказывается, все это время они были не так уж далеко друг от друга.

– Странно, что Марта… то есть, я хотела сказать, моя бабушка, не пыталась найти вашу маму.

– Чего же странного? Вы ведь знаете ее историю?

– Нет, – покачала я головой. – Ни она сама, ни папа ничего мне не рассказали. Папа, наверное, просто не успел. Я поэтому и приехала к вам, мне очень важно…

– Я понимаю. Жаль, что мама не дожила до этого дня, не увидела вас. Когда отец показал вашу фотографию, она даже вскрикнула от удивления, так вы похожи на свою бабушку. Я-то судить не берусь, потому что никогда не видела ее, даже на фотографии. Мама сожгла все бумаги еще до того, как советские войска освободили Ригу, фотографии, письма, все, что имело к ней отношение, а дом после войны забрали под какую-то контору. По отцу ваша бабушка немка, фамилия его была Гольдберг, богатый человек, но тихий, скромный, уже в зрелом возрасте он женился на баронессе из России, ее семья бежала от революции. Они познакомились в Швеции, через год она умерла родами, оставив мужу прелестную дочку, он назвал ее Мартой. Когда через три года отец Марты вернулся в Ригу, в дом взяли мою маму, ей тогда было лет четырнадцать, совсем еще ребенок. К Марте она привязалась как к родной сестре. Та была чудесным ребенком, милая, веселая. Все ее любили. Другую всеобщее восхищение могло бы и испортить, но Марта была сущий ангел.

Я попыталась представить свою бабку маленькой девочкой и не смогла, определение «сущий ангел» меньше всего ей подходило.

– Ральф Вернер жил где-то по соседству? – спросила я, чувствуя странный укол в сердце.

Лицо Татьяны помрачнело.

– Да. Ральф Вернер… Знаете что, я вам сейчас включу магнитофонную запись. В прошлый раз, когда приезжал ваш отец и мама стала вспоминать те давние события, я подумала: это же сама история. Мама была уже в очень преклонном возрасте, ей было за девяносто, и я испугалась, что вместе с ней все это уйдет, понимаете? И я потихоньку включила магнитофон, чтобы не смущать ни ее, ни вашего отца, и записала их разговор.

Она достала кассеты, одну из них вставила в магнитофон, и я вздрогнула, услышав голос папы.

– И он уехал в Германию?

– Да. Отец отправил его учиться. Он очень любил мальчика, но по натуре был замкнутым и жестким человеком, Ральфу было нелегко с ним. Отец боялся избаловать единственного сына и был с ним чрезмерно строг. Наверное, они так подружились с Мартой, потому что оба были сиротами и обоим не хватало тепла. Их любовь была очень трогательной, Ральф так о ней заботился, а называл всегда принцессой, Ральф был старше и, наверное, чувствовал себя рядом с ней совсем взрослым. Они все свободное время проводили вместе, отец Марты очень привязался к мальчику, его смешило то почтительное отношение, с которым он обращался с Мартой, как будто она в самом деле была принцессой, а он ее верным рыцарем, Это было счастливое время, я и не думала, что оно так быстро кончится… Ко мне в семье – относились очень хорошо, я никогда не чувствовала себя служанкой, нет. Я вместе с Мартой занималась музыкой, читала, помогала делать ей уроки. За мной давали хорошее приданое, и мой жених… он погиб в первые дни войны. Повезло, что я числилась здесь в прислугах, по крайней мере, избежала еще больших бед. Извините, что-то я отвлеклась… Так вот, отец отправил Ральфа учиться в Германию. Бедные дети, они так переживали эту разлуку. Первые дни Марта плакала все ночи напролет. А как она ждала его писем! »

Вновь голос моего папы:

– Она сохранила эти письма, после ее смерти я нашел их.

– Неудивительно, она никогда не расставалась с ними. Ждала от него весточки. Все надеялась, что он приедет на каникулы. Но его отец считал, что самостоятельность закалит сына, и… мальчик так и остался в Германии. Отец, правда, навещал его. Даже возил в Париж, еще куда-то, не понимая, что ему хотелось только одного: хотя бы на несколько дней оказаться дома. Когда Ральф уехал, ему было всего семнадцать, а Марта вообще была ребенком. Время шло, он стал взрослым и писал ей все реже, а она так ждала этих писем. Я помню, как она плакала навзрыд, получив от него письмо, не письмо даже, шутливую записку. «Он меня больше не любит», – твердила она, я никак не могла ее успокоить. Я знала его письма наизусть, потому что она без конца мне их читала. Они были для нее единственным утешением. Как она его ждала… и отца не раз просила о поездке в Германию. Но в то время он уже плохо себя чувствовал, и поездку постоянно откладывали. Она просила отпустить нас вдвоем, но об этом, конечно, не могло быть и речи. Одно время она всерьез хотела сбежать из дома, чтобы отправиться к Вернеру. Мне пришлось предупредить ее отца, и тогда мы с ней поссорились, в первый и единственный раз в жизни. А потом мы узнали, что Ральф женился в Германии. Мы долго боялись ей сказать об этом, к тому моменту она уже считала себя вполне взрослой, и ее чувства к нему давно переросли из детской влюбленности во что-то более серьезное. Но ее отец, конечно, считал все это пустяками. Никто не знал, как она страдала, никто, кроме меня. Я боялась отходить от нее хотя бы на шаг, боялась, что она руки на себя наложит. Единственным ее желанием было увидеть его, хотя бы раз. Но он не появлялся в Риге. Его отец терпеть не мог Гитлера, называл его выскочкой и был возмущен тем, что сын связался с фашистами. Отношения между ними вконец испортились. Вернер жил в Германии, с отцом практически не общался… Они встретились уже после того, как немцы заняли город. Я помню, как Ральф появился у нас в доме в этой своей черной форме. Она ему очень шла, высокий красавец с белозубой улыбкой. А я, когда увидела его, вдруг испугалась, наверное, было предчувствие. Ее отец разговаривал с ним в гостиной, когда вошла Марта. Ральф сказал: «Где моя маленькая принцесса? », повернулся и замер. Я помню, как он побледнел, как они стояли и смотрели в глаза друг другу. Он-то помнил ее маленькой девочкой, а теперь она была взрослой девушкой, такой красивой, что у мужчин при виде ее перехватывало дыхание. Она вела себя с таким достоинством, как будто не плакала долгие годы ночами напролет, ожидая его… Он увез ее через неделю. Приехал на машине, поднялся к ней в комнату, ни на кого не обращая внимания. Уже тогда надо было понять, что он очень изменился, ничего не осталось от милого ласкового мальчика. Я была в ее комнате, когда он вошел, в кожаном пальто нараспашку, не сняв фуражки, не поздоровавшись, не замечая ее отца, ему все были безразличны, он смотрел только на нее.

«Собирайся», – сказал спокойно, и моя бедная девочка стала собирать свои вещи. Отец пытался ее образумить, ведь Вернер был женат, но она, опустив голову, сказала: «Не надо, папа, я все равно уйду» – И ушла. Год мы ее не видели. Она приехала, когда умер ее отец. У него всегда было слабое сердце, а то, что его дочь… в общем, через год он умер, и она приехала его похоронить. Я-то думала, она так страдает из-за отца, но после похорон она сказала: «Я не вернусь к нему. Никогда. Он чудовище, настоящее чудовище». Но теперь ее некому было защитить, да и отец вряд ли смог бы что-то сделать. Ходили слухи, что у Вернера могущественные покровители. Он опять приехал за ней. Машина стояла у дверей, а он даже не вошел в дом, прогуливался рядом, сцепив за спиной руки. Она надела пальто и пошла к нему. Я смотрела в окно, как она идет, он молча распахнул перед ней дверцу машины, помог сесть, и они уехали. И еще два года я ее не видела. Потом она от него все-таки сбежала. Появилась ночью, измученная, похудевшая. Она была беременна. Я-то думала, он отправил ее в Германию, где было безопаснее, но он везде таскал ее с собой. Тогда она уже не питала никаких иллюзий и знала, что он ужасный человек, но… понимаете, она все равно любила его, простить не могла, но любила. Она не хотела возвращаться к нему. Ей надо было где-то укрыться, спрятаться от него. И я отправила ее на дальний хутор к своим родственникам. Они были добрыми людьми и готовы были помочь ей. Конечно, он приехал и, не найдя Марту в доме, приставил пистолет к затылку нашей кухарки, она помнила его еще мальчишкой, но я сразу поняла, что он выстрелит, и сказала, где прячется Марта. Я не могла иначе. Я знала, что он выстрелит. Он поехал за ней, но советские войска прорвали оборону немцев в том направлении, и хутор уже был на их территории. Он все-таки туда добрался, не знаю как, но добрался, об этом мне рассказали родственники уже после войны. Но Марты там к тому времени уже не было. Оставаться на хуторе было опасно, и она ушла, как только там появились русские, никто не знал, что с ней. Вернер, должно быть, надеялся, что она вернется в Ригу, ведь идти ей было некуда. Но она не вернулась. Последний раз он появился в октябре сорок четвертого, когда Ригу уже освободили. Все еще надеялся. Я прятала его в нашем подвале почти три месяца. Иногда он исчезал на несколько дней, думаю, он пытался найти ее, но в той неразберихе разве можно было рассчитывать на удачу. А потом он ушел. И я была уверена, что больше никогда его не увижу. После войны его искали. Его отца арестовали, он умер в лагере в пятидесятом. О Марте не было никаких известий. Сначала я надеялась, потом поняла: если бы она была жива, послала бы мне весточку. Долго-долго я видела ее в своих снах в сереньком пальто, в котором она тогда ушла из дома, с ребенком на руках. Я молилась за вас, даже не зная, живы вы или погибли. Уже в семидесятом меня разыскал мужчина, назвался троюродным братом Марты. У нее в самом деле был брат, до войны жил в Праге. Он расспрашивал, не известно ли мне что-то о ее судьбе. Мы долго разговаривали, хотя ничего сообщить ему я не могла. Не знаю, почему я ему не поверила. Он пошел в гостиницу, и я отправилась за ним. В холле его ждал мужчина. Я стояла возле дверей, не решаясь войти, он поднялся, повернулся ко мне. Ему тогда было лет шестьдесят, на лице безобразный шрам через всю правую щеку, но я его сразу узнала. Он все еще пытался ее найти.

– И вы не сообщили в милицию? Ведь он нацистский преступник?

– Нет. Каким бы он ни был мерзавцем, но он… он любил ее. По-настоящему любил. И она любила его. И никогда бы не простила мне.

Раздался щелчок, и запись прервалась.

– Вот и все, – вздохнула Татьяна. – Невероятная история, правда?

– Да, – кивнула я, глядя за окно. Теперь уже никаких сомнений быть не могло: мой дед эсэсовец, без колебания стрелявший в безоружных людей, сукин сын и мерзавец, который всю свою жизнь любил мою бабку… Надо еще как-то научиться с этим жить.

Конечно, сын за отца не отвечает, и уж тем более внучка за деда, но в тот момент у меня было такое чувство, точно на плечах моих тяжкая ноша и я даже с места сдвинуться не смогу.

Но, конечно, смогла. Мы проговорили с Татьяной еще часа три, расстались весьма неохотно, она взяла с меня слово звонить и непременно как-нибудь еще приехать. Татьяна вызвалась проводить меня до гостиницы, но по дороге наши планы изменились, и мы поехали к дому, где когда-то жила моя бабуля. Теперь дом показался мне меньше и каким-то обшарпанным, хотя былое великолепие все еще чувствовалось в нем.

– А Вернер жил вон там, – махнула рукой Татьяна. – Дом снесли году в восьмидесятом, какое-то время в нем была библиотека, потом контора. Он сильно обветшал, вот и снесли. Здесь раньше был сад, по словам мамы. Теперь, как видишь, стоянка. После того как твой отец разыскал нас, мы с мамой часто сюда приходили. Обычно по субботам. Она садилась на эту скамейку и смотрела на дом, иногда плакала, но, знаете, без горечи. Когда человек становится стар, он многое видит по-другому. Когда она слегла, все повторяла: «Ну вот, скоро увижусь с Мартой, будем долго-долго с ней болтать, всю жизнь свою перескажем друг другу».

Сашка спал, лежа поверх покрывала.

– Ты чего так долго? Я начал беспокоиться, – сказал он, проснувшись.

– Это я вижу, – кивнула я.

– Ну, что поведала старушка?

– Старушка умерла, я разговаривала с ее дочерью. Вернер приезжал в Ригу примерно в семидесятом, так что ваш клад вполне мог отправиться отсюда вместе с ним.

– Твой отец об этом знал?

– Разумеется.

– Тогда чего он людям голову морочил?

– А ты не догадываешься? Ему нужны были деньги, которыми его исправно снабжал Самойлов, в обмен на байки о кладе.

– И убили его за эти самые байки?

Я вздохнула.

– Думаю, отец чересчур увлекся поисками, кто-то до сих пор предпочитает держать дела давно минувших дней в тайне, и любопытство отца им пришлось не по вкусу.

Вот, кстати, и ответ на вопрос, почему типы, заглянувшие в мой номер, говорили по-немецки.

– Конечно, клад куда как заманчивее, но… когда домой?

– Да хоть сейчас.

В моей квартире мы оказались на следующий день ближе к обеду. Вечером Сашка ненадолго исчез, наверное, отправился с отчетом. Когда он вернулся, я пошла спать, сославшись на усталость. Почти все, что я хотела знать, я теперь знала, но это не принесло мне удовлетворения. Мой отец погиб, пытаясь разобраться во всей этой истории, бабка большую часть жизни прожила беглянкой, Муза погибла, потому что кто-то решил, что она знает тайну клада, и даже моя сестра погибла, Макс подло использовал ее, пытаясь подобраться все к тому же кладу. Я сомневалась, что бабуле была известна тайна тех двух железных ящиков, спрятанных неподалеку от Колыванова. Скорее всего, драгоценности ей отдал сам Вернер, и, спасаясь бегством, она спрятала их, а потом все-таки решила ими воспользоваться. Кто убил Музу, я вряд ли выясню самостоятельно, оставалось уповать на милицию. Но у них, судя по всему, в этом деле тоже особого успеха не наблюдалось. А про убийцу отца я, скорее всего, никогда не узнаю.

На меня напала хандра, весь следующий день я пролежала в своей комнате, разглядывая потолок, не реагируя на попытки Сашки вывести меня из этого состояния. Когда и на третий день, позавтракав, я устроилась на диване, Сашка возмущенно произнес:

– Долго это будет продолжаться?

– Что? – нахмурилась я.

– Объясни, ради Христа, что на тебя накатило?

– Клада нет, – отрезала я. – Вернер приезжал в семидесятом и забрал его. Самойлову придется это как-то пережить.

– Да плевать мне на Самойлова, что он мне, родственник? Я на тебя смотреть не могу, чувствую, что-то тебя мучает, а что, не понимаю.

– И не надо.

– Ты не из-за этого прохвоста Макса так переживаешь? – вздохнул он.

– С какой стати?

– Слава богу, остальное поправимо. Вот что, давай прокатимся в это Колываново, создадим рабочую обстановку. Заодно проветримся, все лучше, чем на диване лежать.

– Мне и на диване хорошо.

– Нет, не хорошо. Рожица у тебя совершенно несчастная. Опять же, пусть люди видят, что мы горим на работе. Чем черт не шутит, вдруг повезет, и мы его найдем?

– Мы? – удивилась я, а Сашка вздохнул:

– Конечно, мы. Неужто ты думаешь, что я сплю и вижу отдать кому-то золотишко? Вот уж нет. Мы его нашли, значит, оно наше. В смысле, если найдем, конечно.

– А твои друзья нам голову не оторвут?

– Не бойся, со мной не пропадешь.

– Но горя хватишь, – пробормотала я себе под нос. – Саша, ты идиот, никакого клада нет. А если даже и есть, где конкретно его искать прикажешь?

– Давай все-таки съездим. Там, на месте, прикинем, вдруг умные мысли появятся.

– У тебя – и умные?

– Хорошо, у тебя. Ну, что тебе стоит? Я к тебе со всей душой, а ты для меня такой малости сделать не хочешь.

Я подумала, что такую малость я для него сделать могу, и кивнула. В конце концов, он отправился со мной в Ригу, хоть и боится летать, Псков все-таки ближе.

– Вот молодец, – обрадовался Сашка. – Собирай вещи, а я пока машину подгоню.

Почти всю дорогу до села Колываново я спала, устроившись на заднем сиденье.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 14 15 161718 19 Следующая ⇒