Юдифь Борисовна Капусто. В полевом госпитале

Юдифь Борисовна Капусто

Наташа [1]

Повесть

Рисунки В. Высоцкого

Москва - Ленинград: Детгиз, 1949

В полевом госпитале

Наташа решила не ждать повестки военкомата. Ночью она собрала свой вещевой мешок, повязалась большим шерстяным платком и, не дождавшись рассвета, сбежала по лестнице. Было еще темно. Она шла по опавшим листьям вдоль пустых московских бульваров, мимо баррикад, мимо противотанковых ежей, на запад, на юго-запад, в холодную ширь Калужского шоссе. Ни воинского удостоверения, ни командировочной у нее не было. Часовым она показывала комсомольский билет. До Красной Пахры ей верили. Между Пахрой и Архангельским (очевидно, фронт был где-то совсем недалеко) ее арестовали и отвели в штаб части. Из штаба Наташу направили не на самый передний край, а только в полевой госпиталь.

Начмед госпиталя встретил ее сухо:

- Образование?

- Трехмесячные курсы РОКК.

- Гм... маловато. Мало для медсестры. А кроме?

- Три курса литфака.

- Это еще туда-сюда. Пожалуй, даже достаточно... для писаря сортировочного отделения.

- Для писаря?

- Да, возможно, что справитесь.

Писарем?! Неужели для этого она шла сюда? Да она что угодно готова делать - мыть полы, горшки выносить, - только не писарем! Бумажная работа! И все это, недолго думая, она выложила начмеду.

Он слушал молча и вдруг закричал:

- Кру-гом! Марш из палатки!

Еще никогда никто так не кричал на нее. Наташа выбежала из палатки начмеда. Он вернул ее:

- Поворотов не знаете? Кру-гом!

И Наташа сделалась писарем.

Писать. Без конца писать. Называется - человек воюет! Что же делать, раз это нужно. Писать по-русски и по-латыни. Выводить буквы старательно и аккуратно. Ну и фронтовик!

- Но ведь вы добровольно стали солдатом, - говорил начмед. - Да или нет? Чего ж возмущаться?

Через неделю начмед мимоходом похвалил ее почерк. Показалось, что это издевка. Почерк! Тоже воинское мастерство! Она смолчала.

- Теперь вы умеете поворачиваться и знаете, в чем горькая соль солдатского ремесла, - сказал начмед. - Ни в чем не раскаиваетесь?

- Нет.

- Скоро будете принимать присягу.

И еще через три недели:

- Теперь я могу допустить вас непосредственно к раненым. Сдайте бумаги сержанту...

* * *

В палатке было холодно и дымно. Около печки лежала груда сырых дров. Наташа пыталась разжечь эти дрова и бумагой, и без бумаги, и керосином и солидолом, выпрошенным у шоферов, - печка не разгоралась.

Она откинула снизу брезент, который закрывал вход в палатку, и выглянула наружу.

Промозглый ветер пробежал под койки.

Из трубы над соседней палаткой валил густой дым и задорно вылетали озорные, веселые искры.

В этой палатке работала дружинница Ийка.

Наташа захлопнула брезент и снова - наверно, в седьмой уж раз! - принялась за растопку

Ийка была самым счастливым человеком в госпитале. Ийка не «проводила бесед», не «занималась с больными» и не «поднимала их дух», как требовал строгий начмед. Все переделав, Ийка садилась посреди палатки на ящик и требовала, чтобы раненые занимались ею.

- Ну, как вы себе думаете, ребята, будет у меня когда-нибудь свое хозяйство или не будет? - спрашивала она. - Вот давайте загадаем. Сколько у нас тут на палатку здоровых рук? Так, чтоб ни разу не раненных? Если чёт - значит, будет; если нечет - не будет Петрышкин - одна... Борюшкин - две... Спицын... Не ври, Спицын, весь ты кругом простреленный.

То ли Ийка «подтасовывала», то ли раненые «жульничали», но как ни менялся состав раненых в ее палатке, число здоровых рук выходило всегда неизменным «четом».

Ийка пересаживалась с ящика на ближнюю койку и начинала мечтать:

- Ну вот, и уборщицей в санатории я уже больше не буду! Надоело. Выйду замуж вот за такого, как Спицын. Только уж не сердись, Спицын: чтоб руки были нестреляные, мне ведь хозяин нужен.

Наташа приходила в отчаяние от Ийкиной бестактности.

- Будет у меня много ребят, - продолжала Ийка, - и своя корова, вот как у нас была соседская Бурка, а может быть, даже две. Как думаете, разрешит мне наш председатель? А больше всего, по правде сказать, я цыплят люблю.

- Так ты на птицеферму иди, - добродушно советовал Спицын, который (зря так волновалась Наташа) совсем не обижался на Ийку.

- Пошла бы, если б меня бригадиром выбрали, - признавалась Ийка. - Люблю сама распоряжаться.

Спицын посмеивался, и Ийка, сообразив, что наговорила лишнего, тоже начинала громко смеяться.

- Сколько раз я вас просил, дружинница Куренкова, - у входа стоял строгий начмед, - не устраивать шума в палатках.

Ийка поспешно соскакивала с койки (ведь и на койке сидеть не разрешается).

А бывало в свободные минуты Ийка приходила в палатку не смеяться, а, наоборот, жаловаться на свою судьбу.

Когда немцы подходили к Наро-Фоминску, мать ее перебралась в соседнюю деревню к своей золовке (той самой, которая в святцах выискала для Ийки ее необыкновенное имя), да так и пропала.

Ийка шумно всхлипывала, а как только за палаткой слышались шаги начмеда, кто-нибудь из раненых торопливо совал ей в руки полотенце или край простыни:

- Утрись! Опять тебе нагорит.

Но не Ийкиной дружбе с бойцами завидовала Наташа. Если Ийка заполняла своей болтовней всю палатку, то Наташа умела слушать, и раненые выкладывали ей все, что у них наболело от минуты прощания с домом до этого самого дня.

Наташу волновало другое: непонятная, таинственная власть, которую Ийка имела над железными печками. Конечно, дело не только в печках! Все, что Ийка делала по хозяйству своей палатки, получалось у ней легко и без героических усилий. Сколько бы отдала Наташа за эту легкость!

Совсем не так думала она когда-то о войне. В детстве Наташа зачитывалась «Красными дьяволятами», собиралась с мальчишками-одноклассниками бежать в Китай - делать китайскую революцию, бредила чапаевской Анкой. В студенческие годы между лекциями о Средневековье и диаматом всегда находился свободный часок для районного полигона и стрелкового клуба.

Оказалось, требуются всего-навсего медицинские сестры.

Но в конце концов, легко или трудно, плохо или хорошо, и у нее выходило все, что делала Ийка. Все, если бы не эти проклятые печки! Нет, опять прогорела и опала пеплом газета, а дрова, составленные плотным ровным четырехугольником, попрежнему лежали не тронутые огнем. Не дрова, а какой-то несгораемый шкаф!

Наташа решительно поднялась, вышла из палатки и направилась к Ийке. Подходя, она услышала слаженный мужской хор, и где-то поверху песни шел не очень верный, но звонкий Ийкин голосок.

В палатке было светло и жарко. Посреди стоял большой стол, покрытый белой скатертью. («И где это она столько марли раздобыла! » подумала Наташа. ) Ийка сидела на столе и управляла хором.

Весело потрескивала круглая печурка. У входа был демонстративно вывешен деревянный термометр.

Наташа поискала глазами конец синего столбика.

- Двадцать, - услужливо подсказала Ийка.

Хор замолк.

Рядом с печкой Наташа увидела огромную кучу хвороста. Сухие ветки торчали из-под всех коек.

- Иечка, - сказала Наташа, - ну скажи мне наконец, где ты добываешь хворост?

Ийка гостеприимно указала Наташе место рядом с собой.

- Садись песни с нами петь.

- Иечка, - снова сказала Наташа, - ну не все ли равно - мои раненые или твои. Ну что за секреты?

Ийка хитровато прищурилась:

- Не секреты, а военная тайна.

Раненые посмотрели на огорченную Наташу с гордостью за свою Ийку. Но, выйдя из палатки, Наташа услышала у себя за спиной голос Спицына:

- Не вредничай, Ийка, скажи ей. Всем ведь хватит.

- А вдруг нехватит? - оправдывалась Ийка - Мне не жаль, да ведь эта Наташка такая - всем туда дорогу покажет...

Через несколько минут Ийка вошла в Наташину палатку.

- Прохладненько у вас чего-то, - сказала она, обращаясь к раненым, и, повернувшись к Наташе, добавила: - Ну, ничего, печка холодная - сердце горячее. А пока прощевайте. Греться ко мне заходите!

- Рады бы в рай, сестра, да грехи не пускают, - сказал раненый, который лежал поближе к печке, и показал Ийке на забинтованную ногу, подвешенную для вытяжения к спинке кровати.

Ийка смутилась, неловко раскланялась и ушла.

* * *

Шестого декабря уже первый прибывший с переднего края раненый возбужденно сказал:

- Наши пошли! - Он торопливо махнул здоровой рукой: - Скорее, доктор! Спешу. Что? Эвакуация? Нет, это не по погоде... У меня батальон.

Трое суток непрерывно к госпиталю подходили санитарные машины. Трое суток Наташа не выходила из сортировочной. К концу четвертого дня ее вызвали в гангренозное отделение.

Наступление продолжалось. Наро-Фоминск, Боровск...

На краю Московской области, в селе под Вереей, томилась Зоя, ждала прихода наших полков или своего последнего часа...

Госпиталь получил приказ о передислокации. Нужно было двигаться за наступающими войсками.

Через день госпиталь работал в сорока километрах от прежнего места.

... Заполночь. Раненые уснули. Перемыв посуду после ужина, Ийка уселась поближе к печке (излюбленное место всех сестер во время ночного дежурства). Вот уже второй день мели бураны, а в Ийкиной палатке температура попрежнему не падала ниже двадцати. Сегодня на политминутке комиссар похвалил Ийку. Он сказал, что сестра Куренкова держится с больными правильного - как это он сказал-то? - тона, кажется... ну да, правильного тона, что она умеет отвлекать раненых от тяжелых мыслей.

Ийка с удовольствием повторяла про себя слова комиссара. Правда, в глубине души она считала их не совсем справедливыми, но от этого они не становились менее приятны. Есть, конечно, за ней кое-какие грехи, к счастью неизвестные комиссару, но этого ведь никто, кроме нее, не знает, а она-то уж будет теперь стараться.

Ийка взглянула на ртутный столбик, подкинула полено, придвинулась ближе к печке и задремала.

- Иди-ка сюда, - сказал кто-то за палаткой, и Ийке показалось, что она слышит мычание.

- Вот еще, примерещилось, - сказала себе Ийка.

Она помотала головой, и глаза снова слиплись.

Мычание повторилось.

Ийка вскочила и выбежала из палатки. Перед палаткой, по колено в сугробе, вся облепленная снегом, стояла Наташа. Рядом с Наташей (Ийка не поверила себе) топталась крупная холмогорская корова, совершенно такая же, как соседская Бурка, с таким же белым пятном на боку. (Ийка знала, что когда началась война, сосед своими руками зарезал Бурку. ) Корова натягивала веревку и яростно отбрасывала снег задними ногами.

- Ийка, помоги мне, - сказала Наташа. - Я в деревню ходила хворост искать. Пустая деревня. Подхожу к бане, и вдруг из предбанника выскакивает корова. И веревка за ней мотается. Я сразу вспомнила про тебя - и петлю под ноги.

- Ох, если б мне так посчастливилось! - сказала Ийка.

- Да не все ли равно, кто привел. С ней еще всем нам повозиться придется...

- Ох, Наташа, какая же ты везучая! Ведь как раз сегодня я сама собиралась в деревню за хворостом...

- Ну, не глупи, Ийка! Чего мы время теряем? Беги, буди комиссара, и начнем для нее палатку раскидывать. Смотри, сколько я дров принесла!

- Не буду я ничего делать, - сказала Ийка, - не буду. Твоя корова, так и командуй ею.

С трудом сдерживая слезы, она вошла в палатку и с наслаждением услышала у себя за спиной:

- Ийка, так я ж без тебя не смогу...

Утром Наташа принесла в Ийкину палатку две банки молока.

- Хвалиться пришла? - спросила Ийка.

Не ответив, Наташа стала разливать молоко по кружкам.

Ийка удивленно посмотрела на нее и, сделав вид, что ничего не замечает, начала умывать раненых.

* * *

Машина пришла в госпиталь прямо с переднего края, минуя полковую санчасть и санбат, разрушенные прямым попаданием. Носилки были подвешены в три ряда. С верхних носилок улыбалась девушка с отличительными знаками связи в петлицах. Наташа подошла к ней.

В зеленоватых глазах девушки стояли слезы.

- Что с вами? - спросила Наташа.

- Ногу ломит, - ответила девушка и снова заулыбалась одним ртом, всхлипнула и достала платок.

Это была не улыбка, а характерная судорожная гримаса, с которой начинается столбняк.

Девушку вынесли из машины.

Раненый, лежавший на носилках второго ряда, схватил Наташу за руку и сказал:

- Спасибо, сестричка, спасибо! Спасибо, что детишек ко мне привела.

Он нежно погладил рукою воздух.

«Общее заражение крови», было написано на его медицинской карточке. Его тоже вынесли. Остальные молчали.

Наташа решила, что это бойцы латышской дивизии, которая воевала на этом участке.

- Lab diem, - сказала она по-латышски. - Добрый день.

Никто не ответил.

На нижних носилках лежал мужчина с запрокинутой Головой.

Она подошла ближе. Пульса не было ни у него, ни у его соседей. Ей казалось, что вся машина заполнена мертвыми.

Она бросилась к двери. Дверь не поддавалась. Очевидно, санитар, выносивший раненого, запер ее с наружной стороны. Наташа закрыла глаза и прижалась к стенке.

- А я? - спросил чей-то слабый голос.

Наташа вздрогнула.

- А я?

Раздвигая носилки, Наташа пробралась в угол машины.

Между двумя трупами - сверху и снизу - лежал на носилках молодой лейтенант с перевязанной головой. Из-под повязки выбивались волосы. Черты лица были мягкие, не совсем определившиеся. Темные брови сдвинулись, должно быть от боли, и лицо сразу стало взрослей.

Наташа вынула его документы и прочла: «Владимир Митяй. Проникающее ранение в височную долю».

* * *

Госпиталь переезжал с места на место.

Вот и Петрищево, где замучили Таню

- Наверно, она ждала нас, - говорила Наташа Ийке. - Помнишь, во всех довоенных кинокартинах о войне в последнем кадре в село врывались свои

На месте деревень из пепелищ вставали трубы Девушки в неуклюжих ватных брюках грелись у теплых кирпичей сожженных хат, быстро раскидывали палатки, расставляли койки, пытались здесь, в грохоте канонады, среди снегов и пожарищ, создать что-то похожее на уют.

Немало хлопот доставляла и корова, приведенная Наташей. Приходилось для нее ставить палатку, добывать корм, на грузовике перевозить ее с места на место.

За коровой по очереди ухаживали все, кроме Ийки.

Как-то вечером, когда дежурной по хлеву была Наташа, Ийка подошла к палатке и остановилась у входа.

- Наташа, - сказала она робко, - руки мои по дельной работе стосковались. Дай хоть разочек мне подоить.

- Я могу тебе на целые сутки дежурство свое уступить, - обрадовалась Наташа. - Входи.

Ийка вошла. Наташа подметала палатку.

- Ишь ты, и тепло и сухо, - поразилась Ийка. - И корму запасы. А я так думала, - сказала она откровенно, - что вам без меня тут не обойтись.

- Нам, и правда, без тебя трудновато, - сказала Наташа.

- То и видно, конечно, что умелой руки тут нет, - заметила ободренная Ийка. - Неплохо, конечно, а все же не так, как положено. Стойло лучше бы переставить. И сена маловато.

Она подошла ближе и внимательно осмотрела корову.

- Не так вы ее доите. Видишь? Молоко остается. Эх ты, Бурка несчастная!.. - Она участливо похлопала корову по спине.

- Хочешь, мы тебя здесь ответственной сделаем? - спросила Наташа.

Ийка взяла в руки щетку.

- А кожа какая... Разве так положено?

Утром она сказала Наташе:

- Я думала - не допустишь ты меня до Бурки. Скажешь: вот, на готовенькое пришла. Хочешь, я тебя за это научу печки топить?

- Да я уж сама умею.

Ийка даже огорчилась:

- Откуда же?

- Подглядела, как ты топишь.

- Ишь ты какая! Ну, тогда я про белье один секрет знаю. Меня вчера комиссар опять хвалил. Получается и скоро и бело. Только чтоб никому больше не говорить.

* * *

Ночь. В палатке прикручена лампа. Только слышен бессвязный, взволнованный бред. Всю ночь напролет Наташиных раненых душат, режут и жгут. И люди с оторванными руками снова просятся в бой, чтобы дать исход своей непомерной боли.

Наташа проводит ладонью по влажному лбу. Раненый успокаивается или молча скрипит зубами. «Сибиряк», догадывается Наташа. Или слышится мягкий, ласковый украинский говор:

- Ой, сестренка, а головка болыть, болыть, и в ухо стреляв. Та деж мий штык, сестричко?

Раненый приподымается и в изнеможении падает на подушку.

- Да ты, нияк, моя Ксана? А я думав, шо це сестра Пидыйды, голубко моя. Ишь яка рука-то добра. У кого ще така, як у Оксаны.

- Страшно, - тихо говорит майор на соседней койке. - Умирать человеку - всегда одному.

- Не уходи, сестренка! - просит ее лейтенант Митяй. - Когда ты сидишь рядом, кажется мне, что мы с тобой улетаем далёко-далёко, а каменная голова остается внизу, на подушке.

Невидящие блестящие глаза лейтенанта Митяя широко раскрыты.

Каждый звук, каждое движение, даже луч света, стук упавшего карандаша пронзительной болью отдаются в висках.

- Потерпи, Митяй, - шепчет Наташа. - Знаешь, выздоровление - тоже подвиг.

Палата «черепников» похожа на ясли, где собраны дети разных возрастов. Сознание приходит не сразу, и не все мозговые центры включаются одновременно. Один еще не говорит, но уже все понимает, другой говорит, но не помнит своего имени, третий хочет что-то написать сестре и без конца рисует кружочки и стрелки. Хочется как можно скорее вернуть каждому дар слова и мысли. Но «черепники» поднимаются трудно и медленно. Стоит заторопиться, резко повернуть носилки, хлопнуть брезентом - раненый вскрикивает и хватается за повязку. За каждым шагом своим приходится здесь следить.

* * *

Наташа взбивала мыльную пену в узком деревянном корыте. Перед корытом горой лежали бинты, дальше - сваленные одна на другую солдатские гимнастерки и в стороне - простыни. Из палатки комиссара выскочила Ийка. Она подбежала к Наташе и ревниво поглядела на простыни. В руках Ийка держала небольшую бумажку.

- Ой, какие белые! - сказала Ийка. - Теперь не меня комиссар будет хвалить.

- Так это ведь ты меня научила.

- Что ж, что я. А хвалить будут тебя.

- Ну, хочешь, я разучусь?

Ийка расхохоталась.

- Нет уж! - Она стала осматривать гимнастерки. - Здорово! Просто здорово! Даже лучше, чем у меня. - От гимнастерок она вернулась к простыням. - Нет, Наташка, правда, как-то обидно чуточку, а все-таки мне на тебя своих секретов не жалко, честное слово. - Она посмотрела бинты на свет. - Потому что ты простая и не вредная. Не то что я.

- Ну какая же ты, Ийка, вредная?

- Ох, ты еще не знаешь! - вздохнула Ийка. - Позавчера я на тебя ужас как зла была.

- За что же?

- Ты ж мой секрет всем девчатам выдала. Знаю я, какое белье теперь у всех по палаткам.

Наташа смотрела на Ийку виновато.

- Но теперь уж я на тебя не сержусь, - сказала Ийка. - Видела, сегодня утром из санотдела начальники были? Так они говорят, что наш госпиталь по чистоте на первое место выйдет. А уж каждое полотенце разглядывали. И я подумала: молодчина Наташка, во-время успела девчонкам все рассказать.

И вдруг Ийка спохватилась:

- Я ж забыла: комиссар велел тебе передать... - Она протянула Наташе уже помятую бумажку. - А начмед сказал: если ты еще такую грамотку напишешь, быть тебе на «губе».

Наташа пробежала бумажку глазами и с досадой отбросила гимнастерку.

- Что с тобой? - закричала Ийка. - Что ж ты чистую вещь по земле валяешь? Что это за бумага?

Это был рапорт (пятый по счету), адресованный командованию ППГ. В рапорте Наташа просила направить ее на передний край. Поперек бумаги было написано аккуратным Комиссаровым почерком: «Вынужден отказать, так как госпиталь остро нуждается в среднем медперсонале. Убедительно прошу с этой просьбой ко мне больше не обращаться». Следовала подпись.

«Убедительно прошу»... Наташа знала, что комиссар мог бы написать «приказываю». И это было бы еще ничего! Но все в госпитале знали, что комиссар разрешал себе прибегать к мягким довоенным выражениям только тогда, когда решение его становилось окончательно твердым и бесповоротным.

- Так ты потихоньку от меня на передний край хотела тикать! - оскорбленно воскликнула Ийка, когда Наташа прочла ей вслух рапорт и резолюцию. - Несознательная ты. Комиссар сказал, что будут меня в комсомол принимать. А как же я без тебя готовиться стану?

От негодования Ийка уже не могла стоять на месте и, заложив руки за спину, ходила взад и вперед перед корытом.

- Я ж без тебя в газетах-то ничевошеньки...

Она остановилась и посмотрела на Наташу с презрением:

- Что ж теперь, из-за твоих штучек беспартийной мне оставаться, что ли?

- Да не волнуйся ты, все равно меня не пускают.

- Ну и хорошо, что не пускают! Умница комиссар. Вот побегу и расцелую его за это.

- Духу у тебя нехватит.

- Еще как хватит! Комиссар наш такой, что... Вот и не похуже он тебя, а работает здесь. И никаких рапортов никому не пишет. А ты воображалка!

- Ийка, но если я правда хочу на передний край...

- А я вот нисколечко не хочу! - отрезала Ийка. - Ни за какие коврижки. Пожить я еще хочу, вот что! И чтоб все было так, как мне нагадали.

Ийка опустила руку в корыто, мазнула ладонью по Наташиному лицу, оставляя на щеках и на носу полосы мыльной пены, и убежала.

* * *

Стирке не видно конца. В соседнюю палату кто-то вошел. До Наташи доносились отдельные слова:

- Действия на фронтах Европы... Задачи весны сорок второго года...

Продолжая работу, она стала прислушиваться. Кто-то незнакомый рассказывал бойцам о последних событиях.

«А мне вот все некогда», с раздражением подумала Наташа, заливая белье кипятком. С позавчерашнего дня она не читала в своих палатках газет, и занятия с Ийкой велись тоже урывками, торопливо.

Гость вышел из палатки.

- Здравствуйте, - сказал он дружелюбно. - Будем знакомы. Корреспондент армейской газеты Гольдин. О вас я уже слышал. Наташа Крайнова, да?

Это был высокий худощавый юноша с лейтенантскими кубиками в петлицах. На длинном лице желтовато-землистого цвета выделялись большие черные глаза и добрые выпяченные толстые губы. Лейтенант носил большие роговые очки и заметно сутулился. Обмундирование сидело на нем неловко. Несмотря на форму и портупею, он больше походил на студента, чем на командира. Весь он показался Наташе каким-то нелепым, неуместным в боевой обстановке.

- Видите ли, в чем дело, товарищ Крайнова: нашей редакции нужен еще один литсотрудник Ваш комиссар только что сказал мне, что вам не нравится работа в госпитале, и он не протестует против перевода

- Как это не нравится? - возмутилась Наташа. - И почему комиссар не протестует?

И хотя час тому назад ее огорчила резолюция на рапорте, сейчас было обидно, что комиссар так легко ее отпускает. Что же значило это бесповоротное «убедительно прошу»?

«Это потому, что я просила о переднем крае, а здесь - редакция», подумала она.

- Наоборот, мне очень нравится работа в госпитале, - сказала Наташа. - И дело совсем не в том. И если я завидую кому-нибудь, то не вам, - добавила она резко.

- А кому? - нисколько не обидевшись, с интересом спросил Гольдин.

- Им, - она кивнула в сторону палатки. - Людям переднего края. Ведь я ни разу еще не была в настоящем бою. И вот только эта работа меня и успокаивает.

Наташа с силой выкрутила огромную гимнастерку, быстро слила в ведро мыльную воду и, не простившись с Гольдиным, гремя ведрами, побежала к реке.

Она вернулась, неся ведра с чистой водой. Гольдин стоял на том же месте и внимательно рассматривал груды выстиранного белья.

Наташа громко и не слишком вежливо рассмеялась.

- Изучаете? - спросила она, снова принимаясь за стирку.

- Да, вы хорошо работаете, - простодушно ответил Гольдин, не обращая внимания на иронию, которую нельзя было не заметить.

Это обезоружило ее.

- Знаете, товарищ лейтенант, - сказала она уже дружески, - война и сейчас, как и в первый день, кажется мне огромным субботником, где каждый должен браться за работу потяжелее, не думая о своих склонностях Верно ведь?

- Нет, неверно, - неожиданно твердо ответил мягкосердечный Гольдин. - Совсем неверно, - повторил он.

Получив отпор, Наташа снова почувствовала желание спорить.

- Я думаю, на войне нужно быть или солдатом, чтобы бить врага, или сестрой, чтобы помогать солдату. Все остальное - второстепенное.

- А вам никогда не хочется написать о солдате? - спросил Гольдин, пристально поглядев на нее.

- Хочется, - против желания призналась Наташа. - Но еще больше хочется делать то, о чем стоит писать.

- Одно не так далеко от другого, - сказал Гольдин.

Наташа долго смотрела вслед его удалявшейся сутулой фигуре.

Откуда бралась такая спокойная, твердая уверенность в себе у этого, как ей казалось, неуместного здесь человека?

* * *

По ночам, в редкие минуты, когда кошмары оставляли раненых и в палатке устанавливалась хрупкая тишина, Наташа садилась на пол у железной печурки и писала несколько строк Сергею. Письма скапливались в ее походном мешке. Куда отправлять их, она не знала. С тех пор как Сергей получил направление в десантную часть, только одна открытка пришла от него - открытка с дороги.

«Где ты сейчас? Пишу тебе каждый день, без направления, без адреса, просто потому, что не могу не говорить с тобой... »

Она отложила листок и вынула из комсомольского билета его фотографию. В углу заскрипела койка. Наташа оглянулась. В палатке снова стало совсем тихо.

На койке у окна проснулся Митяй. Он полежал минуту с закрытыми глазами и медленно поднял веки. Привычная темнота, в которой он жил уже тридцать пять дней, неожиданно расступилась. Из недр темноты на Митяя надвинулось светлое пятно... Митяй почувствовал резь в глазах. Пятно раскололось. Митяй зажмурился, выждал и снова открыл глаза. Трепещущий круг света стоял перед ним. К центру свет сгущался, искрился и наконец загорался огнем. Края таяли в полутьме палатки. Световые блики, приобретая четкие контуры, стали превращаться в предметы. Огонь казался пламенем, рвущимся из открытой дверцы железной печурки. Над огнем склонялась русая голова. Митяй вгляделся. Девушка держала в руках кусок картона и задумчиво улыбалась.

Кому? Митяю хотелось, чтобы это ему она улыбалась.

Кто-то вскрикнул во сне. Девушка быстро встала. Вдоль спины упали тяжелые косы. Освещенная пламенем печки среди полутьмы палатки, она показалась Митяю продолжением сна. Девушка бесшумно вышла из светлого круга. Теперь Митяй не видел ее.

Кто-то подошел к койке, подвинул подушку, поправил бинты.

- Наташа! - узнал Митяй руки дежурной сестры.

- Спи, Митяй, - тихо сказала сестра.

Девушка снова вошла в светлый круг и заняла свое место у печурки. Отблеск пламени ударил в открытый лоб. Значит, то, что он видел, вовсе не было сном, - неожиданно понял Митяй. Это живая девушка, Наташа Крайнова, дежурная медсестра. Значит, он видит? Митяй не поверил себе. Он резко мотнул головой. Пламя метнулось из печки. Сквозь закушенную губу вырвался стон. Девушка исчезла из поля зрения Митяя. Знакомые руки повернули его голову. Боль утихла. Девушка снова улыбалась над пламенем печки. Кусок картона выскользнул из ее рук.

«Чья-то фотография», подумал Митяй.

Жизнь начиналась заново. Но он не кричал, не двигался. Он боялся пошелохнуться и разрушить вновь обретенный мир. Он хотел, чтоб сестра еще раз прикоснулась к нему. Но теперь он стеснялся ее позвать.

Наташа спрятала фотографию и окинула взглядом палатку. Ее глаза остановились на Митяе. Он смотрел не мимо, как обычно, а прямо в упор. Наташа бросилась к его койке:

- Да ведь ты видишь!

Митяй сжал ее руки.

Она раскрыла маленькое окошечко, вырезанное в брезенте палатки над изголовьем Митяя.

- Видишь?

Она подставила ему свое плечо. Митяй оперся на него и привстал.

Яркооранжевый тонкий месяц уже зачерпнул горизонт. Через палатку дугой перекинулся Млечный путь. Дрожали и наливались силой яркие звезды. У Наташи было такое чувство, словно она дарит Митяю это звездное небо.

Она отыскала созвездие Большой Медведицы:

- Видишь? Большой ковш. Первая звезда рукоятки - это, Митяй, тебе от меня в подарок. Где бы ты ни был, посмотришь на эту звезду - вспомнишь меня.

* * *

Госпиталь располагался в школе.

Стоял ясный весенний день. В классах-палатах было спокойно. Только теплый апрельский ветерок пробегал по марлевым шторам. У раскрытого окна класса-посудной стояла Ийка. В ее руках ловко скользили блестящие тарелки и мелькало свежее полотняное полотенце. Работая, Ийка пела, и ее неправильный голосок, как всегда, добирался до самых дальних палат. В палатах подпевали. На подоконнике лежала надкусанная горбушка черного хлеба.

Временами Ийка завистливо поглядывала на хлеб, не прекращая работы, уговаривала себя:

- Вот уж управлюсь, тогда поем в свое удовольствие.

Ийка составила тарелки горкой. Вытирая последнюю, она отошла полюбоваться ими, и ее голосок, сразу перескочив через целую октаву, поднялся до самой верхней возможной для нее нотки. В это время потолок у окна с грохотом повалился вниз и в наполненной солнцем посудной внезапно погас свет.

Ийка упала навзничь.

Надвое раскололась мокрая тарелка. Недоеденная горбушка попрежнему лежала на подоконнике.

В окна соседнего класса ворвался грохот. Со столиков посыпался хирургический инструментарий. На пол упали осколки. Хирург пошатнулся.

- «Фокке-вульф»! - крикнул кто-то из санитаров.

Хирург прислонился к стене. Люди метнулись к выходу. Раненый лежал на операционном столе неподвижно. С раскрытой полости живота соскользнула хирургическая салфетка.

Наташа подняла голову и вопросительно посмотрела на хирурга

Осколок с визгом пролетел между ножками стола.

- Будем продолжать, - с трудом произнес хирург.

Наташа подбежала к двери и загородила собой выход. Она хотела что-то крикнуть, но у нее захватило дыхание, и она сказала совсем тихо:

- Доктор говорит: будем продолжать. - Она испугалась, что ее никто не услышит, но кончила уже совсем шопотом: - Никто не уйдет, пока мы не кончим работу.

В этом грохоте, может быть, только шопот и можно было услышать.

В комнату вывалилась оконная рама. Хирург попросил, чтобы его подвели к столу и посадили на табурет.

- Два кохера и один пеан, - сказал он операционной сестре.

Рядом с госпиталем рвались мины. В палату принесли новых раненых.

Операция продолжалась. Наташа помогала операционной сестре. Передний край, к которому она так стремилась, проходил теперь здесь, через операционную, раскинутую в этом классе.

Когда операция подходила к концу, ее толкнуло, ногу чем-то обожгло, горячая волна подкатилась под горло. Во рту стояла теплая кровь. Столик с наркозом закружился вдоль стенок класса и опрокинулся. Ее подняли и положили на стол.

- Хлорэтил! - приказал хирург.

Наташе надели маску.

- Считайте!

Что-то холодящее прошло по щеке. Она не то провалилась, не то улетела куда-то - стола под спиной не было.

- Четыре... пять... семь... пять... восемь...

Сквозь сон Наташа услышала гул, и кто-то рядом сказал.

- Опять «фокке-вульф»! Над самой крышей залет.

Больше она ничего не слышала...

К вечеру Наташа проснулась.

Залитая по грудь гипсом, она лежала молча и чуть заметно улыбалась.

- Больно? - спросил сосед.

Она не расслышала.

- Верно, очень больно?

- Да нет, ничего.

Она посмотрела в окно и почему-то вспомнила: «Чувствовать себя сильным и способным к борьбе - это и есть счастье». Где-то она читала это - кажется, у Сергея. Ну да, это было написано поперек обложки на его обшей синей тетради, а дальше, кажется, шли задачки по химии.

То ли небо склонилось ближе к окну, то ли Наташу кто-то приподнял к небу, только луна и звезды в тот вечер были и крупнее и ярче. Стоит лишь протянуть руку - и дотронешься до Млечного пути. Ей казалось, что она может все. Она чувствовала себя очень счастливой.

* * *

О гибели подруги Наташа не знала. Ей сказали, что Ийку срочно вызвали в санотдел армии и оттуда отправили на курсы учиться. Наташа скучала по Ийке, ждала от нее писем и присматривалась к соседям по палате.

Рядом с Наташей лежали два командира. Оба были из одной дивизии, оба ранены в череп. Они ни разу не видели один другого, хотя их носилки стояли вплотную.

Майор воевал третью войну. Младший лейтенант недавно кончил училище.

- Это - сынок мой, - любил говорить майор. - Теперь никуда его от себя не отпущу. А скажи, сестричка, ты ведь видишь, - спросил майор у Наташи: - похож младший лейтенант на меня или нет?

Оба соседа были одинаково слепы, одинаково терпеливы. Одинаковая повязка - «шапка Гиппократа» - белела у обоих на голове. А главное - у обоих была одна судьба.

Прямые вороного цвета волосы с упорной проседью падали на лоб майора. Лицо изможденное, землистое, с резко обозначенными углами скул. У младшего лейтенанта - круглое веснущатое лицо. Сквозь бинты пробивались огненные вихры.

- Да, товарищ майор, младший лейтенант удивительно походит на вас, - убежденно сказала Наташа и сама поверила в это. - Просто вылитый сын. А у вас есть сын? - спросила она.

- Был у меня сын, - глухо сказал майор.

И Наташа подумала: вот ведь смешной девчонкой была она прежде, все ей хотелось сделать что-то особенное, чём-то отличиться, чтобы ни в коем случае не походить на подруг. А теперь, наоборот, люди стараются отличиться, чтобы походить на других и не отставать от соседей.

... Ногу жгло. Огонь из ноги разбегался по всему телу, охватывая койку, палату и дом.

- Откуда ты, парень, родом? - крикнул майор через всю палату раненому, которого только что внесли и положили у входа.

- Из Хабаровска, - отвечал новичок.

- А я с Урала. Да мы ж совсем земляки! - обрадовался майор.

Наташа уже много раз слышала подобные разговоры, но только сейчас она поняла, почему все вновь прибывающие раненые ищут прежде всего своих земляков, потом ровесников, потом тезок, пытаясь в каждом «своем» найти что-то родственное, почему пожилые бойцы называют молодых сестер дочками, а молодые бойцы пожилых сестер величают матушками.

Она попросила у майора листок бумаги и стала писать матери.

12 3 4 5 6 Следующая ⇒