Часть первая 9 страница

— Если девушка наша, то уговаривать не придется, сама схватится за поручения, а если фифа какая-нибудь, лучше не связываться... Нужно хорошо подумать, стоит ли рисковать.

— Я знаю ее, — возразил Арсен Викентьевич. — Она моя родственница, племянница жены. Только одно нехорошо — у нее маленький ребенок...

И вот теперь Арсен Викентьевич привел девушку. Володя удивился: у такой молодой и уже ребенок. Ему и в голову не могло прийти, что Калиновский приведет другую девушку.

— Знакомьтесь, Володя, это Валя, — представил он гостью. — Думал с одной Лидой договориться, а тут и она очутилась. Обе хотят помогать нам...

Володя придирчиво оглядел девушку и остался весьма доволен. Она произвела на него впечатление не только своей привлекательной внешностью. Как-то сразу они почувствовали уважение друг к другу. Валя видела перед собой еще молодого, но серьезного, рассудительного человека, который чувствует тяжесть ответственности не только за себя и свои действия. Он вдумчиво расспрашивал ее о довоенной жизни, о родителях и родственниках, о любимых книгах и кинофильмах. Она отвечала на все его вопросы искренне, без кокетства, словно они были уже давно знакомы и встретились здесь, чтобы вспомнить пережитое. Сама, не ожидая вопросов, она рассказала, как пыталась пробраться на восток, как фашистский десант пулеметами и автоматами погнал таких, как она, обратно в Минск. Видно было, что он хорошо понимал и ее переживания, и ее настроение и всей душой сочувствовал ей.

— Вот и хорошо, что Арсен Викентьевич познакомил нас, — сказал Володя. — Я не сомневаюсь, что вы обо всем рассказали искренне. Каждый из нас пережил нечто подобное. Но нам жить одними горькими или сладкими воспоминаниями нельзя. Там, за линией фронта, теперь каждый гражданин спрашивает себя: что я сделал для победы над врагом? Этот же вопрос ставим и мы перед собой. Одними ахами да охами дело не поправишь. Мы также должны бить врага. Вы готовы к этому?

— А что я должна делать?

— Арсен Викентьевич, видимо, кое-что уже сказал вам?

— Да, он сказал, чтобы мы устраивались в городской комиссариат и обеспечивали своих людей документами.

— Правильно. Пока что и этого с вас хватит.

— А это и не так уж мало, — послышался у нее за спиной незнакомый хрипловатый голос.

Валя быстро оглянулась. Она не слыхала, как из другой комнатки тихо вышел высокий, худой, белесый человек и стал за ее спиной. Его появление не удивило ни Володю, ни Арсена Викентьевича, поэтому испуг Вали сразу же исчез, человек, видно, свой.

— Знакомьтесь, — сказал Володя, — это Сергей, офицер. Мы помогли ему выбраться из лагеря военнопленных, а вы помогите сделать ему хорошие документы.

С той поры они много раз встречались то на квартире у Володи, то у Лиды Драгун, то у Вали Соловьянчик. Сергей перебрался жить на квартиру Драгунов. Туда стали заходить и другие офицеры, которым удалось выбраться из лагеря военнопленных. В скором времени Сергей (Антохин), Рогов, Белов и некоторые другие офицеры создали так называемый Военный совет партизанского движения. Они наладили связь с подпольным горкомом партии. Сарай, который стоял сразу же за домом № 14а по Надеждинской улице, превратился в склад. Это отсюда Иван Рябышев забрал впоследствии ящики с гранатами и много другого оружия для партизанского отряда Ничипоровича. Сюда часто приезжал и Саша Макаренко.

Как-то уже зимой на квартиру к Вале пришли сразу Володя Омельянюк, Вася Жудро, Саша Макаренко. Зашли сюда и Сергей с Роговым. Саша рассказывал о боевых делах своего партизанского отряда.

Когда Арсен Калиновский переступил порог, Саша говорил о самом напряженном моменте стычек с немецким гарнизоном в одной деревне на Логойщине.

— Комендант совсем не ожидал нашего нападения, — взволнованно рассказывал партизанский комиссар. — Часовых мы сняли тихо, ножами, без единого выстрела, когда герр комендант сидел за столом над доброй закуской. А мне почему-то хотелось самому расправиться с комендантом. Уж очень он вредный был, сам расстрелял многих наших людей. Мне очень хотелось увидеть, как он будет смотреть в глаза своей смерти...

Саша снова переживал все, что случилось с ним недавно в доме коменданта немецкого гарнизона. Черные глаза комиссара горели огнем, на худом цыганском лице выступили желваки. Сам того не замечая, он выговаривал некоторые слова с украинским акцентом. Всегда, когда он волновался, он переходил на родной язык.

— Я первый вскочил у хату. Дывлюсь, а він лыпае на мэнэ вачыма, как тот трус на удава... Рот разинул, як халяву... А потом, вижу, рукой тянется к пистолету, что лежал рядом на лавке... А сам от страха глаз от меня не может оторвать. А я на него лезу, вплотную подошел и пистолет в самое пузо ему наставил. «Руки вверх! » — приказываю. А они у него дрожат... трясутся. И даже, не при женщинах будь сказано, нехороший запах пошел по комнате. Но вдруг откуда у него храбрость взялась: как рванется к пистолету! Да только не успел. Я всадил ему в пузо всю обойму...

Арсен Викентьевич молча наблюдал, какое впечатление рассказ комиссара произвел на присутствующих. Володя, Вася, Валя, Лида смотрели на Сашу с восхищением, гордостью и уважением. На губах рыжеватого Рогова играла чуть заметная ироническая улыбочка: загнул, дескать, хлопец, но ему и простить можно, молод еще... Нигде так не врут, как на войне да на охоте...

В комнате некоторое время царила тишина. Все были под впечатлением того, что рассказал Макаренко. Потом Лида спохватилась:

— Вот хорошо, дядя Арсен, что вы зашли! Мы посылали за вами человека, и напрасно — никого дома он не застал...

— Срочное что-нибудь?

— Очень. Вас ищет СД. К нам приходили за адресом, но мы вашу карточку еще раньше уничтожили, как вы нам тогда посоветовали. В некоторых карточках наших людей адреса перепутали, вписали разрушенные дома. Пусть ищут под руинами...

— Да, дело серьезное, — в раздумье проговорил Арсен Викентьевич. — Что-то пронюхали, гадюки. Но что?

— Вам снова нужно менять квартиру, — посоветовал Володя Омельянюк. — Перебирайтесь в этот район, на Серебрянку. Вас здесь не знают, будет безопасней. Хорошие знакомые есть здесь у вас?

— Есть. Пусть и жена сюда перебирается, а то и ее схватят. Передайте ей, пожалуйста...

— Обязательно передам, — ответил Володя. — Видно, гестаповцы серьезно берутся за нас, принюхиваются к нашим следам... Нужно принимать меры. Девчата, снова придется вам поработать. Необходимо менять документы. Достаньте побольше чистых паспортных бланков. И печати...

— Сделаем.

Недалеко от Вали Соловьянчик, на Оранжерейной улице, жили Герасимовичи. Отец — инженер, надежный человек, сын Борис только что окончил среднюю школу. И вот у этого самого Бориса настоящий талант обнаружился: такие печати делал — не отличишь от немецких. Из бильярдных костяных шаров мастерил. Герасимовичи всегда помогали, если кому-либо нужны были документы. Давая согласие оформить документы, Лида имела в виду Герасимовичей.

— Очень хорошо, — похвалил Володя. — И помните — побольше бланков... Кстати, еще одна просьба. Попробуйте достать хороший план города Минска.

— Это уже трудней... — На молодом, красивом лице Лиды сбежались морщинки. — Мы видели план только у шефа. В столе прячет, под замком...

— А может, попробуете?..

— Посмотрим. Если выпадет подходящий момент — попробуем.

И они сдержали слово. Шеф им доверял. Молодые красивые женщины совсем не напоминали ему опасных большевиков, ведущих беспощадную борьбу против фашистских властей.

«Что нужно таким вот слабым существам? — думал шеф. — Нежность, мужская ласка, ну и деньги, конечно, прежде всего деньги, чтобы приобретать разные там финтифлюшки».

Разговаривают его подчиненные всегда с легкомысленно-беспечным видом, тема разговора одна — о нарядах. С особым удовольствием, даже наслаждением обсуждают они вопросы, связанные с разными там горжетками, жабо, плиссе, гофре и сотнями других, бог знает каких вещей...

Этих особ, конечно, нечего остерегаться. И он не остерегался. Выходя из кабинета, часто оставлял ключи на столе. Улучив удобный момент, Лида взяла ключи и приготовила оттиски на воске. Николай Герасимович по отпечаткам сделал новые ключи и передал их Лиде.

В тот день Лида и Валя пришли на работу минут на двадцать раньше обычного. Валя осталась в коридоре, а Лида зашла в кабинет, открыла стол шефа, взяла план Минска и спрятала его за пазуху. Впервые в жизни ей приходилось брать без разрешения чужие вещи. Как это страшно! Сердце колотилось, — казалось, готово было выскочить из груди. Она сама не помнила, как заперла стол и вышла из кабинета.

Шеф почему-то не сразу заметил, что план исчез. Когда спохватился — только развел руками и глубоко задумался. Девчата незаметно следили за ним. Они видели, что в нем происходит какая-то борьба: он то встанет, чтобы куда-то идти, то снова сядет за стол. Видно, ему хотелось сообщить о пропаже в СД, но кто знает, что могут подумать гестаповцы... Еще, чего доброго, самого загребут...

Когда они остались втроем, шеф погрозил пальцем Лиде и Вале.

— Доиграетесь, шельмы!

— О чем вы, пан шеф? — с невинным видом глядя ему в глаза и томно растягивая слова, спросила Лида.

— Разве не знаете, о чем?

— Ей-богу, нет, пан шеф. Кажется, все делаем как следует. Ни одной ошибки не допустили в бумагах... Не знаю, может, у Вали какая ошибка произошла, а у меня, ей-богу, все хорошо...

— И у меня все правильно...

— За такие ошибки головы рубят, — сказал шеф и, со злостью стукнув ящиком стола, повернул ключ и вышел. Девчата переглянулись: куда его понесло? Хотя бы не пошел заявлять... А если и так, все равно никуда не денешься. Нужно ждать, что будет.

Через полчаса шеф пришел один. Наверно, ходил прогуляться, злость и тревогу свою развеять. Ну, пронесло на этот раз!

Придя домой, Лида сказала Вале:

— Нет, так больше не будем делать. В другой раз он обязательно донесет на нас в СД. Я вот что придумала: у меня есть хороший знакомый, он работает в гидрометслужбе. У них там разных карт — хоть гать гати. Как я это раньше не вспомнила? Нужно сказать об этом дяде Арсену или Володе...

Бывает так, что знаешь человека и год и два, съешь с ним добрый пуд соли и не подозреваешь, что у твоего знакомого на душе. С виду — человек как человек: и приветливый, и даже привлекательный, и слова приятные говорит. В обычных условиях — милый человек.

А изменились обстоятельства — и не узнать его. Из глубины черной души извергается целый фонтан грязи, заливающий всех, кто находится поблизости.

Нечто подобное произошло и с женщиной-врачом, которую все почему-то звали только по фамилии — Юрашевич. Особыми способностями она не отличалась. Как и все врачи, слушала и выстукивала больных, выписывала рецепты, улыбалась.

Никто не знал, что за этими улыбками скрывается бездонное болото злобы к тем, у кого больше таланта, кто стал хотя бы на ступеньку выше ее в общественной жизни, кто носит более красивые платья, пользуется большим авторитетом у сослуживцев и больных. Злость эта была особенная — старательно скрываемая, но острая, жгучая, отравная. Даже от самых близких людей прятала она свою ненависть ко всем, кто, по ее мнению, перешел ей дорогу, занял место, которое должна была занять она.

Оккупацию Минска Юрашевич встретила с огромной радостью. На приход фашистов она возлагала большие надежды. Ей казалось, что теперь она вырвется на простор и все будут с завистью смотреть, как она станет видной фигурой среди медработников Минска.

Свои симпатии к фашистам она выражала везде, рассчитывая, что хозяева заметят и оценят ее по заслугам. Прежде, бывало, она месяцами не брала в руки газету.

— Фи, — фыркала она и презрительно кривила ярко накрашенные губы, когда товарищи заводили разговор на общественные темы, — настоящему врачу не пристало лезть в политику. У него есть более серьезные и благородные дела — лечить людей. А у женщин еще и свои, семейные обязанности...

Однако люди с их болезнями не очень интересовали ее. Во всяком случае, от дежурств она старательно отделывалась. А разговоры о благородной миссии врача ей нужны были только для того, чтоб выставить себя перед людьми человеком доброй души.

Когда город захватили фашисты, у Юрашевич вдруг появилась неодолимая тяга к политике. Только привлекала ее политика уже иная, та, на которую Юрашевич возлагала особые надежды. Каждое утро она с жадностью хваталась за фашистские газеты и с волнением, взахлёб читала брехню геббельсовских пропагандистов, трубивших о безостановочном марше гитлеровских армий на восток.

Работники больницы с отвращением смотрели на нее, но ничего не говорили. Да и как скажешь, если она может сразу же донести в СД. Пусть лихо цепляет такую!

Только старый профессор Евгений Владимирович Клумов однажды не стерпел. Было это в декабре 1941 года, когда под Москвой шли кровопролитные бои.

Как всегда в первой половине дня, профессор делал операцию. Больных было много. Ассистенты и сестры молча выполняли приказания, которые он отдавал иногда одним движением широких черных бровей или кивком головы. В операционной стояла напряженная таинственная тишина, от которой, казалось, зависела судьба человека, лежавшего на операционном столе. Всколыхни эту тишину — и жизнь выпорхнет из ослабевшего организма. На высоком лбу Клумова глубже пролегли морщины. Сотрудники знали: операция серьезная, профессор очень озабочен. Врач Мария Пилипушко, работавшая ассистентом, напряженно следила за всеми движениями рук профессора, помогала ему.

Вдруг дверь широко распахнулась, и в операционную влетела Юрашевич. Она держала высоко над головой «Минскую газету» и, захлебываясь от восторга, крикнула:

— Господа, Москва взята!

Профессор на мгновение поднял голову от больного, глаза его блеснули гневом и презрением.

— Чему вы радуетесь?! — А затем добавил: — Как вам не стыдно, врач Юрашевич, так вести себя в операционной!

— Ах, извините, уважаемые господа, я забыла, что у вас это не вызывает сочувствия!..

И, кривляясь, сделала реверанс.

— Мерзавка! — вырвалось у Марии Пилипушко, когда дверь закрылась за Юрашевич.

— Продажная шкура, — поддержала врача Виктория Рубец, присутствовавшая при операции.

Клумов в знак согласия кивнул головой и приказал:

— Продолжаем...

Этот случай еще раз напомнил, что в подпольной работе нужно быть осторожным. Люди, подобные Юрашевич, могут сильно навредить. Но они не так страшны — их все знают, сторонятся. Страшней, когда доверишься хитрому врагу, который прикидывается твоим другом, честным советским человеком.

А иной раз обстоятельства вынуждали рисковать...

Однажды, в феврале 1942 года, Мария Пилипушко принимала больных. В коридоре послышался шум.

Без очереди вошел незнакомый. Вошел он решительно, осмотрелся, нет ли кого в кабинете, и спросил хрипловатым, простуженным, голосом:

— Вы доктор Пилипушко?

— Да, я, — внимательно разглядывая нового пациента, ответила Мария Герасимовна.

Собственно говоря, пациент, видимо, не имел острой нужды в помощи врача. Щеки его были покрыты густым зимним загаром, какой бывает обычно у завзятых охотников и рыбаков. Из-под рыжеватых бровей смотрели на доктора смелые, требовательные серые глаза, весь вид этого человека свидетельствовал о его железном здоровье.

— Вам привет от полковника Ничипоровича.

У Марии Герасимовны брови поползли вверх. Что это: провокация? С Ничипоровичем она была хорошо знакома, знала, что он командует партизанским отрядом. Но откуда ее посетитель знает об этом? Неужели это переодетый гестаповец? Или агент СД из числа изменников? Как отнестись к нему? Ответить откровенно? Арестует сразу и потащит пытать. Не признаться?..

— По приказу Ничипоровича я привез к вам, — продолжал неожиданный гость, — тяжело раненного партизана лейтенанта Грачева, который будет находиться на конспиративной квартире. Вы должны обеспечить его медицинской помощью.

Сдерживая противную дрожь пальцев, Мария Герасимовна слушала, обдумывала каждое слово. Видно, выхода нет. Если перед нею не партизан, а гестаповец, все равно он уже не выпустит ее, потащит на пытки. Не для того он пришел, чтоб посмотреть на нее, попугать и уйти.

— Никакого полковника Ничипоровича я не знаю... — попыталась она отпираться.

Однако он хитро улыбнулся и сказал:

— Напрасно вы, доктор... Хорошо знаете Ничипоровича...

— А в общем, — решительно сказала она, — мой долг врача заставляет меня помогать каждому, кто нуждается в моей помощи. Я готова идти, куда нужно...

Быстро собрала инструменты, необходимые для обработки раны, и они вышли.

— Принимать пока что не буду, — объявила она больным. — Меня вызывают для скорой помощи.

Шли торопливо. Он молчал, и она считала за лучшее держать язык за зубами. Злило ее только одно: если это действительно партизан, то почему своевременно не установили пароль, не назначили явку? Очень уж неосторожно.

Он вел ее вверх по Ленинской улице, потом по улице Карла Маркса направился к Университетскому городку, туда, где помещались служба безопасности и СД. Чем дальше шли они, тем сильнее холод сковывал сердце Марии Герасимовны. Каждый шаг теперь казался ей шагом к нечеловеческим страданиям и смерти. А он умышленно молчал и только шмыгал носом. Что может сделать теперь она, хрупкая, слабая, с таким вот грузным, широкоплечим, дюжим мужчиной, который даже не считал нужным следить за нею? Стоит только Марии Герасимовне сделать лишний шаг в сторону, как он выстрелит ей в спину, и все...

Около Университетского городка больше руин. Там нужно попытаться убежать. Все равно живой из СД не выпустят.

Однако где-то в глубине души светилась надежда: а может, все же это не гестаповец, а партизан. Только возле самых дверей СД можно убедиться, кто он такой...

На улице Свердлова незнакомец повернул влево, к Червенскому тракту. Университетский городок остался позади. На сердце у Марии Герасимовны отлегло.

По-прежнему шли молча, но она смотрела уже на мир глазами человека, который как бы воскрес из мертвых. Даже голодные, нахохлившиеся от холода воробьи, которые бросались под самые ноги пешеходов и которых она прежде не замечала, казались ей теперь такими милыми и приятными птичками, что хотелось нежно погладить каждого из них. Ведь им также хочется жить, видеть вот это ласковое, хотя и холодное солнце, голубое небо. Какая чудесная штука жизнь!

Она шла теперь рядом с полным рыжеватым человеком и никак не могла преодолеть страха и неприязни к нему. Только когда прошли почти километр по Червенскому тракту и свернули в один неприметный дворик, подозрение ее почти исчезло.

Он привел ее в обычный на Серебрянке деревянный домик с садиком, огороженным забором и густыми кустами. После яркой, солнечной, заснеженной улицы Мария Герасимовна сначала ничего не видела в квартире. Почти целую минуту, поздоровавшись, простояла она у порога, беспомощно моргая глазами. Откуда-то из полумрака до нее донесся приятный женский голос:

— Проходите, пожалуйста, что же вы остановились у порога?

— Извините, со света ничего не вижу.

— Позвольте ваше пальто, — хрипловатым голосом предложил человек, сопровождавший ее. — Кстати, время нам и познакомиться. Я — Иван Захарович Рябышев. А зашли мы в семью Дубровских, знакомьтесь...

— Арина, — назвала себя хозяйка, женщина средних лет, в простенькой рабочей одежде.

— Константин Дубровский, — представился хозяин, крепко пожимая руку Марии Герасимовны, и, кивнув на стоявшего тут же подростка, добавил: — А это наш сын — Степка.

— Показывайте вашего больного, — сказала Пилипушко, когда глаза ее привыкли к полумраку квартиры.

— Пошли, — предложил Рябышев. — Он там, в боковой комнатке.

Комнатка эта оказалась маленькой, еще более мрачной, вход в нее совсем незаметный. На постели лежал бледный как полотно человек. Глаза закрыты, зубы крепко сжаты. Видимо, раненый очень страдал и страшным усилием воли сдерживал крик. Когда в комнатку протиснулись Пилипушко и Рябышев, он раскрыл глаза и по-детски слабо и напряженно улыбнулся.

— Добрый день, — поздоровалась Мария Герасимовна.

— Пить, — вместо ответа проговорил слабый голос.

— Сейчас, сейчас, — живо повернулся Рябышев и вышел из комнатки.

Мария Герасимовна тем временем принялась осматривать раненого. Она осторожно поворачивала его, ощупывала набрякшее тело, и на душе у нее становилось все тяжелей и тяжелей.

— Ну, что скажете, доктор? — спросил Рябышев, успевший уже дать воды своему товарищу. — Я ведь говорю ему, что танцевать еще будет...

— А разве он сомневается в этом? — в тон Рябышеву спросила Мария Герасимовна. — Еще как будет танцевать. И воевать будет...

— Отвоевался уже... — тихо прошептал раненый.

— Брось ты, Саша, — успокаивал его Иван Захарович. — Мы имеем дело с такими докторами, что мертвого на ноги поставят. А ты еще вон какой сильный. Три дня раненый под сеном пролежал, такую дорогу вытерпел и еще спорить не разучился со мной... Такие, как ты, не умирают...

— Знаю я тебя, шутника, — снова слабо улыбаясь, еле слышно промолвил Саша.

— Вылечим, не сомневайтесь, — еще раз успокоила Пилипушко. — Я к вам профессора приведу...

— Что вы, доктор, смеетесь надо мной? Какой профессор пойдет теперь к раненому партизану?

— Пойдет, и очень охотно. Наш, советский профессор. Такой же честный человек, как и вы.

— Спасибо вам, дорогая... Большое спасибо...

Она старательно обработала запущенную рану и распрощалась со своим новым пациентом. Рябышев проводил ее до передней.

— Очень запустили... — сказала Пилипушко. — Разве не могли хотя бы первую помощь оказать?

— Доктор, не могли, — как бы оправдываясь, ответил Рябышев. — Фашисты блокировали нас со всех сторон. Трое суток вели непрерывный бой. Это наше счастье, что у нас такой талантливый командир. За все время мы почти что не имели потерь, а фашистов положили около трехсот. И еще счастье — ваши хлопцы-подпольщики помогли, предупредили нас, что готовится блокада. Ну, Ничипорович и разработал операцию... Жаль вот только Сашу Грачева, ему не повезло. А врачей у нас нет. Да и после боев нам нужно было выбираться из того места, пока фрицы подкрепление не получили. Вот и пришлось трое суток везти Сашу под сеном в город... Больше некуда...

Он говорил торопливо, очень сбивчиво, не закончив одну мысль, перескакивал на другую. Мария Герасимовна видела: Рябышев торопится высказать ей свои мысли и свою надежду, что его боевой товарищ будет спасен.

— Так что же мне передать Ничипоровичу?

— Передайте, что положение тяжелое, сложное. Требуется помощь профессора. Завтра же сюда придет Клумов.

— А пойдет?

— Вы не знаете Клумова... Пойдет, обязательно пойдет, в этом я ничуть не сомневаюсь. Так и передайте Ничипоровичу. Все сделаем, чтобы спасти жизнь парню. Но у меня будет просьба к Ничипоровичу: пусть он не посылает ко мне людей так неожиданно, как вас послал. Во-первых, я не могу довериться человеку, которого не знаю, не имею права доверять. Во-вторых, из-за вас я сегодня уже побывала на том свете...

— Правда? Простите, пожалуйста, доктор за это... Не было времени пароли устанавливать, предупредить вас. Вижу, человек погибает, доходит, где уж тут думать... Вот и сделал вам неприятность... Вы уж простите меня за неосторожность, это будет мне наука.

— Я понимаю вас, — уже спокойно сказала Пилипушко, — жизнь товарища в опасности — нужно спасать его. Это очень хорошо. Но неосторожностью вы ставите под угрозу и жизнь других людей... Сами знаете, что творится вокруг... Тем более, что и среди наших медработников разные есть. Прошу иметь это в виду. А теперь попросите сюда хозяйку, мы с ней договоримся...

Арина Дубровская уже сидела возле раненого. Она сразу же выскочила из боковушки. Рябышев, пожав всем руки, вышел, а женщины о чем-то пошептались и, довольные друг другом, также распростились.

На другой день Пилипушко привела к Дубровским профессора Клумова. Высокий, широкоплечий, с черными усами и серебристой пылью на висках, он производил на всех, с кем ему приходилось встречаться, внушительное впечатление. Смотрел он на людей спокойно. Казалось, уже ничто не может удивить или взволновать его. И каждый, кто видел Клумова, верил, что такой человек может поспорить со смертью.

Когда они вошли в квартиру Дубровских, хозяйка лежала в постели и тихо стонала. Возле нее суетилась озабоченная соседка, которую умышленно позвал хозяин: жене, мол, что-то плохо стало, посиди, пожалуйста, около нее, пока профессор придет...

Не торопясь Клумов разделся и сказал:

— Лишних прошу выйти...

Соседка вышла, за нею направился и хозяин.

— Он там, в боковушке, — весело блеснув глазами, сказала Арина.

Она была очень довольна. Теперь соседи подумают, что профессор приходил к ней. Всякое подозрение исчезнет.

Клумов протиснулся в маленькую комнатку. Он молча осмотрел рану Грачева, сам перевязал ее и на прощанье заверил раненого:

— Будете жить, молодой человек. И долго еще проживете. Только больше бодрости... У Марии Герасимовны легкая рука, она вас хорошо отремонтирует.

— Спасибо вам, профессор.

Уже в больнице профессор сказал Марии Герасимовне:

— Хоть положение его очень опасное, спасти парня еще можно. Надо...

И сделал необходимые назначения.

Чтобы выполнить их, нужно было почти ежедневно навещать больного. Тем более, что Пилипушко являлась для Грачева и врачом и медсестрой. Ходить же открыто нельзя было: соседи заметят, полиция пронюхает — и тогда смерть и Грачеву, и Дубровским, и самой Марии Герасимовне.

Никогда еще ей не приходилось так часто переодеваться. Она меняла и пальто, и платки, и обувь. Один раз приходила с бидончиком, будто бы молоко покупать; второй раз — одетая по-крестьянски, с корзинкой, в которой лежала связанная курица; третий раз — с мешком за плечами. Появлялась в разное время — то утром, то в полдень, то вечерком.

Арина Дубровская, хорошо наученная Пилипушко, выполняла роль медицинской сестры. Заботливо, как родная мать, ухаживала она за раненым лейтенантом-партизаном Александром Грачёвым. И он выздоровел. Не сразу выздоровел, а лишь через три месяца.

За это время многое изменилось в минском подполье. Словно черные вороны вились над советскими патриотами гестаповцы, следя за своими жертвами; гадюками пролезали в подполье их агенты. А у подпольщиков не было еще ни опыта работы в тылу врага, ни хорошей связи с Большой землей, с Москвой. Тучей нависали фашистские вороны над головами тех, кто по зову своего сердца взял на себя тяжелое бремя борьбы с лютым врагом в его тылу.

Близился первый удар по минскому подполью.

На некоторое время фашисты как будто забыли про Рудзянку, дали отдышаться после пережитого страха, прийти в себя. Правда, ему было от чего «приходить в чувство» — сначала на допросах пытали и его. Когда же он увидел, что дело поворачивается круто и можно поплатиться жизнью, негодяй поспешил выдать Ольгу Щербацевич, ее сына Володю, а также родственников Ольги — Янушкевичей, Кирилу Труса и других людей, помогавших ему выбраться из госпиталя для пленных, с которыми он пытался перейти линию фронта.

Купив жизнь ценою предательства, Рудзянко забрался на квартиру к своим знакомым, ничего не знавшим о его преступлении, и тихо сидел там, зализывая раны.

Когда ему выписывали документы в фашистской военной контрразведке, то дали и продовольственные карточки. Теперь изменнику можно было не заботиться о том, где бы раздобыть еду.

Однако время, отпущенное на поправку, кончалось. Нужно было идти на службу.

Что творилось в его поганой душе, когда он надевал длинное пальто и рыжую шапку, чтобы идти к своим шефам? Видно, один только страх, неодолимый, звериный страх, когтями держал его сердце. Жить, любой ценой жить, еще один день, минуту...

«Главное в такой всемирной бойне — выжить, — убеждал он сам себя. — Кто скажет, чем кончится эта война? Красная Армия вон куда отступила... Немцы — под Москвой, у них сила... Кто упрекнет меня, если они победят?.. Да и кто будет знать? »

Шел он тихо, опираясь на палку и прихрамывая на одну ногу.

Поднявшись в скверик, в котором не так давно были повешены Ольга Щербацевич и ее сын Володя, Рудзянко еще издалека увидел своего шефа. Грузный рыжеватый майор, важный, надутый, в сопровождении долговязого горбоносого зондерфюрера прогуливался по центральной аллее. Майор что-то говорил, а зондерфюрер в ответ почти на каждое его слово кивал своей лошадиной головой.

Шеф заметил Рудзянку и круто повернул к Дому Красной Армии. Рудзянко поковылял за ним. В парадном подъезде майор что-то коротко приказал постовому, и тот спокойно пропустил Рудзянку. В вестибюле шеф кивнул ему головой, приказал идти следом. Поднялись на четвертый этаж.

Этот дом был одним из немногих зданий города, каким-то чудом уцелевших от бомбежки. Фашисты превратили его в «офицергайм». Здесь, где когда-то ежедневно веселились минчане, было пусто и безлюдно. Звуки шагов эхом отдавались в дальних уголках просторных коридоров.

Шеф привел Рудзянку в пустую комнату. Разговаривали стоя. Майор говорил по-немецки, бросая в лицо Рудзянке короткие обрывки фраз, а зондерфюрер переводил их на русский язык.

— Теперь вы будете работать на Абвер, — картавил зондерфюрер, плохо выговаривая букву «р». — Вам дается возможность загладить свою вину перед великим Германским государством, принять активное участие в строительстве новой Европы. Шеф уже говорил вам однажды, — продолжал он переводить, — что иного выхода у вас нет. Коммунисты не простят вам того, что вы сделали. А мы не простим, если вы измените нам. Вы обязаны доносить нам о лицах и группах, ведущих подрывную деятельность. Для этого вы должны все время находиться в самых людных местах: ходить по улицам, посещать рестораны, кино, магазины, театры, рынки, прислушиваться к разговорам. Услыхали, что кто-то сказал плохое о Германии, — сразу же подхватывайте, ругайте немцев, высказывайте возмущение новыми порядками. Старайтесь, чтобы вам поверили. Запоминайте людей, настроенных против нового порядка, чтобы потом сообщить нам.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒