Глава третья 3 страница

Зная, что Аполлоний находился с Дмитрием в дружеских отношениях, за ними стали следить; Аполлонию надо было быть вдвое осторожнее; он уже в Азии прослыл прорицателем, и потому каждое не совсем понятное изречение его запоминалось его ближайшими учениками, распускалось в народе и потом применялось к первому важному событию, которое происходило в городе или в государстве. Аполлоний мог совершенно неумышленно, в полном неведении, сделать такое прорицание, за которое впоследствии пришлось бы иметь дело с нероновой полицией.

Однажды во время солнечного затмения грянул гром. Аполлоний взглянул на небо и сказал: " Что-то великое случится и не случится". Через три дня после этого Нерон сидел за столом с кубком в руке, и молния вышибла у него из рук кубок, который он уже нес к губам. Все решили, что загадочные слова Аполлония были прорицанием, и Тигеллин удвоил бдительность своих шпионов, боясь и мудрости неизвестного иностранца, и его влияния на народ. Скоро представился случай обвинить его в оскорблении величества. У Нерона сделался кашель; он охрип и потерял звучный голос, которым чрезвычайно дорожил. Римские храмы наполнились людьми, молившими богов о выздоровлении цезаря. Аполлония приводило в негодование их раболепие, но он сдерживал порывы возмущенного чувства и никому не выражал своего неудовольствия {V. Ар. IV. 44. }. Когда он увидел, что это волнует Мениппа и может наделать ему хлопот, он посоветовал ему не сердиться на богов, взирающих с удовольствием на эти кривлянья глупцов. Эти слова были подслушаны и немедленно переданы Тигеллину. Рассказывая процесс Аполлония, Филострат, конечно, не упустил случая вставить чудо. Когда обвинитель Аполлония, погубивший уже многих подозрительных правительству людей, вышел читать свое обвинение и развернул бумагу, то вместо ожидаемых улик и доказательств, вместо изложения дела оказалось пустое место; все, что было написано, исчезло без следа. Тигеллин не знал, что подумать, и пригласил Аполлония в комнату тайных совещаний.

-- Кто ты такой? -- спросил он очень серьезно.

Аполлоний назвал себя по имени и по отчеству, объяснил, где он родился и с какою целью занимается философиею. Затем свидание его с Тигеллином и разговор рассказаны так неправдоподобно, что его не стоит и передавать. Аполлоний отшучивается и отыгрывается словами, говорит дерзко и своей смелостью запугивает такого человека, пред которым дрожали все римские богачи и аристократы. Что Аполлоний говорит смело -- неудивительно, хотя это и не совсем согласно с его предыдущей осторожностью и сдержанностью; но что Тигеллин испугался этой смелости и выпустил его из рук -- это, очевидно, выдумка Дамида или Филострата. Как бы то ни было, требовали ли Аполлония к Тигеллину или нет, по той или другой причине он отделался от него так дешево, все равно; главное дело в том, что он остался на свободе и философствовал в столице мира до тех пор, пока Нерон, уезжая в Грецию, не выгнал из Рима формальным указом всех философов без различия мнений и направлений. Во время своего пребывания в Риме он будто бы воскресил умершую молодую девушку, которую несли уже для погребения. Впрочем, эту сказку даже Филострат не решается рассказать без некоторых оговорок и ограничений. Он, напр< имер>, догадывается, что смерть была только видимая, наружная {V. Ар. IV. 45. }, что-то вроде летаргического сна. Он сознается откровенно, что ни сам он, ни присутствовавшие при этом событии не могли решить положительно, заметил ли в этой девушке Аполлоний остаток жизни, укрывшийся от наблюдательности врачей, или вложил он в нее уже вылетевшее дыхание. Не мешает при этом заметить, что кроме Филострата ни один писатель древности не упоминает об этом чудесном событии.

Из Рима Аполлоний пошел на запад, к Геркулесовым столбам, чтобы видеть Гадейру и прилив и отлив Атлантического океана. До него дошли тоже слухи о значительных философских познаниях тамошних жителей, и он интересовался лично проверить эти известия.

Личность Нерона и его распоряжения произвели на Аполлония и его товарищей глубокое впечатление. Выехавши из Рима, они вздохнули свободнее и, не боясь уже сыщиков и доносчиков, с наслаждением стали сообщать друг другу свои замечания насчет Рима и императора, отправившегося в Олимпию удивлять греков своим голосом. Один из таких разговоров, отличающийся живой естественностью, приводит Филострат. В этом разговоре, происходившем в Гераклоне, выражается раздражительная ирония, сменяющаяся порою то открытым негодованием, то искренним сочувствием к угнетенному народу. Этот разговор {V. Ар. V. 7. } замечателен по своей живости и делает честь искусству Филострата или той верности, с которою Дамид воспроизвел действительное событие. Аполлоний с неподдельным юмором проводит в нем параллель между нашествием Ксеркса и Нерона на Грецию и находит, что последнее принесет бедным грекам больше горя и страдания. Ненависть Аполлония к Нерону выразилась не в одних насмешках. Наместник провинции Бетики просил Аполлония назначить ему свидание; Аполлоний согласился и, разговаривая с наместником, выслал всех своих учеников из комнаты; даже Дамид не слыхал, о чем они говорили; известно только, что совещания их продолжались три дня и что, прощаясь с наместником, Аполлоний обнял его и сказал ему: " Прощай и помни Виндекса! " Из этих слов Дамид заключает, что беседа их имела преимущественно политический характер и касалась Нерона. Виндекс, начальник испанских {Dio Cass. } легионов, готовил возмущение против Нерона, и очень может быть, что красноречие и кудесничества Аполлония сильно помогли ему произвести движение умов.

Ни Дамид, ни Филострат не говорят положительно о политической роли Аполлония; быть может, причиною их молчания является скрытность и осторожность Аполлония, не любившего никому доверять свои планы. Скрытность же эта оправдывается многими разнородными обстоятельствами; во-1-х, таинственность была одним из средств подействовать на умы; во-2-х, сдержанность в политическом предприятии была положительно необходима; в-3-х, никто из приближенных Аполлония не стоял с ним наравне по умственным способностям и, следовательно, не мог вполне понять и оценить его планы. Таинственный как мистик, гордый как даровитый человек, окруженный благоговеющими посредственностями, -- Аполлоний делал свое дело не торопясь, без суеты, и не чувствовал ни малейшей потребности делиться с кем бы то ни было своими соображениями и надеждами. Зато ученики его сторожили каждое слово, случайно слетевшее с его губ и, давая ему произвольное толкование, несчетное число раз прославляли его за мнимые пророчества. Часто обращались они к нему с вопросами о будущих политических судьбах империи; тогда Аполлоний отвечал им как попало, и потом они же сами излагали его ответ так, что он действительно оказывался в некотором соответствии с тем, что случилось на деле. В то время как они плыли из Испании в Сицилию, с тем чтобы оттуда переправиться в Ливию, Дамид сильно интересовался исходом политических совещаний Аполлония с наместником; в Сицилии они узнали о возмущении Виндекса и о несчастном исходе его предприятия; вслед за тем до них дошли слухи о том, что в разных концах империи произошли восстания и явились претенденты на императорский престол; ученики Аполлония с полною верою спросили у него, чем кончится дело и кому достанется господство? -- " Многим фиванцам", -- отвечал Аполлоний. -- Ни один фиванец не сделался римским императором, а между тем изречение Аполлония все-таки было вменено ему в пророческую заслугу; поняли его так, что он сравнивает кратковременное господство Гальбы, Отона и Вителлия с кратковременным первенством Фив в ряду остальных греческих государств. В Сицилии, по поводу огнедышащей горы Этны и связанного с ней местного предания о том, что здесь лежит скованный титан Тифон, извергающий из себя пламя, Аполлоний в довольно пространном рассуждении высказал своим ученикам взгляд свой на мифологию.

Самый важный момент приведенного мною рассуждения есть критика мифов. Защищая разных оракулов и греческие предания, Аполлоний относится довольно враждебно к свободному вымыслу в области мифологии и, подобно всем почти мыслителям древности, строго различает теологию поэтов, украшенную их фантазией, от теологии государственной религии, утвержденной существующими законами; все безнравственное и несогласное с духом чистой философии Аполлоний относит на счет поэтов; это их вымысел, по его мнению, и от этого вымысла следует очистить догматическую часть религии. Дидактическая поэзия безусловно вызывает к себе его сочувствие, и, придавая особую цену нравоучению, он почти совершенно упускает из виду эстетический элемент и красоту формы. Это происходит от того, что Аполлоний чувствует красоту, но не доводит своего эстетического чувства до ясного сознания, не формулирует себе своих эстетических убеждений. Он любуется статуей Зевса Олимпийского, преклоняется перед величественным образом Зевса, нарисованным Гомером; но при отвлеченном рассуждении о мифах он является пуристом и ставит рассудочные создания Эзопа выше живых и роскошных творений сильной фантазии южного человека. Где Аполлоний руководствуется непосредственным чувством, там он обыкновенно не ошибается; где он пытается из внушений чувства, проверенных критическою мыслью, построить теорию, там у него оказываются промахи и погрешности, которые, впрочем, разделяет с ним вся классическая древность. Враждебное отношение к мифам я замечал, говоря о Платоне и обсуживая нравственное влияние языческого политеизма.

Из Сицилии Аполлоний отправился в Грецию, был посвящен в Элевзинские мистерии новым иерофантом, свиделся с Дмитрием, жившим и учившим в Афинах, объехал все греческие храмы и весною отправился в Египет через Хиос и Родос. В Александрии Аполлония приняли с радостью; едва он вышел на берег, ему представился случай показать свое ясновидение; он встретил двенадцать разбойников, которых вели на казнь, и понял, что один из них был невинен; он просил повременить с казнью и остановил ее настолько, что на лобное место успел прибыть всадник, который объявил прощение разбойнику, названному Аполлонием. Это благодетельное чудо высоко поставило философа в глазах египтян, которые, по словам Филострата, вообще очень склонны к благоговению {V. Ар. V. 24. }. В первый же день после своего приезда Аполлоний вошел в храм и похвалил его устройство и украшения; но кровавые жертвы не понравились ему, и он выразил свое неодобрение. Египетский жрец спросил: на каком основании он сам не совершает таких жертвоприношений?

-- Скажи ты мне напротив, -- возразил Аполлоний, -- почему ты приносишь такие жертвы?

-- Кто возьмет на себя смелость, -- спросил жрец, -- исправлять обычаи египтян?

-- Всякий мудрец, побывавший у индейцев, -- отвечал Аполлоний.

Вслед за тем он объявил свое желание сжечь в честь божества изображение вола, сделанное из ладона; потом, в то время как это изображение таяло в огне, он стал присматриваться к фигуре и цвету пламени, и, когда жрец объявил ему, что сам не видит в этих знаках ничего высшего и божественного, Аполлоний упрекнул его в невежестве и невнимательности к божественным обрядам. За поучением, касавшимся богослужения, следовала нравственная проповедь. В Александрии любимым увеселением народа были конские скачки; они подавали повод к разделению народа на партии, к ссорам и кровопролитным схваткам; Аполлония возмутила и пустота этой забавы, и кровавые ее последствия; он говорил против нее в храме с большим воодушевлением; но насколько действительно было его поучение, этого Филострат не упоминает. В Александрии произошло, по словам Филострата, свидание между Аполлонием и Веспасианом, уже объявившим себя императором и собиравшимся идти на Рим против Вителлия. Это свидание описано с такими античными подробностями, личность Аполлония до такой степени остается верна своему характеру, что трудно себе представить, чтобы она была положительно вымышлена Филостратом; с другой стороны, то обстоятельство, что ни Светоний в жизни Веспасиана, ни Тацит в " Истории" не называет имени Аполлония, подает повод заподозрить рассказ Филострата. Впрочем, можно найти средство согласить одно с другим. О пребывании Веспасиана в Египте и даже о чудесном исцелении слепого через прикосновение говорят и Тацит, и Светоний. Бывши в Александрии, Веспасиан, конечно, мог иметь сношения с местными жрецами и философами; в числе этих лиц он мог видеть и Аполлония. Обратив внимание на его светлый ум и обширные знания, он мог говорить с ним о положении и потребностях государства, и Аполлоний мог высказать перед ним свои политические убеждения; так как, по известию самого Филострата, совещания Аполлония с Веспасианом происходили не при Дамиде, то Дамид, вероятно, узнавал их содержание по собственным рассказам своего учителя и, записывая эти рассказы, конечно, не желал смягчать или ослаблять то политическое значение, которым рисовался перед ним Аполлоний.

Конечно, если бы Аполлоний был первым советником Веспасиана, о нем упомянули бы историк Тацит и биограф Светоний; конечно, если бы Аполлоний никогда не видал Веспасиана, Филострат не выдумал бы без особенной необходимости целого ряда сцен и совещаний, наполняющих собою 12 больших глав его V-й книги. Особенной необходимости не видно уже потому, что, во-первых, Аполлоний во все время разговоров с Веспасианом не делает ни одного замечательного чуда, а во-вторых, политические убеждения Аполлония могли бы быть достаточно очерчены в защитительной речи его, приготовленной для произнесения перед Домицианом. Стало быть, можно принять, что Аполлоний виделся с Веспасианом и говорил с ним; степень уважения Веспасиана к нему, степень его влияния на Веспасиана, бесспорно, преувеличены. Но самые политические убеждения, выраженные Аполлонием, могут быть приняты за его действительную умственную собственность.

Мы можем судить здесь только по внутренним признакам, потому что нет никаких данных, по которым мы могли бы контролировать Филострата; внутреннего же противоречия я не вижу, и мне кажется, что эти черты только полнее и яснее очерчивают тот образ, который, на основании предыдущих известий Филострата, слагается в уме читателя. Даже то обстоятельство, что Веспасиан дорожит мнением Аполлония, не должно вызывать в читателе безусловного недоверия. Веспасиан не был еще вполне императором; ему предстояло еще бороться с совмест-ником; он должен был дорожить своей популярностью и не пренебрегать дешевыми средствами упрочить и усилить ее; он видел, что Аполлония считают чудотворцем и любимцем божества, что его поучения слушают с благоговением и с жадным вниманием; если не личное суеверие, то чистый политический расчет мог побудить его обласкать хваленого мудреца, выразить ему свое уважение и, чтобы польстить его самолюбию, попросить даже его совета в таком важном деле, которое, вероятно, давно было обдумано и решено в его уме. Веспасиану в то время было 60 лет; он испытал придворную жизнь при Тиверии, Калигуле, Клавдии и Нероне, и, следовательно, умел обращаться с людьми, и пользоваться обстоятельствами; ему было приятно и выгодно дружески говорить с Аполлонием -- он так и сделал. Аполлоний тоже умел держать себя с тактом и достоинством; не унижаясь перед Веспасианом поспешной предупредительностью, не заискивая в нем, он умел понравиться ему своей мягкостью и практической применимостью своих советов. Когда Веспасиан въезжал в город, к нему вышли навстречу жрецы, правители Египта, начальники отдельных номов, философы и толпа народа. Аполлоний, о котором в то время говорила вся Александрия, остался в храме и с рассчитанным достоинством не сделал сам ни одного шага, чтобы приблизиться к властелину. Наслышавшись о его чудесах и видя, с каким уважением смотрит на него масса народа, Веспасиан подошел к нему после жертвоприношения и сказал:

-- Сделай меня императором!

-- Я об этом старался, -- отвечал ему Аполлоний. -- Я молил богов об императоре справедливом, благородном, умеренном, украшенном седыми волосами и способном сделаться отцом подданных. Молясь таким образом, я молился о тебе.

На эти слова, произнесенные спокойно и величественно, окружающая толпа отвечала громким восклицанием. Этого было довольно, чтобы показать Веспасиану популярность его собеседника; поговорив с ним в храме, он взял его за руку и повел к себе во дворец. Передавать происходившие там разговоры значит вдаваться в исторический роман и верить на слово рассказам Филострата. Упомяну только о тех мыслях Аполлония, в которых выразились его политические убеждения. С ним вместе были у Веспасиана два философа: Дион и Эвфрат, который впоследствии сделался его врагом и обвинителем. Оба эти мыслители советовали Веспасиану восстановить республику или, по крайней мере, предоставить народу самому избрать себе образ правления. Веспасиан выслушал их советы и обратился к Аполлонию, который между тем наблюдал его физиономию и замечал в мускулах лица неудовольствие и тревогу; {V. Ар. V. 35. } Аполлоний живым, практическим смыслом понял потребности настоящей минуты и, не увлекаясь отвлеченными теориями, осязательно доказал Диону и Эвфрату непрактичность их требований. " Вы говорите, -- сказал он им, -- с консуляром, с человеком, привыкшим властвовать, с человеком, который погибнет, если откажется от господства. Зачем ему отталкивать дары счастья? Почему не принять то, что приходит само собою? За что его порицать, если он просто спрашивает совета, как бы ему мудрее распорядиться с тем, что у него в руках?.. Его окружает целое войско, вокруг него множество копий, блеск железного оружия, сотни лошадей, а посмотрите, как он честен и умерен, как способен выполнить то, что он замышляет. Пусть идет он по своему назначению; мы проводим его добрым словом и будем обещать ему в будущем еще большие блага! Вы не сообразили того, что у него двое взрослых сыновей, что у каждого из них свое войско и что они сделаются его врагами, если он не приобретет для них господства... Я, с своей стороны, для себя не забочусь о правительстве потому, что живу под покровительством богов; но я не хочу, чтобы стадо людей погибло за неимением справедливого и мудрого пастыря. Демократия при существовании одного замечательного по добродетели человека превращается в господство одного великого лица; так точно и единодержавие делается народным правлением, если оно направлено ко всеобщему благу... Чего вы требуете? Чтобы человек, которого признали императором в этих храмах, который вчера господствовал и выслушивал просьбы народа, чтобы такой человек вдруг возвратился в частную жизнь и объявил публично, что он принял господство в припадке безумия? Приводя в исполнение свое намерение, он находил везде усердных, преданных друзей и помощников. Если он переменит свое намерение, он в каждом из них встретит врага и противника".

Затем Аполлоний высказал самому Веспасиану свои воззрения на обязанности правителя: " Не считай богатством то, что кладется в казну; чем эти богатства лучше груды песку?! Не считай богатством то, что приносят люди, сокрушающиеся при своем приношении. Мрачно и обманчиво золото, на котором лежат слезы. Чтобы употреблять богатство на благо, поддерживай нуждающихся и обеспечивай собственность богатых. Бойся того могущества, которое дает тебе средства делать, что хочешь; в таком случае ты употребишь это могущество благоразумно. Не срезывай высоких колосьев, возвышающихся над нивою; это -- несправедливое учение; но истребляй враждебный образ мыслей, как репьи на хлебной ниве; устрашай возмутителей порядка не наказанием, а страхом наказания. Пусть закон господствует и над тобою, государь; если ты будешь задумывать законы и для себя, то они будут мудро задуманы. Уважай богов более прежнего, потому что ты получил от них великие дары и молишься им для получения великих милостей. В том, что касается твоего тела, держи себя как частный человек... У тебя два сына, и, как говорят, у них благородные наклонности. Наблюдай за ними, потому что их ошибки падут на твою ответственность. Угрожай им тем, что ты не передашь им господства, если они не будут достойными людьми; пусть они смотрят на господство не как на наследство, а как на награду добродетели. Разнородные пороки, господствующие в Риме, подавляй постепенно и умеренно; трудно сразу восстановить народную нравственность; должно постепенно приучать умы к порядку, исправляя одно -- публично и открыто, другое -- незаметно. Умей сдерживать гордость рабов и вольноотпущенных, которых доставит тебе твой сан; приучи их, чтобы они были тем скромнее, чем могущественнее их господин. Скажу еще о правителях, отправляющихся в провинции; я разумею не тех, которых ты сам будешь посылать (потому что ты, конечно, будешь давать эти места достойным людям), а тех, которым достаются провинции по жребию. Я полагаю, что из выбранных таким образом кандидатов следует посылать к каждому народу того, кто с ним близок или знаком; люди эллинского образования должны господствовать над эллинами; люди, получившие римское воспитание, должны управлять племенами, говорящими на этом языке".

В этих советах, равно как и в том мнении, которым Аполлоний возражал Эвфрату и Диону, ясно выразилась его умеренность и практический такт; не насилуя живой действительности во имя недостижимого идеала, Аполлоний не хочет восстановления республики и видит невозможность полного и быстрого исправления падшей общественной нравственности; он требует только от нового правительства, чтобы оно честно и искренно желало общественного блага и ясно сознавало те цели, к которым оно будет стремиться. Тон Аполлониевой речи отличается чрезвычайно гармоническим слиянием правдивости и почтительности; оратор хочет высказать свои убеждения, но знает, что говорит с сильным лицом, привыкшим к господству, и что советы его только при особенно приятной форме могут быть приняты благосклонно и произвести прочное впечатление. По тому образу жизни, который вел Аполлоний, его невозможно заподозрить в желании из личных видов подольститься к императору; он в нем не нуждался и потому, если говорил с ним особенно мягко и почтительно, то лишь для того, чтобы подействовать на него педагогически: чтобы ободрить его на полезное дело и заставить выслушать смелое слово истины. Это уменье Аполлония приноравливать свои убеждения к потребностям времени и соразмерять свои слова с личностью собеседника содействовало его успеху, потому что избавляло его проповедническую деятельность от резкостей, возмущающих слушателей или ведущих за собою брожение умов; но это же самое свойство мешало Аполлонию произвести какой-нибудь сильный переворот в общественном сознании; его проповеди выслушивались с удовольствием и с благоговейным вниманием, но они были так спокойны и так умно соображены с обстоятельствами, что могли только навести слушателей на размышления, а не бросить им в душу какое-нибудь пламенное и новое чувство. Аполлоний не был фанатиком; всесторонняя любознательность, пытливый ум и спокойная ровность обращения указывают в нем человека, составившего себе законченное миросозерцание путем размышления, человека с твердыми убеждениями, старающегося передать эти убеждения другим людям, но действующего таким образом не по внутреннему, слепому, влечению, не по внутренней потребности, а по обдуманному и сознательно принятому решению.

VII

Пропускаю рассказ Филострата о свидании Аполлония с египетскими отшельниками-мудрецами и приступаю прямо к последнему периоду его биографии, к преследованиям, вынесенным им в царствование Домициана.

По смерти Тита {V. Ар. VI. 32. } Рим вспомнил времена Нерона и вспомнил их почти с сожалением. Кровожадный и мрачный деспотизм Домициана затмил собою все, что позволяли себе прежние императоры. Объявив себя богом, Домициан, после знаменитой фразы " dominus et deus noster sic fieri jubet" стал с систематическою жестокостью и с возрастающею подозрительностью преследовать как оскорбление святыни и как государственную измену всякое неосторожно сказанное слово, всякое вольное выражение, которое могло быть перетолковано как протест против его безрассудных распоряжений. Аполлонию в то время было уже гораздо более семидесяти лет; умеренный образ жизни сохранил его от дряхлости и помрачения умственных способностей; он испытал в жизни все, что мог и хотел испытать, и жизнь, конечно, не должна была казаться ему бесценным сокровищем, тем более что он верил в будущее светлое возрождение и, сознавая изящество собственной личности, не мог бояться, чтобы душа его переселилась в какое-нибудь неразумное животное. Долголетняя честная жизнь научила его уважать свое достоинство и гордо смотреть в глаза всему, что может принести с собою неизвестное будущее; эта же долголетняя жизнь научила его тому спокойствию, которое давало ему право говорить своим ученикам и последователям, что он не боится будущего, потому что знает и предвидит намерение судьбы. Он с спокойным достоинством давал советы Веспасиану и сыну его Титу: с тем же спокойным достоинством он выразил свое негодование против нелепостей Домициана. Он не был ни политическим интриганом, ни рьяным демагогом, и потому его протест не выразился ни в заговоре, ни в страстной речи к народу. Аполлоний просто не хотел стеснять своего чувства, и оно проявилось публично, в присутствии друзей и врагов, в иронических замечаниях или во вдохновенных словах негодования. В общих выражениях Филострат хочет показать, что Аполлоний хотел иметь положительное влияние на существующий порядок вещей и что, с одной стороны, он взволновал массу {V. Ар. VII, 4. }, с другой -- имел постоянные дружеские сношения с теми людьми, которых он считал способными наследовать Домициану {V. Ар. VII, 8. }. Но это, очевидно, выводы самого Филострата; по крайней мере те факты, которые он приводит для их подтверждения, говорят совершенно другое и представляют Аполлония не политическим деятелем, а просто благородным человеком, не желающим притворяться, и слишком гордым, чтобы сдерживаться. Мы видели, что Аполлоний в разговорах с Телезином умел быть гибким и уклончивым, что в Риме при Нероне он обуздывал свой язык и заставлял своих учеников молчать или говорить умеренно. Теперь же, при Домициане, Аполлоний как бы умышленно вызывает правительство на бой. Может быть, лета сделали его неуступчивым, может быть, его дружеские отношения с Веспасианом и Титом приучили его к откровенности, может быть, переход от Тита к Домициану был так крут и резок, что старик не в силах был скрывать горькое озлобление против настоящего. Верил ли Аполлоний в свою счастливую звезду, или он искал мученической кончины, которая бы достойным образом завершила его образцовую жизнь, или же он просто, без всякого расчета, давал волю чувству, потому что не в силах был сдержать его?

Первое предположение всего вероятнее, потому что поступить по второму побуждению мог только восторженный фанатик, а увлечься чувством и забыть осторожность -- пылкий юноша, а не 70-тилетний старик, систематически учившийся владеть собою. Аполлоний мог верить в свою личность; вся его деятельность показывает ясно, что он был не только мистификатор, но и мистик; он заставлял верить других в то, во что сам твердо верил; как средство убедить слушателей или возвыситься в их глазах, он употреблял какой-нибудь рассказ, которому сам не мог верить, напр< имер>, рассказ о беседе с Ахиллом; но если он и не верил в действительность этой беседы, то твердо верил в ее возможность, и потому собственно и не говорил против своего убеждения, а только окрашивал мир и его явления в тот цвет, который он, по его мнению, должен был иметь, хотя сам он, Аполлоний, и не видал предметов такого цвета.

Развитию этого убеждения, фаталистической вере в высшее и вечное значение своего я могли содействовать многие факты в жизни Аполлония: Нерон заслуживает его презрение и падает; Гальба, Отон и Вителлий не заботятся о его одобрении и падают один за другим; достойный императорского сана Веспасиан обращается к нему за советом и оказывает ему уважение; как бы в награду за это он царствует спокойно и умирает, любимый своими подданными, умирает собственной смертью, оставляя престол своему сыну. Мистику не трудно было увидеть высшую силу, управлявшую этими событиями и постоянно шедшую рука об руку с его собственными желаниями, поражавшую того, кого он осуждал, и возвышавшую того, на кого он сам готов был указать с любовью и с уважением. Веря в неизбежное торжество добра и разума над злом и нелепостью, видя в себе воплощение высшей мудрости и полнейшей нравственной чистоты, Аполлоний должен был верить в божественность и в непобедимость своего я. Он мог серьезно думать, что для погибели Домициана достаточно будет того, чтобы он, Аполлоний, вступил с ним в борьбу. Когда Дмитрий говорит Аполлонию, что он подвергает себя страшной опасности, раздражая деспота, Аполлоний наивно спрашивает: какая ж тут опасность? {V. Ap. VII, 10. }

Далее он говорит с полным убеждением, в котором было бы несправедливо видеть притворство: " Я утверждаю, что я не подвергаюсь ни малейшей опасности и не умру от тирании, хотя бы я сам того хотел" {V. Ар. VII, 14. }. Тут Аполлоний просто-напросто доверяется своему предчувствию, так как твердо уверен, что в его личности нет ничего случайного и неосмысленного и что самые инстинктивные душевные движения, например) предчувствия и сновидения, имеют высшее значение и не способны обманывать. Самое же предчувствие в спокойном и здоровом организме является светлым и веселым, и Аполлоний сознательно предается ему, как Сократ предавался внушениям своего внутреннего демона. Вера в собственную личность так глубоко проникает собою весь нравственный состав Аполлония, что она выражается в двух отдельных актах, имеющих друг на друга сильное и необходимое влияние; первый из них так же мало зависит от воли и сознания Аполлония, как и темп его пульса; это -- веселый колорит его предчувствия. Второй уже не может быть назван простым инстинктом, это -- вера в это предчувствие и решимость сообразовать с ним свои действия. Должно сознаться, что выходки Аполлония против Домициана были довольно бесцельны и, следовательно, не опасны; на них могло обратить внимание только очень подозрительное правительство, мало надеющееся на привязанность подданных. Один раз в театре актер произнес стихи Эврипида, в которых поэт говорит, что тирания долго растет и разрушается быстро. В театре сидел наместник Азии, молодой консул, известный своею нерешительностью. Когда были произнесены эти слова, Аполлоний вскочил с своего места. -- " Этот трус, -- сказал он, разумея наместника, -- не понимает ни Эврипида, ни меня". В Малой Азии было получено известие о том, что Домициан очистил храм Весты и казнил трех весталок, нарушивших обет девственности; Аполлоний публично в храме обратился к Солнцу со следующей молитвой: " О, Гелиос, очистисъ и ты от несправедливых убийств, которыми теперь наполняют землю! "

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 121314 15 Следующая ⇒