ПРОПАЛИ БЕЗ ВЕСТИ 2 страница

Норд-вест уже с первых шагов оказался опаснее южного ветра, который прогнал катера с открытого рейда «Подгорного». Одиннадцать баллов, не меньше. Старпом прислушивался к какому-то странному звуку, доносящемуся с кормы. Удары отдаются во всем корпусе катера, повторяя яростные толчки волн. Их хорошо слышит и механик. Будто из кормового трюма таранят металлическую переборку, отделяющую трюм от машинного отделения.

Снежный заряд иссяк так же внезапно, как и налетел. Но ветер не сбавляет силы, напротив, словно освободившись от тяжелой ноши, он сотрясает катер и в несколько секунд сдирает снег, облепивший палубу и рубку. А где-то позади, в темном чреве неба, уже несется новый снежный вихрь, бессильный догнать первую, едва сереющую на горизонте снеговую тучу. А за вторым, отступив на несколько тысяч метров, мчится третий. А там и четвертый, пятый, шестой… Судорожная спазма пурги и короткие минуты ясности, которые для того только и наступают, чтобы бессилие человека перед ураганом становилось еще более очевидным.

Когда не пуржит, старпом стараемся подойти ближе к берегу. Если бы удалось пробиться, найти сносную стоянку, защищенную береговыми увалами, и стать на якорь!.. Но каждая попытка приблизиться к берегу обходится катеру дорого: как только старпом берет покруче на запад, ветер наваливается плечом, кренит катер на левый борт до последней возможности. Кажется, еще одно ничтожное усилие ветра - и катер покажет тучам свой острый стальной киль. Но, как только налетает снег, Петрович поспешно отворачивает на юг, чтобы не разбиться о берег в этом белом слепящем вихре.

Четверть часа опасной, напряженной борьбы ничего не дали. Миновал очередной заряд, и сквозь окно рубки уже едва можно было разглядеть серый, отворачивающий на юго-запад берег Парамушира. Никаких следов головного катера. Ни рева сирены, ни отсвета зеленых или красных ракет. Свирепое гудение ветра, то и дело бросающего на, катер огромную, тугую волну.

Здесь, за чертой берегового затишья, норд-вест обрушил на катер всю свою неукротимую силу и понес его на юго-восток, в открытый океан. Движение это было стремительно и неотвратимо. Старпом боролся с ветром и хорошо понимал, что при таком шторме единственная возможность уцелеть - это притвориться покорным, идти по ветру с включенной хотя бы на пятьсот оборотов машиной. Иначе нельзя было бы удержать в руках штурвал.

В вое урагана тонул слабый рокот машины.

Катер несло в океан.

Рапохин пересек сенцы и остановился у двери с неровно выведенной надписью «Вход воспрещен». Из комнаты доносилось комариное пение зуммера и еще какое-то басовитое гудение. Кто-нибудь из радистов непременно там: Катя или старик алеут Аполлинарий.

Квадратный, в одну комнату, домик радиостанции стоит высоко над океаном. До вершины сопки далеко, но когда поднимаешься к радиостанции от комбината, ее тонкая мачта вонзается иглой в туманное небо. Тропинка вьется по склону, обходя скалы и бурые осыпи. С первыми метелями от подошвы сопки протягивают корабельные канаты - на шестах- до самой радиостанции. Иначе сюда не пройти.

Год назад Рапохин, директор китокомбината «Подгорный», легко взбегал по крутой тропинке, а то и по-мальчишески - напрямик. Громко, топотно сбивал с сапог снег и, вваливаясь в аппаратную, повторял одну и ту же фразу:

- За штурм твоей высоты, Аполлинарий, полагалось бы альпинистский значок выдавать.

- А што думаешь, Штепан Штепанович, - шепелявил Аполлинарий. - Хорошо было бы. Шовшем не плохо.

Теперь не то. Рапохин все так же сухощав и поджар, и сердце так же энергично посылает кровь во все концы его долговязого тела, но Рапохина гнетут думы и воспоминания.

…Тринадцать месяцев назад, в ночь с четвертого на пятое ноября 1952 года, сильные толчки разбудили небольшой поселок комбината. Жена растормошила Рапохина.

- Послушай, как трясет, Степа! -закричала она, видя, что муж снова натягивает на голову одеяло.

- Ложись, Анка, -буркнул он недовольно. На островах привыкли к толчкам. Если вставать по их милости, то, пожалуй, ненадолго хватит человека. - Детей напугаешь…

- Дети давно на ногах! - громче прежнего закричала Анка. - Я тебя пожалела, не будила.

Улыбка тронула узкое, в тяжелой пороховой просини, лицо Рапохина.

- Ну чего ты, милая? -Он привлек к себе жену, ее теплая рука дрожала. Анка сразу обмякла, расплакалась. - Что с тобой? Не бойся, эта спичечная коробка если и рухнет-не беда. Не пришибет.

Анка вырвалась из его вялых, сонных рук в сказала с горечью:

- Ты директор, Степан! Может быть несчастье, беда!

Распахнулась дверь. В комнату с воем вползла черная овчарка Рапохина, с ушами, по-заячьи прижатыми к загривку. Овчарка заметалась, заползла было под кровать, но, не найдя и там покоя, бросилась к хозяйке. Встала на задние лапы, а передние положила на плечи низкорослой Анке. Собака скулила с необъяснимой тоской и плакала. Анка хорошо видела, как слезы медленно прокладывают дорожку в собачьей шерсти. Рапохин шлепнул овчарку ладонью по матерому заду, начал одеваться. В подземных толчках этой ночи было и впрямь что-то непривычное.

Из соседнего дома с криком выбежали люди. Кирпичная труба свалилась на крышу, пробила толь, сломала тонкую тесину, напугав жильцов. «Ага, - подумал Рапохин без особой тревоги, - «царь-труба» завалилась! » Так называли в поселке тяжелый кирпичный дымоход над крышами других домов папиросками торчали дымоходы из обрезков тонких огнеупорных труб.

Набросив кожанку прямо на нижнюю сорочку, Рапохин бросился к радиостанции-Только там могут быть сведения о характере и месте катастрофы. Хорошо бы узнать, какой из вулканов Камчатки или Курильской гряды разбудил на этот раз поселок. Точные сведения, цифры, названия пунктов успокаивающе действуют на испуганных людей…

Рапохин не успел добежать до радиостанции, как вой ветра внезапно оборвался, и зло-вещая тишина накрыла остров. Замолкли и человеческие голоса. Рапохин обернулся. Тишина!..

Пораженный, он постоял несколько минут на склоне сопки, оглядывая скупую панораму ночного комбината, словно по-хозяйски пересчитывая береговые огни. Почувствовал холод и плотно запахнул, не застегивая, полы кожанки.

Аполлинария он застал на месте. Старый алеут уже второй час был на посту, на случай, если Южно-Сахалинск или Петропавловск передадут чрезвычайную радиограмму. Рапохин потолковал со стариком, свернул козью ножку из трубочного табака радиста и отправился домой.

«Мои легли, верно», - думал он дорогой, ступая по темному склону. Все та же поразительная тишина стояла над островом. И вдруг из глубины океана донесся леденящий кровь шепот и шелест. Какой-то звук, похожий на слитный вздох тысяч людей, упал на береговые увалы. Едва различимая темная громада двинулась из океана к человеческому жилью. Рапохин кинулся вниз, с ужасом видя, как эта громада пожрала комбинат и погасила складские огни.

Вторая волна заставила Рапохина попятиться, податься в сторону от мчавшихся на него предметов: от кунгаса, брошенного на сопку, и металлической стрелы лебедки, сорванной с железобетонного фундамента, от крыши его конторы.

Трижды ударила волна, но Рапохину, видавшему виды на фронте, не забыть этого опустошительного залпа стихии. В полной тиши-не, после того как схлынули, шипя, потоки океанской воды, раздались человеческие крики. Рапохин бросился туда, где еще минуту назад сверкал редкими огоньками поселок. Он метался среди развалин, искал, обрывая в кровь руки, спотыкаясь и падая. Его память сохранила клочки воспоминаний об этой ночи: женщина в полушубке с обрезанными рукавами, натянутыми на голые ноги босые рабочие, которые не прекращали спасательных работ, пока не повалил густой снег. Двое рыбаков, придавленных опрокинутым кунгасом и лежавших рядышком с оскаленными, будто смеющимися ртами, целехонькая сулея браги, стоящая торчком посреди дома, от которого сохранился только каменный фундамент.

Десять дней не утихала пурга. Падал снег, укрывая землю, заметая следы чудовищного преступления природы.

Своих Рапохин никогда больше не видел ни живыми, ни мертвыми…

Пострадавших вывезли во Владивосток и Южно-Сахалинск. Рапохин с бригадой рабочих остались зимовать на комбинате и работали так, как никогда прежде, в ленивые ремонтные островные зимы.

Весной на транспортах и логерах, которые привезли муку и сахар, книги и цемент в плотных бумажных мешках, стальные тросы и домкраты, вино и пеньковые канаты, возвращались и люди - их не испугала стихия.

При виде вернувшихся слеза скользнула по худому, в пороховой ряби, лицу Рапохина. А ведь он не плакал ни в ту памятную ночь, ни в следующие дни, полные тоски и одиночества.

Комбинат ожил. Пришли китобойцы из Владивостока, пришли буксирные катера, ладные, озорные «Жучки». На берегу, пониже уцелевших изб, сколачивались первые доставленные транспортами сборные дома, а на новом, не пропитанном еще китовым жиром и пахнущем, смолистой древесиной слипе мастера приступили к разделке огромных туш. Комбинат жил, и эта жизнь была самым дорогим достоянием. Степана Рапохина…

- Здорово, Аполлинарий! -сказал Рапохин, входя в аппаратную.

Алеут отложил газету. Он часами сидел с газетой в руках, скрестив короткие ноги и пошевеливая темными губами.

- Доброго здоровья, Степан Степанович, - ответил он неторопливо. - Раненько ты сегодня пожаловал.

Широкое вверху лицо алеута резко сужалось к подбородку, на котором кустились шелковистые редкие волосы. Темные, с оливковыми белками глаза сочувственно смотрели из-под мешочков, уютно свисавших от бровей. В солнечные дни лета Аполлинарий повязывал голову цветастым платком и походил на рыбака-японца,

- Молчат? - спросил Рапохин.

- Ну, - коротко подтвердил радист и, взглянул на часы.

На стене аппаратной висели судовые часы, на столе тикал будильник и еще какой-то открытый со всех четырех сторон часовой механизм, и на всех циферблатах, не исключая и, карманных часов Аполлинария, стрелка показывала без десяти шесть. Часы-вторая, после радио, страсть алеута.

- Молчание хорошо, Степан Степанович. Мы с Катей никогда на молчание не обижаемая. Только плохих новостей не любим.

Теперь Рапохин заметил Катю. Она сидела не шевелясь на табурете за массивной аккумуляторной батареей, подперев кулаками подбородок.

- Здравствуйте, Катя, - приветливо сказал Рапохин.

Катя молча кивнула. Она смотрела в окно немигающими зелеными глазами. Далеко, на самом берегу, редкие фонари вырывали из сгустившихся сумерек то угол здания, то кучу деревянных бочек, небрежно-прикрытых брезентом. В самом конце небольшого пирса на железном столбе раскачивался фонарь. Он маячил слабой, желтоватой точкой, - уже не видно было ни столба, ни узкой, с легким изгибом ленты пирса.

- Что это вы, черти, нахохлились? - рассердился вдруг Рапохин. - Подумаешь, сутки-другие сведений нет. Сто тридцать пятый пришел, придет и двести пятьдесят седьмой. Здесь и не такое бывает…

- Ну-у, - протянул Аполлинарий. «Ну-у» заменяло ему немало слов: и «да», и «конечно», и «еще бы», и «безусловно», и «так ли». Это привычка юности, унаследованная племенная черта. - Я хотел сказать Кате, как медновские алеуты пошли через океан на маленькой шхуне с парусом. Зимой. В двадцать втором году. На Камчатку пошли - за хлебом, за керосином, за советской властью.

- Брось! С острова Медного? На парусной?

- Ну-у! Пришли в Петропавловск, а там одни купсы и начальник порта. У алеутов денег нет, только две бочки соленых котиковых шкур…

Катя демонстративно фыркнула и поднялась.

- Все сказки рассказываете. Меха, как сельдь, в бочках возят? Да?

- Конечно, в бочках, - подтвердил и Рапохин. - Детям известно.

- Детям, может быть, и известно, - поправила Катя произношение Рапохина, - а мне нет.

Рапохин, хоть и кончил до войны три курса пушного института, хоть и командовал на. фронте батальоном, а ныне пребывал в высоком звании директора комбината, никак не мог сладить с некоторыми ударениями.

- Ну? - Рапохин повернулся к Аполлинарию,

- Шесть шкурок медновекой выдры было. Калан называется, дороже золота. Купес Подпругин был, взять хотел. Не дали алеуты, спрашивают: какая власть? Купес смеется. «За сопкой, говорит, партизаны и полковник Бочкарев друг дружке кровь пускают, а у нас, слава богу, пока деньги главный начальник». Видит, голодные алеуты. «Послезавтра, говорит, новый год, надо всем православным хорошо кушать. Муки дам, сахару, керосину и спирт-дам! » Алеуты говорят: «Нам не новый год, а новый закон нужен. Мы подождем, когда партизаны полковника кончат». -«Долго ждать, - смеется купес. - Ноги протянете». - «Зачем долго? Не долго». Потом начальник порта пришел, сказал, чтоб обратно ходили, потому что кончилась навигация, нельзя парусным шхунам зимой приходить, в океане опасно…

- Гад! - вставил Рапохин. - Торговец его подкупил, и гадать нечего.

- И ушли? - разочарованно спросила Катя.

- Ушли! -Аполлинарий пожал плечами и. выдержал паузу. - Только не на Медный. К партизанам ушли… Прямо через Авачу. Там я первый раз рацию увидел. Американская. У пепеляевцев взяли. - Уголки его глаз сверкнули лукавинкой. - Опять не поверишь, Катя: на керосине работала рация…

Катя хотела что-то возразить, но позывные Северо-Курильска заставили замереть всех троих.

Как ни крепился Рапохин, а и его начинала. беспокоить судьба катера и команды. Он не мог не думать о них. Скорее всего, катер в Северо-Курильске. Отстоялись где-нибудь повыше мыса Галкина, дождались, когда утих норд-вест, и прошли вторым Курильским проливом. Рапохин ждал, что вот-вот придет радиограмма от капитана Северо-Курильского порта, и руководство комбината отделается, по любимому выражению директора, «легким испугом».

Пока Аполлинарий записывал текст, Рапохин приглядывался к напряженно застывшей фигуре Кати. Рослая, с полной, обтянутой свитером грудью, с растрепанной на конце рыжеватой косой, девушка показалась ему славной и какой-то домашней. Недавно на комсомольском собрании Рапохин удивился, что Катя собрала столько же голосов, сколько и секретарь комбинатской организации. Ее знали всего несколько месяцев по работе в месткоме, а теперь вот избрали в бюро. «Избрали как новенькую, - подумалось ему тогда, - у нас любят поддержать нового человека». В институте и в армии, да и на комбинате Рапохину не раз приходилось испытывать это хорошее чувство доверия к новичку. Появится новый человек, многие с надеждой смотрят на него. «Этот, может, работяга…» Так думают почти все, кроме безнадежных скептиков, хотя случается, что и скептики оказываются правыми…

По нерадостной складке рта Кати Рапохин догадался, что в радиограмме нет ничего утешительного.

- Вот, Степан Степанович, - проговорил Аполлинарий, протягивая Рапохину листок с текстом. - Новости хорошие.

Новости и впрямь не плохие. Завтра к полудню в «Подгорный» придет сейнер со строительными материалами, с разобранным пятитонным краном, специально для погрузочно-разгрузочных работ. Приедет наконец специалист по компасному хозяйству. На комбинате давненько не определяли девиации компасов, существующее склонение не уничтожалось, просто на судах брали поправку на 15° с плюсом. На сейнере приедет и еще один гость поважнее- капитан второго ранга рыбного флота Климов. Он из морской инспекции и тоже, надо полагать, поможет комбинату. Рапохин не специалист по флоту и вот уже с год как. просит прислать толкового капитана для маленькой флотилии «Подгорного», а ему не шлют, не хватает людей.

Расчеты и предположения захлестнули Рапохина, но мысль настойчиво возвращалась к пропавшему катеру. Со вчерашнего дня стал эпод разгрузку траулер «СРТ-351». Слишком медленно опоражнивались его трюмы: на разгрузке пофыркивал, перетаскивая тяжелые кунгасы, один катер «Ж-135». Он возвратился на комбинат позавчера, второго декабря, к пяти часам дня.

- Ох, не вовремя загуляли они, - проговорил с досадой Рапохин. - Сейнер придет - Митрофанов совсем запарится… Тереби Северо-Курильск, Аполлинарий, - спохватился директор. - Повтори запрос. Передай: категорически прошу. Черт-те что, третий день толку не добьешься.

Аполлинарий перешел с приема на передачу, Рапохин надел кожаную, в сером каракуле ушанку и, направляясь к двери, сказал Кате:

- Метеосводку принесете, как только Сахалинск передаст. Пожалуйста, - добавил он, встретясь с жестким взглядом девушки.

- Почему у нас так получается, товарищ. директор, - спросила Катя с вызовом, - на «Ж-257» ни одного коммуниста? И комсомольцев тоже нет?

Рапохин недоуменно посмотрел на девушку.

- В самом деле, почему, товарищ член бюро комсомола? - проговорил Рапохин, насмешливо улыбнувшись. - На катере трое молодых ребят, а?

- Ну и что? Я здесь новый человек.

Директор зачем-то стащил с головы тугую

ушанку и сказал убежденно:

- На Курилах, Катя, свой календарь. За неделю пароходной болтанки от Владивостока мы - свои люди: за промысловый сезон - родные, роднее кровных. А вы - «новый человек»? Вас же на комбинате каждая…- Рапохин чуть было не пустил в ход любимый оборот насчет «каждой собаки», но сдержался, - каждая душа знает.

Он смотрел в открытое лицо Кати. Впервые так резко бросились в глаза нечастые, глубокие рябинки на нем. «Черт, - подумал он, - вроде из одного дробовика нас шарахнули. Только мне жарче пришлось, а ее пощадило… Жизнь тоже к полу снисхождение имеет…» Ясно представилось ему собственное, в тусклых синеватых пятнах лицо.

- Вернется катер, - закончил Ранохин глухо, - берись за них, Катя. Это действительно черт знает что. Молодые ведь, возьми, например, бывшего чернорабочего… ну, как его?.. Шмык?.. Штык, что ли?.. Ведь анархист! Он без комсомола пропадет…

За кормой встают огромные валы. Порой кажется, что вздыбился, встал вертикально весь океан, чтобы стряхнуть с себя маленькое, упрямо цепляющееся за воду суденышко.

Если бы катер встал против волны, она бы походя, играючи снесла с палубы все надстройки: рубку, камбуз, гальюн. Даже теперь, когда «Ж-257» летит вперед с работающей машиной, волна, настигая катер, ударяет так, что рубка содрогается и скрипит. Но катер упряма заносит корму, льнет к волне, стараясь слиться с нею, бесстрашно повисает на самом гребне и срывается вниз по наклонной, почти отвесной стремнине. Это повторяется десятки, сотни, тысячи раз… Секунды слагаются в минуты, в мучительные, равные целой жизни часы.

Уже много часов подряд старпом не выпускает из рук штурвала. Виктор ничем не может помочь Петровичу и только время от времени раскуривает для него папиросы. Курить за штурвалом не полагается, и старпом, глубоко затягиваясь, всякий раз бормочет:

- Я без курева не могу., Хоть убей, не могу….

Их то прижимает к задней стенке, то швыряет вперед, и Петрович падает грудью на штурвал. Он кряхтит, повисает на штурвале всей тяжестью своего тела. Пальцы немеют, плечевой сустав и сгибы кистей сверлит боль. Дыхание становится тяжелым, прерывистым.

На секунду напряжение ослабевает: катер умеряет бег, попав, словно в низину, меж двух подвижных океанских хребтовин. Старпом знает, что лучше не оглядываться на смотровое окошко в задней стенке рубки, но не может удержаться и через плечо бросает короткий взгляд назад. За кормой встает, шевелится, настигая катер, темная громада. Она растет, заполняет все видимое пространство, закрывает небо, угрожая раздавить катер. Виктор отворачивается от окошка и, в ожидании удара, шире расставляет ноги, упираясь руками в штурманский столик. Старпом тоже переводит взгляд на нос, инстинктивно втягивая голову в плечи. Страшный удар сотрясает рубку, старпом валится на штурвал, ноги его срываются с расшатавшегося ящика. Виктор едва не разбивает головой переднее стекло рубки. С угрожающим шорохом проносятся пенистые потоки над рубкой, и, вместе с волной, высоко взнесенный ею, катер срывается вниз по бешеной стремнине. И опять секунда роздыха, опасливый взгляд через плечо, новый удар и сумасшедший, напоминающий падение рывок вниз. И даже ночью, когда не видно ни бегущего впереди вала, ни встающей за кормой волны, голова невольно поворачивается к смотровому оконцу и привычно втягивается в плечи.

Тяжело, неимоверно тяжело. Но Петрович не выпускает из рук штурвала, - стоит катеру повернуться бортом к волне, как они будут похоронены в пучине. И хотя отказывают мускулы, а где-то внутри ослабевшего организма подрагивает - вот-вот порвется - тонкая живая нить, он покрепче прихватывает перья штурвала, сдерживая рвущийся из горла стон. Швыряет так, что недолго и ребра поломать, Петрович думает о том, что много есть людей, которые в положенный час спокойно засыпают в своих постелях, но гонит от себя мысль о койке и тюфяке, о жестком, ворсистом одеяле, которым можно накрыться с головой. «Ладно, - решает он, - им одно, а мне другое на роду написано. Уйду на покой, отосплюсь досыта…»

…Четверть века назад он впервые ступил на палубу, не пассажиром, а судоводителем, и с той поры пресную воду знавал только в бункерах, в эмалированной кружке да еще в виде благодатного дождя над родной Кубанью, Четверть века! Еще не родились на свет ни Саша, ни Равиль, еще, быть может, и не знали друг друга отец и мать юнца-матроса, который стоит с ним рядом и старается делать вид, будто его не укачало. Не старым пришел на флот Петрович, а позади была уже большая жизнь, да и смерть не раз заглядывала в его зеленоватые глаза, и всякий раз ей не хватало самой малости, чтобы уложить Петровича в землю. Позади было детство в чужой хате, бои на Кубани, разгром корниловских войск, опасные рейды во главе казачьей сотни, тифозный бред, кровавая сеча в астраханских песках, борьба с бело-польскими бандами Булак-Балаховича, схватки со станичным кулачьем, полевые лазареты, раны, раны и кровь…

Сабля шкуровца рассекла левую ключицу. Хорошо еще, на самом взмахе кто-то прострелил руку шкуровцу, а то сабельный удар развалил бы Петровича до пояса. Дважды отведал он свинца-под Невинномысской и под Гомелем, - а ничего, вынес, твердо стал на крепкие, с кривинкой ноги и в тридцать лет мог с кем хочешь потягаться силой.

Рано легли на лицо морщины: две глубокие борозды от ноздрей к подбородку. Они врезались накрепко и придают его лицу скорбное выражение. В трудные, несытые времена его лицо с запавшими щеками и тонким аскетически сжатым ртом словно подсыхало, стягивалось от внутреннего жара.

Петрович исходил Черное море от Зеленого мыса до Керчи, от Феодосии до Одессы. Он хаживал здесь, пожалуй, чаще, чем по тихим улицам родной станицы, одетым в светло-зеленый убор абрикосовых деревьев и припорошенных пылью акаций.

А когда пришла пора угомониться, Петровича потянуло на восток. Там платили хорошие деньги. На Черноморье, даже если отворачиваться от пивных киосков, и за десять лет не заработаешь таких денег, какие на Тихом океане можно получить в три-четыре года. Приходилось задумываться и о будущем, о старости и пенсии, и, как ни прикидывай, выходило, что есть расчет напоследок потрудиться на востоке.

Впервые он попал туда в середине тридцатых годов. Танкер «Локбатан», на котором Петрович плавал третьим помощником, пришел из Одессы в Японское море. В двухстах милях от Владивостока «Локбатан» попал в тайфун, ветер пролетал над японскими островами со скоростью шестидесяти двух метров в секунду, швырял на берег рыболовецкие шхуны, срывал с якорей океанские суда. «Локбатан» потерял рулевое управление, стали выходить из строя судовые механизмы, и малейшее промедление грозило гибелью. Команда встала на аврал, а Петрович, только что сменившийся после изнурительной вахты, вернулся на мостик и около двух суток не покидал его.

Тихий океан поразил Петровича. Черное^ море представилось вдруг обидно малым, спокойным, каким черноморский моряк видит тихие днепровские плёсы. Захотелось пройти в океан повыше, на север, открыть для себя огромный мир, как открывали его для мира те, кто впервые приходил сюда на парусных судах. Так полюбил он восток, и в душе стал считать настоящими моряками только тех, кто хлебнул горя в здешних водах, но на все расспросы по-прежнему отвечал: «Здесь больше платят!.. »

И теперь, выбиваясь из сил у штурвала «Ж-257», старпом вспомнил «Локбатан», узкие створы, сквозь которые они прошли во Владивостокский порт, и прощание с командой танкера, возвращавшейся поездом в Крым. Кажется, это было только вчера, а ведь прошли годы: пятнадцать лет дальневосточной службы, восемь лет без отпуска, - все откладывал, все думал: лучше семье побольше денег пошлю. Немало сменил он за эти годы квартир, но все это были жилища на плаву, они тихо раскачивались на рейдах или дыбились в штормы. Настоящая морская жизнь: открытая, вся на людях, щедрая, а иной раз по необходимости скупая и расчетливая!

Неприметно для команды опустились непроглядные декабрьские сумерки. Катер уносило далеко от Курильской гряды. Впереди лежали тысячи миль вздыбленного океана.

Новый удар потряс катер - большая волна обрушила на него свой пенистый гребень.

- Вот дает! - смущенно пробормотал Виктор, выпрямляясь после толчка.

Упрямо наклонив голову, Виктор заглядывает в окно рубки, за которым трудно различить даже нос катера. Он все мечтал о «дьявольском шторме», о таком, какие описаны в книгах, где люди сутками цепляются за упавшие в море мачты, отбиваясь кривыми малайскими ножами от акул и осьминогов. И вот наконец настоящий шторм, ураган, злее и не придумаешь. А все идет не по книгам: Виктора мутит, теперь и он забыл про еду, а попади они в воду, никому не продержаться и десяти минут даже и с пробковым поясом. В ледяной воде не повоюешь, она и без акул одолеет самого выносливого пловца. Непривычный холодок пробегает по спине Виктора.

Ему приходит на ум, что под килем «Ж-257» километры темной, студеной воды. Где-то здесь Тускарора - огромная подводная впадина.

- Петрович, а верно, что тут десять километров глубины?

- Не мерил, - мрачно отвечает старпом. - Ты на это дело плюнь, нам и десяти метров хватит..

- На что хватит? - спрашивает Виктор с тревогой.

- Чтоб плавать, - нашелся старпом. - У нас осадка какая?

- Метр восемьдесят!

- Я и говорю, десяти метров за глаза хватит. В речке на «Подгорном» два метра, и то заходим.

Виктору подумалось о «Подгорном» тепло и ласково. Белые, крашенные мелом, домишки, зеленая клеенка на столах комбинатской столовой, напористые ручьи, выбегающие летом из-под снега. Прочная, верная земля…

- Ох, и паника теперь на комбинате, - заулыбался Виктор. - Такой штормяга, а катер на ходу. Ты как думаешь, Митрофанов дошел?

- Чего гадать? - недовольно буркнул старпом. - Вернемся на комбинат - узнаем.

А Виктору вдруг захотелось, чтобы их отлучка затянулась денька на четыре, чтобы директор комбината Рапохин, который обозвал его «анархистом» и три месяца выдерживал на берегу в чернорабочих, «запсиховал», поднял тревогу, чтобы радистка Катя днем и ночью теребила Северо-Курильск, запрашивая, пришел ли катер в порт-убежище… Виктор даже вздохнул от огорчения, когда ему представилось, как спокойно течет теперь жизнь на комбинате. Кому охота тревожиться раньше времени? Разве что их капитану!

Мысль о горючем все настойчивее донимает старпома. Их сносит далеко в океан, а утихнет шторм, поуляжется зыбь - и они повернут к Парамуширу. Без горючего не добраться до комбината… Когда «Ж-257» снялся с рейда в «Подгорном», в бункере было около восьмисот килограммов горючего, чуть больше трети положенного запаса,

Петрович не раз пробовал перехитрить шторм: медленно, словно крадучись, переводил он машинный телеграф на «самый малый» и на «стоп», авось они сумеют идти без машины. Все напрасно - штурвал рвет из рук, и волна едва не опрокидывает катер. Молодые не удерживают штурвала и при работающей машине. Саша несколько раз брался за штурвал, чтобы дать передышку старпому, но сладить с рулем не мог. Сильным рукам еще не хватало сноровки.

Пришлось скомандовать в машинное «малый ход» и плыть на восток, с тревогой прислушиваясь к тяжелому дыханию машины, зная, что каждый ее короткий вздох, мельчайшее содрогание ее стальных членов отнимают какую-то частицу плескавшегося в бункере соляра. Другого выхода нет.

Старпом послал Виктора в машинное. Оказалось, соляр на исходе.

- И ещё передай Петровичу, - сказал механик, когда матрос приготовился выскочить из машинного, - в кормовом кто-то из пушки стреляет, Просто голова раскалывается.

Старпом тут же послал Виктора проверить кормовой отсек. Ползти надо против ветра, навстречу хлестким, оледеневающим брызгам, держась за штормтрос, чтобы не смыло в океан. Это чертовски трудно и больно. Двигаться можно только с ненавистной Виктору медлительностью и осторожностью, и все же в напуганном сердце шевелится и чувство гордости и какой-то мальчишеский азарт.

В такие минуты страх уползает куда-то в глубины подсознания. Для Виктора уже не существовало ярости шторма, беспощадной огромности океана, разверстой под ним бездны. Сущими были только зримо летящая на нега волна и короткий, исступленный, ему одному предназначенный порыв ветра. Волна казалась живым существом, которое с воем и ревом встает на дыбы, потрясает косматой гривой, налетает на матроса с жадно раскрытой пастью.

Не выпуская из рук штормтроса, Виктор ползет вверх по круто наклоненной палубе.. Когда хрипатая, сторукая волна настигает корму, он забивается в угол между палубой и фальшбортом. Волна уступает не сразу, она силится отодрать его от палубы, сшибить, слизать шершавым, ледяным языком. Она постанывает от злости и брызжет пеной. На потемневшее от холода и напряжения лицо матроса ложится отпечаток удивления и обиды, но он не поддается.

Из камбуза на миг показался Саша с ракетницей в руках. Ракета взлетела совсем не высоко, облив катер кровавым светом.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒