ПРОПАЛИ БЕЗ ВЕСТИ 4 страница

Климов устало, неприязненно поморщился.

- Демагогией пахнет. - Он тоже поднялся. - Что это тебя, черта, на ссору тянет? Глупо ведь! Я о чем забочусь? О (порядке. Ладно, ладно, - заторопился он, заметив злой огонь в глазах Рапохина, - ну тебя к лешему. Ты вот что, посмотри протоколы и напиши мне официальное объяснение. Кончать пора, чего донкихотствовать.

- Ничего писать не стану. - Рапохин закипел, рука резко рассекла воздух сверху вниз. - Рано! Слышишь? Рано трясти меня, как грушу, не созрел. Я, товарищ Климов, искать пока буду, а писать ничего не буду.

- То-оварищ Рапохин! - начал было Климов нараспев, но распахнулась дверь, и он увидел Аполлинария и Катю, едва дышавших, по пояс вывозившихся в снегу, без пальто, в одних только ушанках.

- Степан Степанович! - закричала Катя, уронила бланк радиограммы и стала неловко, судорожно ловить ускользавший листок. Наконец поймала его и передала Рапохину.

Аполлинарий повторял, утирая смуглой рукой широкий лоб и лицо:

- Когда не надо, все в аппаратной, когда надо-нет! Бежать приходится, сердце выскакивает…

Бурные выражения чувств старый алеут считал недостойными мужчины. Все как надо, как положено. Послали радиограмму, пришел-ответ.

В руках Рапохина подрагивала бумажка», которая давала ему большую силу. За торопливо записанными рукой Кати строками Рапохин словно видел уже обветренные лица старшин и матросов, радистов у локаторов, мотористов, штурвальных, бешеный взлет реактивных машин, темно-серые корпуса военных судов. Москва приказала искать. Авиация будет искать. Флот. Теперь живем!

Забыв о размолвке, он протянул радиограмму Климову.

- Ты в рубашке родился, Рапохин, - сказал тот звучно. - Ну, поздравляю! - И мельком, исподлобья поглядев на радистов, спросил негромко: -А в людях, которые на катере, ты… уверен?

- Что? - переспросил Рапохин.

- Говорю, ты уверен, что люди не подгадят? Океан, знаешь, такая штука, там погранзнаков не выставишь. На катере четверо бобылей, без корней люди. А? -Но, испугавшись гневного выражения лица Рапохина, смягчил вопрос. - Я на тот случай, если в чужие руки попадут. Если ломать их станут. Не уронят чести?

Рапохин не успел ответить. Катя налетела на Климова.

- Вы мелкая личность! - кричала она, наступая на него. - Как вы смеете! Это же наши товарищи… Они лучше вас…- Задохнувшись от злости, она беспомощно повернулась к Рапохину и заплакала. - Такую радость испортил!.. Такую радость!..

- Катя, - сказал Рапохин, - нельзя оставлять радиостанцию без присмотра. Что это вы?

Катя молча, с нарочитой четкостью повернулась к двери и вышла.

- И ты хорош! - набросился вдруг Рапохин на Аполлинария. - Свалитесь с воспалением легких, что я тогда делать буду?!

- Воинственная девица! - проговорил наконец Климов. - У нее, видно, жених на катере. Так сказать, предмет, парень… А?

- Не знаю, - сухо ответил Рапохин. - Не умею вникать в такие подробности. - Рапохин еще раз перечел радиограмму. - Надо митинг собрать! - сказал он озабоченно, сложил бланк вчетверо и спрятал его в нагрудный карман. - Может, скажете чего народу, товарищ Климов?

- Охотно! - отозвался кавторанг.

Уже и океан утихомирился и злобный норд-вест сменился западными и юго-западными ветрами, а снег все валил и валил. Он то спускался с торжественной медлительностью, то, под посвист ветра, падал косым сабельным ударом, то бесновался в лихой карусельной пляске.

Зыбь стала положе, Равиль забрался к себе на верхнюю койку и лежал тихо, как сурок. Он все еще отказывался от похлебки. Когда Петрович и Саша, расстелив на столе карту, принимались за прокладку пути катера, Равиль настораживался. Порой ему удавалось, приподнявшись на локте, заглянуть через их головы, увидеть на карте тонкий карандашный зигзаг, но понять, куда унесло катер, он не мог. Вое эти румбы, градусы, толки о склонении компаса и даже определения курсов были недоступны новичку.

У Саши в аптечке нашелся аэрон, и Равиль покорно глотал таблетки. От них не становилось легче, но возражать Саше он не мог: Саша вроде корабельного фельдшера, еще во Владивостоке мать сунула ему в чемодан коробку, набитую порошками, пилюля-ми, мазями.

На шестые сутки дрейфа Равиль во время обеда неожиданно слез с койки, подсел к столу и налил себе остро пахнувшей лавровым листом похлебки.

Железная ложка обожгла губы и нёбо Равиля. Механик вынул из рундука расписную деревянную ложку и протянул ее матросу. Равиль съел полную миску, налил вторую и, справившись с ней, выпил две кружки чаю.

- Ну вот, - сказал наблюдавший за ним старпом, - теперь и Роман крещен в морскую веру.

- Плохой я матрос, Петрович…

- Спроси у Саши, - сказал механик, - как его-то вывернуло в первый шторм!..

Равиль недоверчиво поднял глаза на Сашу. Неужели такое случалось с парнем, который знает морское дело не хуже самого старпома?!

Саша сконфуженно улыбается, но сдается не сразу.

- Тоже скажешь! - отбивается он. - Придумаешь!..

- Саша мало-мало заснул в гальюне, -продолжал механик. - В гальюне тепло, камбуз рядом. Спит, а мы его ищем. Испугались, думали- в море упал. Скомандовали в машину «стоп»…

- Знаешь, Костя…- пытается остановить его Саша.

- Стали и слышим: на катере грохот какой-то, «х-р-р-р, х-р-р…» Да так крепко, что я обратно к машине кинулся: что такое, думаю, чудит она?.. А это Саша храпел. - Механик провел ладонью по выпуклой стороне ложки - сухо ли вытер Равиль - и сунул ее под подушку. -«Укачало, говорит, ребята, давно не плавал…»

- Правда, давно, - сердился Саша. - Я в сорок седьмом последний раз с отцом ходил.

- На пассажирском? - спрашивает кок. - В каюте?

Саша кивает.

Сложив руку трубочкой, кок приложил ее ко рту и, насмешливо раздувая короткие ноздри, сказал:

- Это, Сашок, называется ехать, а не ходить. Кататься. На «Жучке» ты только и начал ходить. А то все на четвереньках ползал… Как дитё малое.

- И парусное дело, по-твоему, чепуха?

Саша часто помаргивает - вот-вот ввяжется в долгий спор.

- Дозвольте спросить, - хитро щурится кок, - и где вы плавали под парусами?

- В Золотом Роге, в Амурском заливе… На яхте.

- Ахты-яхты! - смеется кок. - Морячки - заливные судачки! Под хреном…

Саша встает, застегивает слишком широкий ватник и звенящим фальцетом говорит старпому:

- Пойду. Мне вахту заступать.

- Валяй! -Петрович кивает по-своему, коротким рывком головы, но не вниз, а влево и вверх.

- С уксусом! - кричит кок вдогонку Саше.

Саша не отвечает.

- Брось! - неодобрительно замечает старпом.

Он курит не спеша, держит папиросу, как самокрутку.

- Классный механик был Сашин отец, - проговорил дядя Коля, когда Саша закрыл зз собой дверь кубрика. - Я когда кочегарил еще, плавал с ним на краболове «Анастас Микоян». Ходит, бывало, по палубе, смотрит, как сеть выбирают, как касатки кита треплют, а машину чует, будто рядом с ней стоит. Уму непостижимо. Лицом Саша в него, а характером беспокойнее…

- Уймется, - роняет старпом уверенно. - Поплавает с отцово - и пообломается характер.

Механик никак не выработает в себе ровного отношения к Саше. То, что парень - сын знаменитого по всему бассейну Сергея Петровича, который умел на слух обнаружить слабину любой машины, даже с трофейных судов, вызывало безотчетное уважение дяди Кости. К тому же Саша хорошо знал такелажное и парусное дело и в теории судовождения был, пожалуй, сильнее всех на катере.

Но характера Саши механик не одобрял: молодой, а все норовит учить других. Добра, имущества не ценит ни своего, ни казенного.

«Видать, легко доставалось, - не раз думал механик, -вот и не знает цены вещам. Жирует! И еще блажь у парня: чтоб при всех условиях команду кормили только в кубрике и непременно на чистой посуде! Что ему здесь - кают-компания, что ли? Катер есть катер, а не пассажирское судно…»

Жизнь механика прошла на судах третьего сорта, неказистых с виду, с пооблупившейся краской и старыми машинами. Шхуны, полутиссы, малые сейнеры, буксирные катера несли свою службу неустанно, рано начинали навигацию, едва ли не последними заканчивали ее. Бункеровались после пассажирских судов, после транспортов и рефрижераторов, впопыхах, когда оставались считанные часы до отхода. На буксирном катере в тесном кубрике девять коек, рундуки, стой, табуретки и тут же камелек под уголь, попробуй сохрани тут в холодные осенние дни чистоту, которая так тешит глаз на океанских пароходах! А на Курилах свой календарь - весна осени кланяется. Иной раз осень припожалует в начале августа и тянется долгих три-четыре месяца, с морозцем и мокрым снегом. Дверь из кубрика прямо на палубу, и, как ни берегись, волна не раз окатит трап и жилую палубу. Жизнь, открытая всем ветрам, жизнь на виду… Когда дядя Костя еще кочегарил на краболовах, угольная пыль так въедалась в поры рук и лица, что добела их и не отмыть, сколько ни расходуй мыла. Сменившись с вахты, он ходил чистым, с лоснящимся от долгого умывания лицом, а все же поставь его рядом даже с пятым помощником пассажирского парохода - и всякий, оглядев дядю Костю, скажет: этот кочегар, а тот - помощник. Ошибки не будет. Работа механика почище, но и здесь не уйти от машинного масла, от липкой гари на переборках и пятен соляра на пиджаке и брюках…

Да, что ни говори - жизнь научила дядю Костю бережливости. На жену и дочь, живших под Астраханью, на еду и граненый стакан разведенного водой спирта уходят почти все деньги. По давней привычке он выписывает «Комсомольскую правду» и при подписке всякий раз с досадой прикидывает, сколько выгадывает кок, который вот уже пятнадцать лет, с тридцатилетнего возраста, выписывает и читает «Пионерскую правду». Безразличный к житейским удобствам, механик любил добротную и теплую одежду. Подолгу выбирал на складе морскую робу, сапоги, ватник, растягивал тельняшку в руках, смотрел ее на свет, исследовал спереди и сзади, от шейного выреза до подола, краем глаза ревниво поглядывал на то, что выбрали другие, и, отобрав, как ему казалось, самые хорошие вещи, мучился сомнениями: не дал ли он маху? Ему не раз приходилось терять все, что наживалось годами, и юнцам вроде Виктора или Саши даже не понять, чем было для дяди Кости подвешенное к подволоку кубрика ватное одеяло, крытое блестящим, как шелк, сатином! Мелкий инструмент, гвозди, проволока разных сечений, ножовочные полотна и ручные пилы, гайки, винты, скобы и всякая всячина тоже хранились у него в коробках и ящиках. Пусть смеются молодые, это ничего, это пройдет. Верно говорит Петрович: поживут, поплавают, научатся уму-разуму…

- Сбегай, Равиль, к бункеру за водой, - просит механик, - что-то Коля сегодня перцу переложил, пить охота.

- Хорошо, хоть водой запаслись, - ворчит Петрович в спину уходящему Равилю. - Без нее недолго повоюешь в чертовом океане.

Механик тянется рукой к папиросе, которую докуривает старпом, но тот молча отстраняется.

- Неохота мне в машинное ходить, - равнодушно говорит механик. - У меня там две пачки «Севера». Неначатые…

Петровича будто кто под руку толкнул. Он поспешно отдает «сорок» механику, оборвав намокший конец гильзы.

- Учти, - говорит Петрович многозначительно. - Последняя. Отдашь с процентами. Чего шуруешь? - обращается он к кожу, который выгребает из мисок липкий лавровый лист. - У нас этого листа на три месяца хватит,

- Выкурите весь свой «Север», ко мне придете. - Кок тычет тонким, в ножевых рубцах» пальцем в кучку слипшегося лаврового листа. - Я из него сигареты «Юг» сделаю. Антиникотинные…

Старпом удивленно уставился на зеленоватую, в каплях застывшего жира, кучку.

- Что ж, по-твоему, мы долго мотаться будем?

- Всякое бывает, - угрюмо ответил кок, подошел к чугунке, пошуровал в ней совком и, поплевав на кончики пальцев, взял раскаленный уголек. Из трубки заструился плотный дымок. - Мне случилось двадцать три дня хлебать горе. Правда, летом, и муки было вдоволь.

- А я двенадцать дней болтался, - вспоминает механик. - В пятидесятом. Нашли нас, а то пропали бы. - Кок раскурил трубку, подсел к столу. - Чаще всего находят. Не пропадать же людям…

Старпом потянул воздух ноздрями. От каликановской трубки, которую курил кок, шел непривычный острый запашок.

- Что у тебя там? - полюбопытствовал старпом.

- Экстра табак «Юг», - рассмеялся кок. - Привыкай, Петрович.

Вернулся Равиль, принес два ведра воды и наполнил питьевой бачок. Разом потянулись к бачку две кружки и чокнулись под краном. Петрович наполнил кружку и стал пить, как всегда жадно, взахлеб. На третьем глотке поперхнулся, отплевываясь.

- Молод ты шутки шутить! -закричал старпом на Равиля и подскочил к нему с потемневшим лицом. - Зачем морскую воду принес? Бачок испортил, сам будешь драить.

Механик пригубил кружку: морская вода. Соленая и горчит.

Равиль насупился. Обида, как всегда, стеганула по самому сердцу. За что старпом смотрит на него зверем?

- Дураком меня не считай, Петрович, - проговорил он хриплым баском. - Нужно бачок чистить-буду чистить.

- Он еще обиделся! - вышел из себя Петрович. - Ты где воду брал? Витя, что ли, научил, за бортом черпнул?

- В бункере брал.

Старпом даже отпрянул.

- Врешь!

- Я никогда не вру! - закричал Равиль. - Понимаешь, никогда!

Петрович уже не слышит. В два прыжка взлетает он по трапу, за ним кок и механик. Ив рубки на них удивленно смотрят вахтенный Саша и Виктор.

Один за другим прыгают в машинное отделение старпом, механик, кок и за ними Равиль. Старпом открывает кран бункера и, запрокинув голову, подставляет рот струе.

Горькая, соленая вода.

Первая мысль, что в бункере пробоина со стороны кормового трюма. Но нет, в бункере и в трюме разные уровни воды. Чертовщина какая-то!

Пришел и Виктор: ему любопытно, зачем «старички» сорвались в машинное. Может быть, нашли горючее, килограммов двести - триста. Хорошо бы!..

Виктор тоже хочет пробовать воду. Из крана часто капает, кок плохо привернул его.

Дядя Костя острым локтем отталкивает Виктора:

- Чего лезешь, только пить захочется!

Дядя Костя заглянул в кормовой трюм, осмотрел палубу над бункером и самый бункер и сказал убежденно:

- Через сапуны попала, не иначе.

У старпома заныло под ложечкой. Привычным движением обшарил карманы. Папирос нет: десять минут назад он сунул в чугунку смятую обертку «Севера». Хорошо еще, у механика есть две неначатые пачки.

- Дай закурить, Костя. - Старпом присаживается на табурет.

Механик отводит виноватый взгляд, прикручивает до отказа кран и говорит:

- У меня еще утром кончились. Я… пошутил…

Старпом тяжело сглотнул слюну, будто вместе с ней проглотил и вертевшееся на языке словцо. Отвел взгляд от механика.

- Я достану, - вызвался Виктор. - У Саши есть.

Он взлетел по трапу и, прогромыхав по верхней палубе, хлопнул дверью рубки. «Справный матрос будет, - с сочувствием подумал старпом. - С огоньком, с интересом до всего…» Чок, чок, чок! - отбили по палубе кованые каблуки. «Дал Сашко папиросу или не дал?.. » У Виктора за ушами по папиросе Петрович, после короткого колебания, протягивает одну механику. Но механик не берет. Хочется, очень хочется, а не берет. Обманул, «сорок» выклянчил… Нет, нельзя брать.

- Ладно с ней, - отмахнулся механик.

Дядя Костя знает, что старпом не может без курева. После гражданской войны Петрович тяжко заболел. Потерял на время память, несколько лет провел в больнице и только на море успокоился. Ровный шум прибоя успокаивал его. Лечила ласковая черноморская волна. Табак тоже помогал. Без табака Петрович плох, это знает вся команда.

Старпом закурил, и вместе с приятно саднящим в груди дымком к нему вернулось спокойствие.

- Надо перегонять воду. Без воды помрем. - Он озабоченно трет короткое переносье. - И пайку надо урезать, а то Виктора с гальюна не выгонишь…

- Я и то похудел, - огрызается парень. - Голодным ходить, что ли?..

- Урезать пайку, - приказывает старпом, обращаясь к коку. - Ты все запиши, сколько чего осталось.

Кок пожимает плечами.

- Я наперечет знаю.

- Надо записать, - сердится старпом. - До единого грамма. Ясно?

Чего писать?.. Раз, два-и обчелся. Хлеба нет. Вода-долой. Может быть, и наберется ведерко в расходных бачках. Это на один день, да и то потому только, что машина стоит. Ящик сушеного картофеля, пол-ящика макарон, немного вермишели, остатки риса - килограмма три. Бутыль трескового жира, киселя вишневого восемь пачек, две пачки китайского чая и соли на два-три дня, не больше. Консервов осталось немного: треть пропала в кормовом трюме - банки пробиты, треть съели за несколько дней дрейфа. Если бы старпом потребовал от кока список того, чего нет на катере, что надо получить у начальства, тогда другое дело. Тогда стоило бы браться за карандаш и выводить в продовольственной ведомости названия продуктов, вес, количество ящиков, пачек, банок, бутылок и прочее… Главное- нет муки. Хлеба нет. Соли и сахара нет. Нет пресной воды…

- Воду надо перегонять, - повторяет старпом. В памяти возникают виденные в хатах станичников самогонные аппараты: чаны, кастрюли, частые изгибы змеевиков.

Кок будто прочел его мысли.

- Эх, - вздыхает он, - сюда бы бабу-самогонщицу, я бы с ней в камбузе воду варил!

- Опреснитель придется сделать. - Дядя Костя озабоченно оглядывается, прикидывает насчет инструментов и трубки для змеевика. - Большая кастрюля нужна…

- Не дам, - говорит кок. - Придем на комбинат, мне за кастрюлю шею намылят.

- Кастрюля цела останется, - объясняет механик. Он уже видит опреснитель весь, целиком, не надо и чертежа набрасывать. - Крышку немного попортим. Крышка ничего, шторм спишет.

Виктор приносит из камбуза большую, пошире чугунки, кастрюлю и вместе с коком остается в машинном помогать дяде Косте.

- Гнать воду будем в кубрике, - говорит механик, принимаясь за дело. - Угля мало, нельзя в двух местах кочегарить.

Виктор забыл, что хотел завалиться спать, когда сдаст вахту. Поддерживал крышку, пока механик пробивал в ней отверстие и развальцовывал его. Помогал гнуть у чугунки раскаленную трубку и прилаживать ее к ведру, в котором будет охлаждаться змеевик. Все ему было внове, все было интересно.

Виктор, быть может, единственный из всей команды, в чью душу еще не закрался страх. В разгул шторма и ему случалось трусить. Он так и говорил о себе - труханул! Это был минутный испуг, короткая спазма страха, от мысли, что нет, не уцелеть им, перевернет катер- и конец. Катер кренило на сорок градусов. Но тонкая мачта всякий раз медленно выравнивалась, и Виктор тут же смеялся над своим испугом.

Теперь ему не было страшно: их, конечно, найдут. Вот и Саша говорит - найдут. А уж Саша знает, он не бросает слов на ветер…

Темень обложила катер. Фонарь на мачте слабо освещает океан, и кажется, что катер не двигается с места, а только раскачивается, пропуская волну.

Дверь из кубрика приоткрыта: пока возились с опреснителем, прилаживали кастрюлю к чугунке, стало угарно. Кок вовсю раскочегарил печку, и первые алмазные капли тяжело, с приятным шорохом срываются в эмалированный чайник.

Виктор глушит по столу черными костяшками домино так, что дядя Костя поругивается, то и дело поправляя ломающийся строй костяшек. Равиль и механик играют тихо и молча проводят большим пальцем по столу, когда их прокатывают. Но чаще прокатываются кок и Виктор и шумят так, что их слышно даже на верхней палубе.

Катер движется медленно, не быстрее полумили в час. Застыв у брашпиля, старпом думает свою невеселую думу. Он надел кирзовые сапоги: в ботинках, даже в шерстяных носках, мерзнут ноги: у старпома быстро стынут ноги, особенно в сырую погоду. В его рундуке есть и вторая пара огромных, на великана скроенных болотных сапог, с голенищами до паха. Такие сапожища носят рабочие на слипе, при разделке китов, да, видать, поизносились они, ну и сунули старье в счет нормы на катер. «Жучок» все стерпит!

Стартам загибает узловатые, сведенные подагрой пальцы. Второе декабря. Третье. Четвертое. Пятое. Шестое. Седьмое… Десятое… Десять суток носит их!

Десять суток - это серьезно. Конечно, их ищут. Петрович вспоминает, как искали однажды рыбацкий мотобот в Черном море или сейнер, сорванный с якоря и унесенный в Берингово море из Олюторского залива на Камчатке. Искали не только гражданские и военные суда, но и авиация. Не бросать же людей в океане!

От мысли, что их ищут, на сердце старпома теплеет. Но рука с загнутыми для счета пальцами все еще напряжена… Десять суток! Все-таки десять суток…

Их ищут уже с неделю. Поиски стоят больших денег. Петрович знает цену горючему, машинному маслу, мельканию поршней, поворотам зубчатых колес, звону якорных цепей и даже сигнальным огням на мачте. Все это слагается в тысячи и десятки тысяч рублей. Немалые деньги, за них кому-нибудь придется и отвечать.

И старпом шаг за шагом восстанавливает в памяти все подробности дрейфа, с той минуты, когда он убедился, что катеру не подойти к пирсу «Подгорного», чтобы принять на борт капитана и старшего механика. Первые трое суток сливались в одно изнурительное стояние у штурвала. Казалось, нечего и вспомнить, кроме воя ветра, бешенства волн и отчаянного крена катера. А когда ветер унялся, Петрович лег курсом на северо-восток. Он хотел достичь берега Камчатки, если не удастся пройти южнее на самые Курилы. Но ветер дал им недолгую передышку. Подул сильный антициклон, а затем направление ветра стало часто меняться, заставляя и катер менять курс.

Неласково глядит на старпома темный и глухой, как тысячеверстная тайга, океан. Недоброе сулит он, и надежда на то, что их скоро, не сегодня-завтра, найдут, растаяла вдруг, как туман Охотского моря. Могут и вовсе не найти…

- Петрович! -Из рубки выглянул, придерживая рукой штурвал, Саша. - А что, если парус поставить?

Старпом махнул рукой: хорошо ставить парус, когда в трюме есть по крайней мере парусина, специальные иглы, прочные тросы для шкотов, талрепы…

- Можно поставить! -настаивал Саша.

«Пустые выдумки, -размышляет старпом, повернув к рубке. - Самодельные паруса хороши на шлюпках да еще в книжках для малышей. Там все складно выходит: вместо мачты - весло, вместо паруса - простыня. А как это весло крепится, как берется на растяжки, как тонкий холст выдерживает натиск ветра - один бог знает. Катер не шлюпка, он хоть и мал, а стальной, многотонный, с тяжелым корпусом, машинами, бункерами, балластом…»

- Может, и не выйдет…- озабоченно говорит Саша, видя, что Петрович недоверчиво смотрит на него. - А попробовать надо. Из одеял можно сшить.

Старпом хмыкнул. Одеяла? Старые байковые одеяла!.. Он и стирать-то их приказывал пореже, боялся, поползут под руками матросов…

Саша умолк, прихватил покрепче штурвал и уставился обиженным немигающим взглядом в освещенное фонарем пространство.

- Ладно, - сказал старпом примирительно. - Есть еще закурить?

- В кармане, - буркнул Саша.

Старпом достал помятую папиросу, но спичек не оказалось ни у него, ни у Саши. С час назад Петрович выбросил за борт последний порожний коробок.

- Парус, браток, что человек, ему крепость нужна, его из гнили не сошьешь…

- Сам я, что ли, не понимаю? - сердится Саша. - У капитана одеяло крепкое, Виктор осенью новое получил…

- Без одеял пропадем, замерзнем.

- Хуже бы не было, - сурово говорит Саша. - По двое на койку ляжем, так даже лучше, теплее.

- Подожди, - говорит Петрович. - Прикурю- и обратно.

Он спускается в кубрик. здесь ни у кого нет спичек, кроме механика, да и у того лишь двенадцать штук, завернутых во множество бумажек и два носовых платка: «резерв главного командования», как говорит кок.

Закуривая папиросу у камелька, Петрович обронил:

- Придется парус ставить. Саша берется…

Кажется, это не заинтересовало никого, кроме Виктора. Его бы воля - бросил бы костяшки и айда к Саше, узнать о парусе во всех подробностях. Даже немного досадно: с ним Саша не поделился, не счел нужным.

Дядя Костя вдруг покраснел, повернулся к старпому и проговорил настороженно:

- Сашка одеяла портить будет. Имей в виду, Петрович, своего не дам.

- Надо будет - дашь! - Петрович остановился у храпа. - Надю будет - последнюю сорочку дашь…

- На баловство не дам. - Механик, казалось, уже снова поглощен игрой, прикидывая, как бы изловчиться, закончить на дубль-бланш, чтобы «врезать» противникам сухого козла и разом отыграться. - Пускай из своего одеяла приделает хоть к заду парус и плывет!..

Старпом ушел, а кок проговорил с наигранной внушительностью:

- Р-а-азговорчики отставить!

- А здорово - прийти в «Подгорный» на парусе! - воскликнул Виктор, в две руки перемешивая костяшки. - Правда, здорово?!

Коротки были зимние дни. Где-то за сумрачной толщей облаков садилось солнце, но к людям на катере не пробивался даже легкий багрянец. Темный, жирный на изгибах океан лениво колыхал волну, не замечая тяжело севшего кормой катера.

Нужда смыкала блокадное кольцо вокруг шестерых моряков. Пока работали аккумуляторы, они вымачивали в бензине клочок ваты или бумаги и зажигали его от искры. Но вскоре световые аккумуляторы сели.

Снимали предохранительный кожух с фальшфейера, срезали серную головку и зажигали о терку - картонную пластинку, потолще терки спичечной коробки. Потом налили соляр в масляную горелку шлюпочного компаса, и чадный свет фитилька день и ночь трепетал у подволока кубрика. Неугасимая лампада…

Серые, чуть навыкате глаза Саши часто в задумчивости следили за трепетанием фитиля в горелке. Он с растущей тревогой думал о близких людях, оставленных на материке.

Владивосток, город его детства и юности, раскинувшийся на террасах вокруг кривой, как ятаган, бухты, и далекий крымский городок Ялта, знакомый ему только по рассказам любимой. В этих приморских городах - две женщины. Обе худощавые, с тонкими кистями рук, с нежной, виноватой улыбкой… Одной горе давно посеребрило виски, а другая, быть может, и не узнала бы горя, если бы не встретила его, Сашу.

Еще в «Подгорном» Саша поручил письмо из Крыма. В конверте - фотография с волнистым обрезом: девочка в поднятой руке держит китайский веер. Видимо, ей показали, как его нужно держать. Шелковый бант шапочкой укрыл голову. Правую руку оттягивает корзинка, доверху набитая морскими камешками.

Это - Лиза, его дочь, которой он ни разу не видел.

Саша - потомственный моряк. Предки его попали на Дальний Восток давно: поляк, участник восстания Костюшко, по отцовской линии и ссыльный горец - по материнской. Но уже дед его считался русским, не знал другого языка, кроме русского, и служил капитаном дальнего плавания в Доброфлоте. Отец до недавнего времени плавал старшим механиком на больших океанских пароходах…

Пушкинская улица во Владивостоке медленно бредет в гору, словно повторяя изгиб Золотого Рога, затем взлетает на вершину холма, с которого открывается вид на бухту, далеко, до Русского острова. Две липы смыкают кроны над трехстворчатым окном, и сюда отчетливо доносятся звуки корабельных рынд, вечерние склянки и даже цепная якорная музыка. Здесь, устроившись на широком подоконнике, маленький Саша и его мать поджидали появления судов, на которых плавал Сашин отец. Тяжелый бинокль раскачивался в руках ребенка, в круглых обводах плясали серые корпуса военных кораблей, куда-то падал, срывался наискось холмистый берег, но Саше казалось, что он отчетливо видит палубу краболова «Анастас Микоян» или черно-красный корпус транспорта и где-то на самом главном, самом важном месте - высокую фигуру отца. С отцом в дом приходило шумное веселье: каждый вечер являлись моряки - механики, штурманы, радисты, - в трех комнатах становилось тесно от плечистых и громогласных людей…

Море с детских лет владело душой Саши. Дорога в школу лежала так близко от бухты, что грех было не спуститься вниз, к портовым кранам, к высоким, как крепости, транспортам с опорожненными трюмами, грех было не пробежать к гостинице «Челюскин», откуда открывалась поразительная ширь Амурского залива с десятками парусных яхт, снующих на фоне голубого, солнечного или багрово-синего закатного моря. Можно было без устали часами смотреть, как кроют суриком стальные бока судов, как подвешенный в люльке матрос размашисто красит высокую трубу парохода, как разверстые трюмы проглатывают тюки и ящики с надписями: Одесса, Петропавловск-на-Камчатке, бухта Провидения, остров Беринга…

Отец брал Сашу с собой в близкие рейсы, учил его правилам жизни без назойливости, -которая настораживает, а порой и ожесточает детское сердце. Отец, не лукавя, отвечал на трудные вопросы Саши и приучил сына ничего не таить от него. Веселые песни соседки, проводившей в рейс мужа, краски предзакатного неба, таинственное малолюдье двухэтажного особняка с золотой по черному надписью- «Всесоюзное географическое общество», новый автомобиль, промчавшийся по улице Ленина, - все вызывало у мальчика вопросы и размышления, и случалось, что многие из них он откладывал до возвращения отца.

В 1948 году отец неожиданно умер, в рейсе, на борту «Петропавловска».

Никогда не забыть Саше этот черный день начала августа 1948 года: радиограмму с известием о смерти старшего механика «Петропавловска», заплаканное лицо сотрудницы пароходства, принесшей тяжелую весть, сухие, с затаенным страданием, глаза матери. Сотрудница, уходя, не затворила за собой дверь, сквозняк подхватил недобрый листок, унес его за окно, прижал к зеленому забору и тихо опустил на кучу привезенного для детей морского песка. Мать бросилась было к дверям, но Саша удержал ее: он уже был взрослым, восемнадцатилетним парнем.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒