Ёсида Канэёси 2 страница

Один человек поведал мне: «Долгое время я не посещал одну даму. Упрекая себя в небрежении, я представлял себе, насколько раздосадована она. Сказать в своё оправдание мне было нечего. И тут от неё приходит весточка: „Не одолжите ли Вы мне работника на время? “ Я и обрадовался. Мне такие женщины нравятся». Я подумал, что полностью согласен с ним.

Когда твой друг, с которым ты не расставался ни утром ни вечером, вдруг начинает вести себя сдержанно и даже чопорно, люди спрашивают: «Что стряслось? » Мне же кажется, что такой человек только выказывает свою воспитанность и благородное происхождение. Впрочем, когда человек тебе далёкий вдруг начинает с тобой откровенничать, это тоже неплохо.

Глупо искать славы и выгоды и истощать тем свою жизнь, не зная покоя. Богатство человека не спасает. Наоборот — богатство приносит неприятности и горести. Если после твоей смерти из твоего золота сложат гору, подпирающую Полярную звезду, какой в том будет прок? Что толку в тех усладах, что радуют глаз человека недалёкого? Роскошный экипаж, откормленные лошади, золото и каменья… Для человека понимающего всё это — забавы недоумка. Золото следует разбросать в горах, каменья — утопить в пучине. Опьяняющийся богатством — круглый дурак.

Скажут иные: запечатлеть своё имя в веках — вот чего следует желать. Но разве люди с положением и высокородные всегда хороши? Бывает ведь и так, что человеку глупому, но из приличного дома, сопутствует удача, он достигает рангов высоких и купается в роскоши. А ведь сколько было людей мудрых и святых, которые не пожелали подняться высоко и не стали искать удачи… Искать ранга и должности — так же глупо, как и богатства.

Снискать славу мудростью и святостью… Но если подумать хорошенько, слава — это то, что говорят про тебя люди. Хвалящий и поносящий тебя — никто не задержится в этом мире. Точно так же, как и тот, кто внимал им. Так кого же тогда стыдиться, у кого искать славы? Хула начинается с похвалы. Так что и в посмертной славе нет проку, и искать её — глупо.

Тому же, кто с тщанием ищет знаний и мудрости, тоже скажу, что и в мудрости сокрыт обман, а то, что называют даром — ложная игра ума. Слушать других, учиться и узнавать — не в том настоящая мудрость. Так что же назовём мудростью? Добро и зло — суть одно. Так что же назвать добром? У человека настоящего нет ни мудрости, ни достоинств, ни славы. Кто знает о нём, кто расскажет? Не в том дело, что скрывает он свою добродетельность или притворяется дурачком. Природа его такова, что не ведает он разницы между мудростью и глупостью, между приобретением и потерей.

Сердце, что ищет славы и выгоды, — заблудилось. Всё, что кажется существующим, — не существует. Не стоит ни желать, ни говорить о том.

Некий человек задал святому Хонэну такой вопрос: «Когда без устали повторяю имя будды Амиды, меня клонит в сон — да так, что приходится замолчать. Как поступить? » Хонэн отвечал: «Проснёшься — начинай снова». Весьма достойный ответ. И ещё он сказал: «Уверен, что вознесёшься — значит, вознесёшься. А не уверен — здесь останешься». Эти слова тоже достойны внимания. А ещё он сказал: «Сомневайся или не сомневайся, а всё равно вознесёшься». И это тоже чистая правда.

Дочь одного монаха из провинции Инаба славилась красотой, а потому многие приходили свататься к ней. Только девица эта кушала одни каштаны, а рисом брезговала. Потому отец её всем отказывал, говоря: «Странная она, не стоит на неё глядеть».

Пятого дня пятой луны отправился я в святилище Камо на конные бега поглазеть. Только перед моей повозкой столько людей столпилось, что ничего не видать. Пришлось из повозки выйти, но людей было так много, что всё равно не протиснуться. Тут-то я и приметил монаха, который взобрался на высоченное дерево и устроился в развилке. Взобраться-то он взобрался, да только заснул крепко. Каждый раз, как только падать собирался, он всё-таки глаза продирал. Люди над ним потешались: «Вот ведь дурак! На дерево высокое взобраться сумел, а всё равно дрыхнет! » Тут-то я и скажи: «А ведь никто не ведает часа своей смерти! А забудешь о нём, станешь зрелищем себя тешить — да так и сдохнешь. Довольно глупо». Люди сказали: «Очень ваше мнение правильное. А монах-то и вправду дурак». Повернувшись ко мне, они как один предлагать стали: «Вперёд пройдите, пожалуйста». Тут-то я и смог на видное место протиснуться.

Каждый на моём месте мог бы отпустить такое замечание, да только оно к месту пришлось. Люди ведь сделаны не из дерева или железа, так что временами и они на слова падки.

Настоятель Гёка приходился сыном Минамото Масакиё и, принадлежа к школе Истинных Слов — Сингон, наставлял в учении Будды. Кровь часто приливала ему к голове, и с годами нос у него так распух, что он едва мог дышать. Пробовал он лечиться по-всякому, да только становилось ему всё хуже: глаза и лоб так заплыли, что он уже и видеть ничего не мог. В общем, лицо его стало похоже на маску, или, что ещё хуже, на чёрта. Глаза прямо вылезли на макушку, где лоб, а где нос — уже не разобрать. Не желая, чтобы даже монахи из родного храма видели его, Гёка стал затворником. Так он провёл немало лет, а болезнь его становилась всё хуже. Так и умер. Вот ведь какие напасти бывают.

Весна была уже на излёте, в погожий и ясный денёк проходил я мимо богатой усадьбы. В глубине её росли старые деревья, сад устилали лепестки сакуры — любо посмотреть, мимо не пройдёшь. Я зашёл в ворота: деревянные решётки на южной стороне дома опущены, место казалось необитаемым. Однако дверь с восточной стороны была приоткрыта, а сквозь прореху в бамбуковой шторе я приметил молодого человека прекрасной наружности. Ему было лет двадцать. Юноша расположился за столиком и читал книгу — он выглядел непринуждённо и прекрасно. И мне захотелось спросить его, кто он такой…

В неверном свете луны было не разглядеть оттенков одежд некоего юноши, который вышел из калитки, сработанной из грубого бамбука, но по куртке из блестящего шёлка и фиолетовым штанам можно было догадаться, что принадлежит он к благородному роду. Вместе с сопровождавшим его мальчиком они пошли по дорожке, бежавшей среди бескрайних полей. Одежды юноши напитались росой со стеблей риса, а сам он с беспримерной искусностью заиграл на флейте. Я отправился вслед за ним, размышляя о том, что здесь некому оценить его мастерство. Дойдя до горы, юноша отнял флейту от губ и вошёл во внушительные ворота. Я приметил деревянную подставку, на которой покоились концы оглобель распряжённой повозки. В местной глуши эта повозка производила ещё более внушительное впечатление, чем в столице. Я поинтересовался у служки относительно юноши. «Это принц. Он прибыл сюда послушать службу», — ответил тот.

Возле домового храма собрались монахи. Прохладный ночной ветерок донёс до меня аромат. Откуда он исходил? Дамы проходили по галерее, ведущей от дома к храму, оставляя за собой благоухание своих одежд. Такая изысканность — и где же? Здесь, в деревенской глуши, где никто не мог оценить её…

Разросшийся по своей прихоти сад пропитался росой, ночные насекомые жалобно пели, успокоительно журчал ручей. Облака бежали по небу быстрее, чем в столице, временами скрывая от взора луну.

У Фудзивара Кинъё, обладавшего вторым рангом, был старший брат — настоятель Рёгаку. Нрав он имел прескверный. Рядом с его кельей росло высоченное железное дерево. Люди нарекли его Древом Рёгаку. Настоятель осердился и велел дерево срубить. Из земли остался торчать пень. Люди нарекли его Пнём Рёгаку. Настоятель пришёл в гнев неописуемый и велел пень выкорчевать. На его месте осталась зиять яма. И тогда люди нарекли её Ямой Рёгаку.

В столичном районе Янагихара проживал монах, которого прозвали Разбойничьим Преосвященником. Это, наверное, оттого, что на него частенько нападали грабители.

Некий человек отправился на паломничество в храм Киёмидзу. По дороге к нему прибилась пожилая монахиня. Она всё время повторяла: «Будь здоров! Будь здоров! » Мужчина спросил: «Уважаемая, что вы имеете в виду? » Ответа не воспоследовало. Он спросил ещё и ещё раз. От такой настойчивости монахиня рассердилась и сказала: «Если человек чихает, а ему не говорят „Будь здоров! “, он точно умрёт. Молодой господин, у которого я кормилицей была, сейчас послушничает в монастыре на горе Хиэй. Я точно знаю, что он сейчас чихает, вот я и говорю ему: „Будь здоров! “»

Вот уж преданность так преданность!

Когда господин Фудзивара Мицутика устраивал для отрёкшегося государя Готоба чтения, посвящённые «Сутре золотого блеска», государь призвал его и принялся потчевать со своего стола. После того, как Мицутика в спешке покончил с едой, он сунул поднос за занавес, скрывавший государя. Придворные дамы зароптали: «Грязь здесь развёл! И как теперь убирать прикажете? » Государь же с похвалою молвил: «Вот молодец! Знает старые порядки! » Не раз и не два так повторил.

Не стоит ждать преклонных лет, чтобы вступить на Путь, указанный Буддой. Погляди на седые могилы — сколько там покоится молодых людей! Человек задумывается о совершённых им прегрешениях только тогда, когда вдруг занеможет и уже готов расстаться с этим миром. В чём его грех? Он делал медленно то, что надлежит делать скоро, и спешил в том, что можно отложить на потом. Вот он сейчас и раскаивается. Только что теперь толку?

Должно запечатлеть в своём сердце, что смерть — рядом. Никогда не забывай о ней! Если жива в тебе эта память, тогда грязь этого мира не пристанет к тебе и возжелаешь шествовать путём Будды.

Дзэнрин в своих «Десяти условиях возрождения в раю» повествует об одном святом. Некий человек явился к нему с разговором, важным для них обоих. Тут Дзэнрин и скажи ему: «У меня появилось одно спешное дело. И сделать его надо поскорее». С этими словами он заткнул уши и стал читать молитву. В конце концов он вознёсся.

А вот святой Синкай был так обеспокоен непостоянством этого мира, что не находил времени, чтобы присесть как следует. А если сидел, то только на корточках.

В годы Отё пронёсся слух, что из провинции Исэ явилась в столицу ведьма. В течение двадцати дней люди из столицы и из Исикава целыми днями слонялись там и сям — все хотели на неё поглазеть. Говорили, что вчера её видели в храме Сайондзи, а сегодня — во дворце отрёкшегося государя. При этом никто не утверждал, что видел ведьму своими глазами, но и никто не говорил, что всё это — ложь. В общем, люди высокие и низкие только о ведьме и судачили.

В один из дней я направлялся от горы Хигасияма в сторону храма Агоин. По пути я увидел толпу — местные жители бежали от улицы Сидзё и показывали пальцами на север. Они кричали наперебой, что ведьму приметили на углу улиц Итидзё и Муромати. Дойдя до реки Имадэгава, я увидел, что возле помоста государя, с которого он наблюдает за праздником в святилище Камо, собралась огромная толпа — не протиснуться. Я подумал, что дыма без огня не бывает, и отправил человека, чтобы он всё доподлинно вызнал. Но только не оказалось там ни одного, кто бы видел ведьму сам. Толпа же клубилась там вплоть до сумерек. Кто-то подрался, и вообще я видел много неприятного.

Стоило кому-нибудь приболеть, как тут же объявлялись люди, которые утверждали, что слухи о ведьме послужили дурным предзнаменованием такого недуга.

Годы Отё — 1311–1312.

Отрёкшийся государь вознамерился провести воду из реки Ои в пруд Камэяма в своём дворце. В связи с этим он повелел жителям Ои соорудить водяное колесо и щедро заплатил им. Через несколько дней колесо было готово, но вращалось оно со скрипом. Его стали чинить, но тут его совсем заклинило. Тогда государь призвал жителей села Удзи и повелел построить водяное колесо им. Они с лёгкостью выполнили повеление — колесо вращалось по задуманному, вода потекла в пруд. Это была настоящая работа.

Без знатока ни одно дело не делается.

Некий монах из храма Ниннадзи дожил до лет преклонных, но ни разу не молился в знаменитом святилище Ивасимидзу, расположенном в горах. Укоряя себя в небрежении, он однажды собрался с духом и отправился туда в одиночку. После того, как он помолился в храме Гокуракудзи и в святилище Кора, что на подступах к Ивасимидзу, монах подумал, что сделал дело, и отправился в обратный путь. По возвращении он говорил: «Наконец-то мне удалось исполнить свою давнюю мечту! Святилище Ивасимидзу показалось мне ещё более величественным, чем говорили. Непонятно только, зачем другие паломники потом ещё в гору полезли. Я хотел было тоже на гору подняться, но потом подумал, что пришёл сюда богам поклоняться, а не на вершину глазеть».

Даже в малом деле без наставника не обойтись.

А вот история про другого монаха из храма Ниннадзи. Перед тем, как некоего послушника посвятить в монашеский чин, ему устроили праздник. Много там было разных увеселений, а вот тот монах, о котором рассказ, напился как следует, вино бросилось ему в голову, он схватил котёл и напялил его себе на эту самую голову. Котёл при этом оказался маловат — монаху сплющило нос, но он всё-таки сумел надеть его и пустился в пляс. Восторгу присутствующих не было конца.

Станцевав, монах хотел было снять котёл с головы, да только ничего у него не вышло. Люди, что были на пирушке, протрезвели и стали думать, как быть. Делали и так и сяк, но только шею монаху изранили, закапала кровь, шея пухла и пухла, дыхание его стеснилось. Тогда попробовали разбить котёл,

но снова ничего путного не вышло, а внутри котла звенело так, что у монаха голова кругом пошла. Делать нечего — обмотали ножки котла какой-то одежонкой, сунули монаху в руки посох, повели к столичному лекарю. Завидев монаха, люди на дороге дивились немало. Когда монах и лекарь уселись друг против друга, они представляли престранное зрелище. Слова монаха, произнесённые внутри котла, превращались в какую-то кашу — ничего не разобрать. Лекарь же сказал: «Подобный случай не описан в книгах, да и слышать о таком мне не случалось».

Что делать? Монах вернулся в Ниннадзи, вокруг его постели собрались друзья, пришла и престарелая мать. Они плакали и причитали, да только бедняга всё равно ничего не слышал. В конце концов кто-то предложил: «Надо ушами с носом пожертвовать, а жизнь спасти. Давайте котёл изо всех сил потянем! »

Обложили монаху шею мякиной, чтобы железом не поранилась, стали тянуть — чуть голову не снесли. Уши с носом оторвали, но котёл всё-таки стянули. В общем, жизнь монаху спасли. Только после этого он болел долго.

В храме Ниннадзи был один весьма миловидный послушник. Монахам же хотелось выманить его поразвлечься. Подговорив ещё и других монахов, искусных в музыке, они наполнили едой изящные коробочки и сложили их в ящик, который закопали в приятном местечке на соседнем холме Нараби. Сверху же набросали палых листьев — чтобы никто не нашёл. После этого вернулись в храм и отправились на прогулку, прихватив с собой и послушника. Радуясь своей придумке, они побродили какое-то время по окрестностям, а потом вышли к поросшему мхом облюбованному ими местечку. «Ах, как мы устали! Ах, если бы нашёлся здесь человек, который устроил бы из осенних листьев костёр и подогрел вино! А что, если помолиться? Может, чудо выйдет? » — так они переговаривались между собой. Подошли к дереву, под которым ящик закопан, стали чётками шевелить, пальцы по-разному скрещивать, чтобы чудо вышло. После этого представления разгребли листья, разрыли землю — ничего там нет. Подумали, что местом ошиблись, всю гору обшарили, ям понарыли — ничего не нашли. А дело в том, что кто-то выследил, как монахи своё сокровище закапывали, а когда они в Ниннадзи возвращались — к рукам прибрал.

От случившегося монахи поначалу онемели, потом ругаться стали — слушать противно. Разгневанные, они вернулись обратно в храм.

Одушевление сверх меры всегда в прах обращается.

Дом следует строить с расчётом на лето. Зимой можно в любом доме жить. А вот летнюю жару не всюду стерпеть можно.

В глубокой и стоячей воде прохлады нет. Вода должна быть мелкая и текучая — от неё и прохладой веет. Знайте: когда читаешь мелкий почерк, раздвижные двери дают больше света, чем ставни. От высокого потолка зимой холоднее, а светильник — бледнее. Людям давно известно, что чем больше комнат, от которых вроде бы и проку никакого нет, тем дом на вид лучше, да и годятся эти комнаты для самых разных нужд.

Вот, не видел человека долгое время, а он как начнёт без передышки рассказывать тебе всё, что с ним было… Невыносимо. Даже если это человек близкий и родной, при встрече с ним всё равно чувствуешь себя неловко. Человек невоспитанный, стоит только ему лишь на шаг отойти от дома, всё равно станет взахлёб рассказывать тебе о том, как он провёл время.

Находясь в окружении многих, человек понимающий ведёт свой рассказ так, как если бы он обращался к тебе одному — вот все его тогда и слушают. Человек никчёмный ищет себе слушателей и рассказывает сразу всем, при этом живописует так, что все присутствующие вдруг взрываются хохотом. Шум стоит ужасный.

О человеке можно судить по тому, как он рассказывает. Один сохраняет невозмутимый вид, даже когда повествует о чём-нибудь забавном, а другой хохочет, хотя рассказ его глуп.

Весьма прискорбно, когда человек судит о наружности и талантах другого, приводя при этом себя в пример.

Когда разговаривают о стихах, глупо обсуждать стихи дурные. Тот, кто хоть чуть-чуть разбирается в поэзии, не станет их хвалить. Даже человек сторонний поморщится, заслышав рассуждения людей, которые ничего не смыслят в предмете.

Кто-то скажет: «Если вознамерился шествовать путём Будды, не имеет значения, где жить. Если размышляешь о будущих мирах, можешь жить хоть в своём доме и общаться с мирянами». Позволительно заметить, однако, что человек, который и вправду желает отрешиться от этого мира и выйти за пределы жизни и смерти, вряд ли найдёт утешение в каждодневном служении господину и в заботе о семье. Сердце повинуется обстоятельствам, а потому вне покоя трудно ему прилепиться к Пути.

Нынешним легковесным людям далеко до людей прежних времён. Поселяясь в лесах и горах, они всё равно ищут защиты от голода и ветров, а потому временами не могут не желать мирского. И всё же было бы глупо утверждать, что не имеет смысла отрешиться от мира. И не говорите мне, что отринуть этот мир — дело зряшное. Если вступил на путь Будды и разлюбил этот мир, пусть даже и теплятся в тебе желания, всё равно не идут они в сравнение с алчностью сильных мира сего. Много ли стоят бумажное одеяло, полотняная одёжка, чашка риса, похлёбка из лебеды? Монаху мало надо, его сердце напитывается с лёгкостью. Поскольку ему стыдно своего монашеского облика, он отдаляется от дурных людей и приближается к добру. Уж если тебе довелось родиться человеком, следует воспользоваться случаем и отрешиться от мира. А если поддашься желаниям и свернёшь с пути просветления, кто тогда отличит тебя от скотины и зверя?

Замыслившему вступить на путь Будды следует отринуть то, что трудно отринуть; он должен забыть про сердечные заботы и сделать это с решимостью. Некоторые рассуждают: вот это дело сделаю, вот за это примусь, а уж потом… Кто-то думает: если всё оставить как есть, люди засмеют меня, уж лучше я доведу дела до конца. Или: жил же я вот так многие годы, так подожду ещё — недолго осталось, куда торопиться? Но при таком настроении неотложные дела будут только копиться — всех не переделать, и желанный день никогда не настанет. Наблюдая за людьми, могу сказать, что даже люди понимающие склонны проводить свою жизнь, строя расчёты на мирское будущее. Но разве человек, бегущий от огня, скажет ему: «Подожди! »? Чтобы спасти жизнь, он побежит со всех ног — позабыв про стыд и пожитки. Разве смерть будет ждать? Она настигает быстрее огня и воды, от неё не убежать. Когда она приходит, тебе уже не до того, что так тяжело оставить: престарелых родителей, малых детей, господина, привязанность к людям.

Преподобный Дзёсин из обители Синдзё был большим мудрецом. Обожал он сладкий картофель и ел его много. Во время проповеди ставил перед собой здоровенную чашу с наложенной горкой картошкой — читал писания и одновременно ел. Когда болел, затворялся на неделю или две, запасался отборной картошкой, поглощал больше обычного — все болезни так вылечивал. Другим же ни картошинки не давал, сам всё ел.

Дзёсин был очень беден, но когда его наставник находился при смерти, он отказал ему двести тысяч медных монет и свою келью. Дзёсин продал келью за сто тысяч и решил все свои триста тысяч потратить на картошку. Он передал деньги одному столичному человеку, и тот доставлял ему картошку партиями стоимостью по десять тысяч монет. Теперь Дзёсин ел картошки сколько его душе угодно. На другие нужды денег не тратил, но они всё равно кончились. Люди говорили: «Чтобы бедняк все свои деньги вот так вот запросто проел… Нет, он действительно человек святой».

Однажды Дзёсин повстречал некоего монаха и прозвал его «Белой тыквой». Люди спросили преподобного: «А что это за штука такая? » — «А я и сам не знаю. Только монах всё равно на неё похож», — отвечал Дзёсин.

Дзёсин других людей во всём превосходил — он был красивее и сильнее остальных. Ел он тоже больше всех. В каллиграфии, учении и красноречии равных ему не было. В школе, к которой он принадлежал, его считали настоящим светочем, а потому и в самом храме его уважали. Но только пользовался он славой чудака, поступал, как ему заблагорассудится, других не слушал. Когда после окончания службы наступало время трапезы, он других не дожидался — как только ему самому еду поставят, сразу за неё и принимался. Когда же считал, что ему уже пора, тут же вставал и уходил. Установленных часов для вкушения пищи тоже не соблюдал. Захочется ему поесть — вот и поест, не разбирая дня и ночи. А если спать захочет — идёт к себе и днём спит. По какому бы важному делу к нему не пришли, ни за что не выходит. А как проснётся, мог целыми ночами бодрствовать. С сердцем чистым вокруг бродит да стихи распевает. В общем, был он человек необычный, но люди его всё равно любили, всё ему позволяли. А всё оттого, что добродетельности имелось в нём с избытком.

По случаю рождения принца или принцессы сбрасывать котелок с крыши дворца вовсе не обязательно. Этот обряд проводят лишь когда задерживается высочайший послед. Если же этого не случается, котелок с крыши не сбрасывают. Обряд этот придумали люди низкие, происхождение его неизвестно. Котелки заказывают в селе Охара — Большой Живот. На картине, имеющейся в сокровищнице, где хранятся разные старинные вещи, изображены подлые люди, которые сбрасывают котелок с крыши дома, где только что родился ребёнок.

Когда монашествующая принцесса крови Энсэй пребывала в летах малых, она попросила некого человека, отправлявшегося во дворец отрёкшегося государя Госага, передать ему послание, где имелось следующее стихотворение:

Пусть знаки письма моего —

Знаки краткие, прямые,

Как рога у быка, знаки

Волнистые — напомнят

Тебе обо мне.

Принцесса хотела сказать, как она тоскует по отцу.

Призывать воинов во дворец на время проведения обрядов второй недели нового года, когда служба проводится настоятелем храма Тодзи, было решено после того, как однажды в это время во дворец проник вор. С тех пор и стали выставлять охрану. Однако поскольку от этого обряда зависит, каким будет весь год, использование военных чинов не сулит стране спокойствия.

Некий человек заявил: «Пять шнуров на повозке — вовсе не привилегия самых высокопоставленных чинов. Вполне достаточно, если человек достиг самого высокого положения, которое позволяет ему рождение».

Головные уборы придворных стали в последнее время много выше. А потому людям, которые используют для их хранения старые шляпные коробки, приходится наращивать их.

Как-то раз канцлер Фудзивара Иэхира призвал сокольничего Симоцукэно Такэкацу и велел тому привязать пару битых фазанов к цветущей ветке сливы — чтобы можно было послать их в подарок. Тот отвечал: «Мне неизвестно, как следует привязывать птицу к сливовой ветке. А здесь этих фазанов пара». К кому только, включая кухонных людей, не обращался Иэхира за советом — всё было напрасно. Тогда он сказал Такэкацу: «Привяжи так, как найдёшь нужным». Такэкацу привязал одного фазана к голой сливовой ветке и преподнёс Иэхира с такими словами: «Если уж привязывать птицу к ветке какого-нибудь дерева, например сливы, лучше сделать это тогда, когда бутоны только набухли или когда цветы уже осыпались. Можно использовать и ветку сосны. Берут ветку в шесть или семь пястей, потом косо обрезают её на пять пальцев. К середине ветки привязывают птицу. Можно привязывать фазана за шею, а можно за ноги. Узел на ветке завязывают в двух местах, используют целые плети глицинии. Расстояние между узлами делать по размаху крыльев, концы глицинии должны торчать, как рога у бычка. В то утро, когда выпадет первый снег, ветку положить на плечо и почтительно войти через средние ворота. Идти следует по каменной вымостке рядом с дворцом, стараясь не испортить следами снег. Надрав пуха, разбросать его, а самого фазана повесить на перила. Когда тебе пожалуют платье, повесить его на плечо, совершить поклон и удалиться. Если снега не выпало столько, чтобы он скрыл носки обуви, подношение фазана не производится. Разбрасывание пуха обозначает, что фазана добыл государев сокол, который и разметал перья».

Непонятно, отчего сокольничий отказался привязывать фазанов к цветущей ветке сливы. Вот ведь и в «Рассказах из Исэ» говорится о том, что в девятую луну некто привязал фазана к искусственной ветке сливы и послал её со стихами:

Цветы, что сорвать

Повелел господин мой

В подарок ему,

Время не тронет,

Не увянут они.

В общем, получается, что и в искусственных цветах беды никакой нет.

«Рассказы из Исэ» («Исэ моногатари») — собрание рассказов (начало X в. ) о происхождении стихов, приписываемых поэту Аривара Нарихира.

В святилищах Ивамото и Хасимото, что в Камо, поклоняются стихотворцам Аривара Нарихира и Фудзивара Санэката. Однако люди всё время путают, кого в каком святилище почитают. Как-то раз я отправился в Камо, окликнул престарелого священника и стал его расспрашивать.

Тот сказал: «Слышал я, что святилище, посвящённое Санэката, стоит там, где в ручье является его образ. Значит, позволительно думать, что именно ему посвящено святилище Хасимото — ведь оно ближе к воде. Дзиэн, которого прозвали „монахом из Ёсимидзу“, сложил такое стихотворение:

Тот добрый человек,

Что жил давно,

Любил луну

И цвет вишнёвый, —

Здесь лежит.

А ведь эта песня относится к святилищу Ивамото. Впрочем, наверняка найдутся люди более сведущие, чем я», — произнёс священник, произведя на меня неизгладимое впечатление изысканностью своих речей.

Дама по имени Коноэ, которая находилась в услужении у монашествующей принцессы Имадэгава и оставила множество стихов в императорских собраниях, в свои молодые годы имела обыкновение сочинять цепочки по сто стихотворений и записывать их тушью, разведённой водой из ручья, протекающего возле двух святилищ, которым она и преподносила стихи. Слава её была весьма громка, многие песни передавались из уст в уста. Она писала и превосходные китайские стихи и предисловия к поэтическим сборникам.

На острове Цукуси жил некий судья, который верил, что редька — наилучшее снадобье от любой хвори. Многие годы он съедал за завтраком две варёных редьки. И вот однажды, улучив час, когда никого в присутственном доме не было, его окружили враги.

И тут вдруг из дома выскочили два воина и стали сражаться с врагами не щадя живота своего. Когда они рассеяли всех врагов, судья в удивлении произнёс: «Я вас не знаю, но вы сражались так смело! Что вы за люди? » — «Мы — те редьки, которые ты съедал за завтраком в течение долгих лет». Сказав так, воины исчезли.

Вот ведь оно как: поверь всем сердцем хоть в редьку, всё равно воздастся.

Святой Сёся чтением «Сутры лотоса» накопил заслуги многие, а все чувства его пребывали в чистоте. Как-то раз отправился он в дорогу и остановился на ночлег на постоялом дворе. Где-то рядом варились бобы на огне из сушёных стручков. И тут святой услышал разговор бобов и стручков. Бобы с бульканьем говорили: «Как жестоко, что вы, стручки, с которыми мы жили бок о бок, так жестоко обращаетесь с нами! » Стручки с треском отвечали: «Разве мы хотим этого? Разве нам самим хочется сгореть в огне и мучениях? Но что мы можем поделать? Не гневайтесь на нас».

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒