ХЛЕБА РОССИИ 3 страница

Был вечер 25 октября 1917 года. В городе все больше сгущалась ружейная и пулеметная перестрелка. Изредка, перекрывая её, раскатывался гул пушечных выстрелов - стреляли орудия Петропавловской крепости. К Зимнему, последнему оплоту Временного правительства, стягивались восставшие - готовились к штурму. А Регель, затворившись в кабинете, - вон там, за одним из окон, на 4-м этаже, - пишет в Саратов письмо Вавилову:

" Представил Вас на должность помощника (заместителя) заведующего Отделом прикладной ботаники с 1 октября сего года... "

Представляя его кандидатуру, Регель сказал: " В лице Вавилова мы привлечем в Отдел прикладной ботаники молодого талантливого ученого, которым еще будет гордиться русская наука... "

Не знаю, кому ныне ведома эта тайна распознания таланта в молодом ученом, еще не заявившем о себе никакими открытиями? Неужели унесли её с собой ученые прошлого? Я задаю себе эти вопросы потому, что не слышу теперь подобных характеристик, таких уверенных предсказаний.

" Выборы в Совете заведующих отделами, - продолжал письмо Регель, - состоялись в четверг 19 октября, и вы избраны, как и следовало ожидать, единогласно... "

До 12 ночи еще далеко, и Регель не торопится, делится с Вавиловым шутливым сожалением: " Это радостное событие для нас нельзя сейчас подкрепить соответствующими пожеланиями, проглатывая при этом подходящую жидкость за общим столом или столиком".

Регель посмотрел на часы - было половина одиннадцатого. За окном темень. И Роберт Эдуардович приписал:

" Через 1 1/2 часа отправляюсь дежурить от 12 до 3 час. ночи на улице у ворот с винтовкой в руках (с вечера у нас электричество не горит). Дежурить буду, но что буду делать с непривычной винтовкой - не знаю".

Он сидел за одним из этих окон на четвертом этаже и ничего еще не знал. Не знал, не слышал, что именно в эти часы, когда писал Вавилову письмо, с Невы прогремел выстрел " Авроры" - сигнал к штурму Зимнего.

Стрелка приближалась к 12 часам ночи. " И вдруг, - вспоминал один из временных министров, засевших в Зимнем, - возник шум где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться, и в его разнообразных, но слитых в одну волну звуках сразу зазвучало что-то особенное, не похожее на те прежние шумы, - что-то окончательное".

Нет сомнения, эти шумы слышны были и тут, в двадцати минутах пешего хода от Невы, и они наверняка достигли слуха пишущего профессора, но сознания его не коснулись. Восставший народ уже штурмовал Зимний дворец, а Регель всё писал письмо Вавилову.

Об этих событиях, о том, что низложено Временное правительство, что передано в эфир ленинское воззвание " К гражданам России" и что в Смольном открылся П Всероссийский съезд Советов, он, должно быть, узнает, когда выйдет на улицу с винтовкой и станет у ворот вот этого дома...

После смерти Регеля к этим воротам подойдет Николай Иванович Вавилов, поднимется на четвертый этаж, сядет за его стол и напишет: " Сижу в кабинете за столом Роберта Эдуардовича Регеля, и грустные мысли несутся одна за другой. Жизнь здесь трудна, люди голодают, нужно вложить в дело душу живую, ибо жизни здесь почти нет... Надо заново строить все. Бессмертными остались лишь книги да хорошие традиции... "

И он принялся вкладывать в дело душу живую - возрождать заглохшую было жизнь.

" За всей этой черновой административной работой я отошел от настоящей работы, но только ради неё, - сообщал он друзьям. - Мне кажется, что я остался верующим человеком, каким был в детстве, только вместо одного бога служу другому. И, право, хочется создать храм науке, настоящей науке. Для этого нужны кирпичи, балки, вот их-то и возишь теперь. Может быть, это всё утопия. Но мы утописты, не правда ли? "

И уже мечтает: " Собираюсь во что бы то ни стало послать осенью 1921 г. за границу за материалами. Нужно бы снарядить экспедицию в Африку, где почти не изучены культурные растения. Убежден в том, что новые работы вскроют тьму нового. Но это почти утопия по времени... "

Однако он и в эту утопию сумел вдохнуть жизнь. Именно в 1921 году он сам поедет за границу, посетит Америку и многие страны Западной Европы, соберет там огромный материал. Снарядит экспедиции не только в Африку, но и по другим континентам.

Многие из этих утопий зародились тоже здесь, за одним из этих окон на четвертом этаже дома № 61 по 2-й линии Васильевского острова.

Стоял я и думал: как же разумно распорядилась история, расположив рядом штабы по руководству работами в Каменной степи: на углу Большого проспекта и 1-й Линии Васильевского острова жил Докучаев, начавший преобразование Каменной степи, а чуть дальше, на углу Малого проспекта, где 1-я и 2-я линии Васильевского острова почти сходятся, обосновалось Бюро прикладной ботаники. Ведь именно Регель вложил немало сил в возрождение опытного дела в Каменной степи, в продолжение начатого великим Докучаевым, его учителем.

Приводить бы сюда молодых ученых - и рассказывать, чтобы знали, как и что начиналось, чтобы новое поколение не считало, что жизнь и история начинается с них. Они продолжатели.

Весть о смерти Регеля ошеломила Мальцева: умер человек, на котором держалось дело, который был душой и творцом этого дела. И всё, что так волновало и ужасало еще недавно, вдруг померкло, ушло в прошлое, в котором жил надеждой: вот окончатся все эти страхи, грабежи, атаки и перестрелки, и дело снова воспрянет, потому что там, в Петрограде, все на своих местах. Сейчас было страшнее - рухнула опора, на которой покоилась надежда.

- Ряды русских ученых редеют день за днем, и жутко становится за судьбу отечественной науки, ибо много званых, но мало избранных, - с горечью проронил Вавилов, узнав о кончине Регеля.

Так ведь Вавилов почти не работал с ним, но и ему, молодому, окруженному толпой увлеченных сподвижников, жутко становилось от одной этой мысли: нет Регеля. А каково было Мальцеву? Много лет проработав с ним, он лучше кого бы то ни было знал роль Регеля в становлении дела, столь нужного и полезного России. Не рухнет ли оно, это дело, без которого он, Мальцев, потеряет смысл своих трудов, своих жертв, своей жизни?

Из Петрограда приходили письма, в которых рисовали " картину почти полного, словно после нашествия неприятеля", разрушения: в помещениях Бюро " трубы отопления и водопровода полопались, масса материала съедена голодными людьми, всюду пыль, грязь, и только кое-где теплится жизнь, видны одинокие унылые фигуры технического персонала, лишившегося руководителя".

Такую картину запустения увидел новый заведующий, который несколько лет назад знал это научное учреждение совсем иным. Однако он не пришел в уныние.

- Жизнь коротка - надо спешить, - сказал преемник Регеля.

" И в этом царстве начавшегося тления, грозившего уничтожить долголетнюю творческую работу многих предшествующих лет, вдруг всколыхнулась жизненная волна", - засвидетельствовал очевидец.

Новым заведующим Отделом прикладной ботаники был утвержден Николай Иванович Вавилов.

Не обиделся ли Мальцев, что его, одного из старейших заместителей Регеля, забыли, обошли?

Может быть, в глубине души и шевельнулась обида, однако он, судя по всему, не только не лелеял её, но и погасил уважением к своему практиканту, молодому соратнику. Мальцев отдавал ему должное: Вавилов, конечно же, сделал немало даже в эти грозные годы гражданской войны. Выходит, и организатор хороший. А стать сейчас во главе Отдела прикладной ботаники, во главе большого дела - значит, принять на себя тяжелейшее бремя, требующее от человека не просто физических сил, но подвига. Нет уж, у Мальцева есть свое дело, пусть и поменьше, но тоже требующее огромных усилий.

Удивительный он человек, Александр Иванович Мальцев, - за два года непрерывных мук ни разу не попросил себе замены, ни на один день не покинул, станцию. Да и сейчас даже намеком не выказал, что до чертиков надоело ему тут, в этом замкнутом мирке, на степном юру, где не только дуют непрестанно ветры, но и банды шастают, и при каждом стуке в дверь, при каждом появлении в степи группы людей надо брать в руки винтовку.

Однако и так подумаешь: он-то жил в заботах и хлопотах (денег не присылали ни копейки, а опытную станцию он все же как-то поддерживал), увлеченно изучал степную растительность, составлял ботанико-географическую карту Каменной степи, ходил на охоту. Ему некогда скучать. А каково было жене, Нине Иннокентьевне? Ведь она была горожанкой, привыкшая к столичной жизни, к интеллигентному обществу. Даже воспоминания бередили душу: сколько бывало в доме гостей. Да и каких! Заходил Иван Петрович, выдающийся физиолог Иван Петрович Павлов, лауреат Нобелевской премии. Мужчины оставались мужчинами - спорили о чем попало, а она играла им на, пианино... И вот приехала, сюда - даже не в глухую деревню, а в степь, где торчат на юру два дома с приткнувшимися к ним сараюшками. И ничего - жила, мирилась с неудобствами и тяготами, не тиранила мужа, довольствовалась тем, что есть, и вроде бы даже не тяготилась.

По вечерам на неяркий огонёк керосиновой лампы сходились к Мальцевым учителя сельскохозяйственной школы, напрямик, через сороковую полосу, проложил тропинку к ним Роман Генрихович Заленский, заведующий " Докучаевкой". Жили дружно и с какими-то теплыми, даже нежными чувствами берегли эту дружбу. Может быть потому, что их было мало, и любая обида, любое неловкое слово могли внести разлад в этот замкнутый кружок, оттолкнута пусть даже одного - и тогда все рухнет, каждый будет обречен на злое одиночество, жизнь станет невыносимой.

Удивительными они были людьми. Почти без средств, при полном запустении хозяйства, порушенного и пограбленного во время боевых действий, они еще с большей энергией взялись приводить все в порядок. В ремонте нуждались изгороди, строения и даже поля. Да, обветшало не только то, что на земле, израненной лежала и сама земля: она была ископычена конницей, изрыта. снарядами, исполосована, колесами повозок, бричек, тачанок. Бедная земля, даже не похоже, что еще недавно она была родящей.

И все же - не чудо ли! - истоптанная, исколесованная тьмою войск, она оживала. Правда, первая зелень пробивалась рвано, клочками. Постепенно раны затягивались, но было видно, что травы явно поредели - после лихолетья не возродились многие виды растений, встречавшиеся ранее в Каменной степи. Неужели исчезли навсегда? Мальцев обошел всю округу, заглянул во все балки и овраги - должны же сохраниться хоть где-нибудь? Нет, не нашел, будто и не росли тут никогда. Да, война убивает не только людей, но и травы..

Исковерканной лежала и пашня. Ах ты, бедная кормилица, что сталось с тобой и уродишь ли что? Неужто одни бурьяны?

А в хозяйстве ни исправных плутов, ни борон. И нет никаких средств, чтобы за ремонт мужикам заплатить.

Бурчал Мальцев: Гегель бы нашел. Роберт Эдуардович не оставил бы станцию без всякой помощи. Куда же это годится - на весь Отдел не дают ни копейки. Неужели не понимают, что если на опытной станции ничего не посеять нынче, то и кормиться нечем будет. Нечем будет кормиться не только тут, но и там, в Петрограде - уже который год работники Отдела жили только за счет натурального хозяйства. Одно твердо пообещал Вавилов -прислал семена, чтобы и опыты заложить, и под хозяйственные посевы несколько десятин занять.

Покинем на время Каменную степь. В Крыму, опустошенном, разоренном, лежавшем в бредовом жару сыпняка, умирал Георгий Федорович Морозов.

В первой части книги я уже рассказывал о нем. Это он продолжил докучаевское дело в Каменной степи - создал немало прекрасных лесных полос, которые и поныне восхищают всех. Ставшие без поддержки Докучаева, профессором Петербургского лесного института, Георгий Федорович многое сделал, чтобы не захирели опыты в Каменной степи - вместе с Гегелем он был в числе инициаторов возрождения опытных станций.

Морозов пришел в лесную науку в " межеумочное время". Эту характеристику времени я взял из благодарственного адреса, который написали и вручили Георгию Федоровичу его слушатели -лесничие, приехавшие в 1912 году из российских лесов в институт на курсы то ли переподготовки, то ли повышения квалификации. Вел их Морозов, а читал он на них свое " Учение о лесе", еще только создававшееся. Так вот, прослушав курс лекций, лесничие были пленены человеком, " в лице которого так удачно сочетались столь редкие в жизни качества даровитого ученого, блестящего художника и чуткой, отзывчивой души". Однако не слова похвалы восхитили и потрясли меня. Я читал и перечитывал вот эти строки:

" В развитии каждой науки бывают моменты - их можно назвать мертвыми, - когда творчество как бы приостанавливается, пытливая мысль как бы замирает или, в лучшем случае, бессильно бьется на одном месте, не будучи в состоянии схватить в объединяющей форме прихотливо-изменчивую вереницу фактов и наблюдений. Старое изжито, новое еще не пришло на смену; непригодность старых форм ясна до очевидности, а новые формы не даются в руки; в такие полосы вырастает поколение, чуждое истинной науке, ибо таковой оно, в сущности, и не видело, - поколение, уходящее либо в узкий практицизм приходской колокольни, либо в ограниченный мир единоспасающих рецептов. Большинство из нас духовно выросло и воспиталось как раз в талое межеумочное время... "

Уверен, ты тоже, мой читатель, задумаешься над этими удивительными по глубине мыслями, верными для многих этапов нашей жизни. Перечитывая, я с завистью думал: как же умели мыслить лесничие! Нет сомнения, это Морозов, в котором был заложен огромной силы нравственный заряд, сумел так возбудить работу ума своими лекциями. Но ведь ленивый, неподготовленный ум не способен на высокую мысль, как бы его ни возбуждали и какой бы силы заряд к нему не подносили.

Правда, могут сказать: чему же удивляться, ведь писали на этот адрес люди с высшим образованием. И всё же я восхищаюсь, потому что в 60-е годы несколько лет работал в лесном хозяйстве, и в " корпусе лесничих" было немало знакомых - никто из них ни подумать так, ни выразить так свою мысль не мог ни в трезвом, ни тем более в пьяном состоянии. Это не каламбур, чаще всего я их видел именно в пьяном состоянии, да и сам вместе с ними бывал частенько пьян.

Может быть, это пагубное увлечение наше объяснялось и тем, что в институтах наших уже не было Морозовых, не было людей, так удачно сочетающих в себе те качества, которыми поразил и возвысил профессор своих слушателей.

Однако, понимаю, отвлечение это спорно, да и цель у меня иная.

Я хотел досказать здесь о Георгии Федоровиче Морозове - фигуре сильной духом и трагической.

Он заболел, и заболел неизлечимо, в самом начале петербургской жизни. " Родители говорили об этом горе по ночам, отец плакал'; - вспоминала дочь Ольга. Приговоренный к медленной смерти, Морозов работал без отдыха. Физические страдания нарастали, а он упорно создавал новую науку о лесе. Бескрылая профессура, как всегда при встрече с талантом, энергично ненавидела его и зло травила - " он приходил домой без сил, смотреть на него бывало больно"...

Слава богу, что хоть ученики его не успели отупеть и заразиться ненавистью. Они видели Морозова совсем другим: большелобое лицо профессора сияло воодушевлением, голубые, очень яркие глаза, чуть косившие в разные стороны, светились, когда он, покручивая бородку, говорил быстро, чуть картавя. Говорил о лесе, хищнически истребляемом повсюду, и о человеке: только тот много переживает, у кого жизнь содержательна, кто руководится идеалом, кто чутко связывает свою жизнь с великой общественной жизнью.

Летом 1917 года Морозовы уехали из Петрограда на юг и на время поселились в одном из белых ялтинских домиков в Балаклавском тупике, " чтобы пережить под солнцем голодные и тяжелые годы". Сюда же перевезли и полупарализованного Георгия Федоровича. Крымские горы на какое-то время заслонили от него движение утомившей жизни.

Увы, заслонили не надолго, всего на несколько месяцев. Морозовы искали тишины и покоя, а оказались в гуще невообразимой суеты: Крым наполнился толпами беженцев, напоминавшими несущееся в панике стадо. Здесь, в Ялте, как в загонке, они перемешивались с белогвардейскими, немецкими, англо-французскими войсками, но успокоения не находили.

Ученики и почитатели не теряли Морозова из виду даже в этом вселенском смешении языков и народов - присылали не только письма, но и посылками поддерживали своего учителя и его семью.

Не знаю, то ли и раньше эта идея витала, а теперь лишь созрела, то ли родилась она вот тут, в этом смешении. Одно знаю: группа энтузиастов, жаждущих приносить пользу всегда и везде, основала в Ялте Таврический университет. Во главе этих энтузиастов стоял директор Никитского ботанического сада профессор-ботаник Николай Иванович Кузнецов, который хорошо знал Морозова, как знал и то, что он здесь, в Ялте.

Осенью 1919 года Георгию Федоровичу Морозову предложили кафедру лесоводства в этом университете, переведенном в Симферополь.

Изболевшаяся душа его воспрянула: он на университетской кафедре!

" Это было подарком отцу в конце его жизни, - писала дочь. - Но то, что всегда было недосягаемой мечтой, теперь уже не могло его радовать. Он читал лекции и создал кабинет-музей, но он умирал... "

Ему дали квартиру при университете, смежную с аудиторией. Однако и этот кратчайший путь Морозов не мог уже одолеть в одиночку: " Дуняша водила его под руку. Она усаживала его в кресло, подавала ему платок, которым он закрывал неповиновавшийся, парализованный рот".

Здесь, в университете, Морозов встретил близкого человека, Георгия Николаевича Высоцкого, которого тоже недавно пригласили сюда заведовать кафедрой почвоведения. С какого же времени они знакомы? Кажется, первая встреча состоялась у них зимой 1898 года - Высоцкий, командированный Докучаевым в Каменную степь, заехал по пути в Хреновской бор, где в то время работал Морозов. Оба они тогда были молоды, энергичны и жаждали деятельности.

Потом Высоцкий приезжал в Каменную степь еще несколько раз для изучения и описания лесных полос. Правда, Морозова, там уже не было, но творения его жили, набирали силу. Пути их надолго сошлись в Петербурге - в 1906 году оба были включены в Постоянную комиссию по лесному опытному делу и вместе добивались возрождения опытного учреждения в Каменной степи. Оба думали одинаково: " Степные лесничества являются немаловажными КУЛЬТУРНЫМИ ЦЕНТРАМИ, лишиться которых было бы ущербом для народно-государственного прогресса". И добились.

И вот оба корифея отечественной науки оказались в Симферополе: один, уже немощный, был привезен сюда женой и детьми, другой принял приглашение, потому что хотел быть " ближе к степям" - именно поэтому он покинул Петербург еще в 1913 году и перевелся сначала в Киев, а уж потом - в Симферополь.

Было, было им что вспомнить, было чем погреть душу смертельно больному Морозову. И, может быть, только эти воспоминания и согревали его - не зря жил.

Где-то в какой-то статье мне встретилось мимолетное упоминание о том, что в 1920 году среди профессоров Таврического университета был и Владимир Иванович Вернадский.

Прочитал и подумал: ну, это уж слишком. Сами посудите, разве решится какой автор свести столько знаменитых героев своего произведения в одной географической точке, да еще вдали от столиц, от академий, от старейших университетов и институтов, в которых они еще недавно работали. Даже если бы и свел их, то читатель не поверит, как не поверил этому факту и я. Ну, ладно, двоих судьба еще могла занести куда угодно, к тому же документы это подтверждают. Но чтобы и третий тут оказался? Чтобы тут оказался ученый, которого современники назовут " Ломоносовым XX века". с именем которого и его идеей " ноосферы" человечество войдет и в третье тысячелетие?..

Нет, это домысел. Да и как мог академик Вернадский оказаться в Симферополе, если он в это время, с 1918 по 1921 год был президентом Украинской Академии наук, которую сам же и создавал? К тому же факт его пребывания на этом посту известен всякому биографу и закреплен мемориальной доской в Киеве, на которой указано, что именно в эти годы выдающийся ученый " тут працював".

Но вот читаю хронику жизни Вернадского, им самим рассказанную. В ноябре 1919 года, Владимир Иванович, президент академии, выехал из Киева, в Харьков и Ростов по служебным делам. Однако вернуться в Киев не смог - разгорались боевые действия на, фронтах гражданской войны. Путь в Москву и Петроград тоже отрезая. И Вернадский двинулся на юг, в Новороссийск. Оттуда пароходом перебирается в Ялту, на. причале которой в тот же день и час оказалась и его семья, сорвавшаяся на. поиски отца, и мужа. Счастье улыбнулось им - встретились! На радостях просидели и проговорили весь день, отпускали только умыться и переодеться, да " осмотреть его с точки зрения вшей". Осмотрев, " нашли их несколько на, нем в белье. Приняла все меры дезинфекции. Хотя и встревожилась, но больше надеялась, что обойдется", - вспоминала жена Наталья Егоровна.

И все же вскоре Вернадский тяжело заболел сыпным тифом - врач опасался, что не выживет. Однако Наталья Егоровна, выходила его.

Вспомним, в эти же дни, и тоже от тифа, на. руках у жены умирал Роберт Эдуардович Регель.

Владимир Иванович выздоровел. Все это время они жили в Ялте, в Горной Щели.

И вот подтверждение тому, что я посчитал домыслом. В марте 1920 года, только что выздоровевшего Вернадского избрали " сверхштатным профессором Таврического университета", а в октябре - ректором. Лишь в феврале 1921 года он смог покинуть Симферополь и выехать в Москву первым санитарным поездом, на что исхлопотал специальное разрешение наркома здравоохранения Семашко.

Вот так сошлись пути, пусть на короткое время, именитых учеников и сподвижников Докучаева. И хотя сами они ничего об этой встрече не рассказали, она наверняка согревала их души, вносила хоть слабую надежду на благополучный исход гражданских борений.

В одном они были уверены: надо делать дело, которое останется при всех переменах. Нужно напрягать все усилия, чтобы сохранить культуру, а по возможности, и поддержать ее рост.

Может, именно эта встреча и дала силы Вернадскому отказаться от поступившего из Англии заманчивого приглашения на работу. Ведь рядом с ними, пусть и незримо, всегда был и еще один человек - учитель, который видел смысл научной работы в её пользе своему народу и отечеству.

Двоих впереди ждали новые труды и открытия, новые взлеты мысли. Третьему, самому молодому из них, оставалось жить совсем чуть-чуть. Именно поэтому мне и хотелось больше узнать о нем. Узнать и рассказать о создателе современного учения о лесе, да, именно " современного", я не оговорился, хотя он создавал его в самом начале века. Это на его труды опирается современное лесоводство, как современное почвоведение - на труды Докучаева. Однако что мы знаем об этом выдающемся сыне России? До обидного мало. Даже специалисты слышали лишь кое-что, а мы все - и того меньше, разве что слышали его фамилию. Не прочитаете о нем и в томике' " Жизнь замечательных людей" - нет такого томика, ему посвященного. Жаль.

Но однажды, рассказывает дочь, Георгий Федорович принял снотворное, заснул и больше не проснулся. Это случилось 9 мая 1920 года. Скончался на 54-м году жизни выдающийся русский лесовод, ботаник и географ. Оборвалась " одна из самых печальных историй на свете".

Георгия Федоровича Морозова похоронили не на кладбище, а в парке у реки Салгир. " Несмотря на голод, разруху и одичание, провожать его пришло огромное множество учеников, друзей, почитателей. Могила окружена решеткой. Между стволами деревьев за грядами холмов голубеет силуэт Чатыр-Дага".

В парке... Георгий Федорович Морозов очень просил, чтобы похоронили его " под пологом русского леса". Но Крым был отрезан от России линией фронта, и завещание это не исполнили. Что ж, пусть деревья парка склоняются над прахом его, над могилой...

Я долго допытывался у симферопольцев, где этот парк, в котором похоронен славный сын России, даже к милиционерам обращался за помощью - нет, никто не мог указать мне путь к этой могиле. Я уже собрался отправиться в самостоятельный поиск по паркам города, уже сел в троллейбус, чтобы добраться до одного из них. и тут увидел старого интеллигента, который, как потом мне говорили не без горечи, оказался на мое счастье одним из тех немногих в Симферополе, кто знает Морозова.

- Георгий Федорович и его жена Лидия Николаевна похоронены в парке воронцовского дворца, - сказал он. - Да, на берегу Салгира...

В парке... Мне виделись ухоженные аллеи, в скрещении которых и находится могила, окруженная чугунной оградой. Тут же возвышается и памятник - ведь имя этого человека чтут лесоводы всего мира.

Иду по тропе от дворца к реке. Впереди лишь редкие одиночные деревья, местность напоминает заброшенный пустырь, посреди которого я и увидел могилу. Ни ограды, ни креста, ни памятника, ни аллеи, а на могиле лишь куст жасмина да четыре кривоватых чахлых деревца высотою в 2-3 метра. Но ошибки нет - на пустыре этом посреди явно заболачивающейся низинки покоится слава и гордость наша, выдающийся русский лесовод, ботаник и географ. Над могилой возвышается стелла из серого мрамора, на которой с трудом прочитываю-догадываюсь: " Морозов Георгий Федорович, основоположник русского лесоводства 1867-1920".

И пустая надгробная плита. А рядом слева такая же серая бетонная плита, на которой: " Морозова Лидия Николаевна 1870-192I".

И все, и ничего больше.

Я стоял и думал: да это же ее рукой написано " Учение о лесе", ставшее классическим руководством для многих поколений лесоводов не только в России, но и во многих странах мира. Георгий Федорович, как вспоминала дочь, не писал, он, мучимый физическими страданиями, " рассказывал" свою книгу - ходил по комнате и говорил, а Лидия Николаевна с удивительной быстротой записывала этот рассказ, боясь прервать его или замедлить импровизацию теоретической основы новой науки о лесе.

Я предполагал, что 9 мая, в день смерти Морозова, конечно же никто, кроме меня, не положит на его могилу букет цветов. Но никак не ожидал, что рядом, в пяти минутах ходьбы от забытой могилы, находится тот самый университет, одним из основателей которого был Морозов.

Я положил на серые надгробья по ветке сирени, отступил на дорожку и застыл под дождем.

Вот где упокоился великий наш лесовод, завещавший похоронить его под пологом русского леса. На пустыре - будто на чужбине. Ну, ладно, из-за окаянной гражданской войны не смогли похоронить его под пологом русского леса или в лесной полосе, им созданной, так за 70 лет лесоводы вполне могли взлелеять островок леса тут, пусть даже крохотный. Но чтобы над могилой его взрастали такие же могучие дубы и березы, как в Каменной степи.

Мне стыдно и больно. Всякое видел, но не предполагал, не ожидал, что увижу такое небрежение, непочтение великих предков своих и беспамятство.

В городе встречу выпускника этого университета.

И он, окончивший биологический факультет, признается, что мимо этой могилы конечно же проходил много раз, но проходил как мимо четы каких-нибудь местных купчишек с распространенной на Руси фамилией. Он не смог припомнить, чтобы в университете хотя бы раз упомянул кто-нибудь из преподавателей о лесоводе Морозове, похороненном рядом. И никто никогда не звал на обустройство могилы. И мемориальной доски нигде на университетских зданиях не видел...

Оправдываясь перед собой и людьми, вы конечно же сошлетесь на трудное время. Однако лесоводы переживали и не такие беды, а лица своего, достоинства не теряли. И предшественников своих не забывали.

Передо мной пожелтевшая страничка отчета Крымской лесной секции, помеченного декабрем 1927 года. Это отчет " о приходе денег по подписке в фонд по увековечению памяти профессора Г. Ф. Морозова и расходе денег по приведению в порядок его могилы". Поступали деньги со всех уголков страны, по 10-20-25 рублей. А набралась вполне достаточная сумма, в тот же год израсходованная, как говорится в отчете, на устройство каменного фундамента и столбов, на установку железной ограды вокруг могилы, на изготовление надписей (металлических дощечек) к решетке, и даже на фотографические карточки, которые рассылались всем подписчикам.

Это все тоже сделано " несмотря на голод, разруху и одичание". А что же с нами сделалось сегодня?

Так кончилась короткая и тяжелая жизнь человека, но не кончилась тяжба с его научным наследием. Имя и учение славного сына России еще долго не будет давать покоя его противникам. Лишь в 1970 году выйдет двухтомник избранных трудов основателя современного учения о лесе. Тиражом всего... в 1. 5 тысячи экземпляров.

Так что мы если и знаем об учении Морозова, то знания эти почерпнули главным образом из романа Леонида Леонова " Русский лес". С морозовской теорией неистощительного лесопользования никак не могут смириться те, кто и сегодня готов определять величину вырубок лишь грузопропускной способностью дорог и сплавных рек. Им только на руку, что нынешнее поколение лесоводов - это " поколение, чуждое истинной науке, ибо таковой оно, в сущности, и не видело".

ПРОБУЖДЕНИЕ I

Солнце грело, нежило, но и тревожило - снега на полях подтаивали, а подтаивая, покрывались гибельными льдами, опасными для озимых хлебов. Задохнутся, пропадут - совсем худо будет.

За теплым мартом наступил жаркий апрель, а за ним - сухой и жаркий май. Обезвоженная земля гулко трескалась - в глубокие и широкие щели нога проваливалась. Озимые хлеба пропали почти нацело - сначала выпрели, потом выгорели. Яровые, высеянные в сухую землю и почти ни разу не окропленные дождем, тоже не сулили хорошего намолота.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒