Часть первая 7 страница

Документы их были в полном порядке, никакая полиция им не страшна. Едут в гости к родственникам под Барановичи... Притом один из них — полицейский... Подписи, печати минских властей убедительно подтверждали это. Другой также имеет аусвайс, подписанный самим комендантом Минска.

Через Барановичи Кабушкин ехал намеренно тихо, важно, как и надлежит полицейскому, чувствующему себя на десять голов выше простых смертных. Но зоркие глаза разведчика пристально присматривались к военным укреплениям барановичского гарнизона. Вот они — казармы, немного в стороне — гараж... На широкой площади за проволочной оградой ровными рядами в шахматном порядке расставлены орудия. Пересчитал ряды, перемножил. Получилась большая цифра. Надо запомнить ее... На окраине города, возле вокзала, — зенитный дивизион... Какая-то часть грузит на платформы автомашины...

— Вот что, Дед, — сказал Жан, остановившись на глухой улице недалеко от вокзала. — Теперь ты можешь идти по своим делам, а я — по своим... Дел у меня хватит. Ровно через три дня буду ждать тебя на этом же месте.

Спустя некоторое время, объездив нужные улицы города и присмотревшись к размещению немцев, Кабушкин выехал на юго-восток: А вечером он уже был в деревне Грабовец.

Небольшая деревня вытянулась в одну улицу. От самой окраины ее начинался фашистский аэродром.

Лучшей позиции для наблюдения за ним, чем деревня Грабовец, не найти.

В этой деревне и жила у своего брата мать Ивана Кабушкина. Никому, даже Деду, не сказал он об этом.

Появление Ивана было таким неожиданным, что мать не поверила своим глазам.

— Ты ли это? — спросила она, протягивая руки сыну.

Он крепко, порывисто обнял ее.

— Я, дорогая мама...

Мать припала к его широкой груди, и у нее перехватило дыхание то ли от радости, то ли от неожиданности. Так и стояли они молча, обнявшись, в плену невысказанного, беспредельного и зыбкого, как море, счастья.

Потом мать подняла большие карие, не по возрасту ясные глаза. Присмотревшись, она заметила, что сын за то время, пока она не видела его, изменился, очень возмужал. И все же он казался ей почему-то таким же, каким помнила его в детстве, и ей очень хотелось сейчас заслонить его от опасности, от беды, как и в далеком детстве.

— Так ты, может, поесть хочешь, Ваня? — спохватившись, спросила мать и, не дождавшись ответа, добавила: — От радости я и забыла, что ты с дороги. Раздевайся, сыночек, я сейчас, сейчас...

— Да поесть не мешало бы, — согласился Иван, сбрасывая кожух. — Дорога у меня большая. Из Минска я приехал, мама. Пока никого нет, хочу предупредить тебя: всем, кто будет спрашивать обо мне, скажи, что я служу в полиции в Минске. Такие у меня документы, об этом не беспокойся. А тебе признаюсь, что я от партизан приехал. Дела у меня здесь есть разные...

— Сыночек, родненький, только не здесь, — с тревогой в голосе предупредила мать. — Сам видишь, что делается в деревне, вон какой аэродром рядом...

— Хорошо, хорошо, мама, не волнуйся. Только вот пойду посмотрю коня, дам ему есть. У дяди есть сено?

Дядя жил в той же хате, только через коридор. Ему Иван не признался, по какому делу приехал. Пусть думает, что хочет, но так лучше.

Сено у дяди, конечно, нашлось. Посмотрев коня, Иван вернулся в хату.

Там уже собрались соседи, услыхавшие, что к старой Кабушихе приехал сын. Каков он, этот сын, никто не знал, ведь сама Кабушиха после замужества здесь не жила и к брату приехала только перед самой войной. Но кому не интересно посмотреть и узнать, зачем приехал сын!

Особенно заинтересовались девчата: по деревне разнесся слух, что приезжий хлопец и статный, и красивый, и веселый (откуда только берутся такие сведения! ). И сколько же разных дел к бабке Кабушихе и ее родственникам сразу нашлось у односельчан!

Обращаясь к Ивану, обязательно спрашивали:

— Где же вы живете? Где работаете?

— В Минске, в полиции...

Эти два слова воздвигали между ним и его земляками невидимую, но весьма ощутимую стену. Люди хотя и разговаривали с Иваном и улыбались ему, но в каждом слове и улыбке Иван чувствовал холод, отчужденность. Видно было, разочаровались в нем земляки.

Что же, пусть так. Это лучше. И более надежно. Вон совсем рядом гудят вражеские самолеты. Отсюда они несут смерть туда, на восток, на головы его братьев. Он сам не в силах остановить эту смерть. Но сведения, которые он собирает, будут использованы для разгрома врага.

Мать очень удивлялась, что это он так рано просыпается: чуть зорька — уже на ногах. То ремонтирует совсем еще новые сани, то меняет в хлеву подгнившее бревно.

Раннюю тишину обрывало скрипение фашистских сапог. Вскоре начинали гудеть моторы самолетов. Когда к аэродрому шли немецкие летчики, Иван незаметно следил за ними и считал их. Запоминал, прикидывал, сколько здесь примерно стоит самолетов.

Днем, притворяясь веселым, беззаботным хлопцем, у которого на уме одни лишь девчата, он между прочим расспрашивал у своих односельчан и о летчиках, и о самолетах, и о дорогах, ведущих к аэродрому, и об охране — обо всем, что могло понадобиться подпольному горкому партии.

Приближалось время расставания с матерью.

— Останься, сыночек, — горячо просила она, — хоть на три дня еще! Коляды начинаются. Никто не попрекнет, если скажешь, что мать задержала. Да и жизнь теперь такая, что один бог знает, увидимся ли...

Чувствовало материнское сердце, что это их последняя встреча и последнее прощание. Даже на войну с белофиннами посылала она с меньшей болью и страхом.

— Прошу тебя, останься хоть на один день...

— Нет, мамочка, не могу. Меня ждут. Не могу!

А спустя несколько дней вместе с Дедом Иван вернулся в Минск, где их уже ждал Ватик. Старательно записав сведения, собранные разведчиками, он сказал на прощанье Ивану Кабушкину:

— Молодчина, Жан, благодарю. Сведения твои очень ценные.

Сумрак уже сгущался над городом, когда Жан подходил к своей квартире. По привычке он не сразу открыл калитку, а сначала прошел мимо нее, — ведь надо же убедиться, что нигде нет ничего подозрительного. Перешел на другую сторону улицы и, чтобы хоть немного изменить свой вид, высоко поднял воротник кожушка и надвинул шапку на лоб. Когда уже во второй раз подходил к своей квартире, заметил, как от сарайчика отделилась фигура дюжего парня и пошла ему наперерез. Жан ускорил шаг, и незнакомец также зашагал быстрей. Улучив момент, Жан перемахнул через невысокий забор и нырнул в густые кусты ягодника. Позади послышалось несколько выстрелов. Пули прозвенели над самой головой.

Жану показалось, что он ощущает их горячий след в воздухе.

Круто повернув налево и перескочив еще один забор, он огородами вышел на другую улицу и, минуя квартал, вышел на третью. Теперь уже нельзя оставаться в районе Червенского рынка. Нужно быстрей пробираться к центру города. Там его, наверно, искать не будут. Кстати, в маленьких деревянных домиках, что прилепились внизу, за Домом правительства, у него есть надежные люди. Они могут временно спрятать. Тогда можно будет и обдумать, что делать дальше.

«И кто же это подкараулил меня? — думал Жан. — Или, может, выслеживал еще кого? »

В голове одно за другим всплывали события последних дней перед поездкой в Барановичи. Вспомнился один небезопасный случай. Но, казалось, след тогда он замел удачно...

А было оно так.

Вечером Жан шел со своим другом по улице. Неподалеку от вокзала они почувствовали «хвост».

— Что делать? — спросил друг.

— Нужно убрать, — оглянулся и твердо сказал Жан. — Нож у тебя есть?

— В кармане.

— Хорошо. Сейчас минуем канализационный колодец и пойдем обратно, навстречу шпику. Если он не шпик, мы ничем не рискуем. Если же убедимся, что это шпик, — стукнем и... в колодец.

— Согласен. Только давай сначала проверим его. Обойдем квартал и снова вернемся сюда. В случае чего приберем. А то как бы не ошибиться.

— Правильно. Пошли!

Они зашагали медленней, и тот, сзади, тоже пошел тише. Они повернули за угол — и он за ними. Еще раз повернули — уже совсем на пятки наступает. Видно, осмелел, ведь совсем рядом — СД. Верно, считал уже свои жертвы в западне и потому смело приближался. А может, в темноте плохо видел и боялся потерять добычу...

Но произошло неожиданное. Дойдя до колодца, Жан и его товарищ вдруг повернули назад и пошли на сближение со шпиком. Он не ожидал такого маневра и по инерции шел им навстречу, растерянно замедляя шаг. Вдруг он начал судорожно вытаскивать из кармана пистолет, который, видно, за что-то зацепился. Однако его опередили хлопцы. Жан успел схватить руку, которая доставала пистолет, а его друг зажать рот. Тут же он ударил гестаповца ножом.

Все произошло мгновенно. Сильным рывком открыли люк колодца и бросили туда труп.

Улица была совсем безлюдная, темная.

— Теперь, братец, быстрей, — закрыв люк, сказал Жан. — Пойдем в разные стороны, а то еще какой-нибудь прицепится... Пока!

И все же Жану в тот вечер показалось, что кто-то наблюдал за ним, когда он подходил к своей квартире.

«Это, видно, нервы расходились... » — успокоил он сам себя.

Однако после этого случая ни разу не выходил на улицу через калитку, а всегда пробирался огородами. И вот, несмотря ни на что, выследили, подкараулили, гады... Теперь на старую квартиру дорога закрыта. Нужно искать приют в другом районе города.

Но обосноваться в городе ему не пришлось. Через неделю из отряда Ничипоровича за ним приехала связная Надя Голубовская. С нею перебрался Иван Кабушкин в партизанский лагерь.

Январский мороз вошел в силу. Он щедро развесил иней на старых ветвистых вербах и тополях, рассыпался снежным пухом по закованной льдом Свислочи, серебром сверкал в прозрачных облаках, щипал за носы прохожих. В такое утро и на впалых щеках выступает яркий румянец.

Борис Бывалый то и дело потирал свой нос мягкой пуховой перчаткой. Он ехал по знакомым улицам и с любопытством присматривался ко всему, что попадалось на глаза. Чувствовал он себя свободно, уверенно. Одежда на нем была хорошая, как у зажиточного человека: богатый кожух, теплая шапка, новые валенки. Документы сработаны безукоризненно. Живая, гладкая лошадка резво перебирала ногами и весело екала: видно, не только сеном кормлена, но и овсом лакомилась. Возок также был отменный, красивый, сработанный руками опытного мастера. Вряд ли кому могло прийти в голову, что по городу едет партизан из самых глухих лесных чащоб.

Путь его лежал на Лавскую набережную. Этот уголок города, хотя и находился рядом с центром, имел вид обыкновенной деревни. Домики все деревянные, строились когда-то дедами без всякого порядка. Видимо, каждый хозяин заселял берега Свислочи, как ему нравилось. По берегу проходило нечто похожее на улицу. Улица эта высоко поднята над водой, так как тихая, ласковая Свислочь иногда бурно разливалась весной и затопляла все кругом. Случалось, вода доходила до самых крыш.

Зато растительность здесь, в затишке, на сыром берегу реки, росла буйно, почти совсем закрывая отдельные домики.

Остановился Бывалый около восемнадцатого дома, в котором жила Софья Гордей. Бывалого и прежде, до ухода в партизаны, соседи часто видели здесь и считали родственником Софьи Антоновны. Никого не удивило, что он снова появился.

Гость чувствовал себя как дома. Но засиживаться не было времени. Владимир Ничипорович прислал его, секретаря парторганизации отряда, как своего уполномоченного за помощью, обещанной подпольным горкомом партии.

На второй же день Бывалому сообщили, что его ждёт Славка. Связной, пришедший на Лавскую набережную, повел его за собой.

Славка был не один. Собрался весь подпольный горком: Григорьев, Заяц, Омельянюк, Семенов, Никифоров. Присутствовали люди, которых Бывалый не знал. Поздоровавшись, он сел возле порога, но Славка пригласил его поближе к себе.

— Садитесь здесь, возле стола. Мы все хотим послушать ваши новины.

— Новин у меня пока небогато, — начал докладывать Бывалый. — Делаем налеты на небольшие гарнизоны. Больше всего работы у минеров. Раз пять устраивали большие крушения поездов. Но пока что пополняемся слабо. Владимир Иванович просил передать вам, товарищи, что нужно направлять в партизаны больше рабочих. Они цементируют отряд... Очень нужны нам медикаменты, сахар или сахарин. В лесу ведь живем, морозы собачьи, а шубы — на рыбьем меху, ни валенок, ни теплых шапок. Раненым хотя бы чаю с сахарином дать.

Слушали все внимательно и беспрестанно дымили цигарками.

— Откройте, пожалуйста, форточки, — попросил Славка. — И меньше курите, товарищи. Дышать нечем...

Бывалый сообщил, что отряд захватил в одном немецком гарнизоне небольшую пушку — она очень пригодится при разгроме гарнизонов, но ее нужно отремонтировать. Вот бы найти хороших мастеров.

— Ну, это не проблема, — спокойно заметил Славка. — Хороших специалистов мы дадим вам столько, сколько нужно. Было бы что ремонтировать...

— Кроме того, нам очень нужно типографское оборудование, — продолжал Бывалый. — Фашисты распускают по деревням самые невероятные слухи о положении на фронтах. Этой брехне необходимо противопоставить большевистскую правду. Но без вашей помощи мы не сможем оборудовать типографию.

Из информации Бывалого перед подпольщиками возникало много задач. Члены горкома задумались.

Первым взял слово Степан Заяц:

— Недавно у меня был Саша Макаренко, комиссар отряда Василя Воронянского, что на Логойщине. Он тоже просил нашей помощи. Саша, правда, не обижался на недостачу людей. Железнодорожная организация направила ему свыше ста человек. Но он просил медикаментов и листовок. Значит, вопрос, поставленный товарищем Бывалым, выходит за рамки одного отряда. Нам, горкому, нужно хорошо продумать меры помощи всем отрядам, действующим вокруг Минска.

Его поддержал Володя Омельянюк.

— Я целиком согласен со Степаном Ивановичем, — сказал он. — Мне также довелось готовить людей в отряд «Дяди Васи». Желающих очень много. Но мы не имеем права посылать всех, кто пожелает. Это могут использовать враги и заслать в партизаны свою агентуру. Нужно установить персональную ответственность подпольщиков за рекомендованных в отряды людей.

— Замечание справедливое, — поддержали члены горкома.

— Здесь товарищ Бывалый говорил о типографском оборудовании, — продолжал Володя. — Я нашел новую возможность добывать шрифты. Правда, дело это нелегкое, но через некоторое время мы будем иметь все необходимое для выпуска листовок. Позаботимся о том, чтобы обеспечить типографией не только Ничипоровича, но и другие отряды... А пока листовки лучше печатать в Минске.

Выслушав членов комитета, Славка подвел итоги:

— Просьбу двести восьмого отряда, по-моему, мы можем удовлетворить сегодня почти полностью. После заседания я дам Бывалому адреса явочных квартир, где он получит два котла для приготовления пищи, теплую одежду, медикаменты. Сахарина у нас нет, но мы можем дать деньги, чтобы закупить его на рынке... Никто не возражает?

— Какие могут быть возражения? — удивился Ватик. — Дело святое...

Когда первый вопрос обсудили, Бывалый поднялся, чтобы пойти, но Славка остановил его:

— Сядьте, товарищ Бывалый. Теперь будем решать общие дела, — может, что-нибудь посоветуете. Мы наметили создать еще один отряд для Узденского района. Командиром назначен капитан Никитин. Давайте заслушаем его, как идет подготовка для отправки отряда в лес.

Никитин сидел тут же, в уголке, и, когда его назвали, по военной привычке поднялся и стал по команде «смирно». Бывалый присмотрелся к нему.

В этом крепком, чубатом человеке с резкими, грубоватыми чертами лица он почувствовал не только военную дисциплинированность, но и светлый ум. Говорил Никитин коротко, только о самом существенном, избегая мелочей. Из его доклада вытекало, что костяк будущего отряда уже готов. Со всеми людьми, которых подпольные организации рекомендуют ему, он уже разговаривал. Правда, людей еще не так много, но для начала хватит. Нужны документы, чтобы вывести их за город. Никитин просил поручить это дело железнодорожникам, пусть подвезут хотя бы до Негорелого, а там можно и пешком добраться... Если не весь отряд, то хотя бы часть...

— Подчеркиваю, — сказал в заключение Никитин, — из города мы берем только костяк отряда, расти думаем за счет местного населения.

— Раздобыть документы поручим Ватику, — сказал Славка. — С железнодорожниками я посоветуюсь, — может, сумеем перебросить часть людей на паровозах. А пока что нужно заняться подготовкой. Во-первых, необходимо усилить добычу оружия. Во-вторых, все, кто собирается в отряд, должны достать теплую одежду. И мы обязаны помочь им в этом. Я, в частности, берусь кое-что достать из гетто.

В заключение Константин Григорьев проинформировал, как готовится к отправке в лес партизанский отряд под командованием капитана Асташонка.

Расходились довольные. Подполье развертывало свою деятельность. Вступали в бой не смельчаки-одиночки и не маленькие, изолированные группки, а боеспособные партизанские отряды, созданные партийной организацией, подчиненные ей.

Город, в котором до сих пор слышались только редкие выстрелы, вставал на великую организованную борьбу.

Казалось, зима, разбуженная орудийным гулом, пришла в ярость и мстила всему живому. Она душила лютыми морозами, засыпала землю огромными, как горы, снежными сугробами. Немцы жаловались, что природа действует в сговоре с большевиками...

Но тяжело было не только фашистским воякам. В холодных, нередко полуразрушенных домах ютились голодные семьи советских воинов и партизан. Маленькие дети мерзли, просили ослабевшими голосами:

— Мамочка, есть!.. Мамочка, хлеба...

А где мать могла взять этот кусочек хлеба? Весь хлеб — у врага. Даже тем, кто работал на предприятиях, фашисты выдавали считанные граммы.

Из подпольного горкома партии передали распоряжение: принять все меры к тому, чтобы обеспечить продуктами семьи советских воинов, партизан и эвакуированных на восток рабочих.

Руководители железнодорожной парторганизации собрались на совещание. Думали и спорили, вносили много предложений и тут же отклоняли их, как нереальные.

— Шуточки — прокормить сотни семей! — взволнованно говорил Степура. — Для своей группы и то еле добываем кое-что. Вон Балашов сколько раз ездил в Городею? Даже хворым прикидывался, чтобы освободиться на это время от работы. Да и то сказать — сколько один человек может привезти? Нужно придумать что-то другое, более существенное.

— Знаете, что я скажу? — вдруг подхватился Кузнецов. — Давайте посоветуемся с Федором Живалевым, с Боровиком, Смоленским. Поручите это мне. Есть у меня одна мысль, и, если они поддержат, хлеб будет...

— Действуй, — не возражал представитель горкома. — Только откладывать на долгое время нельзя — дети пухнут с голода.

После смены Кузнецов встретился с Живалевым. Разговаривали, ничего не тая друг от друга. Машинист водокачки Живалев — коммунист, человек очень энергичный. Бездеятельность мучила его. Уже давно он просил Кузнецова:

— Поручите мне какое-нибудь дело. Не моту сидеть и смотреть, как эти клопы ползают по нашей земле... Душить их хочется...

— Подожди, не горячись, — успокаивал его тогда Кузнецов. — Дело будет, да еще и не одно. В наших условиях без выдержки легко голову потерять...

Теперь он напомнил Живалеву о их прежнем разговоре и разъяснил распоряжение горкома партии.

— Ты можешь хорошо помочь организации, — сказал Кузнецов. — На водокачке есть большие запасы горючего и топлива. Меняй их крестьянам на хлеб и продукты. Конечно, это нужно делать осторожно, чтобы не провалиться. Помни, речь идет о здоровье и даже жизни многих детей.

Живалев не колебался:

— Согласен. Только пусть хлопцы найдут крестьян, которые пойдут на такой рискованный обмен. Ведь и тому, кто даст продукты, грозит опасность не меньшая, чем мне.

— Об этом мы позаботимся. Если машинисты будут выезжать за город, то найдут надежных людей. Партизан попросим, они помогут.

Спустя несколько дней на товарную станцию приехала подвода с хлебом, крупой, мясом, салом. Она остановилась неподалеку от водокачки. Приезжий зашел в дежурку, поздоровался с Федором Живалевым, как с родственником, завел длинный разговор о деревенской жизни, о хозяйственных делах. Потом крестьянин поехал с керосином и бензином к знакомым горожанам на ночлег, а Живалев потащил свою ношу с частью привезенных продуктов на явочную квартиру.

А назавтра руководители организации распределяли продукты среди тех, кто наиболее в них нуждался, кому грозила голодная смерть. Несколько раз Живалев передавал бензин Балашову, когда тот ехал в Городею, и Балашов менял там горючее на продукты.

Однажды Живалев, сдав очередную выручку, вернулся на водокачку. Мороз пробирал до костей. В маленькой, тесной дежурке было тепло, уютно. Федор долго хлопал руками, согревая окоченевшие от холода пальцы. Потом спросил своего бригадира Смоленского, принявшего дежурство:

— Ты не знаешь, когда прокладывали нашу сетку от Свислочи к водокачке?

— Лихо ее знает. Видно, при царе Горохе. Она еле держится.

— Вот в том-то и дело, что еле держится, а все держится. Не лучше ли было бы, чтоб не держалась?

— Конечно, лучше, но что ты сейчас сделаешь? Ведь она закована в мерзлой земле, как ты до нее доберешься, да еще чтоб немцы не заметили?

— Зачем в землю лезть? Пусть они туда лезут. Можно сделать так, что комар носа не подточит. Фрицы даже хвалить будут...

— Что ты имеешь в виду?

Хотя в дежурке, кроме них, никого не было, Живалев шепотом объяснил свой план Смоленскому.

— Ты прав, — подумав, проговорил тот.

— Только нужно сначала заработать похвалу хозяев за усердие...

— И это правда, — снова поддержал Живалева Смоленский. — Завтра и начнем зарабатывать похвалу.

На другой день Живалев обратился к немцу, приставленному наблюдать за работой водников:

— Пан, вы знаете, что паровозам не хватает воды?

— Яволь! — согласился тот.

— Мы, с вашего разрешения, можем дать воды сколько угодно... У нас есть запасные помпы, очень сильные, они обеспечат все депо...

— Гут, гут! — обрадовался немец. — Я зналь, что ты умный... Я сказаль начальник депо — ты будешь иметь марки...

— Спасибо, пан, я стараюсь помочь немецкой армии.

— О, дойч райх умеет ценить старательных...

Живалев медленно включил запасные помпы. Они ровно зашумели. Казалось, живое существо проснулось от летаргического сна, сердце его начало работать ритмично и спокойно. Вода мощным потоком хлынула в водонапорную башню. Фашистский надсмотрщик с довольным видом следил за работой Живалева, а затем, осклабившись, похлопал его по плечу:

— О, гут, гут, зер гут! Ты умный мастер! Герр начальник отметит тебя!

— Спасибо, — усмехаясь, ответил Живалев.

А через два дня, улучив момент, когда немец стоял совсем рядом, но смотрел в другую тгорону, он чуть заметным движением руки включил помпы на всю их мощность. Механизмы недовольно заревели. Не прошло и несколько минут, как шум изменился. Помпы словно задыхались, натужно сопели и фыркали... Вода прекратила свой стремительный бег.

Живалев развел руками, втянул голову в плечи и смотрел на немца так, будто от того зависело, работать водокачке или нет. А немец в свою очередь вытаращил глаза на него, ожидая ответа, почему так шумят машины.

— Что-то случилось, пан.

— Хальт машина, хальт! — крикнул, опомнясь, фашист. — Вас махтс ду?

— Махай, не махай — капут машине, — по-своему объяснил слово «махтс» Федор. — И сам незнаю, что стряслось... Сдается, вода перестала поступать в помпы. Что-то произошло с водопроводом. Проверить обязательно нужно. Водокачка остановилась.

Проходил день, второй, пятый, десятый... Мороз крепчал. Без воды паровозы замирали. Около трехсот их скопилось в депо, покрываясь толстым слоем снега.

Гитлеровцы бросились ремонтировать водопроводную сеть. Но где там! Попробуй найти в твердой, как бетон, земле все порванные места! Несколько таких участков нашли, начали латать, однако старый водопровод уже не выдерживал ремонта, ломался. А сколько порванных участков еще скрывалось в мерзлом грунте под толстым слоем снега! Возиться со старой сетью больше не было смысла.

А паровозы стояли.

Их собирали вместе по десять — двадцать штук, гнали к мосту через реку Свислочь и накачивали воду. Но таким образом много не наберешь.

Железная дорога была парализована. Уже в первые дни набралось около пятидесяти вышедших из строя паровозов — гитлеровцы вынуждены были гнать их в Германию на капитальный ремонт.

Тогда немцы поставили на прокладку новой сети большую группу военнопленных и подразделение ТОДТ. Военнопленные работали вяло — только бы прошел день. Да и сами немцы из строительной организации, посиневшие от лютого холода, сгорбленные и молчаливые, не проявляли особый прыти.

Паровозы по-прежнему стояли.

Гитлеровцы поручили нашим машинистам разогревать некоторые локомотивы. Балашов, Иващенок, Ладышев, Карсека раскаляли замерзшие паровозы так, что металл не выдерживал — рвались стенки, решетки.

Немцы не догадывались, что это делалось умышленно. Они считали русских машинистов неучами, тупыми и ограниченными людьми.

Все новые и новые партии негодных паровозов направлялись в Германию на капитальный ремонт...

Юлиан Крыживец был опытным машинистом, но он не признался в этом оккупантам и работал чернорабочим: где чистил пути, где грузил...

Проходя однажды по депо, он заметил, что возле деревянных водонапорных баков лежит в бумажных мешках каустиковая сода. Как она здесь очутилась, трудно было сказать. Видно, кто-то выбросил в спешке, да и забыл о ней. Юлиан обошел мешки, посмотрел на лесенку, которая вела к бакам, и спокойно пошел домой.

Вечером он вернулся сюда. Огляделся. Поблизости никого не было. Где-то поодаль, хрипло подвывая, неторопливо сновал небольшой маневровый паровозик. Потом в стороне, около депо, послышалась немецкая речь. Юлиан присел, спрятался в тени опор, на которых стояли баки. Голоса немцев постепенно стихли.

Убедившись, что теперь его никто не увидит, Юлиан взвалил на плечи мешок и, пригнувшись, немного покачиваясь на ступеньках, поднялся по лестнице. С шипением, выделяя резкий смрад, сода посыпалась в баки.

«Наверно, этого мало, нужно добавить», — подумал Юлиан.

Снова осмотрелся, прислушался и, не заметив ничего подозрительного, понес наверх еще один мешок.

Когда сошел, было совсем темно. В стороне товарной станции маневровый паровоз пускал клочья дыма.

Сколько лет Юлиан Крыживец вдыхал запах горелого каменного угля. Пусть от этого запаха долго першит и щекочет в горле. Но машинисту он казался привычным, родным. С ним была связана вся трудовая жизнь Юлиана, вся его рабочая биография.

А вот теперь опытный машинист Крыживец вынужден издалека смотреть, как без него уже бегут по рельсам огромные послушные стальные богатыри, вспоминать, как мелькают вдоль дороги телеграфные столбы, как мчатся навстречу города и деревни...

Ну и что же — он сам не захотел работать на паровозе. Теперь его душа жаждала разрушения, хотелось уничтожить все, что служит врагу, даже если это и любимый паровоз. Жажда мести за искалеченную, обворованную жизнь привела беспартийного Юлиана Крыживца в одну подпольную организацию с коммунистами.

Прошло два дня, и деревянные водонапорные баки потекли. Сначала вода сочилась несмело и замерзала длинными стрелами-сосульками, а потом хлынула струйками, как из решета.

Гитлеровцы бегали вокруг, не знали, что произошло. Дерево было крепкое, почти новое — и вдруг совсем развалилось. Спешно искали металлические цистерны, укрепляли опоры и устанавливали новые баки. На все это потребовалось несколько дней.

А паровозы снова стояли.

Наблюдая, как фашисты мечутся возле того места, где он так удачно поработал, Юлиан радовался. Хоть немного допек гадюкам — смотри, кишат как! Подождите, не то еще будет.

Вскоре он шел с работы домой через поворотный круг. Тишь. Безлюдье. Только на запасном пути, почти возле самого круга, едва пыхтит паровоз. Юлиан подошел к нему. В будке машиниста никого не было. Видно, здесь работал немец. Русским машинистам отходить от паровоза запрещалось. А этот бросил локомотив и ушел... Юлиан подошел к паровозу, открыл регулятор, свел реверс с центра и сам нырнул под товарные составы, стоявшие на путях.

Постепенно в цилиндрах паровоза нарастало давление. Наконец колеса сдвинулись с места, и, набирая скорость, паровоз пошел к поворотному кругу. Над котлованом он покачнулся и с треском полетел вниз.

А Юлиан Крыживец тем временем уже пробрался на Вирскую. Оттуда направился домой, на Чкаловскую.

Там его ждал Балашов. Увидев взволнованного хозяина, он спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Еще одному паровозу капут!

— Как это?

Крыживец рассказал, как удачно получилось с баками и с этим паровозом. Балашов внимательно слушал. Еще совсем молодой человек, он за последние месяцы возмужал, похудел, щеки запали, нос заострился. Карие глаза светились более сосредоточенно, серьезно. О подпольных делах Балашов говорил спокойно, скупо:

— Вот видишь, как много мы можем сделать, если приложим старание. Тут я принес вам с Иващенком мины, — и развернул сначала один пакет, в котором лежал кусок антрацита. — Эту подбросьте в уголь на паровозе, который будет вести немец. Только не промахнитесь, своему не подложите. — Из другого кармана достал еще два сверточка. — А это — магнитные. Приладьте к составу с боеприпасами или с бензином. Рассчитайте так, чтобы взрыв произошел часа через два-три после отхода состава со станции. Я на какое-то время исчезну. Дела есть. Всего!

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒