Глава третья 2 страница

Место не позволяет мне распространяться о путешествии Аполлония. Скажу коротко, что он побывал в Вавилоне и в Индии, говорил с магами и с индейскими мудрецами, учился у них нравственной философии и естественным наукам и изумлял царей Востока своим бескорыстием, неподкупною честностью и смелою откровенностью. Исторически достоверного в рассказе Филострата о путешествии Аполлония искать невозможно; у биографа нашего чудотворца было очень много побудительных причин, заставлявших его подкрашивать истину; сверх того, единственным источником служила ему книга Дамида, которому никогда не приходило в голову усомниться в верности слов учителя или в подлинности его чудес. Сам Филострат в своем биографическом очерке преследует две цели: во-первых, он хочет представить образ идеального мудреца языческого мира; во-вторых, как царедворец императрицы Юлии Домны, он желает доставить своей августейшей покровительнице занимательное чтение. Обе эти цели допускают и оправдывают отступления от исторической верности, произвольную пестроту красок и порою свободное творчество фантазии. Перенося своего героя на богатую чудесами почву Востока, Филострат отрешает свое повествование от всех требований не только исторической критики, но даже простого здравого смысла. Его рассказ любопытен, как сказка, написанная в конце второго века по Р. Х.; но я теперь ищу не сказочного интереса и потому позволяю себе прямо обратиться к деятельности Аполлония после его возвращения.

III

Путешествие Аполлония принесло ему все, чего он от него ожидал; больше, по его понятиям, ему нечего было учиться; он побывал у мудрейших людей земли и узнал от них, что он достиг пределов человеческого знания; гордый этою идеей, довольный сознанием собственной силы, он выступил смелым учителем человечества, и все те люди, с которыми он приходил в соприкосновение, стали преклоняться перед его всеведением и нравственною чистотою. Изложение Филострата, начиная с четвертой книги, принимает чисто панегирический тон и подготовляет ту апофеозу, которою заканчивается все сочинение.

Когда Аполлоний и Дамид приехали в Эфес, за ними пошла целая толпа народа; одних поражала мудрость Аполлония, других его красота, третьих его костюм и образ жизни. Оракулы говорили о нем народу и подготовляли его к принятию мудреца и любимца богов. Многие больные получали от божества приказание обратиться к Аполлонию. Из разных городов к нему приходили депутаты просить его совета насчет основания храмов или освящения статуй. Аполлоний больных лечил, а на просьбы городов отвечал письмами или отправлялся сам по их приглашению и устраивал все, что им было нужно. Эти общие сведения, высказанные у Филострата {V. Ар. IV. 1. } довольно голословно, при самом начале IV книги, показывают нам характер той деятельности, которой Аполлоний посвятил остальную часть своей жизни. Он принял на себя роль законодателя в деле религиозной догматики и практической нравственности и выполнил эту роль с замечательным искусством и успехом.

Эти важные занятия не мешали ему обращать внимание на нужды и страдания отдельных лиц, и множество удачных исцелений, конечно, увеличивали его популярность и доверие народа к его божественному посланничеству. Филострат упоминает о двух проповедях, произнесенных Аполлонием в Эфесе. В одной он говорил против роскоши и изнеженности и советовал эфесянам обратиться к серьезным занятиям и к работе мысли {V. Ар. IV. 2. }. В другой он говорил в пользу коммунизма, доказывая необходимость взаимного деятельного милосердия. Речь его была прервана незначительным событием. Много воробьев сидело на соседних деревьях, к ним подлетел еще воробей, закричал, защебетал и потом полетел куда-то прочь; остальные воробьи подняли тоже страшный крик, встрепенулись и полетели за первым; это обратило внимание слушателей Аполлония, и проповедник, видя их рассеянность, решился воспользоваться этим перерывом, чтобы подкрепить свою идею новым доказательством. -- " Мальчик, -- сказал он, -- уронил меру пшеницы в таком-то переулке, подобрал зерна, но после него осталось их много на земле. Воробей, видевший это, прилетел сюда, уведомил своих товарищей и пригласил их разделить с ним обед". Большая часть слушателей побежали к означенному месту и возвратилась с возгласами изумления, потому что действительно увидели воробьев над зернами. -- " Вот, видите ли, -- сказал тогда Аполлоний, -- как птицы заботятся друг о друге и как им приятно делиться между собою; а мы этого не хотим; когда мы видим, что один дает что-нибудь другим, мы упрекаем его в неумеренности, в мотовстве и в других подобных свойствах; кого он кормит, тех мы называем льстецами и приживальщиками, шутами. После этого нам остается только запереться и, как птицам, которых кормят на убой, наедаться в уединении, пока не лопнем от жира". Все, что можно сказать на основании этой речи, состоит в том, что Аполлоний умел говорить популярно, выбирая примеры из вседневной жизни и придираясь к каждому удобному случаю, чтобы подкреплять развиваемые идеи чисто практическими доказательствами, доступными массе слушателей. Сказать слово за бедняков, которых везде было много и которые постоянно становились многочисленнее, -- было действительно необходимо. Но нужно было поднять их самих в нравственном отношении; изнеженность высшего класса и грязное унижение низшего служили друг другу дополнением. Стараясь своими речами внушить богачам любовь к умеренному и простому образу жизни, стараясь возбудить в них чувство милосердия. Аполлоний, при всей своей мудрости, брал только одну сторону того социального вопроса, который он старался разрешить. Римская чернь и без того жила милостынею, которую давало ей правительство; и без того толпы клиентов получали подачку с барского стола. Усиливая милосердие высшего класса, можно было еще больше развратить низший. Надо было возбудить в пролетариях желание и дать им средства обходиться без милостыни. Для этого нужно было поднять и оживить в них чувство человеческого достоинства, а было ли это возможно? Сколько веков должно было пройти, чтобы образовать среднее сословие, живущее своим трудом и между тем свободное, огражденное законом от обид и притеснений и способное выставлять из себя дельных граждан и замечательных людей! Нужно было, чтобы переработался весь исторический порядок вещей, чтобы перезревшие плоды римской цивилизации сгнили и удобрили собою новую почву, а этого, конечно, не могли сделать или даже ускорить проповеди утописта. На этом основании мы можем обвинить Аполлония только в том, что он не понял истинных потребностей своей эпохи и направил свои проповеди не совсем туда, куда следовало. Верное направление могло бы обнаружить в проповеднике замечательную проницательность и практичность взгляда, хотя, может быть, не имело бы никакого влияния на физиономию народной жизни.

В Смирне Аполлоний проповедовал в пользу гражданских добродетелей и убеждал народ ревностно заниматься делом и добросовестно исполнять свои обязанности. В то время как он говорил, из гавани, перед глазами его слушателей, вышел в море трехмачтовый корабль, на котором суетились и хлопотали матросы. " Вот граждане корабля, -- сказал Аполлоний, -- одни взялись за весла, другие поднимают и прикрепляют якоря; вот эти ставят паруса по ветру, а те держат стражу на корме и на носу. Если один из них не исполнит своей обязанности или окажется нерассудительным и незнающим дела, то у них на корабле выйдет неурядица, и поездка будет неудачна. Если же они будут соперничать между собою и спорить в том, чтобы ни один не показался хуже другого, то этот корабль благополучно войдет во все гавани; все пойдет весело и счастливо, и их осмотрительность будет им Посейдоном-хранителем".

Опять же удачный прием -- взять темою речи предмет, попавшийся на глаза слушателя, и показать на живом примере приложение отвлеченной идеи. Между тем в Эфесе показалась моровая язва, и народ обратился к Аполлонию с мольбою прекратить бедствие. Аполлоний по этому поводу сделал чудо, которое, вероятно, придумано его биографами, чтобы поставить его наряду с Эпименидом и подобными ему древними заклинателями повальных болезней. По первому призыву он явился в Эфес и, увлекая за собою всю молодежь, прямо отправился на театральную площадь, где потом поставили статую Геркулеса-защитника (аттотропасос). Там увидели они старика нищего, одетого в лохмотья, с котомкою за плечами и покрытого грязью. Этого старика Аполлоний велел окружить и побить камнями. Эфесяне сначала колебались, но в некоторых из них суеверие пересилило жалость, и в нищего старика полетело несколько камней. Довольно было начать, чтобы окончательно двинуть толпу; эфесянам старик показался демоном; в его глазах они увидали какой-то зловещий огонь, и град камней размозжил мнимого демона; его буквально засыпали камнями. Через несколько минут Аполлоний приказал отрыть труп убитого старика, и на его месте оказалась большая убитая собака с пеною у рта и со всеми признаками бешенства. Язва прекратилась, и на месте подвига Аполлония поставили статую Геркулесу-защитнику.

Подыскивать подобным чудесам естественное объяснение -- трудно и бесполезно. Привести его я считаю нужным для того чтобы показать, что не одно наивное верование изобретает чудеса, а что многие придумываются сознательно и умышленно. Во-вторых, любопытно знать, какого рода вымыслами писатель надеялся возвеличить и прославить своего героя в глазах читающей массы.

Оставив по себе благодарное воспоминание в сердцах малоазийцев, обозначая свой путь разными исцелениями и благодетельными чудесами, столь же достоверными, как уничтожение эфесской язвы, Аполлоний направился к европейской Греции, к классической почве эллинизма, на которой он еще не был ни разу в жизни. По дороге он с жадною и всестороннею любознательностью осмотрел местность древнего Илиона и совершил много бескровных жертвоприношений над предполагаемыми могилами убитых ахеян. Сочувствие к личности Ахилла побудило его провести ночь на его надгробном холме. Пользуясь всяким удобным случаем, чтобы выставить себя существом, стоящим выше уровня человечества, Аполлоний дал понять своим ученикам, что виделся с тенью Ахилла. На другой день после ночи, проведенной на могильном холме, он подозвал к себе ученика своего Антисфена, уроженца острова Пароса. " Ты находишься в связи с Троею? " -- спросил он у него.

-- Как же! -- отвечал юноша. -- Мои предки были троянцы!

-- Ты из рода Приама? -- продолжал спрашивать учитель.

-- Да, я от него веду свой род, -- отвечал с достоинством Антисфен, --и считаю себя благородным потомком благородных предков.

-- Именно по этой причине, -- сказал тогда Аполлоний, -- Ахилл запрещает мне иметь с тобою сношения. Сегодня ночью он дал мне поручение к фессалийцам, и я спросил у него, чем я еще могу угодить ему? -- " Вот чем, -- ответил он мне, -- не принимай паросского юношу участником твоей мудрости: он совершенный приамид и до сих пор не перестает хвалить Гектора".

Антисфен принужден был удалиться. Аполлоний пожертвовал личностью молодого и, может быть, даровитого ученика желанию или потребности порисоваться; эта грязная черта его жизни, вероятно, не вымышлена; она рассказана, как многие другие анекдоты о нем, и в ней не заметно желания биографа произнести панегирик; равнодушный тон Филостратова рассказа показывает, что он просто переписал сырое известие, не вдумавшись в него, и не понял того, что оно может бросить тень на личность его героя. Это известие, кажется, принадлежит Дамиду и может дать нам понятие о тонком уме и замечательном житейском такте Аполлония. Прогнав Антисфена и намекнув таким образом на свидание с Ахиллом, он не стал говорить о нем подробнее и молчал об этом эпизоде до тех пор, пока не лопнуло терпение его учеников. Это поведение было так искусно рассчитано, что выставило в самом лучшем свете и скромность Аполлония, и его праведность. Ученики были принуждены приступить к нему с расспросами; долгое ожидание возбудило в них живое любопытство и, распалив их воображение, расположило их к доверчивому выслушиванию фантастического рассказа. Дамида особенно мучило любопытство. Окруженный своими учениками, Аполлоний плыл по Эгейскому морю и с своею обыкновенною ровною веселостью говорил об островах, попадавшихся по дороге и разнообразивших веселый морской ландшафт. Дамид был чем-то встревожен, порицал все, что говорили другие, прерывал начатые речи и мешал говорить другим, так что Аполлоний заметил это и захотел дать ему средства высказаться.

-- Что с тобою, Дамид, -- сказал он шутливым тоном, -- что ты все прерываешь разговор? Или тебя укачало, или ты нездоров, что беседа наша тебе не нравится? Посмотри, как корабль наш рассекает море и как благополучно идет наша поездка! Что же тебя после этого тревожит?

-- А то, -- отвечал Дамид, -- что у нас есть великий предмет для разговора и что лучше обратиться к нему, нежели расспрашивать о старине, которая всем известна и надоела.

-- Что ж бы это был за предмет, -- сказал Аполлоний, -- перед которым все остальное кажется тебе излишним?

-- Ты имел свидание с Ахиллом, -- продолжал Дамид, -- и, вероятно, слышал много такого, чего мы не знаем. А ты этого не рассказываешь и не описываешь его наружности; вместо этого ты на словах разгуливаешь по островам и строишь корабли.

-- Хорошо, -- отвечал с кроткою покорностью Аполлоний, -- я расскажу все, как было, лишь бы только вы не сочли это с моей стороны хвастливостью.

Затем следует длинный рассказ Аполлония о свидании его с Ахиллом; приводить его я считаю излишним. Любопытно только обратить внимание на тот наивный прием, которым Филострат старается оградить Аполлония от обвинения в магии или некромантии. " Я, -- говорит мудрец в самом начале рассказа, -- не вырывал, подобно Одиссею, ямы и не привлекал теней кровью баранов; чтобы беседовать с Ахиллом, я прочитал молитвы, которыми индейские мудрецы учили меня умилостивлять героев, и потом сказал: " О, Ахилл! многочисленная толпа говорит, что ты умер; я этого не признаю, подобно Пифагору, прадеду моей мудрости. Если правда на нашей стороне, покажи мне твой образ. Мои глаза могут принести тебе пользу, если засвидетельствуют твое действительное существование".

Тогда произошло вокруг холма слабое колебание, и появился вызываемый призрак. Каким образом появление тени Ахилла может быть соглашено с пифагорейским догматом переселения душ, -- этого Аполлоний не показал и ученики не обратили внимания на это неразрешенное противоречие. Проезжая мимо острова Лесбоса, Аполлоний вышел на противоположный ему эолийский берег и принес умилостивляющую бескровную жертву погребенному здесь Паламеду. Опираясь на разговор с Ахиллом, он откопал в его могиле статую с надписью: " Божественному Паламеду", поставил ее на том месте, где она была зарыта, и построил вокруг нее храм, который Филострат видел собственными глазами {V. Ар. IV. 13. }. Филострат не решился бы лгать в таком деле, в котором его мог уличить любой путешественник, и потому мы действительно можем принять, что при храме Паламеда жило предание об основании его Аполлонием Тианским. Это, конечно, дает нам понятие о том, что слово Аполлония действительно имело вес и значение и что приказания странствующего проповедника исполнялись местными жителями.

Корабль Аполлония пристал к афинской гавани -- Пирею, и столица греческого духа, по словам Филострата, с восторгом приняла азиатского прорицателя {V. Ар. IV. 17. }. Наивно в рассказе о его приезде то обстоятельство, что все узнавали его, никогда его не видавши, в таком городе, в который он въезжал в первый раз в жизни. Когда он из Пирея направлялся к городу, с ним встретились десять молодых людей; протягивая руки к Акрополю, они с восторгом говорили: " Клянемся тамошнею Афиною, мы шли к Пирею с тем, чтобы ехать к тебе в Ионию". Был день Эпидаврий, т. е. восьмой день Элевзинских мистерий, названный так в честь эпидаврийского Эскулапа. Приезд Аполлония отвлек ветреную афинскую молодежь от мистерий; Аполлоний был самою свежею современною новостью, и все стремились к нему, ожидая от него проповеди и чудесных знамений. Аполлоний понял, что это обстоятельство может возбудить против него негодование афинского жречества, и приказал своим обожателям принять участие в священнодействиях, говоря, что он сам попросит себе посвящения, а что после мистерий они опять сойдутся с ним и нафилософствуются вдоволь. Уговорив их таким образом, он отправился к святилищу, но уже неблагоприятное впечатление было произведено, и корпорация жрецов смотрела на него враждебно. Иерофант, т. е. главный жрец, объявил ему, что не имеет права принимать чародея и отворять элевзинскую святыню человеку, оскверненному сношениями с демонами. Аполлоний, видя, что надо спасать свое достоинство в глазах ветреной толпы, перед которою прав тот, кто сказал последнее слово, отвечал резкою дерзостью: " Ты еще не упомянул самого главного обвинения, которое ты можешь мне сделать. Это то, что я знаю таинства лучше тебя самого. А я ехал сюда в ожидании, что меня посвятит человек, который будет мудрее меня".

Слушателям понравился резкий ответ Аполлония, и они открыто выразили свое сочувствие. Иерофант струсил и переменил тон.

-- Хорошо, -- сказал он, -- я тебя посвящу, потому что ты, кажется, человек мудрый.

Но Аполлоний уже не дал иерофанту средства поправить сделанный промах и отвечал сухо:

-- Меня примут в мистерии впоследствии и посвятит меня такой-то. -- Он назвал имя будущего иерофанта, и окружающая толпа, конечно, подивилась его предвидению. Кроме того, Филострат говорит положительно, что Аполлоний читал в Афинах много лекций философии собственно для того, " чтобы опровергнуть ругательные и безрассудные речи иерофанта" {V. Ар. IV. 19. }. Должно быть, эти безрассудные речи заставляли его задумываться и были близки к истине.

Из поучений Аполлония, упоминаемых у Филострата и произнесенных прорицателем в Афинах, одно было направлено против изнеженности нравов. Оно было произнесено в театре во время праздников Диониса {V. Ар. IV. 21. }, когда он увидел, что к религиозным представлениям и песням примешиваются звуки флейты, сладострастные танцы и балетные позы. Эта речь, как она воспроизведена у Филострата, носит на себе характер страстной импровизации и отличается от других особенно сильным воодушевлением, которое могло быть до некоторой степени искусственным, потому что Аполлоний понимал характер своих слушателей и знал, как на них надо действовать.

В Афинах, в театре происходили довольно часто сражения гладиаторов, на которые народ смотрел с наслаждением. " Дорогою ценою, -- говорит Филострат, -- покупались прелюбодеи, сводники, воры, мошенники, разбойники и другая подобная сволочь; их всех вооружали и приказывали им сражаться". Желая угостить Аполлония всеми удовольствиями своего города, афиняне приглашали его посмотреть на эти игры, но Аполлоний с отвращением отказался от их предложения и даже в письме к афинским гражданам выразил свое негодование против того, что они оскверняют нечистою и притом человеческою кровью святыню Афины и Диониса {V. Ар. IV. 22. }.

Из исцелений, совершенных Аполлонием в Афинах, Дамид упоминает об изгнании демона из одного богатого юноши. Судя по тем симптомам, которые приводит сам Дамид или Филострат, можно заключить, что болезнь юноши была одним из видоизменений помешательства (mania petulans). Он смеялся и плакал без видимой причины, громко говорил сам с собою и пел диким голосом {V. Ар. IV. 20. }.

Аполлоний выгнал демона взглядом и словом; было ли то лечение посредством магнетизма, или биографы Аполлония скрыли лекарства, употребленные им против душевного расстройства юноши, -- этот вопрос решать невозможно, да и бесполезно. Самый акт исцеления, вероятно, описан у Филострата так, как его поняли сами зрители. Аполлоний стал смотреть на юношу, засмеявшегося некстати, во время серьезного разговора, -- строгим и гневным взором. Демон устами юноши стал кричать и стонать, как будто его мучили; он поклялся оставить юношу в покое и не трогать впредь ни одного человека. Аполлоний заговорил с ним гневным голосом, как с бесстыдным и лживым рабом, и приказал ему выйти с видимым знаком. Демон отвечал: я опрокину ту статую, и указал рукою юноши на статую, стоявшую у ближнего портика. Статуя закачалась на пьедестале и с шумом свалилась на землю. Поднялся в окружающей толпе взрыв шумного удивления. Между тем юноша как будто проснулся из долгого усыпления, протер себе глаза и покраснел, увидя, что взоры всей толпы обращены на него. " Он возвратился к прежнему своему тихому характеру, -- говорит Филострат, -- как будто бы он принял спасительное лекарство". Вслед за тем он отказался от роскоши и комфорта, посвятил себя философии и сделался ревностным последователем Аполлония.

Оставив Афины, Аполлоний пошел странствовать по Греции, обнаруживая при этом любознательность образованного туриста и патриотизм истинного грека. Места сражения греков с персами, особенно то место, где погиб Леонид, древние храмы и оракулы, все, что было достойно внимания, было им осмотрено, и на каждом из этих мест он произнес какое-нибудь многозначительное изречение, которое тотчас же с любовью и с благоговением было отмечаемо Дамидом и входило в состав его " Крох". В Коринфе Аполлоний познакомился с циническим философом Дмитрием и увлек его за собою, так что Дмитрий всей душою принял его учение и пошел за ним как усердный и любознательный ученик. Ученики Дмитрия подражали примеру учителя {V. Ар. IV. 25. }, и таким образом число последователей Аполлония значительно увеличилось. С одним из учеников Дмитрия, с ликийцем Мениппом, произошло такое приключение, которое дало Аполлонию повод сделать необъяснимое и чисто сказочное чудо. Мениппа любила одна женщина иностранного происхождения, и молодой человек, увлеченный ее красотою, хотел на ней жениться. Аполлоний узнал, что эта женщина была эмпуза, или ламия, т. е. злой дух, питающийся человеческим мясом; он пришел на свадебный пир, обличил эмпузу, заставил исчезнуть все приготовления обеда вместе с поварами, виночерпиями и прислуживающими рабами и освободил Мениппа из рук кровожадного призрака. Эта нелепая история очень подробно рассказана у Филострата, и он признает ее одною из главных достопримечательностей жизни Аполлония {V. Ар. IV. 25. }. " Многие, -- говорит он, -- знают ее, потому что она произошла в самой Элладе, но они слышали только, что он в Коринфе открыл ламию; что же она сделала и насколько это дело относится к Мениппу, -- этого они не знают. Ее рассказывает Дамид, и я заимствовал ее из его известий".

В Олимпии Аполлоний увидал посланников из Лакедемона; они были одеты так же роскошно, как и остальные греки; волосы их были умащены, борода обрита, и вся их наружность поразила строгого философа чрезмерною изысканностью и женственностью. Аполлоний написал к эфорам увещательное послание, советуя им обратить серьезное внимание на нравственность граждан. Любопытно то, что Аполлония особенно беспокоили женщины, состоявшие при банях, и обычай, вошедший в то время во всеобщее употребление, -- уничтожать воском волосы на всем теле {V. Ар. IV. 26. }. Эфоры, по уверению Филострата, послушались его совета и ввели в Лакедемоне прежнюю простоту нравов, восстановили гимнастические школы и снова принудили граждан обедать за общественными столами. Аполлоний написал к эфорам лаконическое письмо, в котором выразил свое одобрение:

" Аполлоний приветствует эфоров.

Мужам прилично не погрешать; благородным -- сознаваться в своих погрешностях".

Письмо коротко и величественно, но допустить возможность такого переворота актом правительственных лиц мог только Филострат, которому нужно было во что бы то ни стало очертить всемогущество и высокую нравственную чистоту своего прославленного героя. Как бы то ни было, популярность Аполлония была велика и возрастала с каждым днем, потому что каждый день был отмечен каким-нибудь красноречивым словом поучения или поразительным чудом. Однажды в Олимпии он говорил о мудрости, о храбрости, о воздержности и вообще о разных добродетелях. Стоя на пороге храма, говоря громким, вдохновенным голосом, он привел присутствующих в благоговейное изумление. Бывшие в Олимпии спартанцы окружили его, в присутствии Зевса объявили его своим гостем, отцом своего юношества, устроившим их образ жизни, и украшением их старости. Один коринфянин, досадуя за что-то на Аполлония, спросил насмешливым тоном: " Не станете ли вы в честь его праздновать теофании? " Уважение лакедемонян к Аполлонию было так сильно, что они не смутились этим резким вопросом и выразили свою полную готовность объявить великого мудреца богом. " Конечно, -- отвечали они, -- у нас уже все приготовлено".

Тут Аполлоний счел нужным вмешаться в дело. Ему такая демонстрация казалась опасною, и он просил своих обожателей оставить это намерение, чтобы не возбудить против него всеобщей зависти. Скромность Аполлония не могла не понравиться и произвела самое благоприятное впечатление. Через Тайгет Аполлоний прошел в Спарту, и там правители стали спрашивать его советов касательно вопросов богослужения. Аполлоний отвечал на все вопросы коротко и ясно и выражал постоянно полное сочувствие к законам Ликурга и вообще к древним спартанским учреждениям. Пробыв несколько времени в Спарте, он отправился на юг Пелопоннеса до Малеи, оттуда, ссылаясь на виденный им сон, проехал в Крит и, наконец, явился в Рим, где в то время царствовал Нерон.

В первой части этой статьи я упомянул о том, что римские императоры не раз воздвигали гонение на философов, на математиков и на колдунов. Самые разнообразные причины побуждали их следовать этой политике. Их беспокоили то политический либерализм философов, то религиозное вольнодумство, то мистическое шарлатанство, прикрывавшееся наружностью мудреца. Известно, что Тиверий, Калигула, Нерон и Домициан не раз издавали против философов грозные указы и часто старались выгонять их из Рима и даже из Италии. Если кто-нибудь своими поучениями собирал вокруг себя народ, если в Риме на площадях и на улицах собирались толпы слушателей, то, конечно, подозрительное правительство императоров смотрело на эти собрания враждебно и недоверчиво. В то время как Аполлоний приближался к Риму, известный стоик Музоний Руф был схвачен императорскими агентами единственно за то, что его поучения, находили себе в народе живое сочувствие. Этот арест подействовал на всех прочих философов. Один из них, Филолай, спешил удалиться заблаговременно и в бегстве своем встретился с Аполлонием, направлявшимся к Риму. Он наговорил ему и ученикам его о жестокости и преследованиях Нерона, и слова его не остались без последствий. Из 34 учеников Аполлония с ним вошли в Рим только 8 человек; остальные рассеялись, не желая идти навстречу явной опасности. В числе оставшихся находились Дамид, Менипп, избавленный Аполлонием от эмпузы, и какой-то египтянин Диоскорид. Аполлоний здесь, как и везде, показал себя человеком рассудительным, кротким и терпимым. " Я не стану бранить тех, кто нас оставил, -- сказал он верным своим товарищам, -- но похвалю вас, потому что вы мужи и люди равные мне. Я не назову того трусом, кто ушел из страха перед Нероном; но кто победил этот страх, того я назову философом, того я научу всему, что сам знаю" V. Ар. IV. 38. {. В длинной речи, без сомнения сочиненной Филостратом, Аполлоний ободрил друзей своих, унизил тиранов, упомянул о злодеяниях Нерона, убившего родную мать, и, наконец, помолившись богам, отважные философы вступили в город. На другой день после их приезда консул Телезин, извещенный городскими стражами о прибытии людей, одетых в оригинальные костюмы, потребовал к себе Аполлония.

-- Что это за одежда? -- спросил он.

-- Она чиста, -- сказал Аполлоний, -- и не взята от смертного существа.

-- В чем состоит твое учение?

-- Я учу почитать бога, правильно молиться ему и приносить жертвы. -- Аполлоний счел, как видно, полезным, умалчивая о практической нравственности, обратить все внимание Телезина на догматический характер своего учения. Но Телезин был подозрителен, и от него нелегко было отделаться.

-- Философ, -- заметил он, -- да разве есть хоть один человек, который бы не знал этого?

-- Очень многие, -- отвечал Аполлоний. -- А кто знает это как следует, тот сделается еще лучше, если узнает от более мудрого человека, что поступает правильно. -- Ответы Аполлония так заинтересовали консула, что он, не решившись спросить его имя, думая, что он желает сохранить инкогнито, снова навел разговор на религиозные убеждения. Аполлоний рассказал ему, что он молится следующею простою молитвою: " Боги, дайте мне то, что должно".

Этими словами он просит, чтобы господствовала справедливость, чтобы не нарушались законы, чтобы мудрецы жили в бедности, а другие люди в богатстве, не обижая ближних. Ни о коммунизме, ни о громком обличении изнеженности, балетного искусства и гладиаторских игр не было сказано ни слова. Аполлоний прекрасно сообразовался с личностью своего собеседника, но притом так тонко, что самый ревностный фанатик, слыша его разговоры с консулом, не мог бы обвинить его в двуличности или трусости. Благодаря своему житейскому такту, он совершенно расположил Телезина в свою пользу, и разговор, начавшийся как формальный судебный допрос, кончился полным торжеством Аполлония. Телезин отпустил его с честью и обещал написать ко всем жрецам, чтобы они пускали Аполлония в храмы и сообразовались с его распоряжениями и советами. Аполлоний жил в Риме, ходил из храма в храм, учил и проповедовал, располагая в свою пользу народ и не возбуждая подозрительного внимания правительства. Циник Дмитрий, человек более пылкий и откровенный, позволил себе выходки против Нерона. Войдя в гимназию, устроенную цезарем и снабженную роскошными термами, он обратился к купающимся с энергическою речью, в которой стал им доказывать, что теплая баня ослабляет тело и составляет лишний денежный расход. " Его не убили на месте, -- говорит Филострат, -- только потому, что Нерон был в хорошем расположении духа и в голосе; Дмитрия потребовали, однако, к преторианскому префекту Тигеллину и за дерзкие слова выслали из Рима" {V. Ар. IV. 42. }.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 111213 14 15 Следующая ⇒