Александр Михайлович Борщаговский 9 страница

Проклятая селезенка! В прошлом Цобель уже принес ей жертву: незадолго до войны он забросил конный спорт.

Цобель ждал от селезенки всяких пакостей и подготовился к ним. Пока он не передал мяч никому из центральных нападающих, он надавливает на живот футбольным мячом, но когда игра начнется, он пустит в ход другое, испробованное, средство. Время от времени Цобель будет касаться трусов небрежным жестом, запуская большой палец за тугую резинку, и проводить ладонью по животу, потаскивая на ходу селезенку. Естественный, даже обыденный жест.

Он изголодался по судейству. Он вложит в сегодняшнюю игру душу, свой многолетний опыт; он сумеет сделать так, чтобы и начальство, и зрители остались довольны.

Цобеля обуревали другие печали и сомнения. Перед самым началом матча он поймал себя на кощунственном чувстве: в нем просыпалось глухое недоброжелательство к футболистам «Легиона Кондор», выбегающим в эту минуту на поле в черно-оранжевых полосатых футболках, и неотвратимая, как тайный порок, симпатия к игрокам города. Команду города он, в слепоте своей, считал творением собственных рук, он облагодетельствовал парней, выташил их из лагерной ямы, а игроки «Легиона Кондор», прилетев сюда, не выказывали ни уважения, ни даже простого интереса к Цобелю, будто он и не существовал для них.

Немцы в полосатых футболках казались как на подбор высокими и стройными - все, даже правый полусредний Нибаум, человек с бычьим затылком, не говоря уже о худощавом и стройном вратаре Генрихе фон Клямме или о знакомом Соколовскому и Дугину темпераментном австрийце Герхарде Ильтисе.

Соколовский выбрал северные ворота, девятый номер «Легиона Кондор» Хорст Гаммершляг приготовился к первому удару по мячу. Имя этого футболиста, человека с коричнево-смуглым безучастным лицом и белыми, до ощущения седины, волосами, было знакомо Соколовскому по прессе, но видел он его впервые. Гаммершляг был одним из тех спортсменов, которые высоко ценятся на родине, имеют легион поклонников, хорошую прессу, но им почти никогда не выпадает чести представлять свою страну в международных встречах. С годами в них зреет боязнь таких встреч, загнанная внутрь, скрываемая, как болезнь, робость, а после первой неудачи репутация их складывается горько и бесповоротно. О Гаммершляге писали разное: что он напорист, вынослив, трудолюбив, что бывает груб до полной неспортивности, когда теряет контроль над собой, что у него отличный дриблинг, но есть и изъян в технике: ему не часто удаются завершающие, голевые удары левой.

Перед Соколовским стоял человек атлетического сложения, с мускулами, вылепленными как на анатомической модели. Превосходная машина, отлаженный, словно лишенный эмоций механизм. Даже русские, вышедшие на поле в таких необычных обстоятельствах против команды «Легион Кондор», казалось, нисколько не интересовали его: нога Гаммершляга упиралась в землю рядом с мячом, глаза видели рамку чужих ворот. И только. Нужно провести мяч по полю, забить его в ворота так, чтобы русский вратарь не помешал, - вот и все. Такая сосредоточенность могла быть и силой, и слабостью спортсмена, ибо и на футбольном поле ограниченность мстит людям.

Хорст Гаммершляг пробил по мячу, послав его назад, левому полусреднему. Цобель, пятясь, двинулся к воротам русских, как будто наступление, как это ни печально для него, могло идти только в этом направлении.

Игра началась.

Мячом завладели немцы. Пятерка нападающих: стремительный Герхард Ильтис, не уступавший ему в быстроте длинноногий Ритген, Гаммершляг, атлет Нибаум и левый полусредний Фогель, подвижный, как юла, мастер обманных движений корпусом, - была хорошо сыграна. Немцы играли по входившей перед войной в моду системе «дубль-вэ»: если соединить пятерку нападающих прямыми линиями, то на поле прочертится английская литера даблью - «W» с центральным нападающим и краями в верхних точках и оттянутыми назад полусредними, или, как их еще называли, - связками.

Поначалу нападение «Легиона Кондор» играло кучно, двигаясь тесной группой по центру, полагая, видимо, что без особого труда пробьется к воротам. Шла мелкая, точная распасовка, желтый мяч мелькал по полю, слишком часто меняя направление; едва коснувшись ноги одного из игроков, он тут же устремлялся к другому, чаще - ближнему, бегущему рядом, чтобы не задерживаясь лететь низко, у самой земли, дальше.

Ничего особенного или выдающегося. Техничная,, уверенная игра хорошо приноровившихся друг к другу футболистов, пожалуй чуточку самоуверенная и картинная: на поле пока не возникало порыва, ветер атаки еще не шевелил парусов «Легиона Кондор».

В минуты, когда бой завязывался вблизи ворот и Соколовский, одиноко выдвинутый вперед, мог как бы со стороны взглянуть на игру, он с нарастающей тревогой видел слабости в защите своей команды. Но было бы странно, если бы случилось иначе: команда ведь еще не сыгралась, не прошла жестких испытаний. Настоящая сыгранность рождается в боевых, острых встречах, а это их первый матч.

Немцы все чаще, но еще как бы без спортивной злости обстреливали ворота Дугина. То ли они не торопились с завершением атак, нащупывали бреши в защите, приберегали остроту, то ли Дугину ворожила судьба, но на первых минутах, когда немцы почти не уходили от его ворот, счет не был открыт.

После одного из таких опасных моментов к Соколовскому метнулся Миша Скачко.

- Надо всем в защиту, Иван! - крикнул он. - Видишь, как навалились!

- Пусть учатся, - хмуро возразил Соколовский. - Легких нам не хватит - и в защите, и в нападении. Совсем пропадем.

- Хватит! Я на злости до их ворот доползу. - И Скачко добавил, кивнув на восточные трибуны: - Видел, народу сколько! Откуда только взялись? Согнали их, что ли.

Дугину приходилось тяжело. Уже в штрафной Лемешко отобрал мяч у Гаммершляга, отпасовал Седому, но тот растерялся, упустил мяч, и тут из-за спины защитников возник никем не прикрытий Нибаум. Могучий удар с восьми метров - такие не берутся, как правило, вратарь не успевает и шелохнуться, хуже, чем пенальти, - но мяч, угодив в штангу, потряс ворота. Глухое, негромкое «а-а-а-х! » - в нем разочарование одних и облегченный вздох других - ответило пушечному удару Нибаума. Счастливая случайность - штанга - спасла команду от гола.

Как часто бывает, после верного, стопроцентного, однако же не забитого гола команда, подхлестнутая нечаянной удачей, словно хранимая судьбой, бросилась вперед.

Отыграв мяч красивым ударом через голову, Архипов точно адресовал его Таратуте. Началась первая атака на ворота «Легиона Кондор», и Соколовский почувствовал короткое, как вздох, облегчение. Минуту назад ему хотелось броситься к своим воротам, как того и просил Скачко, на помощь защите, грудью, всей командой закрыть Дугина, но усилием воли он сдержался. Уход команды в глухую защиту может спасти положение разве что в последние минуты игры, когда дело сделано и надо выстоять под последним, шквальным натиском. Начинать с этого бой - значит подписать себе приговор, ' обречь на верное поражение. Игроки будут мешать друг другу, противник станет хозяином всего поля и, в конце концов, пробьет любую защиту; пожалуй, теснясь в штрафной, перед воротами, они только помешают Дугину. Не стоило и выходить на поле, чтобы сгрудиться у ворот в малодушной надежде пропустить как можно меньше мячей. Ведь, если не считать Дугина, уже сыгравшего в сборной страны, сильнее всего и сыграннее в команде - нападение; но если игроки нападения уйдут в защиту, о какой победе можно думать?

Таратута обошел Ильтиса и через полузащитника Блунка перекинул мяч вырвавшемуся вперед Соколовскому. Павлик с первых минут оказался очень полезным игроком нападения, может быть, потому еще, что немцы поначалу не придавали значения мальчишке. Несколько раз подряд отдавали ему мяч Таратута и Соколовский, зажатые немецкой защитой, и всякий раз Павлик безукоризненно верно распоряжался им, отыгрывал его, идя на противника бесстрашно, с ликующим простодушным лицом.

Поразительно, но Павлик улыбался. Только что в раздевалке он был на волосок от смерти, впереди его еще подстерегала опасность - он запомнил неутихшую злобу во взгляде офицера, - и все-таки Им нераздельно владело ощущение взлета, жизни, борьбы. Здорово это было - бежать, выжимая все большую скорость, оставляя позади тяжеловесных в сравнении с ним противников, чувствовать слаженную работу мышц, будто только и дожидавшихся этого часа, меткость удара - словно все в этом мире становится послушным тебе, прежде всего тебе. Защитник «Легиона Кондор» Реннерт, которого так лихо, словно забавляясь, переиграл Павлик, крикнул своему соседу что-то насчет blodes Grinsen[34], которую он еще собьет с этого сопляка.

Первую атаку русских Цобель встретил с воодушевлением: она обещала игру. Поспевая за нападающими, он, словно мурлыча, повторял на бегу «gut! gut! gut! », будто был не судьей матча, а тренером городской команды.

Атака завершилась ударом Соколовского метров с двадцати пяти и Клямме взял мяч в красивом броске, в котором было все, чего стадион ждет от классного вратаря: отвага - мяч летел близко к штанге, - молниеносная реакция, акробатическая ловкость и мертвая хватка рук.

Несколько долгих игровых секунд Соколовский бежал рядом с Ильтисом, они встретились взглядом, но темные глаза австрийца не выразили ничего. Он не узнал Соколовского. Да и как узнать недолгого и такого давнего знакомца после того, что с ним сделал голодный лагерь. Что ж, это к лучшему. Соколовский почувствовал какое-то облегчение: Ильтис скорее всего озлобился бы, открыв на поле русского, который знавал его в другую, честную еще пору жизни. Так проще. К чему прошлое с его иллюзиями и самообманом: просто один из кондоровцев носит имя Герхарда Ильтиса, он австриец, опасный, агрессивный футболист - и только. Он по другую сторону баррикады, и с ним надо держать ухо востро.

Именно Ильтис на семнадцатой минуте забил первый гол. Гаммершляг переместился на правый край, послал мяч в штрафную площадку, послал неудобно, слишком сильно, но австриец с хода точно направил его в нижний правый угол ворот. Закрытый защитниками, Дугин поздно заметил мяч, упал, но мяч прошел под ним.

Все произошло мгновенно. Поняв, что мяч в сетке, Дугин ощутил захлестывающий, истязующий и бессильный стыд, знакомый, пожалуй, только вратарям, когда они вот так, на глазах у тысяч людей, распластаны на земле, не защитив своих ворот… Взглянув из-за козырька надвинутой на брови кепки, Николай увидел застывшие фигуры

игроков, зеленую шерстистую спину футбольного поля и трибуны, осевшие глубоко, как корабль в море. Если бы можно остаться на земле, отползти куда-нибудь, где трава погуще, лечь на спину и смотреть, смотреть в огромное небо! Забыть об Ильтисе, который замер у одиннадцатиметровой отметки с выдвинутой вперед и еще присогнутой в колене ногой в позе, обнажающей так хорошо знакомую Дугину механику неотразимого удара. Забыть о немцах и, сожмурив веки, смотреть сквозь радужную сетку в голубизну неба…

И вдруг Ильтис узнал русского вратаря. Дугин изменился меньше Соколовского, он и прежде был сух и худощав и, пожалуй, быстрее других вернул близкий к прежнему облик. Глаза австрийца дружелюбно затеплились. Он даже сделал движение к Дугину, словно хотел помочь ему подняться или похлопать по плечу жестом, означающим, что не стоит отчаиваться, такие мячи не берутся.

- О! - воскликнул Ильтис. - Alter Bekannter! Freut mich sehr, altes Haus! [35]

Он протянул было руку, но, встретив непреклонный взгляд Дугина, спросил уже с сомнением в голосе:

- Брюссель?

Дугин поднял мяч, размашисто, рукой, покатил его к центру, откуда должна была возобновиться игра. Он как будто не замечал Ильтиса и не слышал его вопроса.

- Gu-u-ut! Gu-ut! - скандировали западные трибуны, словно бухая в глухие, раскатистые барабаны.

И снова «Легион Кондор» штурмовал ворота Дугина затяжным штурмом. Но защита понемногу оживала, набиралась ума и сноровки. Так растоптанный солдатскими сапогами куст с усилием, медленно распрямляет прижатые к земле ветки и, полный жизненных соков, пружинистой силы, поднимается вверх к солнцу. Короткие, в одно касание, передачи теперь реже удавались нападающим «Легиона Кондор», все чаще они разгадывались и прерывались защитниками; в защиту активно подключались полусредние - Павлик и Таратута, - они были молоды, с нерастраченным запасом сил, их не изнурил лагерь.

Защитники чаще овладевали мячом, наказывая самоуверенность немцев. Седой на первый взгляд двигался меньше других, словно и на поле, уже вступив в игру, не мог сбросить с себя оглядки или оцепенения, но зону держал умно и уверенно, чутьем угадывал точки, где завяжется решающая схватка. Казалось, сама игра не расшевелила его, попрежнему он смотрел на мир хмуро, хмуро и слишком пристально для играющего оглядывал обе трибуны. Не сильный, но точный удар, короткие, яростные порывы, когда он овладевал мячом и вел его все с тем же безрадостным взглядом, хороЩая техника делали его игру полезной для команды. И все же в ней был психологический изъян: чтото мешало ему до конца слиться с командой, казалось, каждое его усилие, каждый даже яростный удар - крайние, вынужденные обстоятельствами, словно его заботит одна мысль: скорее бы все это кончилось! И поскорее бы узнать, чем все закончится: не игра, даже не ее счет, а что-то непредсказуемое, что таится за игрой, какое-то изменение жизни, которое должно, не может не последовать за ней. Как еще сложится жизнь, в подвале ли они будут влачить ее или дождутся перемен? Смятение до конца не уходило из души Седого, его усталость зашла гораздо дальше простой физической усталости.

Оживился и обрел уверенность Архипов. Фокин плотно прикрыл длинноногого Ритгена. Лемешко становился все более трудной преградой для Гаммершляга.

Немцы изменили тактику, показав профессиональную гибкость и сноровку: перешли на длинные передачи с края на край, но это не застало врасплох защиту. Игра выравнивалась: первые минуты ошеломления, непривычки остались позади. Правда, они стоили гола.

Все чаще Соколовскому и его товарищам удавалось, пройдя немецкую полузащиту, разыгрывать мяч у штрафной площадки «Кондора». Успешнее атаки шли по правому краю: Скачко, Павлику и Соколовскому после первых минут растерянности быстрее удалось сыграться, а это всего важнее. Слева, между Соколовским и Таратутой, стоял новичок Петр, для них - величина неизвестная. Он выделялся на поле - в белых трусах и голубой майке, с мускулистым, непривычно белым для футболиста телом. Он давно не играл: это чувствовалось по его робости, чрезмерной оглядке, ненужным остановкам мяча. Из-за него часто захлебывалась атака по левому краю. Петр понимал, что мешает, портит дело, виновато, искоса поглядывал на Соколовского, но всякий раз встречал в ответном взгляде не осуждение, а поддержку.

Ответный гол в ворота «Легиона Кондор» забил Таратута. Атака шла далеко от него по правому краю. Павлик обвел Нибаума, через голову полузащитника Блунка передал мяч Скачко, тот, обойдя Геснера, сделал прострельную передачу вдоль линии ворот. Таратута был незаметен, закрыт, затерт фигурой неосмотрительно приблизившегося к игрокам Цобеля. Скачко ударил из неудобного положения, никто не ожидал такой счастливой возможности пробить по воротам, подача оказалась неожиданной не только для вратаря «Легиона Кондор», но и для Соколовского - он не успевал для завершающего удара.

Тут-то и вырвался вперед Таратута. Он устремился к воротам так уверенно, будто все у них с Мишей было заранее наиграно на тренировках и, прикидываясь тихоней, он терпеливо ждал своей минуты.

. Мяч летел на высоте одного метра, и в отчаянном броске Таратута достал его головой, резко изменив направление полета. С короткого расстояния мяч ткнулся в сетку.

Лежа на земле, чувствуя боль в левом локте, Таратута услышал ропот западных трибун и радостный вздох облегчения, как дыхание ветра долетевший с восточных.

Наступила мгновенная тишина, и в ней отчетливо, как внезапный крик чайки над, утихомирившимся морем, послышалось хлопанье птичьих крыльев. Испуганный, еще не зная отчего, Таратута увидел голубя, кругами поднимавшегося от восточных трибун.

Кто-то больно ткнул его носком в ягодицу.

- Steh auf! [36] - по-лагерному грубо крикнул ему центральный защитник «Легиона Кондор» Шенхер и снова замахнулся.

Таратута вскочил на ноги.

- Ты чего? - пробормотал он, недоуменно озираясь, - Ты почему бьешь?

Он обернулся к Цобелю в ожидании судейского свистка, но Цобель сделал вид, будто ничего не заметил.

Тысячи глаз, только что с неприязнью или благодарно, признательно смотревших на Таратуту, теперь следили за полетом голубя. Белая птица словно радовалась свободе и свету. Небо, сотканное из лазурных нитей, голубело по-прежнему ярко, небольшое облачко где-то в зените, белее голубиной груди, словно для того только и существовало, чтобы легче было поверить в необыкновенную голубизну. Голубь кружился над стадионом, поднимался все выше, серебрясь в лучах солнца.

Кто-то из офицеров, сидевших рядом с майором СС Викингером, взял у солдата автомат и прицелился. Майор остановил его.

- Пусть! - сказал Викингер, следя за полетом. - Гораздо важнее знать, куда он полетит.

Несколько выстрелов в разных концах трибуны все же раздалось. Голубь набрал высоту и повернул на восток, в направлении железнодорожного узла.

Адъютант Викингера бросился к телефону с приказом: вести наблюдение в Заречье, задержать всех, кто окажется в доме, во дворе или усадьбе, куда опустится голубь.

Таратута, уже забыв о хамском, намеренном ударе, обнял Мишу Скачко и орал ему что-то на ухо.

Игра возобновилась с центра, но тысячи глаз с восточных трибун еще мгновение смотрели в опустевшее небо. И не было глаз равнодушных. Спокойные и мужественные, горестные, с трудом поднимавшие ресницы, словно припорошенные чугунной пылью; встревоженные, налитые ненавистью - но только не равнодушные. Полет голубя прочел не один Викингер - каждый житель города понимал, что за простым, как утро, как дыхание ребенка, трепетом белых крыльев скрыты торжество, сигнал удачи, а отныне и чья-то судьба, жизнь и смерть.

Мальчишка, выпустивший голубя, сидел среди зареченских железнодорожников неподалеку от Рязанцевых. Инженер и не приметил бы босоногого паренька с восковым, голодным лицом и наголо остриженной головой, если бы тот не задирал его сыновей. Он сделал подножку старшему, и пока тот колебался, как ответить, паренек, круто наклонясь, толкнул плечом Сережку, так что тот едва удержался на ногах и соскочил на ступеньку ниже. Левой рукой паренек прижимал к груди полу грязного пиджака.

Причину агрессии не трудно было понять: сыновья Рязанцева - сама аккуратность, на них чистые, крахмальные рубашки и заплатанные брючки, до блеска отутюженные матерью. У Юры на ногах отцовы бутсы, младший в сандалиях с широким рантом, сохранившихся от довоенной поры. Парнишка не оставлял в покое Юру и Сережу: он гримасничал, подмигивал, показывал язык, строил отчаянные рожи, но успевал и следить за игрой, и посвистывать в щелку между верхними зубами. После гола, забитого Ильтисом, он гримасничал так свирепо, словно в неудаче были виноваты именно благополучные сыновья Рязанцева. Юра сказал отцу просительно:

- Я сейчас надаю ему.

- Вместе пойдем! - подхватил Сережа.

- Двое на одного? - Мохнатые брови Рязанцева недовольно сомкнулись. - Хороши!

- Я один, - Юра поднялся. - Чего он насмехается?

- Сиди! - Мать удержала его за руку. - Не обращай внимания: мало ли что у мальчика на душе.

- Я не хочу, чтобы они росли трусами! - вмешался Рязанцев. - Только не двое на одного.

Валентина сжалась и присмирела - так случалось всегда, когда покладистый, мягкосердечный Рязанцев заговаривал вдруг резко и непреклонно. Она выпустила руку сына, тот насупился, хмуря продолговатое, отцовское, лицо, и сказал стоически:

- Мама права. Сейчас не время.

Он сказал это громко, но старался не смотреть в сторону нахального паренька; тот коротко, презрительно посвистывал, будто гнал докучливых воробьев.

- Та цыть, холера проклятая! - послышался вдруг окрик. Выше, через ряд, сидел развалясь Бобошко, хозяин магазина, в коверкотовом костюме, в брюках, заправленных в хромовые сапоги. Он упирался подошвами в нижнюю скамью, грыз семечки, сплевывал между ног шелуху и смотрел на футболистов, бегавших по полю в реквизированных у него бутсах, смотрел, растравляя обиду, но, странным образом, и гордясь своей причастностью к событию, собравшему на стадион так много важных господ офицеров.

Когда Таратута забил ответный гол, мальчишка нырнул под скамью, его коричневые исцарапанные икры мелькнули у ног Бобошко, и между смердящих ваксой хромовых голенищ взмыл голубь. Бобошко обмер, сделал судорожное, запоздалое движение, будто хотел ухватить из его же рук выскользнувшего голубя, и оторопело уставился на соседей. Пригнувшись, он заглядывал под скамьи, метался, усердствовал, но никого не нашел и, потерянно бормоча в чужие спины: «То ж не я, то байстрюк, святой крест не я… Я их сроду не держал…», стал бочком уходить подальше от проклятого места.

Кто-то задел Рязанцева за ногу, из-под скамьи показалось настороженное лицо мальчишки. Узнав Рязанцева, он еще больше испугался, метнулся было назад, но инженер успел ухватить его за плечо.

- Здорово! - шепнул Рязанцев. - Садись, ничего не бойся. Мальчик недоверчиво покосился, но сел и горящими глазами наблюдал за голубем. Теперь мальчишку можно было рассмотреть получше: он был некрасив и груб, но подбородок у него мягкий, детский, а в живом взгляде зеленоватых глаз угадывались смелость и настойчивость.

Они одновременно оторвали взгляд от голубя и уставились на Заречье.

- Домой полетел? - тихо спросил Рязанцев. - В свою голубятню?

Мальчишка улыбнулся растянув тонкие губы, не открывая рта.

- Эх ты! - упрекнул его вдруг Рязанцев. - Его там немцы встретят, голуби запрещены, надо бы тебе знать. Пропадут все твои.

Улыбка перешла в горестный, совсем не детский оскал. Мальчишка сказал угрюмо:

- А у меня никого нет. Никого. Только он один! - Он кивнул в сторону, где скрылся голубь.

- Соседей похватают, ни в чем не повинных.

- Ищи там соседей! - воскликнул он с чувством превосходства. - Он в лесу живет, со мной. Он немцам не дастся.

Рязанцев восхищенно развел руками - мол, слов нет - и представил ему сыновей.

- Знакомься, вполне приличные мужчины - Юрий и Сергей. Старший - Юрий.

Подавленные храбростью паренька, сыновья Рязанцева робко пожимали его давно не мытую руку.

Исход матча был, на взгляд Рязанцева, предрешен: ответный гол, забитый Таратутой, ничего не менял. Рязанцев оценил удар Таратуты и даже освобожденно вздохнул от нахлынувшей короткой радости, но он видел и стихийность, а точнее - счастливую нечаянность этого гола. Предсказывать исход матча по такому голу было бы чепухой со стороны Рязанцева, для которого в футболе не было секретов. Всякое, конечно, бывает. Случается, что игрокам более слабой команды удается отквитать один-два гола. Но, серьезно говоря, на выигрыш сегодня шансов никаких. «Легион Кондор» действует со слаженностью машины: пусть несколько однообразная, но хорошо освоенная, стократно проверенная тактика, профессиональная уверенность. Мало вдохновения, окрыленности, импровизации, но это, может быть, объясняется досадой, внезапностью для них упрямого, небезуспешного сопротивления, игры в одни ворота пока не получилось, и они выбиты из колеи, а спустя время заиграют по-другому.

Все эти дни он и словом не обмолвился жене, что хотел бы пойти на матч; Но перед уходом в мастерскую Валя подала ему старенький джемпер и сказала, что ковбойку она постирает и выгладит к его возвращению.

- Сегодня приходи пораньше, - попросила она. - Мы всей семьей пойдем на матч. Мальчикам будет интересно.

Он поцеловал ее в закрытые глаза. Валя прильнула к нему гибким, худощавым телом подростка. Как для нее все просто: «Мальчикам будет интересно…» Он еще вчера собирался сказать, что сходит на матч, посмотрит немного, он не хотел огорчать ее. Малодушно ждал, ждал неведомо чего, тянул. И вот они уже на трибуне - все, теперь даже впятером, если считать и этого приблудного мальчишку, у которого идет своя война с немцами.

Сыновья пересели, зажав с двух сторон нового дружка и преданно ловя каждое его движение и слово.

- Тебя как звать? - решился спросить Юра. Мальчишка ответил небрежно, сквозь зубы:

- Севкой! Только не всем трепись…

Когда мальчики пересели, Валентина придвинулась к мужу и протянула вперед маленькие ноги в поношенных туфлях старшего сына. Старая обувь залеживалась у Рязанцевых, в памяти Валентины каждая пара была связана с какими-то важными событиями жизни.

Маленькие ноги жены спрятаны в туфли со сбитыми, ободранными носками - так снашивают обувь мальчики. Когда-то, на заре единственной в жизни любви, Рязанцеву казалось, что Вале будет век хорошо с ним, что даже взгляд, обидчика никогда не коснется ее и, проснувшись Поутру, - она всегда сможет сунуть по-детски маленькие ноги в теплые изнутри, согретые утренним солнцем, удобные туфли, надеть любимое платье, что на сердце у нее всегда будет покойно и легко, потому что сыновья будут счастливы и устроены в их наперед ясной жизни.

Война все перечеркнула. Как ни выбивался из сил Рязанцев, он не мог оградить Валю от нужды, тягот и постоянного страха.

С годами росла его любовь и привязанность к жене, отметины войны и нужды нисколько не старили ее. На взгляд Рязанцева, они только полнее открывали ее душевную красоту и терпкую, влекущую зрелость женщины. Стерлись немного черты смуглого девичьего лица, но для Рязанцева оно стало тоньше и совершеннее. И чуть запавшие щеки не портили ее: казалось, насторожившись и плотно сжав губы, она терпеливо ждет чего-то от жизни и от людей, и то, чего она ждет, обязан дать ей Рязанцев.

Валентина вынула из сумочки папиросы, маленькую зажигалку, когда-то сделанную ей в подарок Рязанцевым. Папироса была довоенная, с пересохшим, но превосходным, еще и теперь не потерявшим аромата, табаком.

- Откуда? - поразился Рязанцев.

Он больше полугода не курил: как только стало неладно с легкими, жена взяла с него слово, что бросит.

- Валялись в сарае. Ты осенью дрова колол и потерял несколько штук.

Давно забытым жестом он разминал в пальцах папиросу, слушал едва уловимое потрескивание пересохшей бумаги, щелкнул зажигалкой и блаженной, долгой затяжкой раскурил папиросу. Ничего лучше сейчас невозможно было придумать.

- Балуешь меня, - шепнул он, наклоняя голову, виском касаясь ее волос. И сразу отстранился: на чужой взгляд эта нежность должна сейчас выглядеть глупо, эгоистично, что-то в ней было самодовольное в атмосфере все нараставшей тревоги. - Шел сюда, думал, буду волноваться, и, знаешь, нисколько, совсем не волнуюсь… - Понимал, что она не верит ему, и сказал вдруг: - Я, может, и не досмотрю игры. Все и так ясно.

Валентина прижалась крепче.

- Досиди, Женя. Не надо огорчать мальчиков.

Он осторожно выпустил ей в лицо струю сладостного для него дыма, Валя поморщилась и тихо рассмеялась озорству. Рязанцев улыбнулся, и были в его улыбке память и какое-то молодое воспоминание. Видно, то, что так незримо для всех случилось между ними сейчас, имело прошлое, напомнило им что-то такое, до чего другим, даже их сыновьям, не было дела.

Игра шла с переменным успехом, никому не удавалось увеличить счет. Цобель нервничал. С каждой минутой задача, казавшаяся еще поутру такой необременительной, становилась все труднее. Он скоро устал, но это бы еще полбеды, хуже то, что игроки «Легиона Кондор» открыто хамили ему. И в прошлом у этой команды была в судейских кругах неважная репутация, «испанские орлы», как их называли преданные болельщики (воздушная армия «Легион Кондор» вела разбойную войну против испанских республиканцев), играли бесцеремонно и грубо, их богом был атлетизм. И все же Цобель не мог и предположить, что за каких-нибудь три года в них накопится столько спеси, недоброты и развязности. Не таясь и ничем не рискуя, они задевали его, роняли на ходу оскорбительные и похабные словечки, но слово не схватишь на лету, немецкую брань, брошенную в лицо здесь, в ожесточенной пустыне футбольного поля, не предъявишь начальству. Цобель обиженно сопел, лицо наливалось кровью, он радовался уже тому, что русские футболисты не понимают смысла грязных, издевательских слов, бормотал ответные ругательства, но достаточно тихо, чтобы его не услышали головорезы из «Легиона Кондор».

На двадцатой минуте Цобеля опрокинули и в свалке больно ударили бутсой. Он поднялся на ноги, но сразу не смог разогнуться, стоял с перехваченным от удара в бок дыханием, опершись руками в толстые, бабьи колени, опустив голову, будто следил за ползущим по земле жуком.

Скорее всего это дело Нибаума: он даже поднял вверх, то ли торжествуя, то ли извиняясь, обе руки. Случай! Мало ли чего не стрясется на футбольном поле! Пусть судья пеняет на себя. Умей бегать, умей уклониться от столкновения, убраться с дороги. Цобель чувствовал, что сшибли его нарочно, толкнули в свалку, что Нибаум и метил ему в бок, а не в мяч, но что можно было поделать.

Впрочем, у Цобеля была возможность - единственная возможность! - наладить отношения с футболистами «Легиона Кондор», и они очень рассчитывали на его сообразительность. Им не нужен двенадцатый игрок, обойдутся и одиннадцатью, они даже и заменять никого не станут -команда из крепких, выносливых парней, -но ведь и судье нужна душа, и он должен кого-то любить, кому-то желать удачи, иначе это не судья - особенно в военную пору! - а мешок трухи, навоза, олух, только и заслуживающий, что пинков и поношений.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒