«Незнакомка из автобуса» - Павел Працкевич 1 страница

Мне было чуть больше двадцати лет, и я ехал в переполненном автобусе домой. Я думал, что мне повезло, поскольку я успел занять сидячее место и поскольку впервые за долгое время в моем стареньком и еле живом телефоне оставался заряд батареи. Но, заняв столь дефицитное в час-пик сидячее место, я и не подозревал, насколько мне на самом деле повезло.
Я разглядел её не сразу. Совсем не сразу и не совсем разглядел. Я чувствовал, как моё бедро касается её бедра. Тепло разливалось по всему моему телу и мне хотелось застонать. Я боялся повернуть голову, чтобы посмотреть, как она выглядит. Мне казалось, что, как только наши взгляды встретятся, она всё поймёт и вместо блаженства я испытаю стыд. Мне придется отодвинуться от неё, чего делать я совсем не хотел.
Прошло ещё немного времени, и я почувствовал, как её голова склоняется к моему плечу. Она опускала её очень медленно, как бы не специально. Невозможно описать весь трепет и волнение, которые я испытал, когда её голова наконец легла мне на плечо. Мне так хотелось этого и так хотелось посмотреть на неё, но я боялся и не смотрел.
Она делала вид, что спит, но я знал, что это совсем не так. Я чувствовал её дыхание, а вместе с ними её тепло. Я чувствовал, как она всё сильнее опирается своим телом на меня. Это была игра. Игра, в которой она якобы заснула и всё происходящее лишь нелепая случайность. Так она снимала с себя ответственность, а я подыгрывал ей и делал вид, что тоже практически сплю.
Мы проехали так десяток остановок, а затем она взяла мою руку, и я почти умер от волнения.
Никто в автобусе не знал, что мы незнакомы, и что мы просто чужие люди, которые нарушают физические границы друг друга, не имея визы и прочих прав. Чужие люди в автобусе, который превратился в место их первого свидания. Никто не знал, какое преступление мы совершаем и как становимся близки, просто взявшись за руки. Мы как бы были одни против всего мира. У нас была тайна, о которой никто вокруг даже не подозревал.

Проехав ещё несколько остановок, она подняла голову и шепнула мне на ухо:

— Где твоя остановка?
— Я проехал её 20 минут назад, — робко ответил я.
— А я свою 15 минут назад, — подытожила она.

До этого разговора я действительно пропустил нужную мне остановку и думал, что очень скоро мы подъедим к её остановке, затем она мимолетно посмотрит на меня, выходя из автобуса, а я так и останусь сидеть здесь, понимая, что всё это было лишь раз и больше никогда не повторится. Я так и не решусь пойти за ней, найдя кучу нелепых причин: а вдруг она перепутала меня с кем-то или вдруг она действительно уснула и машинально взяла меня за руку.
Но она заговорила со мной!
Да, у меня были отношения, я обнимал и целовал девушек, видел их наготу и желание в горящих глазах. Но никогда прежде у меня не было более интимной близости с другим человеком.
Всю дорогу, пока она «спала» рядом, помимо нелепых сомнений, я также прокручивал в голове оптимистичные варианты, где я буду смел и решителен. Я выйду с ней на одной остановке, надеясь на что-то и боясь того, что самое интимное и светлое переживание в моей жизни будет отравлено её отказом. Но выходило, что мы оба пропускали свои остановки и продолжали ехать в никуда в этом переполненном автобусе ради друг друга.

— Давай выйдем сейчас, — сказала она мне.
— Хорошо, — сказал я ей, и мы впервые увидели лица друг друга.

Для описания моей жизни в русском языке не хватит матов, а для описания её красоты в русском языке не хватит красивых слов. Очень часто мне бывало грустно… Грустно по той жизни, которой не будет. Грустно по жизни, которой никогда и не было. Грустно из-за девочки, которая так и не пришла. Из-за девочки, которая так и не родилась, а если и родилась, то тайком и прожила жизнь так же тайком, прячась от моих ищущих глаз. Мне бывало грустно. Невыносимо грустно. Но глядя на неё меня нашли новые чувства. Я смотрел на неё сквозь обезображенное прожитой жизнью восприятие реальности, и оно разбивалось как стекло. В ней была та самая недосягаемая красота, которую ты видел сразу и никогда уже больше не мог забыть.
Она была сказочно красива. Да, именно сказочно, потому что в жизни, среди серости и убогости, такой красоте нет места. В её красоте было всё: женский шарм, девичья, не обезображенная временем и правдой жизни улыбка, доброта, нежность и любовь. Она была живым и материальным воплощением чего-то несбыточного. Чего-то, о чём мы мечтали практически с самого рождения, и чего-то, что, улыбнувшись, просто прошло стороной. Прошло—разбередив все возможные спектры чувств. Вознеся и уничтожив.
Смотря на неё, я смотрел на что-то чистое и непорочное, на что-то, что жизнь успела выбить из нас. Детство, в котором дни были долгими и яркими, а вечера — прохладными, но согретыми чашечкой чая. Чая и доброты родных. Детство, когда все дороги ещё открыты и жизнь еще не наложила на тебя свои санкции. Душа еще не девальвировалась и жадно хочет жить. Будущее ещё не продано и не вывезено через подставные фирмы на чужие счета в офшорах.
Она мечта о самом лучшем щенке, который всегда будет рядом и всегда будет рад тебе. Она сладкое рассыпчатое печенье в редкие дождливые выходные. Она раннее пробуждение в ожидании и предвкушении чуда… или хотя бы диснеевских мультфильмов по первому каналу.
Смотря на неё, я четко представлял её в образе рисующей и пишущей картины. Она пишет и рисует, рисует и пишет—не зная, что она сама по себе законченное произведение искусства.
В голове заиграла песня про розового фламинго и она, рисующая его нежно и сосредоточенно. Музыка шла на спад, а она закончив, медленно уходила «в закат». Она бы так и ушла, но я пошел за ней…

Мы вышли из автобуса и без предварительной договоренности пошли в сторону наших домов.

— Мы друг друга совсем не знаем, — сказала она. — И если мы начнём говорить, велика вероятность смущения и прочего. Может быть, мы друг другу сразу не понравимся и разочаруемся во всём этом, если заговорим.
— И что делать? — спросил я—Молчать?
— Да! — ответила она. —Идти домой молча. Просто возьми меня за руку. Я думаю, нам нужно просто побыть вместе. Научиться чувствовать друг друга в молчании, тогда и наши первые разговоры пройдут естественней. Нам нужно привыкнуть друг к другу. Привыкнуть держать друг друга за руки.
— Хорошо! — ответил я, уловив логичность и законченность её мыслей.

С неба падали хлопья снега, а впереди лежала дорога длиною в час. Час—это много, но пролетел он словно 5 минут. И я думал потом, почему у меня было такое восприятие времени. Мы с ней не разговаривали и просто, взявшись за руки, топтали снег ногами, каждый к своему конечному маршруту. Но мысль о том, что сейчас я провожу её и на этом всё закончится, заставляла пытаться насладиться каждой секундой, и оттого они (секунды), складываясь в минуты, пролетали с космической скоростью.
А затем мы подошли к какому-то дому, и она сказала:

— Мы пришли. Здесь я живу.
— Можно проводить тебя до двери? — спросил я.
— Хочешь запомнить мой адрес?
— Хочу.
— А не хочешь подняться ко мне и запомнить мою домашнюю обстановку, которую ты даже не заметишь?
— Хочу, — сказал я, идя в ва-банк, поскольку не понимал, приглашает ли она меня к себе или безэмоционально отшивает.

Но она не отшивала, и мы поднялись к ней, в большую и красивую квартиру. В квартире был сделан настолько хороший и дорогой ремонт, было столько свободного пространства и качественной мебели, что я чувствовал себя недостойным здесь находиться. Вряд ли у нас может получиться что-то серьезное (или даже несерьезное), когда она поймет, что я и за год не заработаю на диван, на который мы только что сели.
А мы действительно сели на дорогой кожаный диван, и она, сняв ботинки и носки, оголила свои ноги. До этого я не знал, не подозревал и не думал, что меня могут так сильно привлекать женские ноги. Каждый пальчик, ступня. Я не знал, что способен испытывать возбуждение от наготы такого крохотного участка женского тела. Я почти сразу почувствовал прилив крови вниз живота и, сгорая от стыда, положил себе на штаны подушку. Она, увидев это, взяла положенную мной подушку и бросила её на другой диван, заменив её своим затылком.
Она смотрела на меня, а я смотрел в её глаза, периодически переводя взгляд на её ноги.

— Можно мне потрогать твои ступни? — спросил я, почти заикаясь от смущения и волнения.
— Можно. Можешь делать со мной всё что захочешь. И ни о чём сегодня не спрашивай. Ни на что не проси разрешения.
— Совсем ни на что?
— Совсем!

У меня кружилась голова от её слов, их реальности и моего возбуждения. Я потянулся к её ступням и стал их неловко гладить. Заставив себя поверить в то, что я хоть немного, но доставляю ей удовольствие, я стал целовать пальцы её ног.
Я не помнил себя от возбуждения, и мне казалось, что вот-вот — и я дойду до точки максимального удовольствия. И когда я понял, что больше не могу выдержать, я приспустил с себя штаны и закончил на дорогой паркетный пол и её джинсы.
Насколько мне секунду назад было хорошо, настолько же мне сейчас было плохо. Резкая боль ударила в голову, и я сгорал от стыда за случившееся. Она сама разрешила мне делать «всё, что я захочу». И я делал, умирая от удовольствия. А теперь мне было стыдно. Мне хотелось выбежать из её квартиры и, упав лицом в снег, перестать быть.

— Ты хочешь, чтобы я ушёл? — спросил я её, натягивая штаны.
— Нет. Я хочу, чтобы ты остался. Поспи в зале.
— Я обидел тебя?
— Нет. Я сама разрешила делать тебе всё, что ты захочешь. Ты выбрал такой путь. Было интересно. Но будет лучше, если ты поспишь в зале. Я не хочу, чтобы ты уходил. Но спать вместе будет неловко. В первую очередь неловко будет тебе. Я принесу тебе одеяло и подушку. И если тебе от этого будет легче — то, как только я закрою за собой дверь в своей комнате, я разденусь и доведу себя до оргазма. И нет, не нужно мне помогать, как не помогала я тебе. Если захочешь посмотреть, то моя кровать попадает в обзор замочной скважины. Ты всё увидишь. Я буду делать это при слабом свете ночника. Но не заходи.

Её слова сняли смущение, которое душило и сковывало меня. А затем, когда она встала и быстро принесла мне подушку и одеяло, я испытал новый прилив возбуждения, представляя, что сейчас будет происходить в соседней комнате, и понимая, что мне дали место в первом ряду на просмотр этого «представления».
Я сел возле её двери, смотря в замочную скважину, и наблюдал, как она снимает с себя кофты и штаны, оставаясь в майке и трусах. Она не разделась до конца и, лежа на кровати, опустила руку ниже живота. Я в это же время снял с себя нижнюю одежду и сидя на тёплом полу начал делать всё то, что делал несколько минут назад, но очень тихо, и так же нежно и медленно, как это делала она с собой. Когда она закончила, лампа в её комнате погасла, следом закончил и я, отправившись спать на кожаный диван.

***

Долго ворочаясь, я стал думать о том, что чувствую себя так, как чувствовал бы себя, если бы нашел миллион долларов. Я не планировал этой встречи и даже не подозревал о её возможности—но вот она случилась.
Думая об этом, я стал медленно проваливаться в сон. Но в очередной раз сработал закон подлости, и проехавшая на улице машина вырвала меня из сна. И если бы просто вырвала… Вместо этого она меня буквально избила реальностью. Я вскочил с дивана, не понимая, где я, а вернее, боясь того, что я не там, где я засыпал. На секунду мне показалось, что я дома, а прошедший вечер был лишь сном. Но интерьер квартиры сразу же успокоил меня. Я был у неё. Всё случившееся было реальностью.
Я вновь попытался заснуть, предварительно перевернувшись на другой бок, но вместо этого купался в океане своих мыслей и переживаний. Я начал вспоминать и анализировать весь свой прошлый жизненный опыт и почти все свои прошлые влюбленности…
Вспоминая сейчас свою первую детскую неразделенную любовь, я понимаю, что она была настолько тупа и скучна, насколько это только возможно. Просто каждый день происходила цепочка одних и тех же событий и я им неимоверно радовался, несмотря на весь мазохизм моего положения.
Был конец 90-х, мне было семь лет, и я влюбился в девочку, которая была старше меня на два года. Я не помню, как увидел её впервые, но в какой-то момент она просто заняла все мои мысли, и понять, когда это начало происходить и когда она из общей массы стала единственным объектом моего пристального взгляда, я затрудняюсь. Тогда казалось, что так было всегда.
Я учился в первом классе на первом этаже, а она училась в том же кабинете, но во вторую смену в третьем классе. Когда мы заканчивали уроки, её класс только начинал. После окончания наших уроков и до начала их уроков была перемена в несколько минут, и это были одни из самых счастливых минут моего дня, поскольку я мог смотреть на неё.
Боже, как она была красива! Вокруг было столько девочек, а красивой была только она. И все были красивы по своему, а она — по-моему.
Сейчас мне не понять её красоты, а тогда её красота казалась абсолютной.
К моему огромному детскому счастью, школа находилась в соседнем дворе. А её дом был через двор. То есть, чтобы попасть в школу, она должна была идти через мой двор. Таким образом, я мог узнать расписание её уроков и увидеть её не только днём после окончания школы, но и на минутку вечером, когда она возвращалась со школы домой.
Так прошёл почти целый учебный год. Я видел её пару минут два раза в день и не предпринимал никаких попыток познакомиться с ней. Три раза наступали сезонные школьные каникулы, и я мучился, сходя с ума, без возможности прикасаться к ней взглядом. Мне сложно давались даже два школьных выходных, которые я, вопреки логике ученика начальных классов, не любил. Я не мечтал, как другие школьники, навсегда перестать ходить в школу — напротив, я хотел проводить с ней (со школой) как можно больше времени, поскольку там была она. Я просыпался утром с радостным предвкушением того, что спустя несколько часов увижу её, и жалел лишь о том, что у нас пятидневка, а не шестидневка.
Как я уже сказал, это были поздние девяностые, и тогда ещё не было телефонов с фотокамерами, как впрочем, не было и самих телефонов. Нет, где-то они, конечно, были, к примеру, в редких американских фильмах по выходным на первом канале. Но жил я не в американском фильме, а в российском арт-хаусе. Даже пленочный фотоаппарат был неимоверной роскошью, и поэтому единственным местом, где я мог смотреть на образ своей любимой, была моя голова. Я прокручивал заснятые за день мозгом моменты, в которых она была рядом, и гонял их в своей голове раз за разом.
Желая хоть как-то запечатлеть её образ в физической форме, я брал карандаш и краски и рисовал её в альбоме. Да, как Земфира в своей несуществующей тогда песне, где она искала его и тоже рисовала гуашью. Я рисовал свою любовь и, не имея возможности качественно нарисовать лицо, просто рисовал её силуэт. Черная кожаная куртка, белые штаны и красная шапочка. Для стороннего наблюдателя мои рисунки были безобразными, но для меня, вложившего в них всю любовь и весь художественный талант, мои рисунки были волшебными. Я просто не видел в них размытый образ какой-то девочки, я видел в них лицо той, которая была для меня всем, и рисунки оживали.
Детская платоническая любовь возможна лишь до момента полового созревания, когда тебя привлекают женские прелести, изредка мелькающие по телевизору, но ты, смотря на любимую девочку и думая о ней, представляешь, как вы будете гулять, держась за ручку, как вы будете без конца смотреть друг другу в глаза и однажды её щека случайно коснется твоей щеки и ты умрёшь от наслаждения и трепета. Ты не думаешь, как и в какой позе сделал бы с ней «всякую всячину», ты для таких мыслей ещё слишком непорочен. Это ещё девяностые, это ещё не век интернета и повсеместных образов женских тел, которые без смущения преследуют ребенка с самого раннего детства.
Детская любовь прекрасна сама по себе, но она тупа в своей выжидательной пассивности. Ты просто ждёшь, когда она признается тебе в любви. Или ждёшь внезапной смелости, которая вдохновит тебя самого признаться ей. Ты просишь друга, чтобы он передал ей твою тайну. Или ты пишешь ей записку и носишь её с собой неделями и месяцами, так и не решаясь подойти и передать ей своё сокровенное. Ведь возможность её ответной любви стопроцентная лишь до тех пор, пока она не узнает о твоей любви. Как только она узнает, вероятность её любви будет 50/50, и её ответ тебе не понравится. Ты заранее знаешь, что её ответ тебе не понравится, но ты заставляешь себя верить в чудо. Ведь если твоё чувство не взаимно, зачем тогда жить?
Влюбляться в начальных классах—вещь обязательная. Обязательная, но губительная. Хорошо, если эта девочка — твоя одноклассница, хуже, если она в соседнем классе, и совсем глупо, если она на два класса старше. Мне достался последний вариант, и спустя восемь месяцев обожания издалека я решил признаться ей в своих чувствах.
Я не писал ей записок, не просил друзей или подруг, я решил поступить максимально тупо, поскольку был туп и нужно было вести себя подобающе.
Я просто ждал её, и когда она проходила возле моего дома, вылез из массивных кустов и крикнул ей вслед: «Таня, я люблю тебя! » и убежал. Убегая, я дважды упал, споткнувшись от волнения и адреналина. Затем я просидел весь день дома, после чего отправился встречать её на велосипеде. К моему удивлению, она направилась ко мне вместе с подругой. Подруга сказала мне:

— Это правда, что ты её любишь?
— Люблю, —ответил я, находясь в каком-то опьянении и чувствуя вседозволенность.
— Она тебя тоже любит! —ответила подруга.

Меня не смутило то, что подруга выступает посредником в этой сделке чувств.

— У меня 5-го мая день рождения. Приходи! —сказал я.
— Она придёт! — опять ответила за неё её подруга.

И я радостный уехал на велосипеде, наматывая круги по двору и бросая в пространство сигнал «смотрите, какой я счастливый».
Меня не смутило, что Таня не знает мой адрес. Меня вообще ничего не смущало. Её подруга сказала, что она придёт, а значит, все улажено.

И тут, наверное, стоит отдельно вспомнить о моём велосипеде, поскольку в тот год это была моя вторая любовь.
Я почти случайно научился кататься на двухколесном коне в начале первого класса и с тех пор мечтал о собственном. Но жили мы очень скромно, к тому же совсем недавно произошёл дефолт, и мои родители, которые были кому-то должны 50 долларов, попали на огромные деньги. Брали они доллар по одному курсу, а отдавать пришлось по совсем-совсем другому. «Совсем другой курс» на практике означал, что для выплаты долга мы должны месяц продержаться на воде и макаронах с томатной пастой и месяц на воде и макаронах без томатной пасты. Покупать на фоне этого «пира» велосипед? «Нет, не думаю». Но весь год, приходя домой, я ждал, что, переступив порог квартиры, увижу велосипед. Но всё, что попадалось мне на глаза, было похоже на бедность, а на велосипед похоже не было. И так раз за разом и день за днём, чтобы однажды, за два месяца до окончания школы, меня забрал после уроков дедушка и мы поехали за велосипедом, а вернулись на велосипеде. Сходя с ума от счастья, я не обратил внимания на то, что у моего зеленого педального друга розовые колеса. Я на это не обратил внимания, но за меня это сделали ребята со двора. Это сейчас мы всё более и более толерантны, а тогда за такие колеса с велосипеда могли снять сидушку и заставить кататься без неё. К моему счастью, велосипед у меня очень быстро украли «гендерно-нейтральные» воры, поэтому «набутылить» меня никто не успел. Но до «кражи века» еще оставалось время.
И вот я качусь на своём велосипеде, а она только что призналась мне в любви. Да, не она, а её подруга. Нет, не её подруга призналась мне в любви, а её подруга мне призналась в любви за неё. Я счастлив. Но счастье моё длилось часа два…
Покатавшись ещё час и сходив домой покушать, я вспомнил о том, что не сказал Тане свой адрес, не уладил, так сказать, бюрократические формальности, и, причесавшись у зеркала, поехал к ней во двор дать ей свои координаты. Но во дворе я увидел её с другим мальчиком. Он держал её за руку, а она бесстыдно радовалась этому. И я всё сразу понял, и ничего объяснять мне было не нужно. Хотелось разбить ему лицо булыжником или спросить её, зачем она так со мной? Но я просто сел на велосипед и долго-долго ехал прочь. Я проехал дом, я проехал школу, я проехал улицу. Я проехал район, я проехал вокзал. А затем выдохся и на большой скорости упал с велосипеда, разбив локоть и колено. Я лежал на земле и траве и думал о том, что больше никогда не позволю себе любить кого-то.
Я лежал очень долго, и уже начало темнеть. Я так и не заметил, кто и как украл мой велосипед—мне было всё равно. А затем, спустя еще полчаса, ко мне подошел незнакомый мужчина и отвел меня к себе домой. Он обработал мои раны водкой и йодом и, поговорив со мной, узнал мой домашний номер телефона, позвонил моим родителям и, объяснив им ситуацию, сказал, где меня можно забрать.
За мной приехал дедушка и, увидев меня, сразу дал мне пощёчину. Затем мы молча ехали домой на трамвае. Он не спрашивал меня о том, что случилось, и не ругал за потерянный велосипед. Он ругал лишь за то, что до поздней ночи я гулял в чужом районе, и за то, что пошёл в чужой дом. И тогда я понял, что ударил он меня не потому, что он плохой, и не потому, что плохой я, а потому, что он любит меня и очень переживает. Он любит меня, а я люблю его, и если так, если есть он и есть такие люди, которые в это трудное время потратят свою водку на обработку твоих ран, значит, не всё в этом мире так уж и плохо. И не важны лживые Тани и их мальчики, не важны шутки про розовые колеса и ворующие эти колеса хулиганы. Важно другое, и ради этого я готов позволить еще много раз разбивать моё сердце.

***

Вторая детская влюбленность нашла меня лишь через три года, когда мне было уже (уже! ) десять лет и я учился в четвёртом классе.
Я видел её несколько раз, и, как и в случае с первой детской любовью, эта девочка была старше меня на два года. Влюбился я не сразу. Я часто видел её и в какой-то момент осознал, что она самая необычная, самая красивая и я влюблен.
Теперь я вновь приходил в школу, как на праздник. Мы учились в одну смену, и каждую перемену я спускался на её этаж и смотрел на неё.
А затем, спустя месяца два, меня перевели в другую школу. Перевод был для меня кошмаром, поскольку я не умел смотреть сквозь время и пространство, а значит – перестал видеть её. Я даже не имел возможности прийти в свою старую школу и увидеть её, поскольку школы находились далеко друг от друга и, помимо того, что я не умел смотреть сквозь время и пространство, я также не умел перемещаться в нём, нарушая законы физики.
Всё изменилось накануне Нового года. Я бродил по улице возле киосков и вдруг увидел её в толпе. Я так испугался и обрадовался, что не знал, куда себя деть и как взять себя в руки. И я до сих пор не знаю, чего было больше — страха или радости, и как я вообще выжил тогда, не скончавшись от череды микроинсультов. А затем на смену микроинсультам вполне могли прийти инфаркты, поскольку в тот момент, когда я узнал её в толпе, она обернулась и посмотрела на меня. Я так испугался и переволновался, что развернулся и побежал прочь. Затем я успокоился и понял, что это мой шанс. Я решил проследить за ней и узнать, где она живёт. Так я смогу приходить в её двор и иногда видеть её (этого мне тогда было вполне достаточно. )
Если бы в тот вечер я проходил экзамен на «незаметную слежку», я бы его провалил на начальных этапах. Заметила она меня практически сразу, и то, что я иду за ней, тоже заметила, но постаралась не выдавать этого. Я же продолжал идти за ней, и вдруг она начала бежать во дворы. Идиотизм ситуации был в том, что я тоже начал бежать. В какой-то момент она пропала из виду, и это означало, что двор, где потерян след, —это двор, где она живёт. Она думала, что мне зачем-то нужна она, а мне всего лишь нужна была её геолокация. (Девушки всегда переоценивают свою значимость. Хотя в данном случае, действительно, не место красит человека, а человек место. )
Я вернусь в этот двор спустя несколько часов, потому что идиоты всегда возвращаются на место преступления. Я буду жадно вгрызаться взглядом в каждое окно в надежде увидеть в нём её. Но, этого, конечно же, не случится.
Спустя три дня я опять окажусь в её дворе, и произойдёт очень странная и гениальная в своей режиссуре постановка:
Она выйдет из своего подъезда и, увидев меня, зайдёт обратно. Я подойду к её дому, радуясь тому, что вычислил подъезд, и желая вычислить квартиру. Её дверь захлопнется раньше, чем я смогу заметить, в какую из десятка квартир она зашла. И я сяду в подъезде, смиренно ожидая развязки. Она ведь зачем-то выходила? Значит, побудет немного дома и будет вынуждена выйти ещё раз. Мне нужно просто подождать.
Но я не оценил масштаб её ума. Она, в свои 12 лет, додумалась позвонить по домашнему телефону подруге, и та подошла к её подъезду, заблокировав входную дверь и оборвав мне пути для отступления. Увидев подругу из окна, «моя вторая детская любовь» выбежала из квартиры, а я (как она и планировала) побежал вниз. Дверь не открывалась, и я понял, что пропал. Она быстро спускалась вниз, а я еще быстрее спускался в царство своего страха. Она подошла ко мне, занесла руку над моей головой и мужицким наигранным басом сказала:

— Ну чё? Зачем ты за мной следишь?
— Ну так, просто. Хочу дружить с тобой.
— А подойти и просто сказать нельзя?
— А так разве можно?
— Нужно!
— Ну, ладно. Извини.
— Меня Жанна зовут.
— А я описался.
— Серьезно?
— Нет. Просто разряжаю обстановку.

Обстановка была разряжена, и мы стали с ней дружить. Затем настали зимние каникулы, и мы почти каждый день гуляли по заснеженному городу, иногда делая остановки возле её дома, чтобы она могла вынести термос с чаем. Однажды чая ей показалось мало, и она вынесла из дома пакет с бутербродами. И всё бы хорошо, но спустя годы я почти не помню её лица, но помню эти бутерброды. На одном из них (и именно на том, который достался мне), на масле, посыпанном солью, лежал кудрявый женский волос. Меня так сильно смущал этот волос и то, что было бы некорректно его убирать при ней, что ни о чём другом думать я не мог. А затем, в один из дней, она должна была впервые побывать в моём доме. Мы жили с мамой на съемной квартире, и у меня была своя комната, которая использовалась как зал. В комнате стоял телевизор, и он должен был как-то компенсировать отсутствие в доме еды. Был чай, а еды не было совсем. Моя мама зарабатывала тогда 120—125 долларов в месяц, а аренда квартиры обходилась в 100 (и это не считая всяких коммунальных платежей). Но моя мама очень хотела жить отдельно от своих родителей и наивно верила, что однажды сможет зарабатывать не 120—125, а целых 150—170 долларов, и уж тогда-то мы заживём. Но это «тогда» всё никак не наступало, а когда наконец наступило, цены поменялись, и этого опять было недостаточно.
Жили мы сыто лишь в те дни, когда к маме приходили «женихи». Мама не хотела отношений и редко начинала их. Но она с радостью принимала ухаживания разных мужчин, поскольку те, приходя к нам домой, приносили с собой еду. Моя мама не спала с ними, и после посиделок очередной гость уходил, а еда оставалась. Красота моей мамы спасала нас от голодной смерти. Но мамино нежелание жить с родителями и порождало необходимость маминой красоте спасать нас от голодной смерти. Мама сама создавала проблему и сама её решала. Между тем, живя с родителями и получая 120—125 долларов, в то далёкое время мы могли жить как средний класс. Но жили, как коты на помойке, зато на отдельной.
И вот она в моём доме. Мне 10 лет, и мы бедны. Но в квартире, которую мы снимали, было три комнаты. Третья была закрыта на ключ, и хозяйка квартиры использовала её как хранилище личных вещей. «Тайная комната»—это мой шанс произвести на неё впечатление.
Напомню, что это был 2001 год, и я соврал, что в соседней комнате стоит компьютер. Я тогда ничего не знал про взрослые деловые журналы, но если бы была детская версия «Форбс», а она была бы редактором этого журнала, то я бы занял в нём первое место среди детей нашего района.
Рассказ о компьютере в закрытой мамой комнате произвёл на Жанну такое впечатление, что она сказала:

— А чё мы всё дружим и дружим? Давай встречаться?

И мы начали встречаться. Продлились эти детские отношения две недели, и их пиком стал поцелуй. Да, впервые я поцеловался в 10 лет. Вернее, не я поцеловался, а меня поцеловали. Ну как поцеловали? Её губы коснулись моей щеки.

Мой дедушка, выйдя на пенсию, работал сторожем в районной поликлинике, и, казалось бы, какой в этом толк для меня и почему я вспоминаю об этом сейчас? Но толк был, и воспоминания очень уместны. Я приходил к дедушке, пробираясь через небольшой забор, который в нашей стране ставят не столько для того, чтобы создать препятствие, сколько для того, чтобы физически обозначить территорию того или иного места. Забор был высотой около двух метров, и преодолеть его было чуть сложнее, чем забор в детских садах, но всё же легко. Я пробирался сквозь ограды и попадал на территорию больницы, и, сделав несколько шагов, оказывался возле первого этажа поликлиники, которую охранял мой дедушка. Работал он в ночную смену, и я часто оставался у него, чтобы составить ему компанию. Рядом с рабочим местом моего дедушки были стеллажи с больничными картами жителей нашего района. То есть дедушка был окружен тоннами архивов, коридором, ведущим к входу в поликлинику, и пустыми этажами над головой, в которых «заканчивалась жизнь» после закрытия. Я иногда бродил среди этих архивов и искал знакомые фамилии, и, начав встречаться с Жанной, легко нашёл больничные карты её родителей, информация из которых должна была помочь мне произвести на неё впечатление. «Кто владеет информацией — тот владеет миром»—информации у меня было очень мало, и власть над миром мне была не нужна, поэтому я просто спросил её на одном из наших «свиданий»:

12 3 4 5 6 Следующая ⇒