Часть первая 5 страница

Зайдет, сядет все на том же месте, возле стола, и, посматривая в окно на улицу, расспрашивает, расспрашивает:

— А кто из ваших знакомых остался в Минске? С кем вы встречаетесь, когда бываете в городе? Что рассказывают ваши знакомые?

И про себя открылся смело:

— Фамилия моя не Подопригора, а Иванов. И настоящее имя — Николай. А чтобы от немцев скрыться, я взял имя и фамилию своего друга, с которым когда-то работал в типографии в Киеве. Так легче привыкнуть к новому имени. Только вам я открылся. Если что со мной случится, дайте знать моим родственникам и жене. Вот их адреса...

Я был начальником штаба артиллерийского полка, — продолжал он спокойным голосом, будто сказку рассказывал. — От самой границы мы отступали с боями. Поколошматили нас здорово, от полка осталось каких-нибудь два десятка человек, и те не люди, а тени. Окружили нас. Хорошо, что леса начались, глухие, бесконечные. Фашисты туда не лезли, но и нам не сладко — хоть волком вой. На ягодах да грибах силу не нагуляешь. И на восток нужно пробиваться. Выбрались мы из пущи, хутора начались. Двигаться дальше решили мелкими группами, так как отряд в пятнадцать — двадцать человек фашисты легко заметили бы.

Со мной шел заместитель командира полка по комсомолу Кузьма Кузьмич. Вместе с ним я закопал в лесу штабные документы, попросил у крестьян гражданскую одежду, а свою им оставил. Как меня одели, вы видели. Пугало, да и только. И не удивительно, на мой рост нелегко подобрать.

Идем, а сами не знаем куда. Кругом, видим, немцы. Ночами шли, а днем отсыпались. И все же наткнулись на фашистов. «Хальт! — кричат. — Кто? Откуда? » — «Из тюрьмы», — говорим. На арестантов мы здорово похожи, но фашисты не поверили, загнали в лагерь. Здесь, в Минске.

Держались мы небольшой группой, четыре человека, обдумывали, как бы удрать из лагеря. Были там канализационные колодцы. Конечно, они высохли. Мы залезли в них и шли, пока можно было. Думали, что выйдем за пределы лагеря. Но напрасно!

Как-то выстроили нас в лагере и спрашивают: «Печатники среди вас есть? » Я тут как тут: «Есть! » Смотрю, и комсорг мой откликается, и еще два моих товарища.

Повели нас на территорию школы. Пока мы там работали (а мы не торопились чистить типографию), лагерь расформировали. Немцы так и оставили нас здесь, рабочими типографии. Даже документы выдали...

Глафира Васильевна сидела по другую сторону стола, опершись щекою на ладонь правой руки. Все, о чем рассказывал ей этот бородатый человек, могло произойти и с ее мужем. И он где-то пригоршнями хлебает горе горькое, ходит по незнакомым дорожкам, а может, и сложил свою голову в неравном бою. В сердце сильнее загоралась ненависть к тем, кто пришел на советскую землю и разоряет ее, топчет солдатским сапогом то, что мы, миллионы людей, создали своим упорным трудом, недоедая и недосыпая. Бессильная злоба к врагу охватила Глафиру Васильевну.

— Неужели так долго будет? — вырвалось у нее. — Неужели наши не наберутся силы, чтобы разгромить фашистов? Перед войной столько писали и говорили, что будем бить врага на его земле, а сейчас что?..

— Ничего, Глафира Васильевна, у фашистов успех временный. Перелом будет, поверьте моему слову. Я уверен в этом. Так, как мы с вами, думают все советские люди. Все ненавидят фашистов. А если так, перелом будет.

— Когда же он будет? Сколько хороших людей перебьют тем временем выродки эти... Видели, сколько пленных наших на улицах расстреляли? Жутко!

— Я не видел, но слышал. Ничего, отольются им наши слезы и кровь. Глафира Васильевна, может, вы знаете кого-нибудь из коммунистов, кто остался в городе? Нужно и нам браться за дело. Не сидеть же тут сложа руки, пока победа сама придет. Бороться нужно.

— Нет, Андрей Иванович, — она, как договорились, называла его не настоящим именем, а кличкой, — никого я не знаю. Мне и самой тяжко сидеть без дела. Но что я могу одна?

— Нас уже двое, да хлопцы мои надежные. Нужно только установить связь с подпольной организацией. Не может быть, чтобы не было ее в Минске. Город большой. Давайте будем искать.

В следующий раз он сказал:

— Мне очень неприятно, но я должен опять просить вас, Глафира Васильевна, помочь. Один наш хлопец в лохмотьях ходит, а зима на дворе. Вы не нашли бы и ему что-нибудь?

— Почему вы раньше не сказали?

— Стыдился. Я и так много взял у вас.

— Пусть придет, поищем и ему. Найдем что-нибудь.

Андрей Иванович привел молодого человека, лет двадцати пяти, с интеллигентным лицом. Был он чисто выбрит, небольшие черные усики старательно приглажены, волосы аккуратно подстрижены. Тряпье, которое болталось на нем, действительно нуждалось в замене. Огромные рыжие заплатки светились на некогда черных штанах, в светлой старенькой рубашке, поверх которой была натянута маленькая, почти детская курточка, чернело много дырок.

— Кузьма Кузьмич Кузнецов, — представил его Андрей Иванович. — О нем я вам говорил. Это мой товарищ, с которым мы вместе служили. — Для других Кузнецов, а для вас —Трошин. Такова его настоящая фамилия. Но мы уже договорились, что настоящих фамилий наших вы не знаете...

— Понимаю...

Кузьма, видимо, стыдился своей «экзотической» одежды, он сразу словно приклеился к скамеечке у порога да так и не вставал. А Андрей Иванович держался более свободно — прохаживался по комнате, время от времени заглядывал в окно. Он все расспрашивал Глафиру Васильевну. Чувствовалось, человек ищет, душа его неспокойна.

Глафира Васильевна уже привыкла к его расспросам. Рассказывала спокойно, подробно обо всем, что слышала и видела, а тем временем тихонько перебирала одежду в шкафу. Оттуда из ее рук ложились на стул белье мужа, темно-синий костюм, демисезонное пальто.

— Это вы мне все? — спросил от порога Кузьма.

— Ну конечно!

— Что вы, неужели я пришел грабить вас? Мне разве только белье сменить да брюки... А остальное не нужно...

— Вы не стесняйтесь, теперь время не такое, чтобы стесняться. Примеряйте — и кончено.

— И примерять не буду. Не нужно. Немцы увидят на мне такое хорошее пальто и разденут еще.

Хозяйка на минутку вышла из комнаты, пока Кузьма торопливо переодевался. Одежда была ему великовата, но зато новая и чистая, и хлопец ожил. Он даже перешел к столу. Когда Глафира Васильевна вернулась, они снова начали обсуждать, с кем бы связаться, чтобы начать подпольную работу.

— Я слыхала, в деревне Даниловичи, за Дзержинском, партизаны появлялись, — сообщила хозяйка.

Лицо Андрея Ивановича просияло.

— Почему же вы сразу не сказали?!

— Так ведь это в деревне, далеко...

— Ну и что же! Только были бы партизаны. Обязательно искать нужно, раз уж на след напали.

Оставив двухлетнего Валерика и шестилетнюю Зою соседям, Глафира Васильевна собрала узелочек со старой одеждой и выпросила пропуск — разрешение сходить в деревню, будто бы для того, чтобы обменять одежду на продукты. Не было ее два дня, на третий вернулась. Усталая и разочарованная, сообщила Андрею Ивановичу:

— Больше не были. А где искать их — не могла добиться. Никто не знает, или сказать боятся.

Тогда Андрей Иванович сам пошел в деревню Гореновку Дзержинского района. Там жили родственники одной знакомой Глафиры Васильевны. Придумали какую-то причину и пошли по соседям.

Крестьяне Гореновки еще ничего не слыхали о партизанах. Самого Андрея Ивановича они приняли за партизанского разведчика или, может быть, даже командира. В хате, где он остановился, собралось много людей, не продохнуть. Почти до утра проговорили. Андрей Иванович рассказал, что сам знал, о положении на фронте. А знал он не мало, так как в ту пору в комнате, где жил со своими товарищами, под полом уже наладил радиоприемник.

— Так что же нам делать? — спрашивали его крестьяне, будто он обязан был, как представитель власти, дать им руководство в жизни.

— Что делать? Бороться. Всеми средствами. В первую очередь — создать партизанский отряд.

— Дело серьезное, нужно, чтобы кто-то организовал отряд, командовал.

— А разве среди вас не найдутся командиры? Еще какие найдутся!

Так и вернулся тогда Андрей Иванович, не напав на след тех людей, которых искал.

Однажды прибежал к Глафире Васильевне радостный, даже светился весь. Казалось, он стал еще выше, прямее.

— Нашел! Нашел! Слышите?

— Как же это вы?

— Осип Каплан познакомил... Ну и черт старый, тянул сколько времени! Душу вымотал. Все присматривался, можно ли довериться. А теперь поверил и познакомил с подпольной парторганизацией гетто. Даже задание дали.

О задании он сообщил так, словно это была великая награда. Странно было видеть детскую радость бородатого человека.

— Шрифтов и типографских материалов требуют. Без вас мне трудно справиться — шрифты нужно будет прятать у надежных людей, от них будут забирать в гетто. Если вы не возражаете, я буду приносить к вам.

— Ну что вы говорите! — даже возмутилась Суслова. — Сколько времени вместе искали работу, а теперь убегать от нее? Все, что нужно будет, я сделаю.

— На всякий случай лучше прятать шрифты не в одном месте. Может, вы знаете еще кого-нибудь, надежного, кто согласился бы помогать нам?

Глафира Васильевна задумалась, перебирая в памяти знакомых. Вспомнила молодую высокую круглолицую женщину, свою давнишнюю знакомую Софью Антоновну Гордей.

— Есть одна. Я познакомлю вас. Живет здесь, недалеко, на Лавской набережной. Это за Свислочью, вон за теми высокими деревьями...

Дюжий, рослый мужчина вышел из красивого многоэтажного здания, расположенного как раз напротив Театра оперы и балета, и направился к центру города. Вечерело, и никто из прохожих, торопившихся после работы домой, не обращал внимания на человека с бородкой, в пестрой шапке-ушанке, который шагал вниз, к Свислочи, а затем повернул на площадь Свободы. Шел он неторопливо, твердым, уверенным шагом натренированного в походах человека. В зубах у него торчала большая трубка, из которой он попыхивал серым едким дымком. Это был капитан, бывший начальник штаба артиллерийского полка Николай Иванович Иванов, а теперь Андрей Иванович Подопригора — рабочий немецкой типографии «Прорыв».

Однажды, улучив момент, когда они остались вдвоем, старый наборщик Осип Каплан шепотом сказал Андрею Ивановичу:

— Вас хочет видеть один хороший человек. Вы можете посетить его завтра вечерком?

— Могу. А куда нужно идти?

Старик назвал номер дома на улице Берсона.

— Только не запутайтесь и не заблудитесь. Деревянный одноэтажный домик в глубине двора. Вход со стороны улицы. Когда войдете, скажите: «Я ищу Славку». Вам ответят: «Славка живет здесь». И только после этого познакомят с нужным человеком. Будьте осторожны...

Быть осторожным! И без этого предупреждения он не стал бы необдуманно рисковать жизнью.

Обходя кварталы, где можно было бы подцепить «хвост» — шпика СД, спокойным, медленным шагом приближался он сейчас к центру города. Вот и Советская улица. Дом правительства. А рядом с ним — небольшие деревянные домики. В один из них и зашел Андрей Иванович.

В передней его встретила невысокая, еще довольно молодая брюнетка. Она смотрела на него удивленными черными глазами.

— Что вам нужно?

— Я ищу Славку.

— Славка живет здесь. Заходите, пожалуйста.

Они вместе вошли в комнату. Навстречу им из-за стола поднялся дюжий, но меньше Андрея Ивановича ростом, молодой человек с пышной, черной как смоль чуприной.

— Я и есть Славка. Очень рад познакомиться с вами, Андрей Иванович. Как раз таким я и представлял вас.

— Откуда же вы знаете меня? — удивился Подопригора.

— Да уж знаю кое-что. Надеюсь, что мы не ошиблись, рассчитывая на вас. Товарищи заверяют, что вы честный советский человек. Разве не так?

— Так.

— В таком случае разговор наш будет совсем откровенным. Давайте пройдем вон туда.

Они вошли в маленькую боковую комнатку, в которой стояла чисто прибранная кровать, ночной столик и два стула. Попросив гостя сесть, Славка закрыл форточку и сел, почти упираясь коленями в колени Подопригоры.

— Дело вот в чем, дорогой Андрей Иванович, — спокойно начал хозяин. — В Минске действует подпольная партийная организация. Она должна выпускать листовки, а если будет возможность — и газету. Для этого необходима типография. Ее у нас нет. Однако ее можно иметь, если этого захотят честные советские патриоты. Товарищи, работающие вместе с вами, сообщили, что в типографии есть русские шрифты, на которые немцы не обращают никакого внимания. Не согласились бы вы перенести эти шрифты на нашу квартиру?

В памяти Андрея Ивановича сразу возник темный подвал типографии со штабелями наборных касс. Их можно все забрать, и никто не спохватится даже через год. Но как их вынести за ворота, охраняемые эсэсовцами?

Андрей Иванович в раздумье, теребил бороду, комкал пеструю шапку-ушанку, непрестанно попыхивал трубкой...

— Да, задали вы задачу...

— Конечно, нелегкую, как и вся наша борьба. Каждую минуту ходим будто по острию бритвы. На то и борьба.

— Хорошо, я посоветуюсь с хлопцами. Что-нибудь сделаем.

— Нам нужно точно знать. Это во-первых. А во-вторых, с кем вы предполагаете советоваться, надежные ли это люди?

— За них я ручаюсь. Это мои друзья по несчастью. Вместе в лагере были, вместе оттуда выбрались.

И Андрей Иванович рассказал, каким образом он с тремя товарищами попал в типографию.

— Одному такое дело трудно осилить. А вместе — сможем. В них я уверен, хлопцы надежные.

На прощанье Славка крепко пожал руку Андрею Ивановичу.

— Полагаюсь на вас, товарищ Подопригора.

— Будет сделано!

Легко сказать: «Будет сделано! » А как сделать все это под пристальными взглядами фашистов и их холуев?

Андрей Иванович возвратился домой озабоченный, суровый. Долго ходил по комнатке, потом сел на свои нары и задымил трубкой. Товарищи видели его необычное настроение и не приставали с вопросами. Знали: придет время — сам скажет.

Уже собирались ложиться спать, когда он жестом позвал к себе хлопцев.

— Мне сегодня предложили одно очень трудное дело, и я не решился отказаться. Надеюсь, вы поддержите меня.

— Что за дело? — в один голос спросили товарищи.

— Предупреждаю: если у кого духу не хватит, сразу отказывайтесь — здесь кровью пахнет... Жизнь ставим на карту.

— Нечего пугать, — сказал Полонейчик, один из товарищей Андрея Ивановича. — Сколько раз мы ставили жизнь на карту... Было бы за что рисковать! Правду я говорю, хлопцы?

— Да, конечно! — откликнулись Трошин и Удод. — За хорошее дело рискнуть можно.

— Тогда слушайте, — продолжал Иванов. — Подпольщики Минска просят достать им русские шрифты и типографское оборудование. Понятно?

— Почему не понятно, — ответил Удод. — Если нужно, сделаем...

— Начнем сегодня. Сначала упакуем шрифт в небольшие пакетики. Каждую букву отдельно. В карманах понесем.

... И вот они в типографии. Подвал встретил их необычной теменью. Казалось, вот-вот стукнешься о стену лбом и из глаз посыплются искры. Одно хорошо, что здесь за тобой не следят вражеские глаза.

Ощупью нашли бумагу, кассы со шрифтами и начали делать пакетики. Сколько букв в алфавите, столько и пакетиков. Сначала опорожнили одну кассу, потом другую.

Все это вынесли наверх, спрятали под матрацы и легли спать. Но сон не приходил: сделана только часть работы, притом не главная. Самое трудное — пронести шрифт мимо эсэсовцев через проходную будку.

Дня через три, еще до конца работы, Михаил Полонейчик направился на разведку. Ему, уборщику, можно было ходить по двору, не вызывая подозрений у эсэсовцев. Не раз он ходил там и собирал окурки, которых немало валялось около проходной. Случалось, часовой сам бросал окурки, чтоб дать работу уборщику. На этот раз часовой даже не посмотрел на Полонейчика. Он сидел на скамеечке, положив автомат на колени, и играл на губной гармонике какую-то немецкую песенку.

Вернувшись в свою комнату, Полонейчик сообщил:

— Кажется, сегодня можно рискнуть.

Шрифт разровняли в пакетиках и начали запихивать в карманы. Отяжеленная грузом одежда чуть не трещала на худых плечах.

— Съезжают, лихо их матери, — гудел Удод, то и дело подтягивая штаны. — Хоть гвоздями прибивай...

— Да и гвоздей в такой скелет не загонишь, — шутил Трошин.

— Действительно опасно, — сказал Полонейчик, самый маленький и самый худой из всех. — Как бы вдруг не потерять штаны возле проходной. Шутки не веселые...

Пришлось так затянуть пояса, что аж дышать стало трудно.

И вот вместе с толпой рабочих к проходной направились Полонейчик, Трошин и Удод. Возле часового рабочие шли не торопясь, и он холодно и подозрительно осматривал их с головы до ног. Хоть бы не протянул руку, не дотронулся до карманов...

Первым прошмыгнул маленький, живой Полонейчик, за ним — Удод и Трошин.

Вздохнули, когда прошли квартал и очутились около больничного городка, где ждал Подопригора.

— Еще одно такое испытание — седой станешь, — признался Трошин.

— Ничего, привыкнешь, — шуткой утешал его Удод, подкручивая усы. — И каким еще героем будешь...

Принесли пакетики на Садовую набережную. Глафира Васильевна уже ждала их на улице. Кивком головы позвала в сарайчик. Они оглянулись. На улице совсем пусто. И соседей — ни души.

Дверь в сарай была открыта. В полумраке можно было разглядеть большой штабель торфа. Он лежал здесь, видимо, давно.

— Туда, к стене, — показала Суслова. — Складывайте, я засыплю торфом, чтоб не видно было.

Вывалили на торф свою опасную, тяжелую ношу и сразу же пошли в типографию. А Глафира Васильевна осталась в сарае.

На другой день по паролю Андрея Подопригоры к ней пришли связные из гетто. Она не знала их имен. Слышала только, что одного из них, видно старшего, хлопцы звали Борисом.

А Подопригора прямо-таки горел. Дело наладилось, разве можно теперь успокоиться? И он торопил других и сам торопился.

— Глафира Васильевна, помогайте, — просил он. — Хлопцы не часто могут выходить. Но я имею возможность вынести шрифты за ворота. Приходите на Татарский мост в двенадцать часов, заберите у меня...

— Приду, — коротко ответила она.

И пришла. Не одна. Взяла с собой Зою. Девочка уже понимала, что мать делает какое-то очень опасное дело, вредит вон тем наглым фашистам, которые попадаются на каждом шагу. Девочка не умом, а маленьким сердцем своим чувствовала врагов. Шла она, боком прижимаясь к матери и с любопытством озираясь по сторонам.

На Татарском мосту долго ждать не пришлось. Из ворот типографии спокойной, уверенной походкой вышел Подопригора. Он всегда ходил так: самоуверенно, твердо, с высоко поднятой головой, отчего лопаточка бороды немного выторкивалась вперед. Вот эта самоуверенность, решительный взгляд действовали на немецких часовых больше, чем аусвайс. Подопригору никогда не задерживали в воротах.

Издали увидев Глафиру Васильевну, весело закивал головой. Раньше он никогда не подходил к ней ближе чем на три-четыре шага, держался скромно, а на этот раз взял под руку и громко сказал:

— Пройдемся немного!..

На ходу вытаскивал из кармана пакетики со шрифтом, передавал их из рук в руки, под муфтой.

А она сначала запихивала пакетики в муфту, а когда та стала полная — перекладывала в карманы, наклонялась к Зое и той насыпала в карманы.

Забрав все, что принес Андрей Иванович, они разошлись. На прощанье Подопригора попросил:

— Придете еще через два часа...

Оставив шрифты в торфе, в другой раз пошла одна, без Зои. Боялась, как бы не накликать беду на дочку. Если уж придется погибнуть, то лучше одной.

— Теперь будем в другие места носить, а то у вас много набралось... Да, пожалуй, и рискованно в одном месте весь шрифт хранить, — сказал ей Подопригора.

А спустя день Трошин, Удод и Полонейчик прошли Театральный проезд — глухую улицу, которая упиралась в речку Свислочь на самом крутом ее повороте, затем берегом направились вниз, мимо старых деревянных домиков. Вскоре Подопригора, шедший впереди, остановился возле двухэтажного дома, внимательно огляделся, потом вошел в дверь. Через несколько минут в одном из окон показалась его борода, глаза весело улыбались.

— Прошу заходить, полиграфисты.

Встретила их хозяйка.

— Пожалуйста, пожалуйста, — приветливо пригласила она.

— Знакомьтесь, хлопцы, это Софья Антоновна, — сказал Андрей Иванович. — Следующий раз вы и без меня найдете сюда дорогу. А сейчас выворачивайте свои карманы...

Корзинку со шрифтом Софья Антоновна засунула под кровать.

— Вот какие женщины у нас есть! — восхищенно сказал Полонейчик, когда «полиграфисты» вышли на улицу. — Ведь она хорошо знает, что ожидает ее, если фашисты найдут наш товар. И ничего себе.

— А мы перепугались, — насмешливо заметил Трошин. — Не доведется ли мужества у женщин занимать...

— Довольно самокритику наводить, — примирил их Удод. — Еще не раз нужно будет мужество свое показать. Вон сколько шрифта осталось в немецкой типографии. Да еще верстатки, да валики... Все это нужно вынести...

Да, нужно. И все это они приносили на квартиры Глафиры Васильевны Сусловой и Софьи Антоновны Гордей, ежеминутно рискуя своей жизнью. Через несколько дней наборщик Борис Чипчин в районе гетто, в одном из домиков на улице Островского, набирал первые листовки, а затем и небольшую газету «Вестник Родины». Слова большевистской правды искрами вспыхнули в оккупированном городе, кипевшем лютой ненавистью к врагам.

Они считались земляками. Неважно, что один родился в Батуми, другой — в Воронеже. Исай Казинец перед войной работал инженером в Белостоке, Сережа Благоразумов — в Ломже, пионервожатым в третьей средней школе. Дороги отступления свели их вместе и сразу же разлучили. Только спустя несколько месяцев, после того как Сережа освободился из лагеря гражданских пленных, они снова встретились, на этот раз уже на Советской улице в Минске.

Хоть и мало довелось им вместе побыть на военной дороге, да еще в такое время, когда огненные дни и ночи сливались в один непрерывный гул, они хорошо запомнили друг друга. Исаю понравился этот высокий, спокойный, молчаливый хлопец с детскими пухлыми губами, большими задумчивыми глазами и черным чубом, спускавшимся на левый висок. Сережа в свою очередь среди тысяч людей узнал бы волевое, мужественное лицо Исая.

— Живой? — спросил Казинец.

Живой.

— Работаешь где-нибудь?

— Пока что нет. Собираюсь.

— Дело есть. Приходи сегодня же.

И дал адрес одной явочной квартиры.

— Надеюсь, ты комсомольцем остался? — испытующе глядя Сергею в глаза, спросил Казинец, когда они очутились вдвоем на явочной квартире. — Все, что случилось, не сломило тебя?

Сережа даже обиделся:

— Ну, что придумали!

— Ты не обижайся. Разные люди бывают. Теперь иногда такую метаморфозу увидишь, что даже ахнешь. Поэтому я и интересуюсь, как на тебя подействовал огонь: закалил или расквасил.

— Вы о каком-то деле хотели сказать. Говорите.

— Подожди. Не сразу. Дело серьезное, подход требуется.

Сережа нетерпеливо мотнул головой:

— Вы будто дипломат какой. Говорите, я без подхода пойму. Серьезное дело и решать будем серьезно, без оговорочек. Я буду делать любую работу, если она пойдет на пользу Родине.

— Любую?

— Да, любую.

— А хватит у тебя духу на любую?

— Если я сказал — хватит, значит, хватит. Только чтобы смысл был... Чтобы я видел, что действительно помогаю Родине.

Казинец, которого теперь уже все звали не иначе как Славкой, словно размышляя вслух, медленно сказал:

— А если предложим тебе пойти в полицию служить?

Сережа даже изменился в лице. Глаза его загорелись настороженностью и неприязнью.

— Больше вы ничего не могли придумать?

— Нет. Иначе нельзя. Ты сам говорил, что хорошо знаешь немецкий язык. Об этом больше никому не говори. Пусть все думают, что ты не понимаешь по-немецки. Ты будешь служить у них и следить за всем, что там будет твориться. Ты будешь нашими глазами и ушами в их стане. Мы начинаем бороться, серьезно бороться. А для этого нужно знать врага.

Недовольство, разочарование не сходили с лица Сережи, но он не возражал, слушал.

— Я знаю, — продолжал Славка, — что тебе будет нелегко. Потому я выбрал для такого трудного дела именно тебя. Мне сразу же, как мы встретились, бросилось в глаза, что ты человек серьезный, сильный, способный перенести огромные трудности ради великого дела. А тебе будет тяжело, очень тяжело. Придется видеть зверства врагов, их издевательства над нашими людьми, а может, еще хуже — участвовать в карательных операциях. Конечно, ты не должен сам убивать своих людей, но и фашисты не должны заподозрить тебя. Понял, в каких сложных условиях будешь работать?

— Понял.

— Согласен?

Что ему оставалось сказать? Что испугался трудностей? Что не хватило силы стать разведчиком? Ведь он с детства мечтал о сложном и трудном деле, которое даст ему возможность показать свою преданность Родине, силу воли, ловкость, сообразительность и отвагу. Нет, отказываться от такого задания было бы преступлением.

А Славка будто читал его мысли:

— Ну вот, я так и думал, что ты согласишься. И товарищи так считали. Значит, принципиально дело решено? Теперь давай начнем конкретно... Нужно написать заявление и автобиографию, чтобы тебя приняли в шуцполицию. Для начала расскажи мне свою автобиографию. Только подробно, о всех родственниках расскажи. Это требуется для дела.

Они сидели за столом, друг против друга. Славка следил за тем, что происходит на душе у Сережи. И думал довольный: «Молодец хлопец, умеет держаться».

— Можно покороче рассказать?

— Нет, давай подробно.

— С чего же начать? У меня родословная весьма запутанная. Долго придется рассказывать...

— Ничего, у нас времени хватит. Рассказывай.

— Подождите, дайте собраться с мыслями. Сейчас сами увидите, что мне нелегко рассказывать о своих родственниках.

О ком же первом? Разве о фон Мантейфеле? Эта фамилия в таких обстоятельствах может пригодиться.

Когда-то в Москве жил потомок давних немцев-колонистов по фамилии фон Мантейфель. От немцев у него только и осталась фамилия с горделивой приставкой «фон». Во всем остальном это был самый обычный русский человек, со всеми чертами характера, которые присущи русским. Только была у нега одна странность — не хотел жениться. Может, потому, что много учился и работал, некогда было искать жену... Был он известным в то время профессором-хирургом, и даже прославленный академик Бурденко учился у него.

Хотя профессор и не женился, но сына ухитрился прижить от своей служанки. Когда мальчик подрос настолько, что пора было отдавать в школу, профессор официально усыновил его.

Сына он баловал, позволял ему много лишнего, и Николай фон Мантейфель вырос красивым, беспечным франтом, которому море по колено. Выпивоха и дуэлянт, он не раз попадал в неприятные истории, но, пользуясь добрым именем своего отца, выходил сухим из воды. С горем пополам он стал военным врачом.

С этим франтом в 1907 году познакомилась мать Сережи, Любовь Васильевна Карташева. Происходила она из старинной дворянской семьи, но до того бедной, что о дворянстве ее свидетельствовали только засаленные бумаги давних времен. Красивая девушка с детства попала в среду знаменитых людей. Через свою родственницу, известную артистку Комиссаржевскую, она познакомилась с Федором Шаляпиным, Леонидом Андреевым, Иваном Буниным.

У нее был светлый, тонкий ум, хороший вкус, чувство юмора, доброжелательность. Вместе с этим уживались у нее и такие черты характера, как чрезмерная впечатлительность, эксцентричность, влечение к острым ощущениям, к экзотике.

Какими-то путями она связалась с социал-демократической организацией и в 1905 году участвовала в руководстве забастовкой воронежских железнодорожников. Жандармы здорово отлупцевали ее тогда шомполами — на всю жизнь на спине остались рубцы.

Ей приглянулся гуляка и франт Николай фон Мантейфель. И когда у них в 1908 году родился сын Алексей, это не очень обрадовало и отца и мать. Родился, ну и пусть себе живет на здоровье, пусть с детства заботится о себе. А у них и своих дел хватало.

В августе 1914 года Николай фон Мантейфель погиб на фронте. Жена его горевала или не горевала, но до смерти не убивалась. У нее были новые интересы, новое поле деятельности.

В общественной работе она также не отличалась особенной последовательностью. На некоторое время отошла от партийных дел.

Но Великую Октябрьскую революцию встретила всей душой и снова загорелась огнем борьбы, снова окунулась в общественную работу.

Как-то однажды она встретилась с фельдшером Алексеем Благоразумовым, служившим в армии Буденного. Вместе с Конной армией Алексей Иванович прошел весь путь гражданской войны. Веселый, разговорчивый, острослов, он целыми днями угощал своих слушателей, среди которых была и Любовь Васильевна Мантейфель, все новыми и новыми интересными историями из жизни буденновцев. Любовь Васильевна умела не только рассказывать, но и слушать и высоко ценила талант рассказчика. Она искренне полюбила Алексея Благоразумова.

Ее не остановило то, что он имел жену и детей. В 1921 году родился Сережа. Его ждала судьба старшего брата Алексея — забота о себе с первых самостоятельных шагов по этой довольно неустойчивой и колючей земле.

Жили они тогда на высоком обрывистом берегу реки Воронеж. Дом принадлежал какому-то бывшему купчику, и тот сдавал его в аренду. Вокруг дома — большой сад. Между яблонями и грушами сплошной невысокой стеной переплелась веточками малина. Хозяин поручал ухаживать за ней тому, кто занимал дом. А в семье Любови Васильевны обстоятельства складывались так, что сама она на малину и смотреть не хотела, Алексею некогда было, и все хлопоты ложились на маленького Сережу. Он не опозорил звания садовника. Малина росла чистая, каждая ягода — почти как слива. Соседи не раз приходили посмотреть на такой редкостный урожай.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒