КАРТЕЗИАНСКАЯ СВОБОДА

Свобода едина, но проявляется она по-разному, в зависимости от об­стоятельств. Философам, ставшим на ее защиту, можно задать один предварительный вопрос: какова была та особая ситуация, которая дала вам опыт свободы? Ведь одно дело — почувствовать себя свобод­ным в своих поступках, в общественной и политической деятельности, в художественном творчестве, и совсем другое — ощутить свою свободу в акте понимания и открытия. У Ришелье, Венсана де Поля ', Корнеля, будь они метафизиками, нашлось бы что сказать нам о свободе. Они видели свободу с одной стороны — в тот момент, когда она обнаружи­вает себя в некоем безусловном факте, в появлении чего-то нового (стихотворения, общественного института) в мире, не требующем и не отвергающем этой новизны. Декарт, будучи, в первую очередь, метафи­зиком, подходит к вещам с другой стороны: его первичный опыт — это не опыт свободы созидания «ex nihilo», а, прежде всего, опыт автоном­ной мысли, собственными силами открывающей умопостигаемые от­ношения между такими сущностями, которые уже существуют. Поэтому мы, французы, живущие вот уже три столетия в духовной атмосфере картезианской свободы, неявно подразумеваем под «свободой воли» скорее работу независимой мысли, нежели творческий акт, и наши фи­лософы, следуя Алену, в конечном счете связывают свободу с актом су­ждения.

И это естественно,, так как в эйфории понимания всегда есть и ра­дость от сознания нашей ответственности за открываемые истины. Ка­ков бы ни был учитель, ученик рано или поздно остается один на один с математической задачей, и если он не пытается уяснить себе соотно­шения, если он не выдвигает собственных догадок и не строит схем, прилагаемых, подобно сетке, к рассматриваемой фигуре и раскрываю­щих ее основные структуры, если его старания не увенчиваются пол­ным озарением, тогда слова оказываются мертвыми знаками, а знания

— вызубренными фразами. Обратив пристальное внимание на самого
себя, я равным образом могу убедиться, что понимание — это не авто­
матический результат процесса обучения, что источник его — единст­
венно моя готовность сосредоточиться, мое напряжение, мое твердое
намерение не отвлекаться и не спешить, наконец, весь мой ум в целом,
исключая какие бы то ни было внешние воздействия. Именно такова
первичная интуиция Декарта: он, как никто другой, понял, что даже в
самую простую мыслительную операцию вовлекается вся наша мысль

мысль автономная и в каждом своем акте полагающая себя в своей
полной и безусловной независимости

Но этот опыт автономности не совпадает, как уже было сказано, с опытом продуктивности. Ведь мысль всегда обращена на некоторый предмет: она постигает объективные соотношения сущностей, струк­туры, взаимосвязь, короче говоря, предустановленный порядок отно­шений. Таким образом, в противовес свободе мышления, путь, который -предстоит проделать нашей мысли, будет строго определенным: «Существует лишь одна истина касательно каждой вещи, и кто нашел ее, знает о ней все, что можно знать. Так, например, ребенок, учившийся арифметике, сделав правильно сложение, может быть уверен, что на­шел касательно искомой суммы все, что может найти человеческий ум; ибо метод, который учит следовать истинному порядку и точно пере­числять все обстоятельства того, что отыскивается, обладает всем, что дает достоверность правилам арифметики» *. ³

Все задано: и то, что надлежит открыть, и соответствующий метод. Ребенок, употребляющий свою свободу на то, чтобы правильно сделать сложение, не обогащает универсум никакой новой ретиной; он лишь воспроизводит действие, которое выполняли до него многие, и не мо­жет пойти дальше других. Таким образом, позиция математика пред­ставляет странный парадокс; ум его подобен человеку, который, всту­пив на узкую тропинку, где каждый шаг и даже положение тела идущего строго обусловлены свойствами почвы и потребностями ходьбы, про­никнут несокрушимым убеждением, что все совершаемые им действия свободны. Одним словом, если исходить из математического мышле­ния, как примирить неизменность и необходимый характер сущностей со свободой суждения? Проблема осложняется тем, что во времена Де­карта строй математических истин воспринимался всеми благомысля­щими людьми как творение божественной воли. И так как строй этот непреложен, то Спиноза, например, предпочтет пожертвовать ради него человеческой субъективностью: он попытается показать, что ис­тина сама развертывается и утверждает себя собственной мощью через посредство тех несовершенных индивидуумов, какими являются ко­нечные модусы. По отношению к порядку сущностей субъективность, действительно, не может быть ничем иным, как только свободой при­нимать истину (в таком же смысле, в каком, по мнению некоторых мо­ралистов, у нас нет другого права, как только исполнять свой долг), или _ч же это всего лишь неясная мысль, искаженная истина, развертывание и прояснение которой устранит ее субъективный характер. Во втором случае исчезает и сам человек, стирается всякое различие между мыс­лью и истиной: истинное как таковое — это вся система мыслей в це­лом. Если же мы хотим спасти человека, то, коль скоро он не в состоя­нии сам порождать идеи, а может только созерцать их, нам ничего не остается, как наделить его одной лишь способностью отрицания — способностью говорить нет всему, что не истинно. Вот почему Декарт под видом единого учения предлагает две различные теории свободы:

* «Рассуждение о методе», II часть,

КАРТЕЗИАНСКАЯ СВОБОДА

одну — когда он рассматривает присущую ему способность понимания и суждения, другую — когда он пытается просто спасти автономию че­ловека по отношению к строгой системе идей.

Его первое побуждение — отстоять ответственность человека пе­ред истиной. Истина есть нечто человеческое, ведь для того, чтобы она существовала, я должен ее утверждать. До моего суждения — как реше­ния моей воли, как моего свободного выбора — существуют лишь ней­тральные, ничем не скрепленные идеи, сами по себе не истинные и не ложные. Таким образом, человек — это бытие, через которое в мир яв­ляется истина: его задача — полностью определиться и сделать свой выбор, для того чтобы природный порядок сущего стал порядком ис­тин, Он должен мыслить мир и желать своей мысли, должен преобразо­вывать порядок бытия в систему идей. Поэтому начиная с «Размышлений» человек у Декарта предстает как то «онтико-онтологическое» бытие, о котором впоследствии будет говорить Хай-деггер. Итак, Декарт с самого начала облекает нас всей полнотой ин­теллектуальной ответственности. Он постоянно ощущает свободу сво­ей мысли по отношению к рядам сущностей. И свое одиночество тоже. Хайдеггер заметил: никто не может умереть вместо меня. А до него Де­карт: никто не может понять вместо меня. В конце концов я должен ска­зать «да» или «нет» — и один определить истину для всего универсума. Принятие решения в этом случае представляет собой метафизический^ абсолютный акт, Речь идет не об условном выборе, не о приблизитель­ном ответе, который потом может быть пересмотрен. Аналогично тому как в системе Канта человек в качестве нравственного субъекта высту­пает законодателем града целей, Декарт как ученый определяет законы мироздания. Потому что «да», которое нужно когда-то произнести, что­бы настало царство истины, требует привлечения безграничной спо­собности во всем ее объеме: нельзя сказать «немного да» или «немного нет». А человеческое «да» не отличается от «да», исходящего от Бога. «Одна только воля, как я ощущаю, у меня такова, что я не обладаю идеей какой-либо иной, более объемлющей воли; она-то в основном и откры­вает мне, что я создан по образу и подобию Бога. Ибо, хотя эта способ­ность несравненно более высока у Бога, нежели у меня, — как по при­чине знания и могущества,; сопряженных с нею и придающих ей бблыиую силу и действенность, так и благодаря ее объекту.,. — она все-таки не кажется мне большей, если я рассматриваю ее формально и отвлеченно» *. ⁵

Совершенно очевидно, что эта полная свобода, именно потому, что она не имеет степеней, принадлежит всем в равной мере. Или, точ­нее, поскольку свобода — это не качество наряду с прочими качества­ми, очевидно, что всякий человек есть свобода. И знаменитые слова Декарта о здравом смысле как о благе, распределенном справедливее всего⁴, означают не просто, что во всех умах обнаруживаются одни и те

«Четвертое размышление»

же задатки, одни и те же врожденные идеи: «это свидетельствует о том, что способность правильно рассуждать и отличать истину от заблуж­дения одинакова у всех людей»'.

Человек не может быть в большей мере человеком, нежели другие, коль скоро свобода в каждом одинаково безгранична. В этом смысле никто не показал лучше Декарта связь духа науки и духа демократии, так как всеобщее избирательное право может основываться только на присущей каждому способности говорить «да» или «нет». Конечно, ме­жду людьми наблюдается множество различий: у одного острее память, у другого богаче воображение, тот более сообразителен, этот способен охватить умом большее число истин. Однако эти качества не входят в само понятие человека; их следует рассматривать лишь как телесные акциденции. И только свободное применение своих дарований харак­теризует нас как человеческие существа. Неважно, понимаем ли мы что-либо сразу или нам приходится прилагать усилия, — понимание, как бы оно ни достигалось, у всех с необходимостью должно быть полным. Если Алкивиад и раб понимают одну и ту же истину, то в этом они рав­ны. Расширить или ограничить эту свободу не могут ни внешние об­стоятельства, ни возможности человека. Декарт, вслед за стоиками, проводит фундаментальное различие между свободой и возможностью. Свобода не в том, что я могу делать, что хочу, — свобода в том, чтобы хотеть того, что я могу. «Всецело в нашей власти одни только мысли, — во всяком случае если, как и я, понимать под «мыслью» любое действие души, так что не только размышления и желания, но даже акты зрения и слуха, даже побуждения скорее к одним движениям, нежели к другим, и т. д., поскольку они зависят от души, относятся к мыслям... Этим я вовсе не хочу сказать, что внешние вещи никоим образом не в нашей власти; я утверждаю лишь, что они в нашей власти постольку, поскольку они могут быть следствием наших мыслей, но отнюдь не безусловно и не всецело, по той причине, что помимо нас есть еще и другие силы, могу­щие воспрепятствовать осуществлению наших намерений» *.

Итак, несмотря на непостоянство и ограниченность своих воз­можностей, человек располагает полной свободой. Здесь мы уже видим негативный аспект свободы. Ибо если я не в силах совершить какое-либо действие, мне не подобает и желать его: «... всегда стремиться по­беждать скорее себя, чем судьбу, изменять свои желания, а не порядок мира... » Короче, практиковать йлохл в сфере нравственности. И в то же время свобода, согласно этому первоначальному представлению, обла­дает некоторой «действенностью». Это положительная и конструктив­ная свобода. Она, конечно, не может качественно изменить сущест­вующее в мире движение, но зато способна изменить направление это­го движения. «Душа имеет свое местонахождение преимущественно в маленькой железе, расположенной в центре мозга, откуда она излучает­ся во все остальное тело посредством [животных] духов, нервов и даже

* «Письмо к ♦ ♦ *, март 1638 г.