Мамонтова Екатерина Андреевна: О.В. Соколов. Исповедь о жизни, любви, предательстве и смерти 3 страница

Все было бы хорошо, не считая, конечно, гибели красавца фрегата. Но когда мы посчитались, оказалось, что в ялике мы были не в полном составе. Одного человека из пятнадцати не хватало. Это был самый старший из нас по возрасту (ему было около 33 лет), но физически слабый человек. Он был изумительный философ, создавший свою интереснейшую философскою картину мира, храбрец и образец дисциплины, в трагический момент, который мы переживали. Как он погиб, никто не видел, скорее всего он запутался в многочисленных снастях парусного судна, или был утянут на дно тонущим фрегатом - этого никто уже не узнает...

Примерно через полчаса после катастрофы к нам подошел шмак и принял на борт всех спасенных. Так печально закончился поход на съемки.

Потом было разбирательство, ведь погиб человек. Киношники, естественно остались в стороне, они конечно официально, ничего не требовали, не приказывали, и вообще были не причем, а вот дурак Пожогин и глупый мальчишка Соколов все загубили. Но на этом коварство кинодеятелей не окончилось. Они пообещали Пожогину, что если он без всякого договора с оставшимся судном и ребятами будет работать на съемках в течение месяца или двух, уже не помню, они спасут его в суде и заплатят хорошие деньги.

И Рудольф Андреевич поверил на слово киношникам!! Работал как раб на них почти все лето, а потом, когда попросил выполнить обещание, от него просто отмахнулись...

Но это еще не все, я видел финал этой сцены, когда в последний раз Рудольф Андреевич беседовал с двумя главными финансовыми представителями киностудии. Этот гордый, отважный человек слезно просил их, чтобы они хоть что-либо заплатили за огромную работу, а самое главное, дали бумагу, для нас алиби, что именно киностудия дала распоряжение выйти в море. Я стоял в стороне, как молодой человек, который не лезет в разговор старших, но все видел и слышал. В ответ на отчаянные просьбы Пожогина они сначала молчали, а потом один из них, самый толстомордый и мерзкий, грубо сказал: " Рудольф, ты дурак, и мы тебя... " наебали"!

Это было так гадко и гнусно, что, наверное, это один из самых омерзительных моментов, которые я видел в своей жизни. Пожогин был сильный физически человек, а армии служил в спецназе, и мог бы разбить рожу этому ублюдку, а я бы со своей стороны, конечно бы помог со вторым негодяем, хотя думаю, Рудольф легко отмутузил бы обоих мерзавцев. Но мы были под следствием из-за гибели человека, и Рудольф Андреевич, человек отважный и сильный, превратившись в каменный столб, молча смотрел за тем, как развязно спокойно нелюди сели в свою машину...

Разбирательство по поводу гибели человека шло своим чередом, был суд. Так как от киношников нас никто ничем не прикрыл, судили Пожогина и меня. Меня и начальника клуба признали в нарушении правил использования транспортного средства, повлекшее гибель человека. Начальнику, как более виновному, дали 3 года условно, а мне, как совсем неопытному капитану, 2 года условно.

Клуб конечно же расформировали, а власти, которые еще недавно так восторженно высказывались о нашей деятельности накануне этого несчастного происшествия, отвернулись от нас. Что же качается юридических последствий, так как ни я, ни мой начальник никаких преступлений не совершали, судимость с нас была снята.

Конечно нас наказали мягко, но мне кажется, что несмотря на всю мягкость наказания, главные виновники, и в частности зам. директора картины Райх - вот кого действительно надо было бы осудить, но увы, в юридических вопросах слово, данное Пожогину, к делу подшить было нельзя...

Глава 4. Первая любовь и первый брак

Но тут, вероятно, нужно отвлечься от дел военных и исторических. Ведь читателю была обещана " исповедь", почти роман. Что же, будет и роман. И с учетом того, что спустя несколько дней после кораблекрушения у меня родилась дочь Полина, я расскажу о моей первой большой любви и о моем первом браке.

Вряд ли можно назвать первой любовью чувства, которые я в младшей школе испытывал по отношению к девочке, которой в нашей игре в " Три мушкетера" дал имя " Миледи"...

Но вот я оказался в 9-м классе физико-математической школы. С некоторой долей иронии я бы назвал ее идеальной школой для девушек, ибо парней было раза в два больше, почти все умные, как на подбор рослые, красивые. А девушек в большинстве своем, не обижая их, я бы охарактеризовал, как... умных...

Но как ни странно именно в этой школе, где красавиц было не сыскать днем с огнем, я увидел ту, которая видимо предопределила мои пристрастия на всю жизнь. Ее лицо я постарался нарисовать в этой книге, оно было явно нехарактерно для типичного образа " русской красавицы", а наоборот, напоминало скорее прекрасную французскую принцессу. При этом у нее было идеальное тело с небольшой, но высокой грудью, безупречно красивые стройные ноги. В общем ее красота была совершенно далека от вульгарности, она была аристократической, утонченной... И, наверное, так запала мне в душу, что я всю жизнь видимо искал ее воплощение... и как ни странно нашел самое совершенное в последней трагической любви.

Но та девушка из моей школы была из 10-го класса, а я девятиклассник, можно сказать, мальчишка. Так что она была для меня прекрасной недоступной дамой, которой я только робко издали любовался... Разумеется ни с какими словами я к ней не обращался, это казалось мне немыслимым.

Но вот она закончила школу, и я ее долго не видел, пока не поступил в Политехнический институт, куда, как выяснилось, поступила и она. Правда, тому, кто не знает этого института, должен сказать, что он просто огромный, тогда, кажется, училось то ли 20, то ли 30 тысяч студентов, так что встречи с моим " идеалом" были редкими. Она училась на другом факультете. Но теперь я был уже " взрослым", я был студентом, и ко второму семестру первого курса набрался храбрости и решил попытаться познакомиться с ней, хотя бы просто поговорить.

Это было солнечным апрельским утром 1974 года. Я осмелился подойти к моей прекрасной даме, когда она шла в институт. На мои высокопарные слова, подчерпнутые в рыцарских романах, она отвечала с улыбкой, такой же светлой как солнце в этот день, но говорила скорее насмешливо, чем серьезно, ведь я был настолько наивен, что не мог придумать, о чем поговорить. Когда мы подошли к входу в одно из зданий института, тема семиминутного разговора сама собой исчерпалась... Я больше никогда не пытался подойти к ней, а только любовался издалека и писал стихи в ее честь. Я не узнал о ней ровным счетом ничего, только имя Лена, и то, что она училась на экономическом факультете. Почему я больше не пытался заговорить с ней? Не знаю толком, но на меня очень действовало то, что она была меня старше, а для меня всегда было аксиомой, что мужчина должен быть старше, опытнее, умнее, чем его возлюбленная...

Но вот на зимних каникулах второго курса, мне было уже 19 лет, я пошел в очередной раз в Эрмитаж, музей, в который я всегда любил ходить, не просто посещать, а гулять как в своем дворце, я побывал здесь, наверное, не сотни, а тысячи раз.

И вот в очередной раз на каникулах, гуляя по Эрмитажу, я увидел прекрасную девушку... опять-таки с этим же примерно лицом, которое для меня на всю жизнь осталось идеалом. Тут же я был чуть похрабрее, а главное в Эрмитаже было, о чем поговорить, ведь я любил живопись, сам занимался на досуге масляной живописью и очень много читал по истории искусства. Она была из Москвы, с первого курса психологического факультете Московского университета. Она была не просто умная, а можно даже сказать, что в ней явно намечался будущий талантливый ученый. У нее было очень красивое редкое имя, которое я не буду здесь указывать, ведь сейчас она, наверное, по меньшей мере доктор наук, а то и академик, и понравится ли ей это воспоминание?

Мы долго гуляли по Эрмитажу, потом по городу. Встретились на следующий день, потом на следующий и встречались каждый день ее десятидневных каникул в Ленинграде. После нескольких дней, встреч я осмелился только нежно поцеловать ее у Инженерного замка, моего любимого здания Петербурга, где жил и погиб император Павел, и поэтому я всегда испытывал чувство глубокого уважения к этому месту. Мы гуляли и гуляли по холодному зимнему Ленинграду, тогда приличных кафе почти не было, да и денег у нас тоже почти не было. Заехали, правда, один раз ко мне днем домой, чтобы попить чаю в присутствии моей бабушки, которая, в отличие от моих родителей, не была со мной строгой. Она даже вышла погулять ненадолго, и я мог объясниться в любви моей прекрасной даме и целовать ее уже страстно.

На этом весь " эротический" элемент нашего общения и закончился. Мы обошли все музеи, сходили в театр, филармонию, а больше просто ходили по холодному городу и даже не целовались, а просто смотрели, чуть ли не часами, в глаза друг другу. И еще бесконечно беседовали на научные темы, потому что А. была просто чертовски одержима наукой...

А потом я приехал неожиданно к ней в Москву, это был вообще мой первый приезд в этот город, и зашел к ней на психологический факультет, несказанно удивив ее. И мы опять гуляли и смотрели друг на друга, а вечером я уже улетел на самолете обратно - на ночь родители меня гулять не отпускали! Для них я был еще маленький!

А потом мы приезжали друг к другу! И я приезжал в Москву уже на два-три дня. Так как в Москве мне было негде ночевать тогда, гостиницы были дороги и все заняты, я спал на вокзале, ведь домой моя любимая меня могла привести разве что для того, чтобы выпить чашку чая с ее мамой... Мои родители, узнав наконец о моем увлечении, очень смеялись, недоумевая - неужели нельзя было найти девушку в Ленинграде!

Так длилось почти три года... Но вот когда мне было уже почти 22 года, ей 20 или 21, не помню, по моему приезду в Москву оказалось так, что у нее ни мамы, ни бабушки дома не было (отец ее умер еще до нашей встречи). И вот мы остались дома наедине ночью... Были страстные ласки, было, конечно же, безумное желание... но мы были абсолютно наивны. Ни о каких презервативах мы вообще не думали, а как сделать так, чтобы не было последствий, просто не знали... Но, наверное, самое главное было то, что я смотрел на прекрасную А. как на мою невесту, и считал, что будет правильно, красиво, когда это таинство произойдет после того, как она в белом платье предстанет вместе со мной перед друзьями и родителями, и тогда, в первую брачную ночь, мы совершим это заветное деяние...

Я уехал из Москвы, в она почему-то дольше обычного не приезжала в Ленинград, и вот снова зимой, примерно через 3 месяца после нашей последней встречи, она приехала. Я встретил ее не на вокзале, так как ее обычно встречали родственники, которых я не знал. Она вышла на станции метро " Площадь мужества" какая-то не такая, чем-то очень озабоченная. Не было радостной встречи, а явная напряженность. Предчувствуя недоброе, я вошел с ней в троллейбус... мы сели на первое сидение, сразу за кабиной шофера. Все, что было до этого, не помню, но этот момент остался в деталях на всю жизнь. Разговор начался какой-то очень странный... потом она сказала, что в Москве она встретила одного человека, который ухаживал за ней, и нее возникли с ним " определенные отношения", кажется так она это охарактеризовала, не помню. Зато помню, что сердце у меня бешено заколотилось, и я, хватаясь как утопающий, за соломинку, воскликнул:

- Но это было... просто... просто..., - тут я даже не знал, как сказать, но она мне сама помогла. Опустив глаза, она тихо произнесла:

- Нет, Олег, было... все было.

Я был потрясен больше, чем если бы метеорит упал рядом со мной на скамью троллейбуса. Я онемел, а потом, сам поражаюсь своему спокойствию, так же негромко произнес:

- Дрянь.

Она опустила глаза и ничего не ответила, а я встал и тут же вышел из троллейбуса, который как раз в этот момент остановился.

Так закончилась моя большая первая любовь. Те враги, которые изображают меня как безумца, который не может контролировать свои поступки, те, кто выдумал историю с мучимой мною девушкой, пусть немного подумают об этом эпизоде. Моя невеста, которую я обожал, предала меня, но у нее хватило достоинства не обманывать меня, а просто и сразу честно признаться. В ответ я не избивал, не убивал и в оскорблении выбрал самое сдержанное, которое только можно было подобрать для этого случая...

Прошло где-то лет пять, и уже после моей свадьбы, о которой пойдет речь ниже, оказавшись в Москве, я просто приехал по ее прежнему адресу и позвонил в дверь (тогда внизу не было никаких домофонов и охранников). Открыла она сама и в шоке поспешно оделась за полминуты, и сразу выскочила со мной на улицу. Не знаю, была ли ее мать, муж или еще кто-то у нее дома. Мы погуляли часа два. Она рассказала немного о том, как живет, о том, как тяжело рожала ребенка. Над какой научной темой работает. У нее было все неплохо... ну и слава Богу. Мы распрощались, не помню, была ли хоть одна слезинка ее глазах, но она была взволнована. Для меня же эта история была закрыта навсегда. Я уже был женат.

На последнем курсе Политехнического института я снова гулял по Эрмитажу, ей Богу, не специально для встречи с очередной красавицей, а просто потому, что без этого музея я не представлял себе жизнь в своем городе. Я уже завершал свой визит, как вдруг увидел прекрасную девушку, шедшую по музею со своими подругами. Это было опять-таки то лицо, которое я искал, или очень близкое к моему идеалу, кроме того, стройность, изящество и очевидная интеллигентность ее была видна сразу.

Трудно поверить в это, но клянусь, в ту же секунду, когда я ее увидел, я сказал себе: " Она будет моей женой! "

Я вышел из Эрмитажа вслед за ней и ее подругами. Долго шел, пока они все не разошлись и пока она ни села в троллейбус, набитый до отказа. Здесь было явно неразумно пытаться вступить в общение, и я просто-напросто вышел на той же остановке, что и она.

Я тотчас подошел к ней и обратился с длинной витиеватой фразой в стиле XIX века и в общем не ошибся в своей стратегии. Она ответила, хоть и очень осторожно, но постепенно мне удалось какими - то шутками снять напряжение и в конечном итоге перед расставанием у ее парадной, она оставила мне номер своего телефона.

Потом мы стали встречаться, исключительно для того, чтобы сходить вместе в театр, в оперу или в филармонию. Ее звали Оля, она заканчивала 10-й класс, ее отец был известный профессор, и я не позволял себе ни малейших вольностей в отношении этой девушки, без сомнения достойной во всех отношениях и нравственной. После школы она поступила в педагогический институт, увы, на немецкое отделение филологического факультета, так как до этого училась в немецкой школе.

Когда ей исполнилось 18 лет, я сразу сделал ей предложение. Хотя до этого я и объяснялся ей в любви, и она также отвечала мне взаимностью, предложение вступить в брак ее несколько смутило. Но

как выяснилось потом, за нее все решала мама, которая объявила своей дочери: " Мальчик этот очень хороший, умный, влюбленный, чего еще желать лучшего. Выходи замуж". Оля послушалась маму беспрекословно, и в апреле 1980 г мы сыграли свадьбу, в продолжении которой мы чувствовали себя очень неуверенно. Праздник был недолгий и весьма скромный, без всякого " русского разгула". Моей невесте было 18лет, мне 23, и мы были совершенно неопытны в том, что сейчас хорошо знает любой школьник или школьница. Так что по мотивам нашей первой брачной ночи можно было бы поставить неплохую французскую кинокомедию.

Но все-таки мы разобрались в нехитрых вопросах любовных отношений, ну и дальше началась совместная жизнь. И оказалось, что красота и образование, это еще не все. Наши характеры оказались очень различными, наши вкусы часто вступали в противоречие, я уже не говорю о том, что моя молодая жена с трудом представляла себе, как моют тарелку. Но это еще не главное. Наша неосведомленность в самых простых сексуальных вопросах привела к тому, что по моей неосторожности Ольга почти сразу после свадьбы забеременела. Ей едва исполнилось 19 лет, и она психологически совершенно не созрела как мать. Я думал, что появление на свет дочери, которую мы назвали в честь сестры Наполеона - Полиной, привяжет ко мне мою жену, а получилось наоборот, заботы о ребенке не только не приносили моей молодой жене радость, а только ее раздражали. Мне же с моей бурной военно-исторической жизнью было сложно быть хорошим отцом, тем более, что ребенок появился на свет через несколько дней после кораблекрушения, когда я полностью был занят разбирательством с большими неприятностями. Оля была красивой, милой... но моя деятельность с " Империей" ее раздражала еще больше, чем ребенок. Быть женой неформального лидера, " подпольщика" было явно не в ее вкусе, ей хотелось обычного тихого домашнего счастья. Хотя, как я уже говорил, домашней работой она вообще не привыкла заниматься, так как за нее все раньше делала мама, а как это делается вне присутствия этой мамы, она не представляла.

Плюс ко всему, сыграл, как ни странно, языковой вопрос. Она по роду своих занятий была буквально нафарширована немецкой культурой. Французский дух " Трех мушкетеров" и наполеоновские восклицания моих друзей ей были неприятны. Как человек, не любящий конфликтов, она просто уезжала из дома, когда я собирал на квартире свою " Империю". Причем, так как она была необычайно холодна в сексуальных вопросах, ей было даже все равно, есть ли на наших собраниях другие девушки, и чем мы там занимаемся. В этом смысле ей было в общем-то нечего беспокоиться, так как это были скорее научные собрания, переходящие в гусарские пирушки, без всяких неприличий, но само отношение показательно. Не случайно мои друзья дали ей, если так можно выразиться, " боевое имя" Мария-Луиза, в честь австрийской жены Наполеона, молодой, красивой женщины, которая внешне вела себя очень прилично, но никак не поддерживала своего мужа.

Увы, это имя оказалось прямо-таки пророческим. Как известно, когда в 1814 г союзники оккупировали Францию (и в частности австрийские войска отца Марии-Луизы), императрица не последовала за своим мужем-императором в изгнание. Более того, ее родители приставили к ней официально, как некоего адъютанта, австрийского офицера Нейперга, слывшего опытным сердцеедом. Целью его было опекать императрицу как можно " теснее" и как можно больше стараться ограждать ее от всяких воспоминаний о Наполеоне. Причем Нейпергу дали позволение заходить в вопросе ухаживаний " так далеко, как потребуют обстоятельства". И он очень успешно справился с этим заданием. Мария-Луиза в объятиях Нейперга забыла Наполеона.

Когда Ольга закончила институт, родители порекомендовали ей пойти работать гидом-переводчиком с немецкими туристами. Я был категорически против этого, прекрасно зная, чем подобная работа кончается для красивых девушек. Но моя теща уже решила, очевидно, что брак ее дочери неудачен, и буквально вытолкнула Ольгу на эту работу. Результат предвидеть было не сложно, вскоре у Ольги появился немец-ухажер. Я ничего, конечно, не знал. Узнал обо всем только где-то через год после развода. Ольга вышла замуж за этого немца и уехала в Германию, забрав с собой дочь, которую отчим явно не хотел видеть в своем доме, и ее определили в пансион-интернат для девушек... Тем более, что Ольга родила своему новому мужу сына, которого назвали Клаус, и почти забыла свою слишком русскую дочь.

Я не хочу сказать, что был невинным мальчиком, у которого не появлялось каких-то мимолетных связей. У меня тоже были девушки, но расставание с Ольгой стало для меня жестоким испытанием, которое я переживал как тяжелую трагедию, чуть ли не унесшую меня в мир иной от боли и горя.

Глава 5. История и поход 1988 года

Но от дел сердечных вернемся к тому, что меня волновало больше всего, а именно моя " Империя" и история. Во-первых, я продолжал заниматься в Университете, как и ранее, на вечернем отделении. Теперь, после гибели фрегата, мне пришлось, чтобы зарабатывать на жизнь, устроиться учителем истории в школе. Но мои научные исследования не могли прервать никакие передряги. В 1981 г я впервые должен был сдать свою курсовую работу своему научному руководителю, крупнейшему специалисту в области истории Великой французской революции - Владимиру Георгиевичу Ревуненкову.

Свою работу я назвал " Дух армии Наполеона". Я писал это произведение на одном дыхании, так как я чувствовал эту эпоху. Начиналось оно примерно так (да простит меня читатель, который где-то случайно читал эту работу, если цитата грешит неточностями, у меня под руками сейчас ее нет, но суть я помню хорошо):

" В 1805-1814 гг. по дорогам Европы шли тысячи людей. Одетые порой в потертые шинели и драные башмаки, зачастую в изодранных киверах или фуражных шапках, они словно сошли с сатирических гротескных гравюр XVII в. работы Калло, а не с помпезных батальных картин Гро, Дебре, Жерара или Тевенена. Но порой деревни и маленькие городки, через которые они проходили, становились более известными, чем столицы самых крупных государств. Аустерлиц, Йена, Фридланд, Ваграм - эти названия заставляли громко стучать сердца, в которых жила отвага и честь... "

Ну и далее работа была написана примерно в таком духе. Не будучи уверенным, что пишу, как положено, в соответствии с нормативами советских курсовых работ, я решил обратиться за советом к " специалистам". Дело в том, что у моего лучшего друга Николя (того, с кем я учился в школе и Политехе) была невеста, которая училась тогда на 4-м курсе исторического факультета. Я пригласил Николя с его девушкой к себе в гости. Невеста моего друга, дочь какого-то советского " аппаратчика", типичная " фифа", всем видом показала, что зашли они ко мне из вежливости, конечно ненадолго. С глубоким уважением я подал ей свой опус и попросил высказать о нем мнение. Она была младше меня по возрасту, но я был второкурсником вечернего отделения, а она отличница с 4-го курса дневного отделения! С лицом, выражающим некоторое снисхождение, она пробежала глазами несколько страниц и с пренебрежительной миной бросила на стол мою работу, холодно сказав с категоричностью опытного судьи:

- Так курсовики не пишут. Если не хочешь, чтобы тебе сразу поставили " пару", садись и все переделывай. Не забудь прежде всего цитаты из В. И. Ленина и последних съездов КПСС, иначе тебе конец! "

Произнеся вердикт с надменным видом, она с гордым достоинством взяла своего жениха под руку, и они удалились.

Я был в шоке! Что делать!? Я ведь не умею так писать, как она советовала, но ничего, видимо, другого не остается. Пару дней я мучительно пытался как-то приплести Ленина и Брежнева, но получалась чушь какая-то, ни к селу, ни к городу, не только скучно, но и просто глупо!

И вот, немало промучившись, я вдруг бросил всю эту ахинею, оставил все так, как хотел, и даже, наверное, добавил от злости еще больше наполеоновской энергии, и пошел сдавать курсовик профессору.

Должен сказать, что к этому времени я добился для себя разрешения сдавать экзамены экстерном, и тем самым сократить время пребывания в Университете, сдавая два года за один. Ведь мне было уже не 18 лет и скорее хотелось работать по специальности.

Непросто я разыскал не слишком часто заходившего на кафедру ее заведующего, профессора Владимира Георгиевича Ревуненкова. С трудом объяснив ему, что сдаю курсовик не тогда как все, так как у меня особая программа. Он безразлично с рассеянным видом взял мой опус и холодно бросил: " Заходите где-нибудь через неделю".

Прошло это время, я нашел профессора, и только было начал фразу: " Владимир Георгиевич, я тот студент, который... " Ревуненков не дал мне договорить, воскликнув: " Это Вы! ", а дальше он буквально потащил на кафедру, закрыл за собой дверь, усадил меня за стол и сказал своим негромким, очень интеллигентным голосом:

" Вы знаете, я должен Вам признаться, что я обычно не читаю курсовики студентов. Слишком для этого у меня мало времени, так, просматриваю их немного... Ваш я открыл в 11 часов вечера, собираясь лечь спать, а отложил только в час ночи, когда прочитал его и перечитал! Я еще такого не видел! Это не студенческая работа, эта работа мастера! Я смогу мало чему Вас научить, чему смогу, конечно научу, но прежде всего, следуйте своему вдохновению, пишите! Если Вы захотите, сможете стать великим историком! Чего Вам и желаю от всего сердца. Удачи! " - закончил он свою речь и крепко пожал мне руку, и добавил: " Оценка, естественно, 5+".

Окрыленный этими словами, я начал работать и был уверен теперь, что смогу написать интересные хорошие книги. Особые отношения с заведующим кафедрой создали и довольно курьезные моменты. Ведь сдавая экзамены экстерном, приходилось с большим трудом отлавливать некоторых преподавателей. Так особенно сложно было найти молодого преподавателя по истории Латинской Америки Ариадну Александровну Петрову. Она то назначала мне время, то отменяла, а потом как-то начав было принимать у меня экзамен, прервала его, сказав, что у нее нет сейчас времени, и нужно будет искать ее на следующей неделе. С таким странным, явно недоброжелательным и неконструктивным отношением я столкнулся в первый раз. С учетом моей работы, моей наполненной разными делами жизни, я был просто в отчаянии и решил спросить у завкафедры, что мне делать в этом случае, сказав, что у меня такое ощущение, что преподаватель просто от меня убегает.

Владимир Георгиевич посмотрел на меня с немного заговорщическим взглядом прищуренных глаз и произнес чуть иронично:

- Но я полагаю, Вы знаете историю Латинской Америки?

- Да, Владимир Георгиевич, знаю.

- Ну что ж, давайте зачетку.

И взял у меня, слегка изумленного таким поворотом, зачетку, размашисто поставил 5! Ведь он был главным на кафедре, и такие вопросы были вполне в его компетенции.

Так кафедральные экзамены стало " сдавать" очень просто, хотя над всеми остальными пришлось работать, конечно, в полную силу.

Не имея возможности, однако, написать один из курсовиков из- за работы, появления ребенка и еще Бог знает из-за чего, я пообещал, что сделаю его обязательно..., но потом. Владимир Георгиевич поверил мне, и был прав. Это должен был быть курсовик, посвященный Ульмской операции Наполеона в 1805 г. Я не сделал тогда его, хотя получил пятерку просто за обещание. Зато через несколько лет я написал об этом большую статью, а потом глава об Ульмской операции стала одной из лучших в моей книге " Аустерлиц" и в ее втором варианте " Битва трех императоров". Слово свое я сдержал с огромным перевыполнением.

Неудача с фрегатом, учеба в Университете, новая работа, как я уже отмечал (пришлось устроиться куда побыстрее, и я стал преподавать историю в школе), ребенок и семейные сложности никак не уменьшили мою военно-историческую деятельность, и клуб " Империя" разрастался, а я обзаводился все новыми знакомыми в военно-историческом мире.

Вскоре я перешел на работу в музей с очень длинным названием Военно-исторический музей Артиллерии, Инженерных войск и Войск связи (ВИМАИВС), сначала был просто хранителем, потом стал научным сотрудником. В 1987 г в 175-летие Отечественной война 1812г. по моей инициативе была открыта большая выставка, посвященная этому событию. Она резко отличалась от того, что было до этого в экспозиции. Французские мундиры и оружие не валялись здесь в половых витринах, как жалкие поверженные трофеи, а были выставлены в параллель с русской униформой и вооружением, были привлечены картины из резервов нашего музея и Эрмитажа, которые до этого не выставлялись вообще, а в центре экспозиции моими друзьями и под моим руководством был создан с помощью изготовленных прекрасных объемных солдатиков (более тысячи! ) огромный макет одного из боев лета 1812 г., сражения французского авангарда под командованием Мюрата с русским арьергардом 27 июля (нового стиля) 1812г. под Витебском.

Выставка наделала много шума, так как впервые под подобным углом показывали событие того времени, а русских и французов представляли, как достойных противников в великой эпохе 1812. На этой выставке я познакомился еще со многими молодыми любителями военной истории, потенциальными рекрутами моей " Империи". Так наши ряды разрастались.

В стране уже начиналась перестройка, а в стенах нашего консервативного музея ей еще и не пахло. Так что отношения с руководством испортились, и я по собственному желанию ушел из музея, став преподавателем истории в лучшей французской школе нашего города, 171-й гимназии, как она сейчас называется.

Итак, в стране началась перестройка. То, что еще недавно было запрещено, стало разрешенным.

Во время работы выставки я познакомился с капитаном ВДВ Анатолием Новиковым, молодым блистательным офицером, только что приехавшим со службы из группы советских войск в ГДР. Анатолий рассказал, что в Европе то, чем мы занимаемся подпольно, является вполне признанным, нормальным занятием, что сотни людей в военных мундирах устраивают показательные баталии, и все это называется " военно-историческая реконструкция". У него в Германии был, в частности, такой небольшой клуб в униформе русской армии 1812г.

Анатолий предложил мне организовать масштабное официальное военно-историческое мероприятие. Мне не совсем верилось, что это возможно будет сделать, но у бравого капитана ВДВ были какие-то знакомые в верхах и, в частности, в ЦК ВЛКСМ, тогда главного куратора всех молодежных начинаний в стране. Напомним, что в стране вовсю уже шла перестройка, и наверху судорожно искали новые формы работы с молодежью. В результате Новикову удалось добиться того, чего мы так страстно желали.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒