Москва. Реквием 21 страница

— Знаем: это от нуклонов все! — крикнул из зала Серпушонок, — сядь на место, Жандос, и хорош ерунду городить. Вон уже начальство прибыло: переходите к главному вопросу, из-за чего тут собрались все…

Авдеев с инструктором переглянулись и покивали друг другу. Авдеев поднялся и, упершись своей единственной рукой в стол, объявил переход ко второму вопросу повестки в части «Разное». Был он в этот миг похож на скелет в костюме, изображающий самую смерть: с провалившимися внутрь черепа черными глазницами, с ввалившимися щеками и восковым лицом. Говорил он тоже с трудом, надрывно и тихо. Однако тишина была такая, что все всё отчетливо слышали. Сначала Авдеев изрекал привычные партийные истины: недавняя война, Родина, из последних сил, партия, ветрила, кормила, славное крестьянство и так далее. Все ждали перехода к сути.

— В некоторых из нас, в тех, которые оказались недостаточно идеологически закаленными, тяготы жизни подорвали, к сожалению, здоровый дух строителя коммунизма, дух борца за светлое будущее всего народа. Эти отдельные личности впали в паникерство, перестали видеть разницу между главным и второстепенным, между заботами о собственной здоровой шкуре и интересами государства. Эти некоторые до того докатились даже, что устроили издевательскую демонстрацию интимных частей своего тела, окрашенных в неестественные цвета, с тем, чтобы опозорить нашу партию и весь наш народ. Да, товарищи, я не буду темнить: я имею в виду бывшего коммуниста Рукавишникова, которому мы, коммунисты «Степного» вынесли свое суровое порицание и рекомендовали райкому партии исключить Рукавишникова из рядов коммунистической партии Советского Союза. Это наше ходатайство на сегодняшний день удовлетворено. Но этого мало, товарищи. Такой человек, как Рукавишников, утративший доверие Партии, не может оставаться руководителем нашего дружного коллектива. Поэтому я ставлю вопрос о переизбрании председателя колхоза «Степной». Какие будут предложения по кандидатурам? Прошу вносить предложения, прошу высказываться…, — Авдеев покачнулся и чуть не упал. Ему дали воды. Он пил, и зубы его стучали о стакан в могильной тишине зала.

— А я и выскажуся! — раздался родной, визгливый голосок бабки Янычарихи, — тебе, Авдей, три дня до сдоху осталося, а ты все грешишь, собака! Кого ты это выгонять собрался? Иван Иваныча нашего? Ага, как же: щас мы тебе его и отдадим! Ты где был, когда мы тут у степи этой колхозную жизнь нашу отбивали? А? Армейскую тушенку ты в это время жрал, на которую мы тебе мясо сдавали до последней жилки, а сами его не видели и с голоду пухли! А теперь ты герой всенародный, получается, а Иван Иваныч наш — преступник, стало быть? Руку родине ты отдал, Авдей? Молодец, что отдал! А ты скажи мне, где Тимофей мой? Что он — меньше твоего отдал? Как ушел с красноармейцами еще в гражданскую — так и с концами. Ан нет: он не герой, понимаешь, а ты — герой! Герой — жопа с дырой! За что Рукавишникова нашего трогашь? Кто тебе право дал? Райком? Дак райком твой — это еще не весь народ. А народ — это мы. Вот мы свое слово и скажем! Вот я и высказываюсь с предложением: оставить Иван Иваныча нашего в председателях, как он и был. А что он коммунист, чи не коммунист — от того овец у нас не убавится и не прибавится. Иваныч наш — великий человек и председатель, а ты, Авдей — гамно на палочке! Я б тебе еще хуже сказала, да людей тут много собралося. А еще и жалко тебя: пошел вон, в зеркало глянься…

— Это все нуклиды! Альфатроны! Я ему говорил! — напомнил о себе Серпушонок. В зале нервно засмеялись.

— Дак это: ставь на голосование, что ли, — раздался голос из публики.

— Что ставить? — спросил Авдеев растерянно: лицо его было усеяно крупными каплями пота, — нужны еще кандидатуры…

— Позвольте мне, — встал с места инструктор райкома, и не дожидаясь, когда ему дадут слово, заговорил:

— Товарищи колхозники, вы проявляете недомыслие, это крупная идеологическая ошибка — так ставить вопрос. Есть руководящая линия партии, и мы все обязаны ее выполнять! Вы, бабушка, зря сказали, что колхоз выжил благодаря товарища Рукавишникова. Вы все, и колхоз ваш выжили благодаря нашей коммунистической партии: это она проявляла о вас постоянную заботу, и если и требовала от вас по всей строгости, то только ради общей цели: победить врагов революции, победить в войне, победить разруху. Я теперь вижу, что скрытная, антипартийная сущность гражданина Рукавишникова, которую мы, к сожалению, не сразу рассмотрели, оставила свой след и здесь, среди честных колхозников, которые по недомыслию готовы выгораживать человека, вставшего на путь открытого неповиновения указаниям Партии. Предупреждаю вас: Партия этого не потерпит! И как бы вам, бабушка, не пришлось пожалеть о сказанном вами только что.

— А что ты со мной исделашь? В тюрьму посодишь? Дак я была там — не боюся! Валяй, сажай!

— Мотя, заткни свой глупый рупор! — крикнул ей Серпушонок, напуганный ужасной перспективой посадки Янычарихи, — товарищ райком: вы не слушайте ее особенно: ну что может умного сказать пожилая старушка в возрасте девяносто двух лет…

— Я-те дам девяносто два года! — взъярилась старуха, — это тебе сто пятьдесят завтре утром стукнет! И чтоб не приходил сегодня больше! — теперь уже смеялся весь зал. Рукавишников тоже улыбался: это были всё его люди, его дорогие люди…

Инструктор поднял руку:

— Не будемте отвлекаться от повестки дня, товарищи. Давайте придерживаться регламента голосования. Какие будут предложения по кандидатурам на должность председателя колхоза?

Зал молчал.

— Товарищ Авдеев? — обернулся инструктор к парторгу.

— Я предлагаю коммунистку, товарищ Кусако Анастасию Тимофеевну…

В зале кто-то присвистнул, кто-то спросил в недоумении: а эту-то с какого боку? Она и не колхозница даже…

— Эй-эй: чего-то мне непонятно, — поднялся с места Алихан Бусурманов, — пока я муж, например, у моей жены другого мужа по закону быть не может. А как же тут получается? Рукавишников наш еще живой председатель, а мы уже другого выбираем. Это неправильно. Сначала надо проголосовать, чтобы старого председателя уволить, а потом уже нового выбирать…

— Что ж, это разумное предложение, — обрадовался Бабков, — ставлю на голосование: кто за то, чтобы лишить Рукавишникова Ивана Ивановича полномочий председателя колхоза «Степной». Прошу поднять руки всем членам колхоза! — и он поднял свою первым, хотя колхозником не являлся. Вслед за ним приподнял над столом иссохшую кость руки Авдеев. Затем поднялась еще одна рука в президиуме, и три или четыре — в зале, которые тут же и опустились.

— Что же: единогласно, что ли? — растерялся инструктор.

— Ага: единогласно — все против! — ликующе закричал Серпушонок, — накося выкуси тебе нашего Иван Иваныча! — по залу снова прокатился смех, пока еще осторожный.

— Но я не понял…, — не сдавался Бабков.

— А чего тебе понимать? Теперь ставь вопрос: кто за Рукавишникова. Чего молчишь стоишь? А тогда я сам спрошу. Ну-ка, степновцы: кто за то, чтобы Рукавишников Иван Иваныч оставался нашим председателем? Ну! Подымай руки шибче, славяне!

И зал вздыбился лесом рук.

— Вот! Видал, райком? Обратно всё единогласно! А ты говоришь — «купаться». А море-то холодное!

Теперь уже зал смеялся в полный рот — громко и радостно. Побеждать — всегда радостно, не взирая на последствия.

— Секлетарь! Чего ушами машешь? Пиши в протокол! Съезд народных депутатов закрыт! Прошу всех пройти в буфет! Бабка: выкатывай бочку — праздновать будем!

— А я тебе что сказала?

— А ежели я герой теперь? Тогда как?

— Ну тогда — заходи, леший ты зеленый! Прощаю на радостях! Куды от тебя денисси…

Зал хохотал от всей своей народной души. Инструктор Бабков оскорбленной походкой двинулся к выходу, приказав Авдееву быть в понедельник на бюро райкома. Тон его предвещал плохое, только плохое и ничего кроме плохого, как в американском суде…

Когда остались одни, без посторонних, зал вдруг затих опять — стихийно затих, без команды: ждали что скажет Иван Иванович. Авдеев упал на стул и упер дрожащую голову в дрожащую руку. Никто ни обращал на него внимания. Все смотрели на Рукавишникова. Тот встал, вышел на край помоста. Постоял. Потом поклонился низко, по-русски и сказал:

— Спасибо, люди. Спасибо за доверие. Не знаю, будет ли всем нам легче теперь, но жизнь продолжается. И солнце не остановилось пока. И весна на подходе. И новое лето придет. Будем жить, будем работать. Прорвемся! — это было его любимое словечко, — Прорвемся, народ! Всегда пробивались и опять прорвемся! Все, колхознички вы мои дорогие: общее собрание объявляю закрытым, пошли по домам, завтра — рабочий день, если кто забыл…

— Видали узурпатора? — завопил счастливый Серпушонок, — одна работа у него на уме! А я, например, пойду и отмечу нашу победу на выборах, а вы все как хотите!..

Народ со смехом и шутками повалил к выходу. А парторг Авдеев все сидел и сидел за столом президиума, уронив иссохшую голову на иссохшие руки.

В понедельник Авдеев на бюро райкома не прибыл — впервые в новейшей истории. Это было не просто нарушением партийной дисциплины — это был уже бунт на партийном уровне! Это было уже — просто ни в какие ворота! Из райкома специально позвонили в контору и потребовали к телефону Авдеева. Того на месте не оказалось. В трубке продолжал кричать ответственный голос. Послали кого-то за Авдеевым домой. Дверь была не заперта. Авдеев лежал на заправленной железной кровати, в военной форме, с орденами на груди. Пустой рукав полевой офицерской гимнастерки был аккуратно заправлен под ремень. Он был мертв. Отвоевался комиссар. И к смерти приготовился строго. А может, в райком собирался, прилег на дорожку, да и не встал больше. И тревогу поднять было некому: один жил; семья его в Белоруссии еще в сорок первом сгинула, на одной из бесчисленных дорог, ведущих на восток.

Вскрытие показало, что у парторга была съедена раком печень, но умер он от опухоли в мозгу — тоже раковой.

— Вот! — мрачно торжествовал Серпушонок, — мое изобретение обратно подтвердилося: нуклоны человека по самому слабому месту бьют. А у Авдея голова как раз и была всегда самым слабым местом его; сколько раз я ему говорил: пей водку, коммунист, вымывай нуклоны из кишок! «Нет, — говорит, — у коммуниста всегда должна быть ясная голова и чистые руки». Вот вам и пожалуйста! Слушать надо Андрея Ивановича Серпухова, потому что он под славным Андреевским флагом в океаны ходил! А не стулья казенные пропердывал под красивыми портретами, как иные некоторые…

Запланированный для Авдеева в райкоме строгий выговор с занесением пришлось отменить и заменить на соболезнование, направленное телефонограммой в адрес партийной организации колхоза. А вослед пошла вторая: с требованием, в соответствии с демократическими принципами партийного строительства, предложить райкому на утверждение кандидатуру нового парторга. Четко подсказали и какую именно. Партсобрание колхозных коммунистов к подсказке прислушалось и избрало принципиальную Кусако: она была и за исключение Рукавишникова из партии, и за его увольнение с поста председателя — за линию Партии по всему фронту, короче. Однако, товарищ Кусако воцарилась на посту вождя колхозных коммунистов совсем ненадолго, и яркого следа в жизни колхоза оставить не успела, равно как и слишком много нагадить. Прежде всего потому, что события в «Степном» начали стремительно разворачиваться в принципиально новую сторону, причем в буквальном, географическом смысле этого слова: а именно в сторону севера. Правда, не сразу после партсобрания, а лишь осенью все того же, 1956-го года. А лето пятьдесят шестого колхоз проработал в обычном режиме. В почти обычном.

После анекдотического «гонадного цирка», устроенного Рукавишниковым в масштабах области, Партия, случайно ли, по собственному ли почину, или действительно озабоченная обеспокоенностью облученного, и далее облучаемого населения, дала команду ученым и медикам изучить на серьезном уровне радиационную обстановку вокруг атомного полигона и ее всесторонние последствия — не ради бодрых отписок, как раньше, но ради выяснения истинного положения дел и поиска решений. Всякого рода специалисты с пробирками, лаборатории на колесах и медицинские десанты замельтешили в степи и в окружающих полигон поселках. Они принесли с собой много тревоги и много анекдотов. С сожалению, Серпушонок — Серпухов Андрей Иванович, бывший военный моряк балтийского флота во всем этом участия уже не принял: летом пятьдесят шестого года он погиб в степи, ужаленный змеей. Прискорбно и удивительно, но факт: его обретшая вроде бы слух «бабка» — долголетняя и единственная супруга, с которой он прожил совместно почти что пятьдесят лет подряд и, как считалось, отчаянно с ней боролся за свои «врожденные права повелителя розы ветров», ухода своего «аспида» не пережила: через месяц она прилегла средь бела дня и не проснулась больше: просто так — сердце остановилось само по себе. Был бы Серпушонок жив, наверняка пошутил бы: «Это она за мной погналася — сто процентов гарантии даю! А то кого ей теперь со свету сживать? А некого! Хорошо, что это я первый от нее смылся — хоть на местности осмотреться успею: в какие кусты залечь при ее загробном приближении».

Поминки по Пелагее Кузьминичне Серпуховой — так ее, оказывается, официально звали по документам — справили, как и поминки по самому Серпушонку — за счет колхоза. Пришли все, как на похороны министра. И халявная поминальная рюмка была тут ни при чем. Что-то другое сводило людей воедино. Что это было? Смотр остатков Гвардии, преодолевшей минные поля? Благодарность друг другу за все, за долгую и трудную дорогу жизни, по которой шагали вместе столько лет? Проводы самого Времени? Но русский народ не был бы русским народом, если бы не подтрунивал, не ерничал, не подъелдыкивал и здесь, перед занавешенным зеркалом, перед остановленными ходиками.

— Старый хрыч! — вспоминал кто-то Серпушенка, — небось, стоит там день и ночь у развилки промежду раем и адом — ежели там вообще есть ночь — и бабку свою высматривает. А как же: скушно ему там одному, без нее, сражаться-то не с кем. Ну, ниче, Андрюша: встречай свою красавицу — молодую да веселую: небось, туда мы все с молодой душою улетим — с душою наивысшего качества!

Порадуемтеся же за нашего Андрей Иваныча и за Пелагею Кузьминичну — за ихнее взаимное обретение вечной любви. Помянемте, товаришши!

— … Хорошо сказал, Николай…

— … А что: добрейшей души были люди — что Кузминична, что Серпушонок… а какое брехло! Народный талант! Чисто Аркадий Райкин! Помянем…

— … Ах, крепка… а вот интересно было бы мне узнать, товарищи дорогие: Янычариха наша, когда помрет — она и в аду варить будет?

— Янычариха-то? Конечно, будить: только не в аду, а в раю, родной ты мой! То, что Янычариха варить — то только в раю и пьють!.. Сам архангел Михаил ее к себе на кухню возметь — вот помянитя вы мое слово…

С такими примерно разговорами поминали сельчане серпушонкову «бабку» — Серпухову Пелагею Кузьминичну, которой девичьей фамилии никто припомнить так и не смог.

Вспоминали люди за поминальным столом и недавние государственные мероприятия оздоровительного характера и, конечно же, не могли не вспомнить профессора Скаридиса Аристарха Христофоровича по прозвищу «Аскаридис», или «Черномор», который все лето собирал по степи анализы. Это был небольшой человечек с огромной черной бородой и выпуклыми глазами, который под белым халатом носил еще и мундир с полковничьими погонами. На вид страшный, как Черномор из сказки, доктор Скаридис в общем-то вредным человеком не был — только странным немного, и дети показывали ему в спину язык, а взрослые осторожно посмеивались: «Ну что, доктор, понаходили в говне смертельных нуклидов? », — шутили они. Но доктор шутки воспринимал с трудом, и шутникам, которые выдавали ему конскую мочу вместо собственной, строго указывал на недопустимость такого рода подлогов. «Дача ложных анализов преследуется Законом», — напоминал он. Фальсификаторов профессор разоблачал мгновенно, лишь посмотрев анализ на свет и слегка нюхнув. Еще у него слегка, в отрицательном направлении тряслась голова, что поначалу сильно сбивало с толку. Постучится он в дверь, например, и спросит: «Можно войти? », а сам слегка качает головой, типа: «Скажи «нет»». Ну, ему из уважения к его бороде «нет» и говорили, а он все равно входил, не обращая на это внимания, что очень хозяев удивляло поначалу. Но потом все привыкли.

Собаки с ума сходили по нему: так лаяли. Одна, говорят, сама себя за лапу укусила от ярости — до того воздействовала на животных сила психологического воздействия медицинского полковника А. Скаридиса.

Аскаридис промышлял как в открытой степи, так и в селениях: ловил и изучал грызунов и собирал анализы как диких, так и домашних животных, включая людей, собак и кошек; вспоминали люди за столом, как возбуждался Аристарх Христофорович каждый раз, когда коровка там, или лошадка начинала хвост задирать: хватался тут же за свои стеклянные пробирки, как сердечник за валидол. Без анализов Аскаридис ни с одним радушным хозяином даже чай пить не садился: «Сперва дело! », — говорил он, отрицательно мотая головой, и раздавал на всех присутствующих пузырьки с притертыми стеклянными пробками, которые, ежели их хорошенько вдавить в горлышко с поворотом, то хрен потом выкрутишь оттуда: хоть пузырек ломай! Сколько таких пузырьков подавили дети и порезались при этом из чистого любопытства: очень много. Возможно, именно поэтому военный профессор Аскаридис детей любил не особенно сильно — меньше, во всяком случае, чем лошадей и коров с их обширными, наукоемкими анализами.

Серпушонок утверждал, когда еще был жив, что тема исследований Черномора называется «Сравнительный анализ биохимических изменений системы кровообращения млекопитающих в условиях радиационного воздействия ядерных взрывов на жизнедеятельность теплокровных организмов». Возможно, Серпушонок врал. Но так у него было записано в тетрадке: якобы сам доктор ему продиктовал.

Помимо дерьма, доктора интересовали, конечно же, и те органы, с которых оно начинается: рот, нос, зубы, язык, горло, и даже руки. Он исследовал эти органы с помощью лупы, включая кожу между пальцами рук и ног и упаковывал в банки даже образцы человеческой еды и животного корма.

Когда профессор Скаридис все собрал, что ему нужно было и исчез из степи, степь как будто осиротела без его безумной бороды и всеотрицающей головы: люди по нему скучали. Его помнили еще очень долго, почти у каждого были свои личные, сокровенные впечатления от встреч с незабываемым доктором, и этими впечатлениями люди с удовольствием делились между собой.

Теперь, когда не было Серпушонка, истории «про Черномора» остались единственным фольклорным развлечением прибомбленного, «нуклидоизнуренного» народа. Имел свое воспоминание о докторе Скаридисе и Аугуст: однажды Черномор посетил их в «немецком домике».

Аскаридис спросил тогда у Бауэра, с какой целью и когда он так ярко раскрасил свой дом: до начала ядерных взрывов, или уже после? Бауэр ответил, что раскрасил домик сразу после лагерей, и Аристарх Христофорович испуганно замолчал и заторопился на выход, к соседям. Но у Бусурмановых доктора ожидало испытание еще большего масштаба.

Там его взяла в оборот семья Бусурмановых в полном составе — муж, жена и сын, которые регулярно читали журнал «Здоровье» и имели много вопросов по существу. В частности, они желали знать, сравнима ли радиация от атомных бомб с пользой от радоновых ванн? Доктор ответил, что не знает этого, и попросил всех присутствующих сдать анализ мочи. Десятилетний, очень начитанный очкарик — сын Бусурмановых Айсар спросил, нужно ли сдавать мочу их коту тоже? Доктор сказал: «Нет, коту не нужно». — «А почему коту не нужно? — настаивал Айсар, — разве у грызунов анализы мочи не берут? ». «Кот не грызун, — буркнул доктор по неосторожности. «Как это не грызун? — возмутился Айсарчик, — а это что такое? — и он протянул доктору исцарапанную и искусанную руку, — это кто сделал, как ты думаешь? Я сам, что ли? ». — «Я не знаю, кто это сделал, мальчик», — сухо ответил ему доктор. «Да? Не знаешь? А я знаю: это кот наш сделал! Еще какой грызун — ничего себе! Ну-ка сунь ему руку под хвост — он и тебе так раздерет за одну секунду! ».

В этом месте родители затопали ногами на сына, всучили ему поллитровую банку и прогнали вон из комнаты — делать анализ в банку и не мешать доктору своими глупыми разговорами.

— Давай, покажи доктору! — потребовала Гульнара, когда ребенок исчез.

— Вот! — спустил штаны Алихан Бусурманов и продемонстрировал доктору большую красную экзему на одной из ягодиц, имеющую контуры СССР. «Раньше, до взрывов, этой карты у меня там не было! — сообщил доктору Бусурманов, — вот, жена моя не даст соврать: мы двадцать лет с ней уже знакомы в подробностях». После чего Бусурманов-старший предложил доктору сфотографировать эту экзему на цветную фотопленку и послать изображение в Америку президенту Трумену с описанием причин ее грозного происхождения, а именно: что это от советских атомных бомб такие эмблемы возникают. «Этот фотоснимок будет личным вкладом нашей семьи в дело борьбы за мир! Я считаю своим патриотическим долгом участвовать в холодной войне лично! », — заявил доктору Алихан Бусурманов.

— Смотрите, смотрите хорошенько, — настаивал он, — это же не случайное пятно! Смотрите внимательно: родимчик как раз на месте Москвы! Это — как будто намек свыше! Американцы должны видеть и трепетать! Или хотя бы задуматься, к чему может привести Америку гонка вооружений.

Затрепетал, однако, для начала сам доктор, пришедший к выводу, что методы исследований радиационных биоповреждений следует расширить с привлечением психиатров. И в этот момент в дверях снова возник Айсарчик с банкой и спросил у доктора как измеряют температуру кошкам: через подмышку как людям, или через рот как иностранцам, или через жопу как больным телятам? Он был очень начитанным мальчиком, этот Айсар Бусурманов — весь в своего отца — регулярного подписчика таких авторитетных журналов, как «Знание — сила», «Здоровье» и «Крокодил».

Черномор-Аскаридис закричал, что он кошкам температуру не измерял, не измеряет и измерять не собирается! Тогда Айсарчик сообщил ученому, что их черного кота зовут на самом деле не Мурзик, а Медик-Педик-Сучкин-Трясучкин-Сручкин-Бородучкин. Это было уже через край. Этого хамства чувствительный Черномор не выдержал: белой пулей вылетел он во двор, забрался в грязный «газик» с солдатом за рулем, с треском захлопнул за собой дверцу и приказал срочно ехать в город, к психиатру. Раздосадованный Алихан Алиханович Бусурманов, заправив невостребованную карту Советского Союза обратно в штаны, выдал Айсарчику заслуженную оплеуху, а тот, со своей стороны, из решительного протеста вылил весь свой — тоже теперь уже оставшийся невостребованным — анализ на голову мирно спавшему Мурзику, который оказался, таким образом, «стрелочником» во всей этой научно-исследовательской истории.

Но как бы ни забавлял научный доктор Аскаридис местное население своими научными приключениями, все понимали и чувствовали: и Аристарх Христофорович Скаридис, и прочие озабоченные медики и специалисты, зачастившие в село с осмотрами и измерениями, есть посланники больших перемен. Синие гонадии председателя Рукавишникова сделали свое дело. «Процесс пошел», — как будут говорить в конце века.

А процесс пошел потому, что на уровне государства, которое, как известно, существует для человека и ради человека, до правителей начало доходить, что с ситуацией вокруг полигона надо что-то делать. Тем более, что самый первый интерес военных был к тому времени удовлетворен: атомная бомба функционировала, так что врага (в конце века его будут называть «наши американские партнеры») можно было покуда не слишком бояться. Теперь можно было в более спокойной обстановке заняться побочными эффектами — в том числе эффектами глобального биологического воздействия атомных взрывов на окружающую природу и на человека. Побочные эффекты — это вовсе не те эффекты, которые всем побоку. Советский человек, например, своей родной коммунистической партии никогда не был побоку. Партия всегда была рядом с советским человеком. Парторг Авдеев на общих собраниях не уставал твердить: «Какая бы не стряслась беда с нашим советским человеком — достаточно только оглянуться, товарищи: наша родная Коммунистическая Партия всегда где-нибудь да рядом! ». Вот и сейчас, поняв, что испытатели наворотили кучу побочных эффектов вокруг атомного полигона, Партия приняла решение подставить людям свое авторитетное плечо. Это решение подпитывалось еще и опасением, как бы «бессовестная гонадная клоунада» Рукавишникова не наделала международного шума. В частности, Партия испугалась, как бы цветные снимки из истории болезни председателя злополучного колхоза не попали на «Голос Америки», и на «Радио Свободы», и Запад не развизжался бы о том, что в СССР испытывают атомные бомбы на собственном народе. Эта наглая ложь западной пропаганды могла бы бросить серьезную тень на колыбель социализма в глазах замученных колониализмом народов Азии, Африки и латинской Америки, как раз разбивающих оковы рабства и ищущих свой собственный путь в историческое будущее. Образец могучего и справедливого Советского Союза должен был служить им при этом незапятнанным ориентиром. А неправильно интерпретированные злобной пропагандой изображения синих гонадий Рукавишникова могли, безусловно, эти ориентиры сильно запятнать. Требовалось эту опасность блокировать. Но даже и без этого, даже если наплевать на Африку и Латинскую Америку с их изначальной, пост-колониальной коммунистической ориентацией: в партийных рядах росла обоснованная тревога за здоровье собственного народа-кормильца. Партия в результате многосторонних дискуссий пришла к стратегически важному для себя и объективно совершенно верному выводу: в случае неблагоприятного экологически-демографического исхода атомных испытаний и существенной утраты своего народонаселения, никакие братские пролетарии Гондураса и Верхней Вольты советских коммунистов кормить не станут. Свой народ все же важен, и заботиться о нем — следует. Этот вывод еще раз продемонстрировал всему миру, и собственным пессимистам в том числе мудрость Партии.

И вот, с высот этой мудрости Партия приказала немедленно найти решение: как по конкретному хозяйству «Степное» с его конкретным председателем Рукавишниковым, так и по всем другим населенным пунктам, прилежащим к полигону.

В первую очередь местным партийным организациям хотелось бы, разумеется, начать поиск решений с погружения голодных клыков в плоть Ивана Рукавишникова. Потому что Рукавишников для райкома стал жгучим бревном в глазу. Ну-ка, ситуация: руководитель, утративший доверие Партии, остается председателем колхоза только потому, что какие-то там рядовые колхозники во главе с бабкой-самогонщицей его не пожелали переизбрать! Каково!? Виданное ли это дело? «Да, дисциплинка-то в стране баальшую слабинку дала после Иосифа Виссарионовича», — качали головами номенклатурные работники периферийного замеса, не проговаривая всего этого — упаси Боже! — вслух. (Потому что и Никита Сергеич, возглавивший партийные колонны страны после Сталина, был тоже мужик с норовом: на нары — не на нары, как при Иосифе, а оформить пинком под зад с теплого ковра да за полярный круг кукурузу сеять — это он мог организовать запросто, одним телефонным звонком! ). «Молчание золото» — мудрость вечная, и лучше советских партийцев никто еще ее не познал в истории мировых иерархий…

В отношении Рукавишникова существовала, таким образом, патовая ситуация на местах: и уволить просто так нельзя: как же — народ выбрал! но и терпеть принципиально невозможно, да и просто нельзя: принцип партийного единоначалия летит при этом паршивому коту под хвост! Как прикажете, например, проводить хозяйственно-экономическую линию Партии вниз, до самой земли, если последний, завершающий и главный элемент ее исполнения, который непосредственно пашет, может формально взять и не подчиниться партийному приказу? Да еще и в позу встать: «А я, извините покорно, не коммунист вовсе! Сами выгнали! Я теперь только общему собранию колхозников подчиняюсь». Ну и что тут делать? Иосиф, он бы знал — что, да ведь нет его! Нет его — и решений нет. И ситуация называется, по-народному: «Ни тпру — ни ну»…

До такой степени ломали голову в райкоме партии, что решение об исключении Рукавишникова даже предложено было дезавуировать. Это предложение внес новый член бюро райкома — инженер Мельников, недавно прибывший в район с институтской скамьи по рекомендации обкома. Отдельные члены бюро, не совсем поняв что имеется в виду, попытались выйти из положения с помощью юмора.

— По какое место и каким инструментом завуяривать предлагаешь? — спросил один из членов, Копытов, русский по национальности.

— Перекращай, пажаласта, инастранам словам, гавари по руским язиком, — попросил другой член, башкир Барангулов, партиец с большим стажем и разрубленным по диагонали лицом, пострадавший от басмачей в Средней Азии и переброшенный в Казахстан для укрепления местной партийной элиты, — каким таким вазирином будем его визировать?

«Отменить решение об исключении из партии», — виновато поправился Мельников.

— Нет, этого сделать нельзя, — категорически возразил новичку первый секретарь, — не забывайте, товарищ Мельников: у коммунистического паровоза задней скорости не бывает. Есть у нас только одна могучая шестеренка, и она называется: «Вперед»! Как в песне поется: «В коммуне — остановка! ». Знаете такую песню, я надеюсь?

Мельников такую песню знал.

Целина

Когда никакого решения нет, то оно обязательно находится. Нашли его в конце концов и в райкоме, и оно оказалось по-своему гениальным: раз нельзя перенести полигон, значит надо перебазировать колхоз в другое место, за пределы радиационной опасности. Мало этого: расформировать его к чертовой матери и переподчинить, влить в другой, укрупнить какое-нибудь иное хозяйство. Заодно и Рукавишников — тю-тю: уйдет к кому-то замом, а зам — это тебе не избираемая единица, а назначаемая: сегодня ты зам, а завтра тебе по зубам! На радостях в райкоме даже банкет закатили по подходящему поводу, взятому из отрывного календаря.

⇐ Предыдущая 27 28 29 30 313233 34 35 36 Следующая ⇒