Часть первая 4 страница

— Чем? — спросила она. — Меня ничем не нужно благодарить. Родину свою благодарите. Народ свой. А я ничего особенного не сделала, просто выполняю свой долг. И вы свой выполните.

— Но как выполнить? Мы ведь совсем оторвались от своих. Фронт далеко...

— Зачем далеко ходить? И здесь найдется дело. Об этом мы позаботимся, если будет ваше согласие.

— Конечно, мы согласны.

— В таком случае раздевайтесь и отдыхайте. Скоро я приду и скажу вам, что делать дальше.

Оставшись с незнакомыми, Иван начал расспрашивать их, кто они и откуда. Все были командирами Красной Армии. Ранеными попали в плен и, к счастью, очутились в больнице, где работает Виктория Федоровна. Когда они уже выздоравливали, стало известно, что фашисты хотят расстрелять их как коммунистов и командиров Красной Армии. Тогда Виктория Федоровна с помощью доктора Афонского исключила их из списков, словно бы умерших, переодела, вывела из больницы и дала необходимые документы. Двоих она отвела в другое место, а этих трех пригласила к себе. Вот и вся их история.

— Что будет дальше, знают только всевышний да Виктория Федоровна, — шутливо заключил один из командиров. — А вы кто будете, если не секрет?

— Квартирант... — тихо ответил Иван Харитонович.

Скоро пришла Витя. Она сообщила:

— Ночевать придется у нас. В тесноте, да не в обиде. Хозяйка наша, — она имела в виду Марию Федоровну, — не будет возражать, я попрошу ее об этом. А завтра утром вы пойдете. Куда — не спрашивайте. И вообще не проявляйте любопытства к тому, что вас непосредственно не будет касаться. Согласны на такое условие?

— Конечно, согласны.

Накануне знакомые Виктории Рубец повели Ивана Харитоновича за город и познакомили с одним человеком.

— Если вам будет поручено выводить людей из города, — сказали Козлову, — то дойдите с ними до этого места. Здесь он заберет их от вас.

Теперь нужно было выполнить первое поручение подпольщиков — в роли связного. Вышли из дома на рассвете, как только кончился комендантский час. Документы были надежные, в этом Иван Харитонович не сомневался. Зорик передал самые последние штампы и подписи, а в безукоризненной точности их написания Козлов был уверен. Главное в том, чтобы среди людей, которых ему придется вести, не нашелся предатель.

Из дому выходили по одному. На улицах держались на значительном расстоянии друг от друга.

Обитатели города начинали жизнь рано. Голод не давал спать. Люди спешили. В общей суете четверо прохожих, пробиравшихся за город, не привлекали ничьего внимания. Только на самой окраине их остановил полицейский пост. Но документы были в порядке, за плечами — разные вещи, предназначенные для обмена на продукты: одежда, довольно поношенные сапоги, несколько килограммов соли, самодельное мыло, дрожжи — у каждого свой товар, которым обеспечили их подпольщики. Так и дошли до условленного места, где их встретил связной.

Сдав ему людей, Иван Харитонович направился в город, обходя Логойский тракт, чтобы не попасть на глаза тем полицейским, которые только что проверяли у них документы.

Как-то под вечер Витя привела на квартиру незнакомого хлопца. Внешность его с первого взгляда поразила Ивана Харитоновича. Как художник, он не мог не залюбоваться веселым, красивым, со вкусом одетым молодым человеком. Назвал себя хлопец почему-то по-французски:

— Жан.

Но ничего французского в нем не было. Обычный славянский тип лица: светлые волосы, голубые глаза, глубокая волевая складка возле губ.

Через пять минут молодой человек чувствовал себя совсем как дома. Наговорил целую кучу комплиментов хозяйкам, рассказал несколько анекдотов о националистах, которые будто бы разговаривают по-белорусски, но минчане не понимают их, и на этой почве возникают смешные недоразумения. Потом уже серьезно обратился к Ивану Харитоновичу:

— Мне известно ваше искусство делать документы.

— Откуда вы знаете?

— Земля слухами полнится... Приходилось видеть вашу работу. Отличная, ничего не скажешь. Хлопцы гуляют по городу и плюют на всякие проверки и облавы. Но нам нужно больше такой липы. Я подготовил к бегству из лагеря с дюжину пленных, а документов нет. Без документов же рискованно выводить хлопцев — постреляют как куропаток. Помогите нам.

Неожиданная просьба совершенно незнакомого человека озадачила Ивана Харитоновича. Он колебался. Витя, которая до этого времени не вмешивалась в их разговор, заметила нерешительность Козлова и сказала:

— Не сомневайся, Ваня, это наш человек. Я не привела бы его сюда, если бы не была уверена.

— Ну, если так, — сдался наконец Иван Харитонович, — то я согласен. Только у меня нет ни старых паспортов, ни чистых бланков. Это же не шуточки — сразу более десяти штук... Да и снимки нужны...

— Об этом не беспокойтесь. Это уже моя забота. Завтра получите все необходимое.

Вежливо простившись, Жан заторопился:

— Простите, меня ждут...

А на следующий день Лида Девочко принесла на квартиру Калашниковой чистые бланки паспортов и фотокарточки людей, которым нужно было подготовить документы. Зорик прислал образцы новых подписей. Так готовился побег новой группы пленных из лагеря в партизанский отряд.

Накануне Октябрьского праздника по городу разнеслись слухи, что фашисты в Центральном сквере и возле городской управы казнили группу партизан. Мария Калашникова услыхала, что среди первых повешенных есть медицинские работники.

Вечером Витя пришла домой сама не своя. Она ни с кем не разговаривала, неохотно ела, хотя до этого на аппетит не жаловалась.

— Чего ты загрустила, Витя? Может, заболела? — встревоженно спросила Мария Федоровна.

— Нет, я совершенно здорова.

И больше — ни слова.

А ночью слышно было, как ворочалась она с боку на бок, часто поправляла одеяло, глубоко вздыхала.

Утром после завтрака сказала Марии Федоровне:

— Пойдем смотреть повешенных.

— Что ты надумала! — удивилась та. — Нашла что смотреть. И не думай, я не пойду!

— Я прошу тебя, идем.

— Нет, не хочу. Боюсь.

— Мне нужно сходить, слышишь! Нужно! Товарищи поручили уточнить, кто казнен.

В голосе ее звучала решимость — она не только просила, но и требовала. Мария Федоровна очень любила сестру и не могла отказать, если та что-нибудь настойчиво просила.

— Но я боюсь, что мне станет там дурно.

— Возьми себя в руки и держись. Мы должны подготовиться ко всему... Время такое...

Быстро одевшись, они пошли в самый центр города.

Стояла пора листопада. Осенний ветер сгибал оголенные ветви могучих деревьев в сквере. Мария Федоровна и Витя издалека увидели, что на суку под напором ветра качаются двое повешенных. От этого жуткого зрелища у женщин подкосились ноги. Витя первая опомнилась, крепко сжала локоть сестры и зашептала:

— Держись, не дай бог, заплачешь — смерть! Не подавай вида, что взволнована, за нами следят.

По боковым аллеям сквера прогуливались какие-то типы. Они подозрительно, внимательно присматривались к тому, как пешеходы реагируют на увиденное: а может, кто-нибудь не выдержит и выдаст себя. Так и есть: одна молодая женщина остановилась возле покойников, подняла вверх голову, и по ее щекам покатились крупные слезы. Сразу же со стороны цветочного магазина подскочили два шпика. Они подхватили женщину под руки и повели по направлению к театру имени Янки Купалы. Женщина отбивалась, плакала, кричала, а они закрыли ей рот и толкали, тащили. Все это произошло на глазах у сестер.

— Видишь, что ждет нас, если не выдержим, — снова прошептала Витя. — Идем скорей, скорей!

На суку висели женщина и мальчик лет тринадцати. Тоненькая, худая шея мальчика была почти совсем перерезана проволочной петлей. Лицо трудно было разглядеть, так его изуродовали фашисты перед повешением. А внизу, возле фонтана, одной рукой обхватив за шею бронзового лебедя, а другой будто защищаясь от удара, глядел на виселицу маленький бронзовый мальчик.

Одежда на женщине была изорвана. Виднелись раны. К груди прицеплена дощечка с надписью: «Мы партизаны, стреляли по германским войскам».

Пройдя почти возле самых ног повешенных, сестры, задыхаясь от горя, ужаса и слез, поспешили дальше от этого места.

Когда вышли из сквера, Витя сказала:

— Так и есть, это она, Ольга Щербацевич. Секретарь парторганизации инфекционной больницы. А вместе с нею — сын. Теперь пойдем к городской управе.

Возле управы гитлеровцы повесили родственников и хороших знакомых Ольги Щербацевич. Одного из них узнала Витя:

— Обрати внимание на того, который в сером костюме. Я его хорошо знаю.

Это были первые повешенные в Минске.

Ольга Федоровна Щербацевич, как и многие другие минчане, не раздумывала над тем, что делать в тяжелую для Родины годину. Хотя белорусскую землю топтали вражеские солдаты, люди не переставали быть советскими. Для Ольги Федоровны было ясно, что ее задача — всемерно помогать советским людям уничтожать врага.

Работая в больнице, она присматривалась к раненым командирам и бойцам Красной Армии. В скором времени значительная группа командиров перебралась из больницы на квартиру Щербацевич и ее родственников Янушкевичей, а также к Константину Трусу, хорошему знакомому Ольги Федоровны. У многих еще гноились раны, но полного выздоровления ждать было нельзя, ведь, как только советский боец вылечивался, его направляли в лагерь для военнопленных. Оттуда две дороги: одна — в лагеря смерти, другая — в рабство в Германию.

Из больницы Ольга Федоровна регулярно приносила бинты, медикаменты, сама лечила раненых. Избавившись от ежеминутной угрозы быть направленными в лагеря, они быстро поправлялись. А когда раны зажили, одна группа договорилась перейти линию фронта. Вместе с ними решила идти со своим сыном Володей и Ольга Щербацевич.

Из города выходили по двое-трое. Первыми шли Борис Рудзянко и Володя Щербацевич. Около сорока километров прошли без каких-либо происшествий.

И только в одной деревне полицейский патруль задержал Рудзянку и Володю — документы их вызвали подозрение. Беглецов арестовали.

Сердце матери изболелось в тревоге. Все валилось из рук, и днем и ночью перед ее глазами стоял сын. То он представлялся веселым и своевольным, каким она видела его не раз накануне войны, то тревожным, молчаливым, каким он стал после первых бомбежек; то представлялось, как в полиции издеваются над ним, слабым, беспомощным мальчиком. Она гнала от себя такие мысли, а они все чаще и настойчивей лезли в голову.

Потом ночью на квартиру явилась полиция безопасности и СД. Ее привел Рудзянко. Пряча взгляд от людей, с которыми он совсем недавно собирался перейти линию фронта, предатель называл фашистам фамилии всех, кто кормил, поил, одевал его, кто помогал ему и другим командирам убежать из больницы, чтобы пробраться на восток. Показал квартиры родственников и знакомых Ольги Щербацевич, и тех сразу же арестовали.

Всю группу Ольги Щербацевич жутко истязали. На глазах у матери издевались над Володей, полосуя резиновыми плетками худенькое мальчишеское тело. Она бросалась к палачам, чтобы подставить себя под удар, прикрыть сына. Тогда били ее изо всей силы, приговаривая:

— У нас хватит плетей для всех.

Только возле виселицы она снова увидела сына. Его привезли в кузове грузовой автомашины.

Связанный проволокой, он не мог стоять на ногах, палач держал его за воротник.

— Сыночек, родненький, любый мой... — Рванулась к Володе, но другой палач стукнул ее пистолетом по голове и потащил назад.

Володя поднял опухшие веки и слабо, беспомощно улыбнулся.

— Выродки, звери, — кричала Ольга Федоровна, — дайте мне хоть с сыном проститься...

— Ничего, на том свете встретишься, — издевательски проговорил палач, набросив ей петлю на шею.

В то же мгновение другой фашист затянул петлю на шее мальчика. Машины рванулись с места, и двое безвинных — мать и сын — судорожно затрепетали в воздухе.

А неподалеку, на боковой аллейке, стоял предатель Борис Рудзянко со своим шефом из Абвера — военной фашистской контрразведки. Шеф говорил новому холую:

— Любуйся на дело своих рук и хорошо запомни, что коммунисты не простят тебе этого. Теперь у тебя только одна дорога — с нами. И служить ты будешь всей душой. Если что-нибудь сделаешь не так, я собственной рукой с наслаждением застрелю тебя. Заруби себе это на носу.

Предатель ничего не ответил. Он знал, что шеф выполнит свое обещание.

В вершинах могучих тополей, кленов и ясеней пронзительно свистел ветер. По небу плыли низкие, грязные тучи, начал моросить мелкий холодный дождь вперемежку со снежной крупой.

Город коченел от холода и бесприютности.

Трудно определить, что наложило свой отпечаток на юго-восточную окраину Минска за Червенским рынком: может, река Свислочь, которая прихотливо вьется в низких, заросших осокой берегах, может, железная дорога, что проходит почти по самым огородам. Такая же окраина, как все, и вместе с тем не похожа на другие. Тут господствует какая-то особенная тишина, провинциальность. Кажется, что это не часть города, а большая старая деревня с одноэтажными домами, заборами, цветами и садиками. Окна в домах — с украшенными узорной резьбой наличниками. С первого взгляда дома здесь как близнецы, но если внимательно присмотришься, то увидишь, что все они совершенно разные, как и их хозяева.

Особенно сильно напоминает деревню Луговая улица. Незамощенная, с травой на обочинах, она неожиданно упирается в самую Свислочь, затем круто поворачивает вдоль берега. Володя Омельянюк должен был хорошо присматриваться, чтобы не минуть дом, куда его пригласили подпольщики.

Вот и нужный номер. Через калитку Володя попадает в небольшой тесноватый двор. Настороженный взгляд замечает все, что может пригодиться в трудный момент. Возле сарайчика — запасной выход. В случае налета полиции можно прыгнуть через изгородь в сад, а оттуда — на берег Свислочи.

День стоял серый, холодный. Сырой ветерок пронизывал насквозь. Но Володя не обращал внимания на это. На душе было светло, радостно. Наконец установлен контакт с подпольщиками других районов Минска. Сегодня — первое объединенное собрание, на котором силы коммунистов города будут собраны в единый кулак.

Не один Володя ждал наступления такого момента. Много раз об этом говорил он со Степаном Зайцем, с Николаем Шугаевым, Арсеном Калиновским, Василем Жудро. Рассуждали и так: пока не установится связь с подпольным горкомом партии, взять на себя его функции и самим возглавить борьбу советских патриотов Минска.

Хотя домик, куда шел Володя, находился в городе, он очень напоминал чистенькую деревенскую хату. Сразу же из коридорчика Володя попал в столовую. Здесь разделся, повесил шляпу на длинный гвоздь, торчавший в стене, пригладил волосы. Почти вся стена была обвешана мужскими пальто, ватниками, куртками.

«Неужто опоздал? — подумал Володя. — Это уже совсем негоже... »

— Пожалуйста, туда... — показала хозяйка еще на одну дверь, из-за которой доносился приглушенный говор.

Володя открыл ее. Она вела в небольшую комнату, видимо спальню. Там уже сидели люди. Некоторых он хорошо знал: были здесь Степан Заяц и неразлучные друзья Вася Жудро и Саша Макаренко. Но некоторых он видел впервые. Ни с Константином Григорьевым, ни с Георгием Глуховым, ни с Николаем Демиденкой прежде ему не приходилось встречаться.

Пожав всем руки, он примостился возле Васи Жудро на кровати. Кровать была большая, на ней сидело большинство присутствующих. За столом еще стоял диван, но на него никто не хотел садиться — это было как бы председательское место.

Почти следом за Володей в комнатку вошли еще три человека. Первый из них — смуглый, атлетического склада мужчина — сразу бросился в глаза Володе. Во всей его фигуре, в уверенных движениях, в проницательном взгляде больших черных глаз чувствовалась крепкая воля и большая физическая сила.

Это был, как потом узнал Володя, Исай Казинец. С ним пришли Вячеслав Никифоров и Василь Бурцев. Молча пожав всем руки, Казинец сел за стол. Рядом с ним на диван опустился высокий белесый Никифоров. Он вытащил из кармана какие-то бумаги и начал писать.

Казинец окинул присутствующих вопросительным взглядом.

— Ну, товарищи, пора начинать...

Никто не возражал, но и не выразил своего согласия. Все молчали, ведь только Казинцу и Никифорову было известно, кто приглашен на эту встречу и все ли пришли.

— Для конспирации давайте установим для каждого из нас кличку. Моя будет — «Победит»... и еще «Славка». В дальнейшем звать друг друга будем только по кличкам...

И против этого никто не возражал — предложение правильное.

— Уже много времени и я и товарищи, с которыми я тесно связан, ищем подпольный горком партии. Не может быть, чтобы в таком большом городе, в котором осталось сто пятьдесят тысяч населения, не эвакуированные на восток предприятия с их большими рабочими коллективами, не было оставлено подпольное партийное руководство. Наши поиски не дали пока что никаких результатов. Однако в городе кто-то действует кроме нас: распространяет листовки, уничтожает фашистов, выводит из строя связь и паровозы. До сих пор мы выявили только небольшие группы советских патриотов, действующие без единого плана. Теперь почти все эти группы объединены. Поэтому я говорю не только от своего имени. Лично я наладил связь с гетто, где создана довольно большая партийная группа. Между прочим, там есть один товарищ — «Скромный» [1], который когда-то работал в Коминтерне. Он познакомил меня с принципами организации подпольных коммунистических партий в капиталистических странах. Мне кажется, что мы можем использовать этот опыт.

Говорил Славка спокойно, ровно. В его голосе чувствовалась большая внутренняя сила.

— Нам необходимо самим создать централизованное руководство, обеспечить строгую конспирацию в подпольной организации.

— Но будет ли правомочной наша организация? — неожиданно прервали его товарищи. — Ведь ее никто не утверждал, никто не давал нам никаких полномочий...

— Полномочия? — переспросил Славка и горячо продолжал: — Вот они, наши полномочия!

Он вытащил из бокового кармана пиджака сложенный вчетверо листок пожелтевшей бумаги, осторожно разгладил его на ладони и показал всем. Это была листовка, сброшенная советским самолетом.

— Вот он, наш мандат. Мы нашли листовку, напечатанную в Москве.

Славка прочитал вслух то место листовки, где говорилось, что на оккупированной фашистами территории необходимо создать подпольные парторганизации, партизанские отряды, диверсионные группы, все делать для того, чтобы у врага земля горела под ногами.

— Какая другая директива нам нужна? Разве не все ясно? Неужели мы должны сидеть и ждать, пока нам пришлют какое-то постановление за подписями, с гербовой печатью? Партия призывает нас, коммунистов, беспощадно бить врага.

— Славка говорит правильно, — поддержал Казинца Володя Омельянюк. — Мы обязаны организовать борьбу. Мне кажется, что на этот счет не должно быть иного мнения...

— Еще раз подчеркиваю, — снова заговорил Славка, — мы должны иметь централизованное партийное руководство, строго законспирированное. Основа организации — партийные десятки во главе с секретарями. Принимать будем только хорошо знакомых и надежных людей, по рекомендации членов организации. Все это я излагаю в общих чертах. Детали можно доработать, додумать...

Никто не возражал против такого предложения.

— Хочу сообщить вам, товарищи, — добавил Славка, — что мы наладили связь с военными работниками, главным образом с командирами. Я обращаю особое внимание на это. Командиры нужны нам, чтобы возглавить партизанские отряды. Пройдет немного времени, и Красная Армия погонит фашистов с нашей земли. Враг уже захлебывается своей кровью. Посмотрите, сколько эшелонов с ранеными ежедневно проходит через Минск на запад. Приближается время, когда орудия снова загремят под Минском. Вот тогда мы и ударим по врагу с тыла. Силами партизанской армии мы должны очистить путь для Красной Армии от Борисова до Минска и дальше — до Баранович, чтобы она прошла через столицу Белоруссии триумфальным маршем.

Володя Омельянюк отчетливо представил себе, как он, вооруженный трофейным автоматом, овеянный пороховым дымом, стоит возле Парка челюскинцев и приветствует воинов Красной Армии, которые торжественным маршем, с развернутыми знаменами проходят мимо него. Разве мог он в тот осенний день 1941 года предвидеть, какие великие испытания ждут и его самого и весь советский народ, прежде чем над столицей Белоруссии снова взовьется красное знамя!

О деятельности подпольной группы Комаровки рассказал Степан Иванович Заяц.

— Наша Комаровская группа сложилась еще в начале августа. Мы уже наладили выпуск листовок, сбор сведений о враге... Наши люди есть во многих учреждениях фашистов. В последнее время мы связались с Логойским партизанским отрядом и направили туда нескольких человек. Один из присутствующих — комиссар этого отряда.

Старик хитро глянул на Сашку Макаренко, и тот утвердительно кивнул головой.

Когда все представители групп доложили о своих делах, было решено создать дополнительный горком партии. Дополнительный потому, что были уверены в существовании основного, оставленного Центральным Комитетом КПБ (б).

— Нужно создать руководящий орган, — сказал Славка. — Какие будут предложения?

Тогда Никифоров, который в течение всего заседания не промолвил ни одного слова и только писал, поднял голову и тихо, но решительно сказал:

— Ведь мы договорились о руководящем органе? Предлагай, кого мы рекомендуем...

Казинец начал читать:

— Константин Григорьев, Георгий Семенов...

Никифоров снова поднял голову:

— Почему же ты себя забыл? Тебя же первого рекомендовали.

— Ну и я. Согласны?

Снова никто не возражал. Секретарем единодушно выбрали Исая Казинца.

Таким образом был создан городской партийный комитет, центр, мозг подполья. Теперь уже можно было идти в бой не ощупью, а под руководством оформленной организации.

Жила Глафира Васильевна Суслова по-над Свислочью, на Садовой улице. Двухэтажный деревянный домик, окрашенный в грязно-зеленый цвет, смотрелся окнами в зеркало тихой речки на самом ее повороте. Со второго этажа, из квартиры молодой женщины, было хорошо видно громадное неуклюжее здание Театра оперы и балета, а за ним — красивый дом бывшей Объединенной Белорусской военной школы.

Вот туда и собиралась Глафира Васильевна.

Вчера к ней пришел хороший знакомый, друг свекра, старый наборщик Осип Каплан. Жил он в гетто, работал в здании школы, где разместилась типография одной немецкой газеты.

Фашистская типография очутилась в этом доме не случайно. До оккупации здесь печаталась красноармейская газета. Немцам пришлось только заменить русские шрифты на свои. А рабочих они подобрали из местного населения, преимущественно евреев, которые хоть кое-как знали немецкий язык. Заставили они работать здесь и опытного мастера-наборщика Каплана.

Старику дали аусвайс, и он изредка мог выходить на улицу один, даже за пределы гетто. Вот он и зашел к Глафире.

Знакомы они были давно, доверяли друг другу, поэтому теперь говорили открыто.

— Я за помощью к вам, Глафира Васильевна, — сказал Осип Каплан, сидя на самом кончике стула и настороженно посматривая из-под очков выпуклыми черными глазами. — Крайняя нужда заставила меня прийти. Я знаю, что у вас маленькие дети, опасность...

— Пожалуйста, я с радостью помогу вам, если только сумею...

— Нет, не о себе я прошу. Со мной в типографии работает один командир Красной Армии. Конечно, немцы не знают, что он был командиром. Попал он к ним уже переодетый. Но все же задержали его как пленного и к нам привели. Так вот, он хочет к партизанам податься. А одежда на нем — одни лохмотья, сами увидите. Может, у вас от мужа осталось что-нибудь?.. Ну, брюки, костюм и, может, пальто какое-нибудь... Так не пожалейте для хорошего человека. Знаю, он в самом деле хороший, наш, советский человек.

Глафира Васильевна ни минуты не колебалась. Разве можно было поскупиться, ответить отказом на такую просьбу, если речь шла о жизни человека? Заглянув в шкаф, она ответила:

— А как же передать ему? Или вы отнесете?

— Нет, давайте условимся так. Завтра перед концом работы вы подойдете к воротам школы. Я покажу вас ему, он выйдет, и вы с ним поговорите.

Сегодня Глафира Васильевна собиралась встретиться с неизвестным ей командиром Красной Армии. Она немного волновалась: чего не бывает, можно наткнуться на неприятность... Фашисты бросают в тюрьму каждого, кто только покажется им подозрительным. Но и не пойти на это свидание она не могла. Отказать человеку, попавшему в беду, — значит опозорить себя в своих же глазах.

— Быстрей одевайся, — торопила она шестилетнюю дочку Зою. — Нас там, может быть, ждут...

— А кто нас ждет, мама?

— Увидишь. Только о том, что узнаешь, никому, совсем никому ни слова... Слышишь? А то немцы схватят и тебя и меня и замучают.

— Нет, мамочка, я никому ничего...

С девочкой идти было безопасно. Кто мог подумать, что женщина с ребенком что-то замыслила против фашистов?

Подошли к Татарскому мосту, как раз против здания школы. Возле ворот немного замедлили шаги и потихоньку пошли вверх, в сторону Театра оперы и балета. На углу улицы Горького и Коммунистического переулка оглянулись.

Из ворот вышел высокий и с виду сильный человек. Шел он, гордо подняв непокрытую голову, будто на этой земле не немцы, а он был хозяин. Первое, что бросилось в глаза Сусловой, — это его не по обстоятельствам гордая осанка.

Но разглядывать некогда было. Глафира Васильевна, взяв Зою за руку, медленно направилась к Театральному проезду. Человек догнал ее:

— Глафира Васильевна? Я — по рекомендации Каплана. Андрей Иванович Подопригора.

И крепко пожал руку.

«Да, фамилия очень подходит тебе... » — подумала Глафира Васильевна, окидывая взглядом могучую, гордую фигуру нового знакомого.

Теперь она могла спокойно рассмотреть его. Виски Андрея Ивановича посеребрила седина. Выразительные серые глаза светились лаской и доброжелательностью. А одежда действительно вызывала удивление и подозрение. Черная сатиновая рубашка с белыми пуговицами, казалось, вот-вот расползется на широченных плечах. Рукава ее едва прикрывали Андрею Ивановичу локти. Темно-серые кортовые брюки спускались только немного ниже колен. Щиколотки были обернуты портянками, заправленными в солдатские ботинки.

Все было с чужого плеча, это мог сказать и ребенок. Не дураки же немцы, чтобы не заметить этого.

— Нам нужно поговорить спокойно, Глафира Васильевна, — сказал Подопригора. — Где мы можем сделать это?

— Зеленый домик за речкой видите? — спросила она.

— Вижу.

— Приходите туда. На втором этаже я живу. Вон мои окна...

— Ждите через час-другой... Если можно, поищите, будьте добры, мне белье. Очень в баню нужно...

— Приходите, приходите...

Кивнув головой, она пошла домой, а он повернул назад.

Часа через два он, как и обещал, пришел к ней. Еще раз поздоровался:

— Добрый день в дом... Давно уж мне не приходилось видеть обычный семейный угол.

— Какая здесь семья! Половина семьи — муж...

Она осеклась. И без того ясно, где теперь мужчины, если их нет дома. И, может, чужая, неизвестная ей женщина, как вот и она сейчас, подбирает ее мужу одежду, которая осталась от мужа-фронтовика.

Она уткнулась в шкаф и выбирала, выбирала сорочки мужа, белье, брюки, складывая все это на стул. А он сидел возле стола, посматривал в окно на улицу и говорил, будто угадав ее невеселые мысли:

— И у меня есть жена, мать, сестры... Они не знают, где я, — наверно, считают, что погиб. И как же теперь известишь. Где-то слезами обливаются...

— А давно вы с ними расстались?

— Перед самым началом войны. Нашу часть как раз перевели из Гомельщины на границу. Жену забрать не успел. Она там служит в военной части.

— И дети с ней?

— Детей у нас нет.

— Так вы из Гомельщины?

— Нет, я киевлянин. Там работал в одной типографии, пока не призвали в армию. Я с тридцать второго года служу. Как видите, я откровенен с вами, ведь Каплан только хорошее говорил о вас.

— Можете не сомневаться, я не подведу. А теперь собирайтесь. Прикиньте, подойдет вам одежда моего мужа? Он тоже рослый, крепкий...

Он встал, чуть не подпирая чубом потолок, примерил бостоновые темно-синие брюки, а также рубашку со множеством пуговиц от воротника до подола. На белье только бросил беглый взгляд...

— Полотенце не забудьте, — напомнила хозяйка.

— Не знаю, как отблагодарить вас, Глафира Васильевна...

— Да чего там благодарить! Все равно носить некому. А вернется муж — не такое наживем. Только бы вернулся живой... Померяйте еще вот это пальто...

Она вытащила из шкафа новое, красиво сшитое теплое пальто мужа.

— Нет, спасибо, это уж я не возьму. Зачем же вас грабить? У вас дети, им есть нужно. Продадите, продуктов купите.

— Тогда пиджак хоть возьмите. На дворе холодно, простудиться ничего не стоит. А лечить вас, должно быть, некому...

— Да это верно, но я и так многое взял у вас.

— Не обеднею, берите.

Он надел еще совсем крепкое полупальто, пошевелил плечами и от удовольствия тряхнул лопаточкой бороды:

— Как на меня сшито...

— Вот и носите на здоровье. А шапки нет. Чего нет, того нет.

— Найду как-нибудь. В конце концов, голова не отмерзнет, был бы сам тепло одет.

С того дня Подопригора стал все чаще заходить к Глафире Васильевне.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒