Александр Михайлович Борщаговский 11 страница

- Конечно, я рад буду, берите, - сказал Павлик и повернулся к Соколовскому. - Вынесите меня на поле, капитан! Очень прошу. Я там посижу у ворот, мне легче станет.

- Вроде фотокорреспондента! - сказал Фокин.

- Вынесем, - пообещал Соколовский. - Ты ведь у нас один с билетом на матч. Только не на тот ты матч попал, Павлик.

- И хорошо: то я смотрел бы, а то играю. Играл… - поправился он.

В раздевалку явились немцы: майор Викингер, суровый, как судьба, как военачальник, явившийся принять безоговорочную капитуляцию, и Цобель. По виду Цобеля парни почувствовали недоброе: он был растерян, лицо пошло белыми и багровыми пятнами.

Цобель выставил за дверь Грачева и Полину, прикрикнул было на Рязанцева, но Соколовский задержал инженера, объявил, что он - запасной и будет играть вместо намеренно искалеченного Павлика.

Непривычно казенным, чужим голосом Цобель сообщил футболистам приказ коменданта: матч, который играется в великий для Германии день, 22 июня, должен быть выигран командой «Легион Кондор». Этого требуют престиж нации и hohere Erwagnungen der Politik[37]. Крайнее упорство русских футболистов будет рассматриваться как подстрекательство толпы и саботаж. В случае выигрыша команда будет расстреляна.

Цобель принадлежал к разряду натур самовозжигающихся, легко поддающихся гипнозу фразы. По мере того как с его уст срывались полные зловещего смысла слова, он словно бы вырастал в собственных глазах, нимб причастности загорался вокруг его головы, он уже забыл о том, что пять минут назад в присутствии майора Викингера был оплеван начальством, назван дерьмом, слезливой бабой, вонючим окороком и еще бог знает кем и послан в раздевалку к русским для искупления вины.

После первых же фраз розовые глаза Цобеля загорелись благородным огнем, он снова казался себе благодетелем футболистов, которым по доброте душевной сообщает важную и спасительную новость.

Майор Викингер потребовал, чтобы Цобель повторил приказ: он внимательно смотрел на русских, и ему показалось, что они не вполне оценили важность этой меры. Вторично Цобель изложил все с еще большим подъемом: теперь он и сам посчитал бы злоумышленником всякого, кто усомнился бы в гуманности и разумности приказа.

Лица футболистов и теперь хранили тупое, на взгляд Викингера, спокойствие, угрюмое, с оттенком удивления и недоверия.

Немцы чего-то ждали.

- Нам что же, благодарить полагается? - спросил Соколовский. - Спасибо, что ли, сказать?

- О нет! - великодушно воскликнул Цобель. - Нет спасибо! Надо послюшничество… - Он порылся в памяти: - Послюшный быть… Вот. - Футболисты молчали, и растроганный тем, как просто все уладилось, Цобель похвалил их: - Вы хорошо играл… Мальшик немношечко… это… zu viel смелый…

- Может, не стоит играть, пан Цобель? - прервал его Скачко. - Зачем еще играть? Объявите, что мы проиграли, - и конец, и все по домам. Чего церемониться! Если играть, так ведь чего не случится: мяч круглый.

- Это плохой шпас… Шютка, как это русски говорить, - предупредил Цобель. - Надо играть, и надо проиграть. - И он добавил по-немецки: - Das ist die hochste Kunst eines Sportlers! [38]

Немцы ушли.

В углу стоял на подгибающихся ногах Седой.

На сердца футболистов легла новая тяжесть, и было неясно, чем все это кончится. Пугают, чтобы сломить дух, подавить сопротивление, или готовы и на такое, на расправу, за свое поражение?

Соколовский опустил руку на плечо Рязанцева. Хотя в эту минуту стерлись все различия между ними, но справедливость оставалась справедливостью; надевая бутсы, Рязанцев и не предполагал такого. Не лагерные вышки оставил он за плечами, а дом и семью.

- Вот что, Евгений Викторович, - сказал Соколовский, - такого уговора не было, слыхали, как дело оборачивается? - Он тяжело посмотрел на закрытую дверь, потом на товарищей. Вспомнил жену Рязанцева и двух его сыновей. - В этих обстоятельствах, пожалуй, не надо испытывать судьбу, Евгений Викторович! Если проигрывать, то вдесятером даже легче и оправдаться проще: все-таки вдесятером.

Рязанцев выпрямился и необутой ногой придвинул к себе вторую бутсу Павлика. Он поставил худую ногу на скамью, надел бутсу и начал шнуровать ее резкими, уверенными движениями.

Ветер гнал над городом несомкнутые облака. Они двигались двумя ярусами: нижние проносились куда стремительнее, бросая на землю непрочную тень, верхние же казались медлительными, они истаивали, расползаясь на тончайшие волокна. Дул низовой, северный ветер.

Хотя люди и не следили за бегом облаков, смена солнца и быстротекущей тени вносила тревогу и предчувствие недоброго. Похоже было, что поезд, набитый тысячами людей, несется в неведомое, к беде, мимо исполинских деревьев, которые то закрывают от людей солнце, то подставляют их слепящим лучам.

Тишина такая, что каждый удар по мячу слышен на самых дальних скамьях. Немцы на трибунах уже знали о приказе коменданта. Слух этот разнесли офицеры, свидетели того, как комендант распекал, durch den Kakao gezogen[39] Цобеля.

На восточные трибуны новость принес Грачев: он узнал о приказе от Павлика, которого товарищи на руках вынесли к воротам Николая Дугина.

Беспокоясь о Рязанцеве, который все не возвращался, Валя и сыновья искали его сутулую фигуру среди запоздавших к началу второго тайма, но Валя заметила, что люди, сидящие ближе к краю трибуны, чем-то взволнованы, и безотчетное предчувствие несчастья охватило ее. Что могло случиться? О чем они перешептываются и переспрашивают, будто не веря, и мрачнеют на глазах? Какое горестное известие пришло на трибуны, медленно расползаясь во все стороны и заставляя людей сжимать кулаки?

«Боже мой, почему не идет Женя? » - уже со страхом думала Валя, поминутно привставая.

- Где отец? Где он, мальчики? - подняла она с мест и сыновей. - Я плохо вижу, что-то у меня с глазами… Ищите его!

Кто-то прикрикнул на них: «Садитесь! », Валя послушно опустилась на скамью и обшарила заметавшимся взглядом проход между секторами. Что-то действительно случилось с глазами или непрошенные слезы мешают ей? Она плохо различала две большие цифры на далеких щитах - три и два - итог первой половины игры, цифры, на которые с растущим смятением поднимали глаза люди, сидевшие справа от нее. Почему все снова обратились как к невидали к счету первого тайма, к цифрам, висящим там уже добрых четверть часа? Правда, немцы стреляли по щитам, но Валя видела, что выстрелы не причинили вреда мальчишкам. В чем же дело? Отчего пришли в такое волнение железнодорожники Заречья? Валя похолодела, она готова была на весь стадион закричать: «Же-е-ня! », но не смогла набрать в легкие воздуха. Что-то случилось с мужем.

Началась игра, Валя все озиралась в поисках Рязанцева, когда к ней склонилась седая черноглазая женщина и сообщила о приказе коменданта. И в тот же миг послышался ликующий крик Сережи:

- Папа играет! Смотри, мама, он играет!

- Папа! - восторженно крикнул Юра.

- Дает! - радовался с ними и Сева. - Вот дает!

Обе новости настигли Валю одновременно: любая из них заставила бы ее содрогнуться и заплакать, слитые воедино, они оказались за пределами простых слез. Валя застонала и так впилась пальцами в плечо сына, что Сережа вскрикнул от боли и крик отдался в ушах Вали, но не достиг ее сознания.

Именно теперь, когда слезы принесли бы ей облегчение, их уже не было. Кругом теснились люди одной судьбы, сыновья с гордостью смотрели на отца, соседи, смекнувшие, что муж этой маленькой Женщины занял на поле место подбитого юноши, смотрели на нее с уважением, которое заставило ее выпрямиться и загнать внутрь подкативший к горлу ком.

До сих пор война щадила Рязанцевых, теперь настал их черед, и судьбе угодно сделать Валю и сыновей зрителями этой схватки. Солдаты умирают далеко от дома, женам не дано видеть, как они поднимаются из окопов, как бегут и падают, чтобы вновь подняться и упасть. А ей суждено иное…

Теряясь, мучаясь неведением, Валентина следила за игрой. Всегда ей казалось, что она плохо понимает футбол и особенно слепа и бездарна, когда Женя не играет, а сидит рядом, но теперь, когда он ушел туда, Валя обрела второе зрение, ни одна подробность не ускользала от нее.

«Легион Кондор» повел напористое и несколько нервозное наступление, стремясь всего добиться сразу. Хорошо начатые комбинации обрывались преждевременными, издалека, ударами по воротам, и Дугин завладевал мячом. Но Дугин знал - нервозность пройдет. Немцы отдохнули и просто излишне спешат отквитать третий гол. После нескольких минут горячки они станут действовать расчетливее и умнее.

В прошлом Рязанцев играл центральным нападающим, и Соколовский решил уступить ему это место. Рязанцев отказался: Соколовский месяц тренировался с командой, а он в ней новичок.

- Стану полусредним, вместо паренька! - крикнул он Соколовскому на ходу, когда команда уже вышагивала по полю. - Бутсы его - надо и место его занять. - Он догнал, пристроил шаг к шагу Соколовского, Петра и Скачко. - Пугают немцы. Не станут они из-за футбола убивать. Выиграли - проиграли, из-за этого не умирают.

Петр удивленно оглянулся на инженера, но промолчал, сдержался. Только углы его большого рта опустились в снисходительной и невеселой улыбке.

- Кто их знает! - уклончиво отозвался Соколовский. - Они и без футбола убивают, по настроению, какая блажь придет в голову. Поживем - увидим. Думать об этом - так ни черта не сыграешь.

Он провел достаточно времени в лагере, чтобы знать, как просто для гитлеровцев убить десяток советских людей.

Когда парни цепочкой пробегали неподалеку от ворот, каждый успел крикнуть ободряющее слово Павлику. Он сидел на земле прислонясь к скамье, измученный болью, гордый вниманием товарищей.

«Легион Кондор» шел в наступление под несмолкающие крики западных трибун. Они нарастали, захлестывали стадион, стихали, набираясь сил, чтобы снова оглушить футболистов.

Могло показаться, что интерес горожан к матчу упал: люди на восточных трибунах пришли в движение, пересаживаясь - сидеть в одиночестве теперь было трудно, - сбивались теснее, переговаривались, возбужденно жестикулируя, убеждая в чем-то друг друга. На самом же деле все, что теперь происходило на футбольном поле, вызывало у них необычное, никогда еще не бывалое ни на одном стадионе мира, волнение.

Немцы снова попытали счастья в зоне, которую защищал Седой: они запомнили его испуг и растерянность в конце первого тайма. Расчет не оправдался, этот футболист как будто справился со страхом. И правда, решение Рязанцева выйти на поле, когда немцы уже объявили ультиматум, поразило Седого - он заиграл ровно и технично.

Во втором тайме защита «Легиона Кондор» намеренно уходила вперед, ближе к центру, и прорывавшиеся с мячом русские объявлялись Цобелем в положении «вне игры». При честном судействе такой уход защиты от ворот оказался бы роковым для «Легиона Кондор» - никакой вратарь не спас бы игры. Но Цобель стреноживал свистками, останавливал русских, не дожидаясь отмашки боковых судей, чаще приходилось бить по воротам издалека, без надежды на успех, бить для того разве, чтобы дать возможность Генриху фон Клямме взять мяч в красивом прыжке.

А Дугину показалось, что никто не рискует наступать, что приказ коменданта сработал и козлом отпущения сделают его, вратаря. Ведь для того чтобы немцы выиграли, он должен пропустить не меньше двух голов.

Вскоре он и пропустил мяч: кондоровцы штурмовали ворота, и Нибаум с подачи Ритгена буквально внес на груди мяч в ворота Дугина.

Западные трибуны приветствовали этот гол неистово: немцы вскакивали на скамьи, орали, подкидывали фуражки. И чем громче был их крик, тем оглушительнее показалась наступившая тишина. Чувство мести было отчасти удовлетворено.

Среди этой тишины живые нити протянулись от горожан к игрокам команды. Тончайшие, невидимые для чужаков нити, могущие проникнуть через все препоны и передать футболистам полную меру горечи и тревоги за них, а поверх угроз - страстную, вопреки угрозам, жажду победы. Никто и в затаенных мыслях не подтолкнет их к смерти, и никто не смирится с поражением. Пока, после гола Нибаума, длилась короткая передышка и мяч устанавливали в центре, футболисты открыли для себя, что и на трибунах уже знают о требовании коменданта и предоставляют им самим решить исход матча.

Еще в раздевалке Рязанцев надеялся, что, и занятый делом, он сумеет отыскать в толпе Валю и мальчиков, но, выбежав на поле, увидел только слитную массу, неразличимой частицей которой была теперь Валя. Со своими был он, больной и виноватый, был наконец там, где ему и надлежит быть, со своими, как никогда прежде в этот год, была и Валя. Сердце Рязанцева отозвалось и печалью, и болью, и надеждой, что, если суждено быть беде, Валя и мальчики не пропадут. Может быть, им посчастливится прожить большую жизнь бок о бок с людьми. «Они меня видят», - твердил Рязанцев про себя, утишая боль сердца.

Свободнее вздохнул и Седой после гола Нибаума. Счет сравнялся. Это давало надежду на спасение. Никто из его товарищей не ошибся на поле, не уступил, не подыграл немцам, они отквитали гол потому, что уМеют это делать, они - профессионалы, это их дело - забивать голы. Разве с самого начала не было ясно, что немецкая команда сильнее, сыграннее, лучше готова к состязанию! Напрасно комендант решил припугнуть футболистов, он этим даже испортил все - ведь «Легион Кондор» выиграл бы и без того… Оказывается, он может играть в полную силу, и немцы при этом будут забивать голы. «Легион Кондор» - силовая, но отличная команда, и она выиграет матч, выиграет по справедливости: напрасно он волновался до потери самого себя. И уже с легкой, расслабляющей грустью думал он и о себе, и обо всех своих товарищах, которым не миновать поражения. «Ну и что же, - успокаивал себя Седой, - от проигрыша никто еще не умирал! В спортивной борьбе всегда есть победитель и побежденный. Сегодня проиграли, завтра выиграем. Не могут же немцы навсегда запретить нам выигрывать! Не могут, если хотят, чтобы матчи собирали публику». Для Седого снова заголубело небо, дали обрели глубину, а жизнь - смысл.

Но это оказалось самообманом, короткой передышкой: начались настойчивые атаки, душой которых были Соколовский и Рязанцев, они взвинтили темп и заиграли тактически несравненно лучше, чем в первом тайме. Седой, оставаясь в зоне защиты, получил возможность убедиться, как мало заботятся о собственной жизни не только нападающие, но и бросившиеся им на подмогу полузащитники Архипов и Григорий.

По беговой дорожке шел грузный человек в армейском мундире. Хотя никому не было до него дела и никто не замечал его, он шагал так, словно бросал кому-то вызов, приподняв тяжелую голову и притопывая ногой в такт свистящему дыханию.

Участник двух мировых войн, доктор Майер убежденно ненавидел войну. Это чувство родилось очень давно, в трагические месяцы военного поражения кайзеровской Германии, и не покидало доктора всю его жизнь. Времена менялись. Майер порой забывал о войне, коллекционировал марки, трудился, строил свою жизнь, свой дом. Война возникала перед ним ночным черным кошмаром, который не должен повториться. И когда он все-таки повторился - а доктор при всем своем миролюбии и на этот раз поверил, что не Германия повинна в развязывании войны, - чувство обреченности сковало Майера, и с возникшим в нем отчуждением ничего не могли поделать ни нацистская пропаганда, ни победы германского оружия в Европе, ни даже чувство самосохранения. Ему бывало стыдно за свое неверие, за тревоги, гнездившиеся в сердце, - случалось, среди ночи он казнил себя за недостаток патриотизма, пытался что-то в себе изменить, мысленно хватал себя за шиворот, наказывая себя в собственном воображении, выбрасывая вон из жизни как личность ничтожную, недостойную великой эпохи, но просыпался все с той же тревогой, осуждением жестокости и ощущением ущербности бытия. Он не был храбрым и не помышлял о бунте. Горькие, неотвязные мысли и предчувствия старили его больше, чем старят годы или беспорядочный образ жизни.

Вопреки неверию и страхам, Майер подспудно, сердцем добряка, ждал чего-то хорошего. Всю жизнь, тяжелея и старея, ждал он чуда, и хотя оно не случалось, он ждал и ждал его на пороге следующего дня. Так было и вчера, накануне матча. Исход игры мало интересовал не посвященного в секреты футбола доктора Майера. Мысль его была проще, а потому и действительнее: завтра наконец война отступит от стен несчастного города, русские и немцы встретятся в честной борьбе, люди шагнут навстречу друг другу, и наступит час, пусть только один короткий час, понимания и добросердечия.

Поначалу доктор Майер, сидя на самой нижней скамье, чувствовал себя превосходно, глаза его добродушно поблескивали за стеклами пенсне.

Слуху о том, что русских расстреляют, если они сумеют и посмеют выиграть, Майер не поверил. Но слух подтвердился. Чуда опять не случилось. Приходилось вычеркнуть и этот день, снова слепо уповать на завтрашний, а дни были слишком похожи своим уродством, и у него оставалось в запасе все меньше и меньше времени.

Доктор Майер долго сидел в тяжком раздумье. Когда же его взгляд упал на юношу, жестоко сбитого и теперь лежавшего у ворот, доктор решительно двинулся по беговой дорожке к нему. Там, на земле, страдал человек, нуждающийся в помощи врача, и он окажет ему эту помощь. В мире сущее только это: страждущие и врачующие.

Подойдя, он присел на корточки и осмотрел покалеченную ногу.

- О-о-о! - только и сказал доктор Майер, неодобрительно покачав головой, как будто Павлик сам был виноват во всем.

По просьбе доктора Полина помогла ему поднять Павлика на скамью.

- Один краткий момэнт, - сказал доктор, склоняясь над Павликом. - Возьми den ganzen Willen und Mut[40] и молчи…

Быстрыми, решительными движениями он ощупал ногу. Павлик застонал и дернулся, прогибая от боли спину.

- Alles! Alles! - сказал доктор. - Нехорошо, mein Freiend мой друзья…

Именно в этот миг Нибаум буквально внес на груди мяч в ворота Дугина. Молодые глаза Павлика хорошо различали подробности: скорбное лицо Николая, тушу Нибаума, влетевшего по инерции в сетку, замершие фигуры футболистов и перепляс уже пятившегося к центру Цобеля.

Павлик закрыл глаза, вот когда слезы потекли из-под век.

- Не надо плакать, - сказал доктор. - Молодой кость можно лечить с хороши медицин.

Павлик потряс головой: доктор не понимает и не поймет его. Но доктор все понимал и хотел сказать юноше, чтобы он отвернулся от всего, как сам Майер отвернулся от футбольного поля, на котором его соотечественники разрешают, себе подлость и свинство, чтобы юноша не повторял ошибок Майера и воспитывал в себе равнодушие ко всему на свете, прежде всего равнодушие, спасительное равнодушие. Все это было уже из мира философии, а для такой высокой материи доктор Майер не мог наскрести и десятка русских слов.

Бывают счастливые минуты прозрения. Не поворачиваясь к футбольному полю, доктор Майер внутренним взором охватил всю картину - русских спортсменов, обреченных на поражение или смерть, толпу, ревущую на западных трибунах, и тревожное небо с бегущими по нему облаками. Он странно засуетился и закричал на Полину:

- Кто позволял быть здесь?! Das ist verboten! [41] Забрать болной!

- Я хочу здесь, доктор, - сказал Павлик умоляюще. - Мне здесь лучше.

Доктор гневно топнул ногой.

- Скоро придет зольдат! Ну! Мальшик надо жить, - продолжал он тише. - Не надо болниц. Надо нести один дом, один тихий дом…

Он помог донести Павлика до входа в раздевалку, с надеждой поглядывая в лицо юноши. Но Павлик ни разу не посмотрел на него. Он ненавидел доктора, и его глаза, сколько было возможно, следили за борьбой на футбольном поле.

Цобель не рисковал наказывать штрафными кондоровцев - стадион то и дело оглашался их выкриками. Громко кричал вратарь Клямме, командуя защитой. Пока задерганные штрафными свистками русские нападающие били издалека, Клямме демонстрировал прыжки, на которые он был мастак, и соотечественники аплодировали ему. Казалось, Клямме при желании мог бы и взлететь над полем: он был стремителен в каждом движении, единственным, кто оправдывал самое имя команды «Легион Кондор».

В начале второго тайма Соколовский пожалел было, что не перекинулся несколькими словами с товарищами в раздевалке после ухода майора и Цобеля. Помешал Рязанцев, новый, чужой еще тогда

человек: он не играл в первом тайме, и казалось несправедливым ставить его перед таким тяжелым, чудовищным, выбором. Соколовский всматривался в толпу горожан, заполнивших почти все восточные трибуны, и, подобно Рязанцеву или его Вале, видел теперь одну слитную, неразделимую массу: как металл под ударами молота, она делалась все плотнее и тверже.

Не об этом ли мечтал Кондратенко?

Игра возобновилась с центра и добрых четверть часа шла у штрафной «Легиона Кондор». В редкие мгновения мяч, не отпасованный расчетливо, а отбитый защитой немцев, уходил за середину поля и тут же от ноги Лемешко или полузащитников возвращался обратно для нового натиска на ворота Клямме. Долгое время Цобель попросту не мог приписать никому из русских положения «вне игры» и наказать штрафным: сдерживая натиск, защита «Легиона Кондор» не уходила вперед, немцы оборонялись всей командой, почти не покидая своей штрафной площадки.

С появлением Рязанцева нападение превратилось в более гибкую и грозную силу. Такая троица, как Соколовский, Рязанцев и Скачко, пришлась бы впору команде самого высокого класса. Хотя и сказывалась отвычка, Рязанцев настолько превосходил Павлика в игровом мышлении, в развитии коллективной атаки, что немцам пришлось перебросить на правый край защитника Реннерта. Рязанцев, склонив лысеющую голову, атаковал неустанно, упрямо и, казалось, педантично, в его угловатости, в напористом беге с прижатыми к ребрам локтями, во всей его устремленности была решимость бороться и не уступать.

Скачко шел в наступление без колебаний и оглядки, играл так, будто в раздевалке и не было сказано подлых, пугающих слов, играл с загадочной неутомимостью, вступал в борьбу за каждый мяч, по-прежнему поспевал и в нападение, и в защиту. Соколовский опасался, что Миша неминуемо выдохнется, не протянет так и половины тайма, но время шло, а он не обнаруживал и признаков усталости. Как-то, оказавшись рядом с Соколовским, он обронил на бегу одно лишь слово: «Ненавижу! » И то, как оно было сказано, многое объясняло. Он мстил за отца и мать, за сестру, угнанную в Германию, за Сашу, за весь родной город.

Минутами стадион погружался в молчание, и первым рядам были слышны не только удары по мячу, но и тяжелое дыхание футболистов. Натиск был настолько силен, игра так прочно держалась немецкой штрафной, что немцы ушли в глухую защиту, на помощь Клямме устремились и Хорст Гаммершляг, и Ритген. Только верный себе прирожденный нападающий Герхард Ильтис не шел в защиту. Он в одиночестве стоял на краю, поджидая возможности для броска. Но удобный для атаки момент все не приходил, русские играли широко, почти без ошибок, связанные точными передачами.

Досадуя, Ильтис все же с сочувственным удивлением наблюдал за игрой русских. Он видел и сознавал, что это не случайный штурм, а вдохновенный осмысленный натиск, пусть исключительный и корнями тайно, закрыто уходящий в области психологии, морали, даже истории, но натиск, которому в футболе не раз бывало суждено определить самый неожиданный для зрителей исход матчей. Десяток таких минут иной раз стоил команде противника двух-трех голов, и футболисты, имевшие по всем расчетам и прогнозам перевес, терпели поражение. Обычно такому натиску сопутствует рев трибун, может даже показаться, что именно он рождает бурю, ветер, толкающий игроков в спину, что это он несет мяч к цели.

Но восточные трибуны погружены в напряженное, физически ощутимое молчание. Горожане словно опасаются подтолкнуть футболистов, распалить их еще больше. Что за чертовщина? От этого загадочного молчания и отчетливых ударов по мячу Ильтису стало не по себе, он почувствовал внезапно необъяснимую трагическую серьезность происходящего.

Почему они молчат?

Почему не радуются?

Вместе с бегущими тенями облаков - они все чаще ложились на стадион - к Ильтису пришел какой-то холодок, ощущение неосмысленного страха. Он бодрился, прыгал с ноги на ногу, но до конца матча так и не смог стряхнуть с себя смятение.

Четвертый гол забил Скачко, когда этого никто не ждал. Рязанцев навесил мяч в штрафную площадку, защитник Шенхер неудачно отбил его головой туда, где стоял Скачко. Бить было неудобно: ворота не перед Мишей, а за его спиной, с двух сторон его почти блокировали Реннерт и Винкс. И, падая назад на спину, Миша послал мяч через себя с такой точностью и силой, будто бил без всяких помех пенальти. Мяч едва не коснулся боковой штанги в верхнем углу ворот: ни один вратарь мира не смог бы его взять.

Скачко медленно поднимался с земли и, не видя мяча, по вздоху тысяч людей, долетевшему с трибун, понял, что он в сетке. Странный вздох - облегчения и ужаса. А сбоку уже набежал Соколовский, неуклюже ткнулся губами в щеку Скачко и увлек его за собой к центру.

- Расколотим! - Громкого крика не вышло, скорее стон, сдавленный, сквозь зубы. - Поживем как люди!

Немцев стали бесить и тревожить горожане. Казалось, война и оккупация надломили их и разметали, казалось, они разобщены, отравлены страхом и подозрениями. И как странно все сложилось. Как быстро спелся этот сброд! Восточная трибуна, напоминавшая перед началом матча поле, засеянное нерадивым хозяином, с редкими всходами, теперь несла на своих прямых бороздах тучную ниву. Ветер молча клонил ее, рождая грозные шорохи.

Взвод автоматчиков двинулся вдоль кромки поля и расположился цепью, отгораживая футболистов от восточных трибун.

Четвертый гол в ворота «Легиона Кондор», мстительная тишина немецких трибун и солдаты, марширующие вдоль поля, ошеломили Седого. Это шагала его, Седого, смерть. И хотя на стадионе выходов было больше, чем на полутемном спасительном чердаке, он почувствовал - бежать некуда. Справа враждебными, карающими маршами всходили к небу западные трибуны - это судьи, присяжные и холодные зрители его казни. Слева в грозном молчании застыла толпа горожан, молчаливо требуя от Седого мужества, которого у него не осталось.

Он заметался, бросился к Ивану Лемешко, тот отвернулся от него, а когда Седой забежал со стороны и начал малодушно лепетать, что надо «спасаться» иначе «все пропал о», Лемешко оттолкнул его. Дугин не мог отвернуться, но он так уставился на Седого, что тот в страхе попятился.

- Дерьмо! - крикнул ему Фокин, видя, как Седой вяло, без борьбы снова пропустил немцев к воротам. Дугин отбил труднейший мяч на угловой, и после подачи Ильтиса в штрафной площадке завязалась яростная и несколько суматошная борьба.

Словно в кошмаре следил Седой за мельканием мяча. Он как в трансе, как в бреду перестал различать игроков, своих и чужих, плохо понимал, кто ударил по мячу. Был злополучный, обретший чудовищную власть над его жизнью мяч, и были ворота, в которые этому мячу надо влететь, чтобы Седой остался жив. Сколько раз на памяти Седого и в те, и в другие ворота влетали мячи - и никого это не убивало, никто не лишался жизни. Почему же должен умереть он, Седой? Зачем упорствует Дугин, фанатик, которому наплевать на всех, на самого себя, на близких, только бы не ударить лицом в грязь, покрасоваться на глазах у тысяч людей! Немцы хорошо бьют по воротам, проиграть им не зазорно. Дугин нисколько не унизил бы себя, ну что ему стоит пропустить один гол? … «Сволочь! Сволочь! » - исступленно бормотал Седой, ненавидя в эти минуты Дугина.

А тот творил чудеса. Как ни самоотверженно прикрывали его защитники - Седой уже был им только в помеху, - немцы прорывались в штрафную площадку и наносили удары по воротам. Несколько пинков, ударов ногой и кулаком в свалке у ворот - а кулаки Нибаума и Гаммершляга подошли бы боксерам и молотобойцам - заставили Дугина корчиться от боли, но теперь все это уже было неважно. Шла война, и нечего думать об обидах.

И когда долговязый Ритген третий раз подряд подавал угловой, Седого осенило. Он забьет гол в свои ворота, пусть его презирают, пусть даже набьют ему морду, пусть, пусть долго беспощадно бьют его, только бы все они остались живы! Если их ослепило упрямство, сволочная гордыня, то он не даст им, безмозглым, сделать непоправимую глупость.

Случается ведь, что игрок зашиты забивает гол в свои ворота.

И Седой пошел на мяч. Он принял его седой, стариковской головой и переправил в дальний от вратаря угол. Дугину не дотянуться было до мяча, но в воротах оказался Лемешко, он принял мяч корпусом, остановил, а ударить не смог, выкатил его в штрафную на Седого. Тот схватил мяч руками, прижал к груди и бросился к воротам.

Свисток Цобеля, и мяч поставили на одиннадцатиметровую отметку, Гаммершляг забил гол.

Никто больше не смотрел на Седого, ни немцы, ни русские. А он стал пятиться к лицевой линии, в сторону от ворот, словно боясь, что, если он повернется спиной, его убьют. Наткнулся на скамью, кинулся в сторону и с не слышным никому воем упал на землю. Даже запах травы и земли, который он так любил, вселял в него теперь только могильный страх. Он потерся лицом о траву, словно безрукий, утер запачканные грязью щеки, свалился на бок и, подтянув ноги к подбородку, затих. Он впервые смотрел на поле так странно - снизу, и фигуры футболистов казались ему огромными. Седой еще раз пожалел себя, маленького человека, которого судьба толкнула к этим исполинским людям. Он не может стоять вот так - уходя ступней в землю, а головой упираясь в небо… Не может.

Мяч больше не попадал к Дугину.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒