На батарее 4 страница

Орудие Ермошева молчало. Замолчал и танк.

Из танка выскочил солдат, за ним другой. Оглядываясь на ельник, они согнулись над гусеницей.

Юсупов, беспокойно бегавший между орудием и передком, крикнул что-то непонятное и выбежал вперед. Засунутый за ремень черпак - он так и забыл снять его после обеда - мешал ему. Он отодвинул черпак за спину и бросил одну за другой три гранаты.

Когда Ермошев и Наташа подбежали к нему, он стоял над трупами немцев и кухонным полотенцем торчащим из-под ремня, стирал со лба капельки пота. В танке больше никого не было. Оказалось, что башенная пушка вышла из строя.

Они вернулись к орудию, опустили ствол и закидали его ветками.

- Ни один снаряд нет, - снова забеспокоился Юсупов. - Что если снова танка пойдет?

- Не пойдет, - убежденно сказала Наташа, желая его успокоить.

- Может, и пойдет, - угрюмо возразил Ермошев. - Факт. Чего ему не пойти? Попали мы, как говорится, в вагон для некурящих.

Он поправил ремень, отряхнул гимнастерку. Его обычная подтянутость казалась сейчас почти щегольской. Только злее сдвинулись брови и стали еще строже серьезные, озабоченные глаза.

- Нет ли чего закусить, старик? - сказал он совсем неожиданно.

- Эх, я и забыл! - спохватился Юсупов. - Курсак пустой - голова пустой. Поешь - может, чего придумаешь. От обеда каша с мясом маленько осталась.

Ермошев отстегнул от передка запасную флягу.

Выпили молча.

- Придумал чего, товарищ командир? - с надеждой спросил Юсупов, когда каша была съедена.

- Придумал, отец, - ответил Ермошев. - Ляжем да отдохнем.

- Отдохнем? - разочарованно переспросил Юсупов.

- Что, для такой придумки кормить не стоило?.. Спать по очереди, - предупредил Ермошев.

Впрочем, никто не спал. Они лежали на плащ-палатках прислушиваясь... Выл ветер. Сыпался снег, перемешанный с холодным мелким дождем. Юсупов бормотал какие-то непонятные слова, похожие на молитву. Ночь тянулась бесконечно. Наташин тулуп обледенел и примерз к брезенту. Рассвет вставал лениво, медленно, серый, грязный, такой же, как ночь.

В тишину грубо ворвался гул, слишком знакомый, чтобы ошибиться. Наташа приподнялась. Гранаты?

Ермошев не шелохнулся.

- Что с тобой? - испугалась Наташа.

- Нельзя выдавать себя - с нами орудие.

- Что же нам остается?

- Ждать.

Наташе казалось, что нужно немедленно что-то делать Бездеятельное ожидание было мучительно.

- Ты не командир орудия, а просто завхоз, - неожиданно вырвалось у нее, и она сейчас же пожалела об этом.

- Самое важное сейчас - сохранить пушку, - сказал Ермошев, пропустив мимо ушей ее замечание. - Наши должны вернуться. Недели не пройдет, как мы будем в Вязьме.

- Что командир придумал, то правильно, - отозвался Юсупов.

А Ермошев сказал:

- Всякое может случиться. Но гранаты оставим на крайний случай, если придется взорвать и себя и ее. - Он с грустью посмотрел на немую и, как ему казалось, голодную пушку.

Танк проехал где-то недалеко, задевая ели и с треском ломая ветки. За танком прошел отряд - до батальона пехоты.

Они лежали втроем, прижавшись друг к другу, притаившись, замерев в ожидании.

Небо светлело.

«А мама, должно быть, сегодня всю ночь не спала, - подумала Наташа. - Нет уж у нее, наверно, ни одной невыплаканной слезы. Хоть бы знала она, что все это не напрасно».

Наташа вырвала из блокнота листок и написала:

«Секретарю первичной организации ВКП(б) дивизиона. Прошу принять меня в ряды ВКП(б). Мы не покинули орудие. Если нам не уйти отсюда, все равно вы найдете нас. Считайте, что я умирала членом партии.

Член ВЛКСМ, старший сержант Крайнова».

Подумав, она добавила: «А все-таки кажется мне, что еще поживу». И она прочла все это вслух.

Ермошев молча взял у нее карандаш и бумагу, что-то написал на листке и, не читая вслух, вложил в левый карман гимнастерки.

- Как думаешь, командир, а моя примут? - робко спросил Юсупов.

Небо очистилось. Стало светло и тихо. Отдельные елочки, возвышаясь над молодой зарослью, уходили в высокое небо, поддерживая его своими узенькими плечами.

В восьмом часу тишину нарушили орудийные выстрелы и протяжный крик с той стороны, куда вчера отошли наши войска. Мимо ельника, справа и слева, бежали немцы.

- Вот теперь можно себя обнаружить, - сказал Ермошев. Он вскинул ручной пулемет и приказал: - Гранаты!

Через несколько минут в тяжелый топот вмешалась русская речь.

Пробежала группа бойцов.

- Место как будто то, - говорил один голос.

- Здесь они и были, товарищ капитан, - отвечал другой.

Ермошев раздвинул ветки и вышел из ельника. К ельнику подходили новый комбат, Топорок и Борис Лапта.

- Товарищ капитан, орудие невредимо. - Ермошев обернулся к Лапте: - Да вы с завтраком! Вот это совсем хорошо!

Через пятнадцать минут к ельнику подвезли снаряды.

- Расчет, к орудию! - снова командовал Ермошев обычным своим глуховатым голосом.

* * *

Дивизию вывели из боя и поставили на отдых. В обед привезли почту.

Есть у солдата в бою отзывчивый, умный друг - узкий листок армейской газеты. Трудная это работа - быть армейским газетчиком. Каждый день приходится газетчику «смирять себя». Хочется написать рассказ или очерк. Сжатые столбцы небольшого листка имеют свои законы: нельзя много говорить об одном, нужно успеть рассказать обо всех.

Все разведчики батареи и многие огневики нашли свои имена в газете. Несколько строк написано было и о Наташе. Фамилия офицера, первым ворвавшегося в село, не указывалась.

... Наташа смотрела на бойцов, читавших армейскую газету - листок о себе - раньше писем и центральных газет. За листком вставала худощавая фигура капитана Гольдина, который пишет обо всех и о котором некому писать.

К ней подошел Ермошев.

- Хочу я тебе что-то сказать, Наташа. - Он уселся на скатку шинели. - Когда мы лежали у орудия, думал я. что если выйдем живыми - обязательно скажу тебе: уходи с батареи.

Опять!.. И это после того, как вместе были на волосок от смерти!.. Неужели она еще не доказала?..

Наташа встала и хотела уйти. Он удержал ее.

- Не по-хозяйски как-то получается. В пехоте переводчиков нехватает, а ты здесь. Сердишься, что тебя не всегда в опасное дело берут. А почему? Нет нужды. Можно другого послать. А человек должен быть так нужен, чтоб и заменить его было нелегко. Так или нет?

* * *

13 марта взяли Вязьму. По фронту был отдан приказ занять оборону. Топорок ходил раздосадованный: тридцати километров не дошли до родной деревни. Нужно было снова запасаться долгим терпением.

Начали строить землянки. И вот только теперь стала сказываться усталость, накопленная за последние два месяца. В наступлении все были здоровы. А теперь один за другим потянулись в санитарную часть.

Двое наводчиков заболели «куриной слепотой». Наташа водила их за руки и выговаривала:

- Вот не пили мой хвойный настой...

А у самой тяжелели ноги и каждый шаг давался с трудом.

Весенний воздух и весеннее солнце клонили ко сну. Наташа посмотрела в зеркало и была неприятно поражена: на исхудавшем, обветренном лице у глаз появились первые маленькие морщинки.

Начались трудности со снабжением.

Вязьма ломилась от запасов. Но по дороге, на протяжении девяноста пяти километров, один за другим стояли грузовики, завязшие в глине «по горло». Водители, грязные и злые, как черти, не вылезали из-под своих машин. Но все было бесполезно. Сухари, махорку и сало для всей дивизии бойцы тащили на плечах.

Есть хотелось непрерывно. Мысли двигались еле-еле.

Но когда с утра было известно, что к вечеру наверняка выдадут по сто граммов сухарей и по двадцать граммов сала, становилось уже не так беспросветно.

Но самое досадное было то, что «война кончилась», как говорили в дивизии, становясь в оборону, а каждый день приносил новые жертвы.

Несмотря на тщательную работу дивизионных саперов, бойцы ежедневно подрывались на минах.

Однажды утром Наташа пошла с бойцами ермошевского расчета в лес за хворостом для костра.

Она ступила на доску, переброшенную через болотце, и над лесом загремел взрыв. Небо опрокинулось на болото, и березы с размаху ударились верхушками о лужи. Наташа хотела приподняться и не смогла.

Ее эвакуировали в тыл.

* * *

Через два месяца Наташу отпустили из госпиталя на сутки в Москву. Москва была еще опустевшей. Никого из товарищей в городе не было. Сквозь дырочки почтового ящика, прибитого к входной двери, Наташа увидела желтоватый конверт. Ключа от ящика она не нашла. Пришлось стучать в соседнюю по площадке квартиру - никто не откликнулся, бежать вниз, разыскивать слесаря или хотя бы нож и молоток, или просто отвертку. Наконец ящик взломали. Наташа вошла в комнату и долго держала конверт в руках.

Обратного адреса не было. Рядом со штампом девятого почтового отделения стоял какой-то неясный штамп. Осторожно, боясь задеть письмо, она разорвала конверт, вынула из него мелко исписанные небольшие листки и снова подержала их в руках за спиной. Подошла к запыленному будильнику, завела его, подождала еще полторы минуты и только после этого стала читать.

Сергей писал, что... Впрочем, она еще не совсем понимала, о чем он писал. И он почти ни о чем не писал. Важно было то, что он действительно жив и что письмо помечено датой прошлого месяца.

Он начинал с того, что, может быть, это письмо проскочит, но до сих пор так не получалось, и что в дальнейшем писем снова может долго не быть. Но она должна знать, что он жив и здоров и что так будет всегда.

«Ночь такая тоскливая. Ты слышишь меня, Нат? » было приписано где-то сбоку и помечено прошлым годом. Должно быть, это листки из его блокнота. По всему тону письма можно было заключить, что он работает в глубоком тылу противника. Вернее сказать, это следовало из всего того, что в письме не было написано. Представить себе, как и где он живет, было невозможно. В листках было множество нежных, самых обыкновенных слов, которые пишут в тысячах подобных писем и которых прежде они стыдились, боясь походить на всех остальных. Сейчас Наташа читала эти слова и была счастлива, что они написаны.

И уже не хотелось ей ни Крайнего Севера, ни ветра, ни «алых парусов». И не хотелось, как прежде, ехать вместе с ним на край света.

Нужно было только одно - быть вместе, всегда, где угодно, хотя бы вот здесь, в стенах этой, уже десять лет тому назад надоевшей комнаты с выгоревшими и порванными кошкой обоями.

Время или война делают людей мудрее и проще? Жаль, что нет обратного адреса. Хотелось, чтоб он знал обо всем, что произошло с ней за это время.

Сергей писал о своем друге - сержанте Иголкине, который перевезет это письмо через «черту». Этот сержант дважды спас ему жизнь и был вообще исключительным парнем. И ей стало обидно, что он так много пишет об этом незнакомом сержанте с такой колючей фамилией и даже в письме к ней он не может отделить себя от войны.

Но на другой странице было написано про этого сержанта что-то такое, что напомнило ей Ермошева. И она подумала, что, должно быть, Иголкин добродушный круглолицый паренек, не имеющий ничего общего со своей фамилией. И все строчки в этом письме, даже те, которые были не о ней и не к ней, стали ей совершенно близки. И она подумала: «Хорошо, что в нашу жизнь вошли сержанты Ермошев и Иголкин, что мы оба - и Сережа и я - были там, где должны были быть».

Сергей писал о том же: «Нужно, чтоб было не стыдно вернуться к тебе. Только так можно не потерять тебя».

И снова повторялись все те же обыкновенные, никогда не надоедающие слова. («Какими глупыми были они раньше», снова подумала Наташа. ) После подписи была еще одна строчка: «Ты обязана жить».

И она впервые подумала, что не бояться смерти - это значит не бояться отдать кому-то сильные ладони Сергея. Это значит - не бояться отдать кому-то влажный закат над ледоходом, когда на плывущий по Москве-реке лед спускается солнце, тоже готовое вот-вот слиться с рекой и растаять... Достойно умереть - нет, это не страшно. Но отдать все это? «Ты обязана жить», пишет Сергей.

Но она знала: попробуй убеги от смерти, смени лишения и тревоги на благополучный покой, и все равно все это отдашь и счастья не будет. И снова, заново, в третий раз и, быть может, впервые сознательно она решила итти на фронт.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 Следующая ⇒