На батарее 2 страница

- А именно я больше всего хочу, чтобы ты в душу ко мне не лез, - отвечает Ермошев, подумав про себя, что больше всего хотел бы увидеть сейчас Анну - жену...

- Вот ведь ты какой!.. Л я больше всего на свете хочу, чтобы второй фронт скорее открылся.

- Голубиная ты душа! - смеется Ермошев. - Нашел о чем печалиться. Да они его в самый раз откроют.

- Помнишь, когда мышка прибежала в сказке «О дедке да репке»? - спрашивает Гайдая Ванев-отец.

- А может, и раньше, - с надеждой говорит Гайдай.

- А я так больше всего хочу, - вздыхает Ванев-отец, - чтобы невестка моя сараи колхозные в покое оставила.

И снова - в какой уже раз! - он начинает жаловаться товарищам:

- Подумать только, десять лет работал главным кладовщиком в колхозе. Такие у меня там запасы добра - на пять пятилеток хватило бы. - Ванев-старший осторожно косится в сторону, где спит его сын. - И вот не тебе: вертихвостке этой, бабе его, доверили. Что она в инструменте поймет?

Ванев замолкает и присматривается к сыну.

- Спит, крепким сном спит, - шепчет Гайдай.

- Да я ему и в глаза скажу, - немного громче говорит Ванев-отец. - Развалит она хозяйство, что есть - разбазарит. Вернемся - опять мне все начинать...

- По местам!

Команда раздается внезапно. Но, оказывается, только ее и ждали. Мгновенно ломается тишина.

Через несколько секунд расчеты у орудий.

-... фугасный! Навести и доложить.

- Первому один снаряд - огонь!

- Лев, выстрел, - сообщает связист Топорку.

Правее себя Топорок слышит разрыв. Нет, это не там, где нужно.

- Товарищ семьдесят пять, право тридцать.

- Левее! - раздается на батарее.

- Лев, выстрел, - сообщает связист.

- Точно!

Ермошев ошибается редко.

- Четыре снаряда, беглый огонь!

На немецком переднем крае прямо перед Топорком взлетают тяжелые султаны земли. С грохотом падают доски и бревна.

... И снова тихо в землянках на огневой.

- А уж не рассказать ли вам, хлопцы, как я женился? - лениво потянувшись, предлагает комбат Ванев.

Приезжая на огневую, комбат по вечерам отдыхал в штабном блиндаже. Разляжется с удобством во всю ширь лежанки, расставит свои могучие ноги, закинет руки за голову, и начинается уже неоднократно слышанный, но воспринимаемый все с тем же интересом бесконечный рассказ. В рассказе фигурируют и синий в крапинку сарафан, надетый на ней в то первое утро, и его нескладные лапти, что были тогда на нем некстати, и ее строгий папаня - бригадир колхозный, и почему-то крынка топленого молока с румяными пенками.

В блиндаже все больше неженатая молодежь. Ванев-отец от этих рассказов обычно уходит.

- Ну-ну, и дальше? - сгорая от нетерпения, торопит Митяй.

- Пришли вы к ней, и тут же... - хочет подтолкнуть рассказ застенчивый Гайдай.

Наташа молчит, но ей хочется поскорее услышать, как все это кончится.

- Умейте ждать, - отвечает Ванев. - Все это не так скоро делается. И вот пришел это я к ней...

- Трудно теперь нам будет хорошую невесту выбрать, - задумчиво говорит Лапта. - Отвыкли от девушек... Где их там разберешь!

- А я, - вздыхает Митяй, - могу рассказать только одно: как я не женился. Хотите?

- Рассказывай хоть это, коль другого нет ничего, - снисходительно басит Ванев.

Митяй долго молчит и, наконец решившись, начинает, ни на кого не глядя:

- Ну вот. Было это в прошлую зиму. Стояли мы в избе, у хозяйки. Очень мне понравилась ее дочка. Сидим мы с ней целые вечера. Взглянуть на нее не смею. Так и не сказал я ничего дивчине. Только пришлось нам из этой деревни уйти. Вернулись мы туда с боем как раз через месяц. Пришел я на ту улицу, только избы той уже нет и дивчины нет. И где она, так и не знаю...

Согревшись у печек, уже полудремлют в землянках расчеты.

- По местам!..

- Взрыватель осколочный!.. Угломер... Прицел...

Отстрелялись - и снова тихо.

* * *

Стоят на опушке осыпанные голубыми лунными искрами ели. А луна идет по небу полная, ясная, словно солнце.

Ни Наташе, ни Митяю не хочется спускаться в душный блиндаж.

- Вот и луна тоже, как я, - говорит Митяй. - Идет по небу одна. Видно, и ей досадно и скучно.

Повернулся к Наташе:

- Эх, Наташа, милая, так и пройдет по землянкам наша с тобой юность! И когда же это кончится? Ведь вот встретились мы с тобой...

Из блиндажа голос дежурного телефониста:

- Лейтенанта Митяя срочно к командиру полка.

Не досказал Митяй, убежал.

И ей, так же как и Митяю, досадно, что в такой вечер она одна.

- Хорошо! - тихонько говорит Наташа, оглядываясь, и тут же удивляется: - Разве может быть хорошо, если нет ни одного письма от Сережи?

Ей казалось когда-то, что без него хороших вечеров не бывает. И все-таки вечер хороший. Нет, значит он жив.

Где он? Что делает в эту минуту? Знает ли он обо всем, что ей пришлось пережить?..

* * *

Ударили крепкие морозы. Часовые на посту отбивали чечотку, попрыгивали бойцы у орудий. Наташа разорвала свое верблюжье одеяло и выстелила шерстью все валенки на батарее.

- Что это ты делаешь? Вот матери напишу, - пригрозил Ванев-отец.

- Пиши!

И Наташа прочла вместо ответа:

Лишь лежа

в такую вот гололедь,

зубами

вместе

проляскав -

поймешь:

нельзя

на людей жалеть

ни одеяло,

ни ласку.

В землянке стало тихо.

- А верно ведь, - сказал Митяй. - Нельзя.

И Гайдай подтвердил:

- Нельзя.

Наташа продолжала читать. Она читала негромко и, должно быть, не очень хорошо. Но все сидевшие в землянке были захвачены этим неровным голосом, потому что шел он от самой ее души и от самого существа волнующих строк. Весь вечер, трижды перебиваемый боевыми командами, она читала вслух Маяковского. И так звучали строчки из поэмы «Хорошо», словно только вот этого года, этого дня ждали они, чтобы заговорить во весь голос.

В этот вечер батарейцы многое поняли в Наташе. Но самой Наташе было еще далеко до полного понимания законов жизни на батарее.

Солдатская мудрость давалась не сразу.

Как-то вечером противник открыл огонь по первой траншее. Обстрел продолжался уже четвертый час. Из землянок не выходили. Топорок лежал у выхода и жадно глотал с ладони снег.

- Не напьешься этим. Хоть бы глоток воды! - говорил он и снова сосал снег. - Печку бы развести...

- Комбат покажет тебе печку, - ответил кто-то из землянки.

Наташа сняла с гвоздика котелок, спрятала его под ватник и вышла из блиндажа.

Рядом разорвался снаряд. Она упала и поползла. Об снег чиркали разрывные пули и вспыхивали, как спички.

Прорубь была посреди нейтрального поля, в шестистах метрах от блиндажа.

Когда Наташа вернулась в землянку и протянула Топорку котелок, он сердито посмотрел на нее, не говоря ни слова выплеснул воду за дверь и весь вечер с ней не разговаривал.

Через неделю была дивизионная разведка. В поиск назначили не Наташу, а санинструктора соседней батареи. Все-таки она пошла с разведчиками. В эту ночь в хозвзводе был ранен Лапта, и старшина долго искал по батарее Наташу.

Операция прошла удачно, разведчиков наградили, а Наташе был объявлен строгий выговор по полку.

- Я предупреждал вас, - сказал капитан Ванев: - не всякую смелость здесь уважают.

* * *

Наташа отдыхала в углу землянки, прикрывшись шинелью.

В землянку вошли бойцы. Сняв автоматы, они легли. То ли потому, что день был пасмурный, то ли просто они устали, но у всех четверых на душе было необъяснимо скверно.

- Очень люблю кошек, - уныло сказал Гайдай.

Ему никто не ответил.

- Чтоб шерсть черная, гладкая, а глаза горели. Почему в первом расчете заимели кошку, а у нас нег? Дома вот у меня была такая одна. Негритенком ее звали...

- Вот завел «уду! - взорвался Ермошев. - Кошки да кошки! Дома да дома! Да у меня дома, может, не то что кошка - жинка, и не черная, а белая, как ясный день, и то молчу! Не береди ты душу, добром говорю, и без тебя тошно.

Наташа уже давно заметила, что Ермошев часто без видимых причин раздражался, когда ему напоминали о доме.

Она не знала, что в такие минуты он видел свою жену, кроткую и терпеливую женщину, такой, какой он ее заставал на крыльце, возвращаясь домой под утро. Ермошев никогда не слышал от нее упреков. Но теперь, вспоминая ее, чувствовал и угрызения совести, и жалость к жене, и досаду, что времени назад не вернуть...

- Ну, и чего ты в бутылку полез? - обиженно спросил Гайдай у Ермошева.

- Глаза бы мои тебя не видали! И как только Топорок дружит с тобой!

- Что я тебе плохого сделал?

- Не война - и не посмотрел бы на тебя. Точно. Нужда горькая заставила с нюней в одной землянке жить. Кончим войну - на улице встречу, на другую сторону перейду.

- Неправду ты говоришь, Ермошев, - не поверил Гайдай. - Встретишь - и как еще обрадуешься!

- Ни боже мой, не надейся. И шапки не сниму. Нудный ты все-таки парень, Каряга, и это факт.

- Не пойму я тебя, Ермошев, - сказала Наташа, сбрасывая шинель. - Живешь с человеком в одной землянке, а поделить с ним чего-то не можешь...

Ермошев отвернулся к стенке и скоро заснул.

* * *

Из блиндажа слышался смех.

Наташа остановилась у входа. Ухмыляясь, из землянки вышел Ермошев.

Увидев Наташу, он отвернулся и сказал в сторону:

- Ступай, Наташа, тут до тебя пришли.

Посреди блиндажа стояла молодая девушка.

Черная барашковая папаха сдвинута на затылок.

Светлые волосы подстрижены под мальчика. Над блестящими карими глазами - выщипанные стрелки бровей. Полные, резко очерченные губы. Расстегнутый воротничок гимнастерки.

Увидев Наташу, девушка поспешно застегнула воротничок и поправила портупею.

- Вы Наташа Крайнова? Здравствуйте. Пришла познакомиться с вами. Вот уже три недели работаю в штабной батарее. Алла Широкова.

По знакомому Наташе фронтовому обычаю, Алла поинтересовалась, не землячками ли они друг другу приходятся. Поговорили каждая о родных местах, о своей довоенной жизни.

- Девчат здесь нет... слова сказать не с кем, - пожаловалась Алла.

- Ты теперь ко мне приходи почаще, - сказала Наташа. - А сегодня в честь нашего знакомства мы устроим маленький пир.

Из угла землянки был извлечен деревянный ящик, доверху наполненный румяными «верненскими» яблоками.

- За ваше здоровье!

Они ударяли яблоко о яблоко так, будто держали в руках бокалы с шампанским. Им было весело. И обеим казалось, что они уже давно знакомы.

- Откуда это у тебя? - спросила Алла.

- Посылку получила сегодня.

Она показала на крышку ящика. Под номером полевой почты батареи стоял обратный адрес: «Андрей Первухин. Алма-Ата Улица... »

- Был у меня раненый такой, наводчик наш...

В углу ящика из-под яблок выглянул голубоватый лоскут.

- Что это? - воскликнула Алла.

- Не знаю.

Девушки с любопытством разгребли яблоки и вытащили сильно помятое бумажное платье в голубой горошек.

Наташа прикинула платье к плечам.

- Чудесно! - захлопала в ладоши Алла.

- А теперь ты примерь, - попросила Наташа.

Алла сбросила гимнастерку и надела платье.

- Будто по тебе шито, - сказала Наташа. - Знаешь что, носи его, а?

- А ты?

- Да когда же мне его тут надевать, на батарее? У вас в штабе спокойнее.

Когда Алла снова оделась в военное, Наташа завернула платье в газету и засунула сверток в Аллину полевую сумку.

- Не возражать начальству, товарищ младший сержант, - сказала она.

Алла чувствовала к Наташе большое расположение. Но к расположению примешивалось еще какое-то менее приятное чувство - может быть, зависть.

Алла была в армии с того дня, когда всех работников почты, где она служила, собрали в кабинет заведующего и сказали, что началась война. Она успела уже поработать и в госпитале, и в санбате, и в стрелковом полку.

Сколько людей прошло за это время через ее руки! Но не было ни одного, который бы вспомнил о ней уехав.

Зато многие были внимательны к ней, пока видели ее ежедневно. И пусть Наташа не думает...

- А теперь посмотри на мои обновки, - сказала Алла. - Хочешь?

- Конечно!

Алла провела рукой по начищенной медной пряжке кожаной портупеи.

- Комсоставская.

Она подняла с лежанки двубортную, аккуратно сшитую шинель с золотыми пуговицами.

- А это начальник ОВС постарался.

Алла вытянула ногу, обутую в изящный хромовый сапожек.

- Нравится?

- Очень.

- Джимми... Сосед наш - командир саперного батальона - в своей мастерской заказал. А ты чего зеваешь? - Алла только сейчас разглядела, как одета Наташа. - Раньше меня в полку, а во всем солдатском.

- Что ж тут такого? Я и правда солдат.

- Да, но ты девушка. Как же можно так? Сапоги огромные, гимнастерка полинялая.

Алла говорила теперь тоном, в котором звучали покровительственные нотки. Она оглядывала Наташу со всех сторон и откровенно сокрушалась, не без удовольствия чувствуя свое превосходство и даже желая чем-то смягчить его. Теперь ее самолюбие было вполне удовлетворено, и потому Наташа снова казалась ей совершенно замечательной. И она искренне была готова сделать для Наташи все что угодно.

- Возьми у меня шинель, - сказала Алла, - а я в тулупе пока похожу.

- Ну, что ты!..

- Правду говорю, бери... Не хочешь?

Алла смотрела на свою новую подругу и думала, чем бы еще можно было помочь ей.

Хорошая девчонка эта Наташа... Простая такая... И с ней можно обо всем поговорить.

- Скажи откровенно, ты не скучаешь здесь? - спросила Алла.

- Совсем даже не скучаю, - сказала Наташа.

- И верно, зачем скучать!

Она достала трофейную зажигалку - наверное, тоже чей-то подарок, - зажгла папиросу, неумело затянулась и закашлялась.

Алла ушла. В землянку вернулся Ермошев. Он громко выругался и сказал с сердцем:

- Прости, конечно, Наташа, но передай подружке своей, чтоб ноги ее на батарее больше не было.

- Вот как? А мне казалось, вы очень мило беседовали.

- Очень даже мило. Совсем Ермошев размяк. Много ли нужно? А ребята такое сейчас порассказали о ней, что мне просто тошно стало.

Наташа знала, что Ермошев во многом прав, и все-таки ей было обидно за Аллу.

* * *

- Ящичные, к панораме! - кричал Митяй. - По пехоте гранатой!.. Взрыватель осколочный!.. Буссоль!.. Прицел!.. Уровень!.. Пять снарядов, беглый огонь!

Огня не следовало.

- Подносчики, к панораме! - снова кричал Митяй. - Стрельба по движущимся танкам!.. Бронебойно-зажигательный!.. Наводить по башне!.. Огонь!..

Огня не следовало.

- Ермошев, ко мне! Принять командование батареей!

На батарее проводились учебные занятия по взаимной заменяемости номеров.

И когда на очередную учебную команду огня не последовало, рядом со штабным блиндажом загрохотал взрыв.

- Расчеты, в укрытие!

- Другого времени не выбрали для налета своего, гансы проклятые! - ругался Митяй. - По графику занятия, а они...

В блиндажах из-под накатов осыпался песок. Загасли коптилки.

- Белка, я - Орех! Белка, я - Орех! - тщетно вызывал связиста взвода управления дежурный телефонист.

Гайдай надел на спину катушку и выполз из блиндажа.

Скоро налет прекратился.

- К орудиям! - снова крикнул Митяй. - К панораме, замковые!

Через двадцать минут занятия кончились, и расчеты разошлись по землянкам.

- А Гайдая все нет, - сказала Наташа.

- Вот дитя-то! - проворчал Ермошев. - Без няни дорогу домой не найдет!

Он вышел. И сразу передышка кончилась. Налет возобновился. Били теперь не по батарее, а левее, ближе к переднему краю. С мерной последовательностью чередовались разрывы.

... Они вернулись вдвоем, Гайдай сидел у Ермошева на плечах. Сапог с ноги Гайдая был сброшен, на носке запеклась кровь.

Перевязав Гайдая, Наташа заметила, что и у Ермошева оцарапан висок.

- Нашел он меня в лощине, - начал рассказывать Гайдай. - В такой мы с ним переплет попали! - Гайдай повернулся к Ермошеву: - А еще говорил, что не любишь меня... Я знал, что ты это просто так.

- Ладно уж, лежи, - сердито ответил Ермошев и принялся за починку шинели. - Любишь - не любишь! Вот еще что, чего придумал!

Наташа лежала на нарах, не вмешиваясь в их разговор. Да, Ермошев совсем не считал Гайдая своим другом, а свой поступок - выражением особой дружбы и смелости. Просто так нужно было, и все. И неожиданно ей стали понятны и выговор за самовольное участие в разведке и злость Топорка, когда он выплеснул из котелка воду. Она смотрела на Ермошева, который, повернувшись к Гайдаю спиной, занимался своей шинелью, и думала о многом, что до сих пор было ей непонятно. На переднем крае подвиг становится делом самым обычным. Его расценивают не как проявление каких-то высоких, необычайно благородных чувств, а как то, что само собой разумеется. На переднем крае единственная мера поступка - его необходимость. Здесь нет места пустой романтике. А ей с самого детства, с поры «Красных дьяволят», хочется сделать что-то большое. Но не всегда это желание кстати. Другие сразу становятся нужными для серьезных дел... Ее взгляд упал на полку для котелков, прибитую над входом. А ей приходится ждать. Ждать и каждое утро проверять чистоту котелков. Хотелось встать и сказать Ермошеву: «Знаешь, а своего я все равно дождусь».

* * *

В дивизионной газете появилась статья о снабжении.

В статье было написано, что начальники ОВС нередко снабжают в первую очередь тех, кто поближе к штабу, а о людях переднего края они подчас забывают. В качестве примера упоминалась фамилия батарейного санинструктора Крайновой.

Наташа была недовольна неизвестным автором.

На следующий день ее вызвали в ОВС и сняли с нее мерку, а еще через день принесли новенькие сапожки, юбку, гимнастерку и шинель.

Статья в газете была ей неприятна, и потому она не очень обрадовалась обновкам.

Зато батарейцы внимательно рассматривали и сапожки и новую юбку. А старшина достал с полки инвентарную книгу батареи, разлиновал лист до конца, проставил в первой графе очередные номера и, с удовольствием вырисовывая буквы, вписал в инвентарь новое батарейное имущество.

- Вот теперь и ты у нас не хуже этой девчонки, - сказал Ванев-отец. - Посмотрели мы на вас обеих... да и надумали...

Когда Ванев и Наташа случайно вдвоем задержались у орудия, старик под строжайшим секретом сообщил ей, что писать в газету решили всей батареей сразу после прихода Аллы Широковой, что сочинял письмо артмастер Глущиков, а ошибки исправлял сам комбат, капитан Ванев.

* * *

Вторые сутки не возвращался Топорок с нейтрального поля. Разведчики искали его повсюду. Наташа всю ночь не могла уснуть и к утру решила, что это как раз то самое дело, которого она так долго ждала.

Не сказав никому ни слова, она вышла из блиндажа. Блеск солнца на звонком, подмороженном насте казался ярче самого солнца. При такой видимости каждый человек у переднего края превращался в мишень. И все-таки ее радовало ясное утро! Ей казалось, что Топорок ждет помощи именно от нее, и потому она не чувствовала себя одинокой в тихом, насторожившемся фронтовом лесу.

Однако, отойдя километра три от батареи, она сбилась с пути. Трудно было придумать что-нибудь хуже! Заблудиться теперь, когда дорога каждая минута... А Топорок где-то лежит и ждет...

Наташа пошла вперед наугад. За лесом показался знакомый деревянный крест кладбища. Это кладбище было ее излюбленным ориентиром. Ермошев часто смеялся над нею: «Тоже мне вояка! От кладбища, как от печки. А как двигаться начнем, придется кладбище с собой захватить? » Наташа обрадовалась кресту, как радуются старому, испытанному другу. Она подбежала к чугунной кладбищенской ограде, крепко вцепилась в нее, словно боясь потерять найденное, и оглянулась вокруг. Ну да, это дорожка, что идет от батареи. Значит, к НП сюда. Обогнуть овраг... Тропинки распутались.

Вот и река, перерезающая нейтральный пустырь. Как трудно ползти по узкому проходу минного поля! Подмороженная корка снега с хрустом трескается под телом. Нужно не ползти, а мягко, бесшумно плыть по снегу, бесшумно протаскивать колени и локти. За березой, которую она заметила в первый день, кончается участок наблюдения батареи. До березы еще метров четыреста. Сколько раз нужно еще вот так протолкнуть себя? За березой - старый блиндаж. Не там ли лежит Топорок?

Злополучная прорубь напомнила Наташе историю с котелком. Конечно, путешествие за водой было простым бахвальством.

Но сейчас действительно нужно собрать все мужество... Если она погибнет сейчас, никто даже не узнает о ней... Как сильно хрустит наст!.. Осторожней!.. Слева из-под снега выглянула плохо запрятанная деревянная крышка мины. Все-таки напрасно она ушла, никому не сказав... Вернуться? Но, может быть, где-то совсем недалеко лежит и ждет Топорок...

В блиндаже за березой Топорка не было. Наташа вспомнила свою любимую поговорку: «Человек стоит столько, во сколько он сам оценит себя». Просто нужно решить, что можешь, - и сможешь. И она сделала то, что разведчикам редко удавалось в такие ясные дни: она скатилась на лед, переползла реку, ползком выбралась на противоположный берег и снова поползла вдоль реки. Этот берег условно считался немецким. До проволоки противника оставалось сто метров. Наташа надеялась на свой маскхалат. Однако скоро снайпер заметил ее и открыл стрельбу. Она сползла в воронку. Начался поединок на терпение. Соломинки прошлогодней травы, торчавшие из-под снега прямо перед ее глазами, казались ей лесом. Наташа пересчитывала их и обещала себе, что покинет воронку, как только досчитает до сотой. Но вот уже десятый раз она доходила до сотой, а снайпер не давал поднять голову. И все-таки она чутьем угадала минуту. Может быть, снайпер отвернулся закурить или на мгновение просто отвел глаза. Наташа выбралась из воронки и, распластавшись по снегу, поползла снова, но не назад, а вперед. Пули ложились у нее за спиной: снайпер бил по пустой воронке. Она добралась до следующей воронки и отпрянула: на дне воронки, лицом к земле, лежал человек.

Наташа отползла назад, в нерешительности остановилась и снова придвинулась к воронке.

Человек повернул окровавленное лицо. Синие, отекшие веки плотно закрывали глаза. Правая рука потянулась вверх и тут же упала.

Это был Топорок. Его беспомощность сделала Наташу увереннее. Она спустилась в воронку, открыла санитарную сумку и занялась Топорком так, как если бы воронка была приемной полевого госпиталя. Уложив его поудобнее, она растерла ему окоченевшие ноги, сделала укол, заставила отхлебнуть водки.

Топорок сладко потянулся и лениво сказал:

- Не хочу слезать с печи. Ох, и тепло же здесь! Дай калача.

Наташа смочила водой из фляги половину солдатского сухаря.

Топорок лениво приоткрыл левый глаз - другое веко не поднималось, - сквозь щелочку медленно осмотрелся и встретился взглядом с Наташей. Глаз расширился

- А я думал, что это мамка. Где мы?

Они пролежали в воронке до темноты и добрались до батареи только ночью. Топорок отказался ехать в госпиталь, боясь, что попадет оттуда в другую дивизию. Капитан Ванев приказал Наташе ехать вместе с Топорком в санчасть полка.

- Вылечите его - вернетесь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На батарею они вернулись через три недели.

* * *

Теперь Наташа хорошо знала всех батарейцев. И уже совсем не все в них казалось ей замечательным. Она поняла наконец, что они самые обыкновенные люди, точно такие же, как всюду. Один из них был ворчлив, другой - груб, третий - вспыльчив, четвертый - слишком подозрителен. Бывали иногда по землянкам и у орудий мелочные столкновения, ссоры, споры. И все-таки жили батарейцы дружно, грубовато, по-мужски заботились друг о друге, знали друг о друге все, до мельчайших подробностей.

К Наташе на батарее относились теперь с особой бережностью.

Однажды, возвращаясь с НП на огневую, Наташа провалилась по пояс в засыпанный снегом окоп. Снег набрался в валенки, и чулки промокли. В землянке на огневой было пусто: расчеты занимались у орудий. Наташа стянула с себя чулки, разложила их перед дверцей железной печурки, села рядом и задремала...

- Плохо живете, огневики, - над самым ухом пробасил капитан Ванев. - Это ж не землянка, а камера окуривания.

Наташа вскочила. Блиндаж был полон дыма и гари.

У входа за капитаном Ваневым с виноватым лицом стоял Ермошев. А у Наташиных ног, прямо перед дверцей печурки, валялись остатки сгоревших (единственных к тому же! ) чулок.

- ЧП[2] в нашем хозяйстве, товарищ комбат, - сказал Ермошев.

- Три наряда за это полагалось бы, - говорил вечером старшина. - А если сейчас приказ о наступлении привезут? Что я с тобой - сяду и плакать буду?

И три дня вся батарея дружно издевалась над беспомощным положением, в котором очутилась Наташа. А через три дня ее вызвали в штабной блиндаж и, ни слова не говоря, вручили какой-то сверток. Оказывается, нашелся у кого-то старый шерстяной шарф. Кто-то распустил его. Кто-то на самодельных спицах связал огромные, неуклюжие, но плотные шерстяные чулки. Наташа так и не узнала, чьих это рук работа, но замысел, как объявили, был общий.

- «Я много дарил цветов да букетов, - вспомнил Гайдай строчку, которая запала ему в память с того вечера, когда Наташа читала стихи Маяковского, - но больше всех дорогих даров... »

Гайдай запнулся и посмотрел на товарищей, ожидая поддержки. Ермошев достал из ватника записную книжку, поискал нужную страничку и прочел:

... я помню

морковь драгоценную эту

и пол-

полена

березовых дров.

- А я не забуду ваших чулок, ребята, - сказала Наташа.

* * *

Наташа шла в хозяйственный взвод снять пробу. Было еще темно. Ее кто-то окликнул. В трех шагах от тропинки, рядом с землянкой, по колено в сугробе стояла девушка в ватных брюках и старательно мылась снегом. Когда Наташа подошла ближе, девушка выпрямилась.

- Откуда ты взялась? - удивленно спросила девушка.

- А ты откуда?

- Вот из этой землянки. Приходи ко мне. Спросишь Женю Колосову... Первую девушку вижу за целый месяц!

На обратном пути Наташа спустилась в блиндаж.

Женя оказалась москвичкой, землячкой, чуть ли не с одной улицы. Она ушла на фронт из девятого класса. Женя работала санинструктором танкового батальона. Дела у ней были те же, что и у Наташи, и им было о чем поговорить. Женя с увлечением рассказывала о чистых котелках, с важностью - о своем авторитете. Наташа слушала ее с удовольствием, но Женин рассказ, несмотря на серьезность тем, почему-то напоминал Наташе детский лепет, а сама Женечка, хорошенькая, румяная, немножко курносая, с ямочками на пухлых щеках, - капризного, избалованного ребенка.

Женя перевела разговор на заветные девичьи темы.

- Скажи, влюблена ты в кого-нибудь у себя в полку? - спросила она с нескрываемым интересом.

- Нет.

- Как же так? - разочарованно протянула Женя.

- Я люблю человека, которого здесь нет.

- Вот оно что... - продолжала Женя и, подождав, не спросит ли Наташа ее о том же, но так и не дождавшись, таинственно сказала: - А я - только это секрет - влюблена. - И, опять не дождавшись дальнейших расспросов, добавила: - И он меня очень любит.

- Кто же это? Начальник штаба или, может быть, начальник ОВС? - насмешливо спросила Наташа.

- Значит, и ты думаешь только плохое, - обиделась Женя. - А я-то обрадовалась, что подругу нашла, что можно поговорить. Все ведь одна...

Женя отвернулась.

- Кто же он?

- Простой воентехник. Веткин. Андрюша Веткин. Знаешь?

- А свадьба когда?

- Только после войны. В Берлине или в Москве, - гордо ответила Женя. - И ни днем раньше. А ты думала, по-другому?.. Только помни, что об этом - никому-никому, - понизив голос, предупредила Женя.

Она стала ежедневно приходить к Наташе на батарею. Говорила о пустяках. Беспричинно смеялась. Соседи по блиндажу пожимали плечами:

- К чему на войне держат детей?

Скоро танковый батальон, в котором работала Женя, получил приказ занять новые рубежи.

* * *

Немцев разбили под Сталинградом, погнали по донецким степям. А по Западному фронту приказ был все один: держать оборону.

Попрежнему учились и ждали. Долгими зимними вечерами в землянках читали письма от жен, от невест, от «незнакомок» из далекого тыла.

«Папочка, - писала Ермошеву дочка, - я рада, что ты у меня уже самый старший сержант. Папочка, напиши мне, каким хлебом кормите вы разведчиков. Я бы им только белый давала, без карточек, по скольку хотят... »

Раздраженно смотрели на руки, отвыкшие от работы.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 Следующая ⇒