Часть первая 1 страница

Кто он, этот таинственный Жан? Его знали все подпольщики Минска, но никто из них не мог назвать ни подлинного имени его, ни фамилии, ни специальности, ни места рождения. Для одних он был просто Жан, для других — Жан Назаров, для третьих — Александр Назаров или Сашка, для четвертых — Александр Бабушкин.

Одни утверждали, что он из-под Москвы, другие — что из Казани, третьи — что из Калининской области, а кое-кто уверял, что Жан — постоянный житель Ленинграда.

Человек-загадка.

Как отыскать его след?

Беседуем с бывшими подпольщиками. Изучаем множество разных документов. Посылаем запросы в соответствующие инстанции. Десятки людей ищут человека, который, по нашим предположениям, должен был жить в том или ином месте семнадцать — двадцать лет назад. Человек ведь не иголка...

А он не оставил следов, будто призрак.

Временами казалось, что напрасны наши поиски. Разве можно найти того, кто не оставил ни своего настоящего имени, ни сведений о месте довоенной работы? Не лучше ли изучать дела других подпольщиков Минска? Тем более, что и героев здесь было много, и дел сделано столько, что многие тома повестей, очерков не расскажут обо всем.

Но как же отступиться от того, что считаешь своим долгом, не рассказать о человеке, который показал чудеса героизма и погиб как герой?

Поиски продолжались.

И вот среди других документов найдена докладная записка, подписанная младшим лейтенантом Кабушкиным. Рядом с его собственноручной подписью в скобках стояло коротенькое слово: «Жан».

Это была, пожалуй, самая важная находка при изучении минского подполья, та чудесная ниточка, при помощи которой начал разматываться таинственный клубок. Теперь уже искали младшего лейтенанта Кабушкина. И нашли в списках одной из партизанских бригад, действовавшей в Логойском районе и державшей связь с минским подпольем. Иван Константинович Кабушкин числился помощником начальника штаба по разведке. В списках значилось, что он пропал без вести.

Теперь, когда собраны многие документы, когда разысканы десятки бывших подпольщиков, которые остались в живых, расшифрованы записки Жана из застенков СД, когда развеяна тень, долгие годы лежавшая на героической деятельности минского подполья, перед нами встала величественная картина самоотверженной борьбы коммунистов и беспартийных большевиков Минска против фашистского нашествия.

Стены наполовину разрушенных домов, заборы, ограды были облеплены объявлениями на белорусском и немецком языках. Высокий, статный хлопец в новеньких серых, старательно отутюженных брюках и голубой безрукавке медленно шагал по Червенскому тракту и время от времени останавливался возле объявлений:

«За укрытие беглых военнопленных — смерть».

«За укрытие оружия, боеприпасов, радиоприемников — смерть».

«За оскорбление немецкой армии — смерть».

Было трудно понять, как относится парень к этим объявлениям: одобряет, осуждает или безразличен к ним. Правда, голубые, довольно глубоко запрятанные глаза его, казалось, чуть темнели, когда останавливались на слове «смерть».

Прочитав все, парень пошел дальше. Пустынные улицы Минска страдальчески горбились перед ним. Кое-где от руин поднимался еще дымок, пахло горелым. Жаркое августовское солнце струило над городом трепетное марево.

Парень шел спокойно, уверенно, даже тихонько насвистывая мотив какой-то песенки. На скрещении улиц неподалеку от гостиницы «Беларусь» его остановил немецкий патруль:

— Мандат!

Два солдата и ефрейтор держали пальцы на курках автоматов. Высокий конопатый ефрейтор взял паспорт, посмотрел на фото, а потом на парня.

— Где работайт?

— Парикмахер, — спокойно ответил парень, ловко проведя по щеке ладонью.

Эта точная имитация развеселила немцев. Они громко захохотали. От парня пахло хорошим одеколоном. Сомнений не могло быть: он действительно парикмахер.

— Гут, гут, шпацир!

Парень напоследок еще подмигнул патрульным и, приветственно помахав рукой, пошел дальше. По всему видно было, что документы у него в порядке. Об этом он не беспокоился. Совсем иные мысли тревожили его.

Когда приблизился к Советской улице, услышал приглушенный говор, шарканье многих ног. Свернул в руины. Отыскал щель в заваленном обломками окне и глянул на улицу. По ней — видно, со станции — вели пленных красноармейцев. Серые, будто посыпанные пеплом, заросшие лица угрюмо склонены, глаза запали.

Глядя на бесконечную колонну пленных, парень чувствовал, какую душевную тяжесть несет каждый в себе, какую нестерпимую физическую боль приходится каждому переживать.

Вдруг один из пленных, раненный в голову, повалился на мостовую, под ноги своим товарищам по несчастью. Те, что шли позади, споткнулись о него и тоже попадали. Конвоир дал по ним длинную очередь из автомата. От неожиданности колонна шарахнулась в стороны. Тогда открыли огонь другие конвоиры.

Колонна растянулась до самой Комаровки, и стрельба слышалась по всему городу.

Пленные бежали кто куда, но всюду их догоняли фашистские пули.

Парень, притаясь в руинах, прижался к высокой толстой кирпичной стене. Сюда, наверно, никто не заглянет. Но не о себе он думал теперь. Нет, его сердце было по ту сторону стены, где текла кровь его братьев, его товарищей.

Совсем недавно, так же как сейчас их, вели его по этой улице незнакомого города. И он шагал, обшарпанный, обросший, голодный и униженный. Какая ненависть родилась тогда у него в душе!

Никогда в жизни он не переживал с такой силой этого чувства. Всегда веселый, беззаботный, он мог иногда обидеться, разозлиться на кого-нибудь, даже очень разозлиться, но спустя короткое время забывал и о своих обидах и о своей злости. Как всякий физически здоровый человек, которого природа наделила красотой и большой силой, он не имел оснований быть чем-нибудь недовольным, а тем более ненавидеть кого-нибудь. Жизнь улыбалась ему даже тогда, когда порой своевольно подставляла ножку.

С детских лет приученный к преодолению трудностей, к физическому труду, он не обращал внимания на мелкие житейские неполадки.

«Тяжело сегодня? — рассуждал он обычно. — Ну так что же, переживем, а завтра легче будет».

Потому и любили его товарищи и на работе и в армии.

Совсем недавно, несколько недель назад, началась война. И за такое короткое время он хорошо изведал науку ненависти.

Их часть разбили еще за Барановичами, неподалеку от его родных мест. Мать в то время как раз гостила у брата, жившего под Барановичами. Давно она не виделась с ним: судьба бросала мать по белому свету, и только в старости довелось попасть в родную деревню Грабовец.

Попала, да в лихое время.

Неожиданно грянула война, и сын даже не простился со своей доброй, нежной старенькой матерью. В первый же час боя на самой границе младший лейтенант Иван Кабушкин урвал минуту, чтобы забежать домой и сказать молодой жене:

— Бросай все, дорогая, да быстрей выбирайся на восток. Сейчас отходят последние автомашины с семьями... Береги себя, Томочка...

Она обняла его за шею:

— Не оставлю я тебя, Жан, не оставлю... Медсестрой останусь, Жан...

Всегда она так ласково звала его — Жан. И он привык к этому новому имени.

— Нельзя, родная, никак нельзя. И раздумывать некогда. Добирайся до Казани, там устраивайся на старой нашей квартире или где-нибудь поблизости. Война окончится, там буду искать тебя... А теперь беги быстренько, беги...

Он схватил ее своими сильными руками спортсмена и, поцеловав в глаза, губы, щеки, шею, отнес к машине.

Густой столб пыли, поднявшийся за кузовом, скрыл ее...

Иван бросился к своим позициям. Бой заканчивался. По приказу командира часть отходила.

Зацепившись за выгодный рубеж, снова заняли оборону. Два дня слились тогда в один нестерпимый, душный, кровавый гул. Кто остался жив, кто погиб — Иван не знал. Все было окутано багровым туманом. И солнце было ярко-красное, и небо, и лес. Оглушенный взрывом снаряда, Иван ожесточенно стрелял в метавшиеся перед ним фигурки.

Из его подчиненных уже никого поблизости не было. Последний уцелевший пулемет с патронной коробкой он оттянул за небольшой пригорок, пристроился там и снова стрелял, с тревогой наблюдая за тем, как кончаются патроны. Ждать боеприпасов было неоткуда — кругом враги.

И не слыхал, как сзади на него навалилось несколько гитлеровцев. Рывком стряхнул их с себя, но врагов, видимо, прибавилось, они снова навалились на лейтенанта и прижали к земле. Один из фашистов ударил его прикладом автомата по голове.

Потом его повели. Вот так вели, как этих, которые полегли только что на улице. Под палящим солнцем, в изорванном обмундировании, покрытого соленой от пота пылью, голодного. Гнали не на запад, а на восток, к Минску. Фашисты были уверены, что Минск займут с ходу, и заранее наметили там лагеря для военнопленных.

Пригнали в Минск через день-два после того, как здесь обосновались штабы. Иван Кабушкин был в Минске впервые. Он не знал ни названий улиц, ни плана города. Запомнилось только, что вели как раз по той улице, на которой фашисты теперь расстреляли сотни пленных.

Город напоминал разворошенный, подожженный муравейник. Бесконечные бомбежки превратили его улицы и кварталы в груды руин. Люди метались, не знали, как и где избавиться от беды, которая свалилась так нежданно-негаданно. Одни выбирались на восток, другие нескончаемым потоком заполняли улицы, ища здесь хотя бы временное пристанище.

Горе, тяжелое, нестерпимое горе обжигало сердце. Иван Кабушкин впервые по-настоящему узнал тогда, что такое ненависть.

А потом лагерь возле Парка челюскинцев, за колючей проволокой, где с пленными обращались хуже, чем со скотиной. Правда, в первые дни охмелевшие от победы фашисты, пытаясь подкупить местное население, отпускали домой всеннопленных-минчан. Нужно было только, чтобы какая-нибудь женщина пришла в лагерь и признала пленного своим мужем, братом или отцом.

Иван познакомился со многими пленными. Как бы тяжело ни было, он не мог оставаться без друзей, замкнуться в себе. Рядом с общей бедой его собственная казалась маленькой, мизерной.

Нашлись бойцы родом из Минска. Одного из них, которого тоже звали Иваном, отыскала жена. Почерневший, запыленный, с пересохшими губами, солдат порывисто обнимал молодую женщину, и скупые мужские слезы падали на ее щеки, на чистенькую, беленькую кофточку. Иван Кабушкин посматривал на них сбоку, и вдруг у него родилась смелая мысль.

— Добрый день! — приветливо поздоровался он с молодой женщиной после первых минут ее свидания с мужем. — Поздравляю вас со встречей.

Женщина подозрительно посмотрела на него: есть с чем поздравлять! Разве так мечтали они встретиться? Хоть и то верно — большое счастье, что муж живой и почти здоров. Очень исхудалый, правда, но это ничего, лишь бы забрать его отсюда. Все это Иван Кабушкин прочитал на лице молодой женщины.

— Это Жан, — сказал солдат. — Так все его зовут.

Они пожали друг другу руки: женщина — робко, Иван, или Жан, как он назвал себя, — решительно, крепко, так, что она чуть не вскрикнула.

— У меня к вам просьба, — тихо проговорил он. — Сделайте, чтобы и меня вывели отсюда, когда за Иваном придете... И за меня попросите начальство...

И отошел в сторону, не ожидая ответа. Солдат Иван попросил жену:

— Сделай, Марыся, парень он товарищеский, надежный...

Когда она ушла, Кабушкин отвел Ивана в сторону и спросил:

— Найдет она мне родственников в Минске?

— Найдет! Она у меня такая: если нужно, так из-под земли найдет. Дай бог каждому...

На другой день Мария пришла в лагерь с двумя девушками. Одна из них, постарше, с черными бровями и черной длинной косой, внимательно приглядывалась к пленным и, когда Иван Кабушкин стал рядом со своим новым другом, взяв его за локоть, с криком-причитаниями бросилась к Кабушкину:

— А мой же ты дорогой, а мой же ты родненький!.. — и повисла на шее у Ивана, спрятав лицо на его широкой груди. — Наконец-то я встретила тебя... Если бы не добрые люди, не нашла бы...

Услыхав этот крик, стали оглядываться и пленные и немцы. Обняв девушку и целуя ее, Иван сказал ей на ухо:

— Немного меньше пыла... Слишком уж много шума... Вон все смотрят...

— Это хорошо... Пусть смотрят, — тихо ответила она и снова громко заговорила: — Я уж и не надеялась тебя увидеть. Какое ж это счастье, что мы встретились!..

В тот же день его выпустили из лагеря. Об этом позаботилась новоявленная жена. Она привела его к себе на квартиру, в деревню Столовую, на самой окраине города. Через знакомых отыскали ему хорошую гражданскую одежду: два костюма — светлый и темный, туфли, сорочки.

Нелегко было подобрать одежду для такого богатыря. Но односельчане и хорошие знакомые из Минска помогли. Никто не спрашивал, для кого эта одежда. Если просят, значит, нужно.

В тот же день Жан (так называл он сам себя и так звали его другие) совсем переменился: старательно побрился, помылся, наодеколонился, чисто оделся. Теперь трудно было в этом красивом парне узнать того младшего лейтенанта, который с окровавленной головой понуро шагал в колонне пленных красноармейцев.

Кажется, и характер его теперь изменился. Снова улыбкой светились голубые глаза.

Веселый характер помогал ему быстро знакомиться и близко сходиться с людьми, завоевывать их симпатии. Осторожно, но неуклонно расширял он круг новых знакомых.

Вскоре в кармане у Ивана Кабушкина уже лежали документы на имя Александра Бабушкина.

Теперь он целыми днями ходил по городу, изучая обстановку, присматриваясь к людям, отыскивая нужные связи. Одна мечта владела им — перебраться за линию фронта. Но фронт с каждым днем отодвигался все дальше и дальше, а товарищей себе для задуманного дела Иван никак не мог найти: тот ранен, этот здоровьем слаб, а тот не доверяет незнакомому человеку.

Правда, последняя помеха не представлялась ему особенно серьезной. Попутчиков найти можно было: в городе осталось много народу, в том числе бойцов и командиров Красной Армии, которые попали в окружение и переоделись в гражданскую одежду. Среди них сотни, тысячи таких, которые страстно желали перейти фронт. Только попробуй догони его. Выйдешь на дорогу, попадешь на фашистский патруль — и могила.

В город с востока все еще возвращались неудачники беженцы-минчане.

Однако нужно было собирать, сплачивать надежных людей. Не сидеть же сложа руки, когда враг лютует в нашем доме.

Жан отправился на свидание с лейтенантом-летчиком, жившим недалеко от Дома правительства.

Познакомился он с летчиком с помощью хозяек своей квартиры. Те ходили к родственникам в город и, возвратясь, сказали ему по секрету, что видели летчика Леню, сбитого «мессершмиттами» вблизи Минска. Переодевшись в одной деревне в гражданскую одежду, Леня с потоком беженцев пришел в Минск и устроился на квартире у хороших людей. Он подыскивает надежных хлопцев, с которыми можно было бы перейти линию фронта.

Хозяйка рассказала об этом Ивану, потом познакомила его с Леней на улице. Тогда и договорились они собраться и основательно обсудить план дальнейших действий.

И вот — этот зверский расстрел военнопленных. Иван стоял, тесно прижавшись к стене в углу разрушенного дома, и напрягал все свои силы, чтобы сдержать нервную дрожь. Он не раз видел смерть в бою. Еще зимой 1939 года был ранен на финском фронте. В него стреляли, и он стрелял. Бил врага беспощадно, не думая, что и самого могут убить.

Здесь же шли обессиленные, раненые люди, шли с одной мыслью: скорей где-нибудь упасть и забыться в голодном сне. За что же их расстреливают? Зачем нужно превращать улицу в бойню?

Нет, человек так не сделал бы. Фашисты — звери, безжалостные, жаждущие крови звери. Таких ничем не проймешь. На их действия может быть только один ответ — пуля.

Ненависть снова трясла его лихорадкой. До боли сжав кулаки, он прижимался то одной, то другой щекой к холодным кирпичам изувеченной стены.

А там, на улице, слышались стоны раненых и одиночные выстрелы — палачи добивали тех, кто еще дышал и стонал. И вот он был совсем рядом со своими родными братьями и ничем не мог им помочь.

Долго стоял так Иван, окаменевший, наэлектризованный могучим зарядом ненависти.

Пробиваться ли за линию фронта? Разве здесь не на каждом шагу враги, которых нужно уничтожать, как бешеных собак? Теперь нет у него другой цели.

Из руин вышел не сразу на улицу, а пробрался между разрушенными домами всего квартала, подальше от того места, где еще недавно корчились в предсмертных судорогах пленные красноармейцы. Повернул направо и по безлюдной улице пошел в обход этого ужасного побоища.

Леню нашел на квартире. Тот с нетерпением ждал его.

— А я думал, Жан, с тобой что-нибудь случилось. Такая стрельба слышалась в той стороне...

На высокий лоб Ивана легли глубокие борозды. Погасла голубизна глаз. Они вдруг стали необычно серыми, еще глубже спрятались в тень глазниц.

— Запомни, друг мой, что со мной никогда, до самой смерти, ничего не случится. Но только что я видел такое, что и рассказать не могу...

— Что там за грохот был?

— Лучше бы не видеть... На моих глазах столько людей убито! Слабых, безоружных, раненых. И добивали, гады, с холодным равнодушием мясников. Нет, такое не забывается и не прощается. — Говорил отрывисто, грудным голосом, будто произносил слова клятвы. — Если ты, Леня, действительно тот, за кого выдаешь себя, незачем рваться на восток. Догонишь ли ты фронт или нет — неизвестно, а если догонишь, то как пробьешься через него? А здесь враги, лютые враги на каждом шагу. Давай вместе будем уничтожать их!

Летчик задумался. Иван ждал ответа.

— Так-то оно так, но это же анархия. Я привык к дисциплине, к армейскому порядку... Да и что мы сделаем вдвоем?

— При чем тут анархия? Бить фашистов нужно! Ведь к этому зовет нас партия... Кстати, я познакомился уже со многими минчанами, изучаю их настроение.

На всякий случай Иван вышел из каморки, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает. В хозяйской комнате никого не 6ыло. По просьбе Лени хозяйка, когда пришел Иван, вышла и теперь копалась в палисаднике. Возвратясь в каморку, Иван достал из потайного кармана небольшой измятый листок бумаги.

— Вот листовка... Почитай и все поймешь.

Леня прочитал раз, другой, третий. Бережно свернул листочек и отдал Ивану.

— Где ты нашел ее?

— Да вот нашел... Самолеты ночью сбросили.

— Кстати, почему у тебя такое имя — Жан? Ты француз, что ли?

— Давай, дружок, договоримся не интересоваться тем, что не относится к делу, — ответил Иван. — Мы с тобой теперь так живем, что чем меньше будем знать о прошлом каждого из нас, тем лучше. В случае провала, если и захочешь что-нибудь сказать врагу, — не скажешь. Ты понял меня? И не обижайся, пожалуйста, что я ничего не скажу тебе о своем прошлом. И тебя не буду спрашивать. Вижу, парень ты неплохой, воевать хочешь, и этого достаточно. Договорились?

— Согласен. Извини за нетактичный вопрос. Но если нас задержат вместе, о тебе что-нибудь спросят, что я должен сказать?

— Каждый раз я тебе буду сообщать, кто я. Сегодня я — парикмахер. Стригу и брею... Разве не похож на парикмахера?

И впервые на его лице Леня увидел веселую улыбку.

— Очень похож, — Леня даже удивился. — Я, по правде говоря, даже подумал об этом. Кстати, и пахнешь ты, как парикмахер.

— Назвался груздем — полезай в кузов... Как у тебя с документами?

— Пока никак. Будто кукушка в чужом гнезде.

— Это никуда не годится. Завтра же нужно сделать тебе хорошие документы. Кем ты хочешь назваться?

— Мне все равно, лишь бы фашисты не прицепились.

— Нужно сделать твое фото для документов. У меня есть знакомый парень, умеет фотографировать. Сейчас пойдешь к нему и скажешь: «Одолжи Жану корзиночку, пожалуйста». Он ответит: «Это можно» — и поведет тебя в хлевок. Там и сделает все, что нужно. Если же какая помеха будет, то он скажет: «К сожалению, наша корзиночка сломалась». В таком случае давай обратный ход. Запомни адрес...

На прощанье Иван сказал Лёне:

— Завтра в полдень я принесу тебе документы. Тогда и договоримся о дальнейшем. А пока, всего хорошего и не вылазь без особой надобности, не мозоль глаза фашистам. Нас ожидают серьезные дела. Нужно хорошо подготовиться к ним.

Лето давно уже минуло. Желтыми и серыми сделались загородные просторы. Поле лежало грустное, сиротливое. Пригорки белели песчаными лысинами.

Иван пробирался ярами к ближайшему лесу. Одет он был в густо простроченный ватник, такие же брюки, неуклюжие сапоги, белесую чуприну прижимала здорово поношенная суконная шапка. За широкой сгорбленной спиной болтался засаленный рюкзак.

В нем — килограмма два соли, кусок самодельного мыла и еще кое-какие вещи.

Во внутреннем кармане ватника лежали завернутые в старенький носовой платочек документы на имя Александра Назарова, крестьянина из Логойского района: сделанный по всем правилам немецкий «аусвайс» и трудовая книжка колхозника. Одним словом, крестьянин отнес в город продукты и выменял их на промышленные товары. Обычное дело.

Даже хорошие знакомые, пожалуй, не узнали бы теперь Ивана Кабушкина. Это был совсем другой человек: голова втянута в плечи, руки болтаются как-то спереди, шаги тяжелые, но быстрые. И шел он напрямик, выгадывая путь, как делают это заботливые крестьяне.

Только что рассвело. По небу плыли низкие облака. Земля дышала осенней терпкой прелью. Пожелтевшая трава, примятая тяжелым сапогом, влипала в сырую землю, не выпрямлялась.

На пригорке темно-зеленой стеной стоял лес. Стройные, высокие сосны, молодые кудрявые елки. Оголенные озорником ветром березы жалостно стонали в его неласковых объятиях.

Лес манил к себе, обещая приют, возможность укрыться, безопасность.

Став за молодую елку, Кабушкин осмотрелся. Кругом безлюдье. Значит, никто не следит. Можно идти смело.

Набрякшие сучья глухо хрустели под ногами. В стороне, испуганная шагами человека, взлетела стайка крикливых соек. Они быстро скрылись в глубине леса. Вслед за Кабушкиным, будто качаясь на волнах, летела и стрекотала сорока. Противная это птица! Найдя большую шишку, Иван запустил ее в стрекотуху, и та метнулась за густые елки.

Не впервые уже Кабушкин был в этом лесу. Несколько раз с Леней Виноградовым, Иваном Ломакой и другими друзьями приходил он сюда на разведку. Здесь прятали найденное на поле оружие, боеприпасы, медикаменты, создали свой партизанский «тыл». Отсюда решили ходить на боевые операции.

Удивительно складывалась судьба Ивана Кабушкина. Никогда не думал он, что ему придется быть артистом, да не на сцене, а в жизни. И не каким-нибудь артистом. Здесь игра необычная: чуть сфальшивил — сразу засыплешься. Если кто вспомнит, так не Ивана Кабушкина, а Жана или Сашку Бабушкина, а может быть, Александра Назарова — это смотря по тому, кто вспомнит. Никому, даже самым близким друзьям своим, не говорил он настоящего имени и фамилии.

Зачем? Где-то совсем недалеко, около Баранович живет его мать. Если бы кто-нибудь выдал гестаповцам Ивана Кабушкина, то они нашли бы и старуху. Ведь фамилия у них одна.

Нет, лучше для друзей остаться Жаном. Да и помирать он не собирается, пока не уничтожит последнего фашиста на родной Беларуси. Зачем думать о смерти?

Ветер с тоскливым шумом раскачивал вершины деревьев, а внизу было тихо. От земли шел густой грибной запах.

Залопотало вдруг что-то, захлопало над головой. Это пронеслась стайка рябчиков. Иван с любопытством проводил их взглядом. Он не был охотником, и красавцы рябчики вызывали в его душе только сочувствие и восхищение.

Наконец в лесном сумраке одна за другой показались фигуры людей. Их было четверо. Видно, встретились где-то на опушке. Они не разговаривали. Даже в лесу нужно было сохранять тишину — враг мог появиться везде.

Когда сошлись вместе, Иван сказал:

— Сейчас пойдем к тракту. Прошлый раз я подыскал удобное местечко: высокий обрыв над дорогой, на самом повороте. Хорошо видно во все стороны, а самим можно замаскироваться в кустах. Деревень поблизости нет. Предупреждаю еще раз: без моей команды не стрелять. Начинаю я. Удар должен быть быстрым и решительным. Если появится больше двух машин, не трогать. Будем бить одиночные, преимущественно легковые. Каждому иметь по гранате. Все понятно?

— Все, — тихо подтвердил Леня Виноградов.

— Тогда пошли. Идти друг за другом через десять шагов, оставлять как можно меньше следов. Подойдя к обрыву, я подниму руку, и тогда последнему — посыпать следы махоркой. Будем идти обратно — также посыпать следы махоркой. Пошли!

Место для нападения было выбрано действительно отличное. Обрыв почти козырьком нависал над дорогой. Густой кустарник давал возможность хорошо спрятаться всей группе.

Залегли, прикрывшись сосновыми ветками. Молчали. Серые тучи цеплялись за вершины деревьев. Немного моросило. Через толстые ватники до самого нутра пробирала зябкая сырость.

Иван тихо наломал можжевельника и густо подстелил под бок. Глядя на него, так сделали и остальные. Стало теплей, меньше тянуло сыростью от набрякшей земли. Пахло можжевельником и смолой.

А дорога была пустынна. Только однажды протарахтела по ней подвода — какой-то крестьянин вез картошку. Но и он исчез за далеким пригорком.

Тот, что лежал на правом фланге, тихо вскрикнул:

— Идет! Легковая. «Опель»... Накроем, Жан?

— Подготовиться! — скомандовал Кабушкин.

Он вытащил из кармана гранату-лимонку, поставил ее на боевой взвод и весь напрягся. Машина приближалась. Издали нельзя было рассмотреть, кто в ней сидит, но, конечно, рядовой немец не будет кататься в такое время на легковой машине далеко от фронта.

Не доезжая до поворота, шофер затормозил. За высоким пригорком, на котором лежали хлопцы, ему не видно было, что делается впереди. В этот момент Иван изо всей силы метнул гранату под машину. Послышался приглушенный взрыв. Машину подбросило и наклонило набок. Хлопцы дали по ней несколько очередей из автоматов и затем по команде Кабушкина бросились вниз.

Шофер и офицер были прошиты пулями и осколками гранаты. Быстро забрав документы, оружие, захватив небольшой чемодан с офицерским обмундированием, лежавший на заднем сиденье, подожгли машину и нырнули в лес.

— Не забудь посыпать следы, — напомнил Иван. — Нас обязательно будут искать с собаками.

Всем вместе, тем более теперь, идти в город нельзя было. Уже вечерело — дни в октябре короткие. А до Минска не близко.

— Вот что, хлопцы, — сказал Кабушкин на прощанье, когда оружие было снова спрятано. — Сейчас разойдемся, пересидим дня два-три у своих знакомых колхозников, пока стихнет шум, который поднимут фашисты. Потом нужно будет возвращаться в Минск. Оттуда пойдем в другой район. Нельзя топтаться на одном месте. Документы у всех в порядке? Фрицы и полицаи не прицепятся?

— Да, видно, все в норме. Работа чистая, — за всех ответил Леня.

— Ну, так всего, друзья, поработали вы сегодня хорошо. В Минске я скажу, как действовать дальше.

Пожав всем руки, он исчез, будто растаял в лесной чащобе.

По городу ползли слухи: кто-то на дорогах Минск — Логойск и Минск — Столбцы постреливает гитлеровцев. Слово «партизан» стало самым популярным у местных жителей, его часто повторяли и оккупанты.

А вскоре и в самом Минске стало неспокойно фашистам. Сначала они держались нахально: разгуливали ночами по улицам, пьяные бродили среди руин, даже не допуская мысли, что в городе, в глубоком тылу, кто-то осмелится покушаться на их жизнь. Но вот все чаще и чаще офицеры и солдаты начали как-то бесследно исчезать. Пойдет фашистский вояка вечером куда-нибудь пировать и не вернется.

Только трупный запах в руинах давал знать порой о бесславной гибели еще одного гитлеровца. При нем обычно не находили оружия, документов, а иногда и обмундирования.

После каждого такого убийства фашисты устраивали погромы в ближайших к месту происшествия кварталах, безжалостно уничтожали сотни «заложников». А это в свою очередь вызывало лютую ненависть минчан к оккупантам.

На стенах домов, на заборах, на досках фашистских объявлений начали появляться листовки. Они были разные — и написанные чернилами, и напечатанные на машинке. Это были в подавляющем большинстве сводки Советского Информбюро. Днем фашисты и их прислужники срывали, соскребали эти разноцветные листочки, которые несли правду людям, а наутро листовки вновь привлекали внимание людей. Гитлеровцы бросали в застенки СД тех, кто осмеливался читать листовки.

Замешательство и страх, вызванные в первые дни оккупации быстрым продвижением гитлеровцев, держались в городе недолго. Все крепче в сознание людей входило слово «война». Растерянность, которая охватывает молодого солдата в первом бою, проходила. Не только Иван Кабушкин, сотни минчан внимательно присматривались друг к другу, старались определить, у кого хватит мужества, выдержки, ловкости, чтобы схватиться с лютым врагом здесь, в стенах родного города.

Нет, Минск не опустел, как казалось на первый взгляд в начале оккупации. Он только затаил дыхание. В нем еще сильней и горячей бились сердца коммунистов и беспартийных патриотов, не успевших эвакуироваться в советский тыл или уйти в армию. Сотни членов, кандидатов партии и комсомольцев по разным причинам остались в оккупированном Минске. Вокруг них были десятки тысяч патриотов без партийных или комсомольских билетов. Двадцать четыре года Коммунистическая партия воспитывала в них любовь к Родине, советский характер, и вот началось испытание этой любви огнем.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒