Первый день 11 страница

— На все воля Божья, — медленно повторил Ники. — Я родился 6 мая, в день поминовения многострадального Иова. Я готов принять мою судьбу.

Это был финал. Никакие предостережения не имели на него действия. Он шел к пропасти, полагая, что такова воля Бога. Он все еще был под обаянием божественного ритма строк, которые говорили о страдальце, память которого прославляет ежегодно 6 мая христианская церковь:

«Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалился от зла».

За исключением последних трех слов, Николай II во всех отношениях походил на свой идеал. Он забыл, что он монарх. И вместо того чтобы окончить дни в старости и почете, он встретил свой последний час в темном погребе в Сибири, тщетно стараясь воздействовать на кровожадных большевиков. Насколько я его знал, я уверен, что собственная судьба была ему безразлична, но он надеялся, что убийцы пощадят жизнь его жены и детей.

Глава XII

ОЛОВЯННЫЕ БОГИ

За стенами царских дворцов простиралась Россия — «ледяная пустыня, по которой бродил лихой человек», по выражению К. П. Победоносцева.

Достаточно краткого перечня событий 1894—1917 тт., чтобы составить себе представление о «делах» этого «лихого человека».

Май 1896 г. — катастрофа на Ходынке.

1897—1901 гг. — частичные забастовки в Петербурге, Москве и провинции; бесчисленные покушения на жизнь министров, губернаторов и чинов полиции; чрезвычайные меры, принимаемые для охраны молодого царя.

1902 г. — убийство министра внутренних дел Д. С. Си- пягина.

1904 г. — убийство министра внутренних дел В. К. Плеве. 1904 г. — начало несчастной русско-японской войны.

9 января 1905 г. — революционные вожаки, вопреки категорическому приказу, запрещавшему уличные демонстрации, ведут петербургских рабочих по направлению к Зимнему дворцу, чтобы подать царю петицию, хотя им известно, что государь находится в Царском Селе. После многократных предостережений войска открывают по толпе огонь. В результате двести рабочих убито и ранено.

5 февраля 1905 г. — убийство в Москве великого князя Сергея Александровича. Ввиду переполнения Москвы террористами полиция просит членов царской семьи не присутствовать на похоронах.

6 июня 1905 г. — восстание на Черноморском флоте.

12 октября 1905 г. — Петербургский совет рабочих депутатов объявляет всеобщую забастовку.

17 октября 1905 г. — великий князь Николай Николаевич и председатель Совета министров С. Ю. Витте убеж

дают государя уступить требованиям революционеров. Объявление манифеста о созыве Государственной Думы.

20—25 октября 1905 г. — еврейские погромы.

Осень 1905 г. — правительство вынуждено принять чрезвычайные меры для благополучного возвращения армии с японского фронта и предохранения Сибирской железной дороги от покушений революционеров.

Декабрь 1905 г. — для подавления Московского восстания из Петербурга командируется л. -гв. Семеновский полк.

27 апреля 1906 г. — открытие первой Думы, в которой заседают болтливые профессора, журналисты, адвокаты и «умеренные» революционеры.

Весна—лето 1906 г. — так называемые «иллюминации» по всей Европейской России: мужики жгут помещичьи усадьбы. Убит ряд губернаторов, военных и чинов полиции.

7 июля 1906 г. — роспуск первой Государственной Думы. Некоторые депутаты отказываются подчиниться приказу о роспуске, отправляются в Выборг и выпускают воззвание, в котором предлагают народу не платить царскому правительству податей. П. А. Столыпин, назначенный председателем Совета министров, организует планомерную борьбу с революционерами.

12 августа 1906 г. — взрыв бомбы на даче Столыпина на Аптекарском острове в Петербурге. Ранены дети Столыпина и убито и ранено множество должностных лиц.

Зима 1906/07 г. — эпидемия бандитских нападений- экспроприаций, организованных революционерами для пополнения партийной кассы, что вынуждает правительство объявить военное положение во многих крупных центрах.

3 июня 1907 г. — роспуск второй Государственной Думы, которая была еще более оппозиционной, чем первая: с думской трибуны была оскорблена русская армия.

Осень 1907 г. — выборы в Государственную Думу проходят по новому избирательному закону, который обеспечивал более широкое участие в законодательной деятельности представителей земской России. Третья Дума была менее болтливой, чем первые две, но большинство ее членов страдало комплексом неполноценности.

1908—1911 гг. — меры, предпринятые Столыпиным, восстанавливают порядок. Расцвет промышленности и банковского дела достигает невиданных до той поры размеров. Вводятся законы о землеустройстве, направленные к ликвидации сельской общины, к разверстанию крестьянских земель на хутора и отруба и к развитию переселенческого дела.

14 сентября 1911 г. — убийство Столыпина в Киеве.

1912—1914 гг. — главой правительства является В. Н. Ко- ковцов, бесцветный бюрократ, боящийся собственной тени и неспособный на конструктивные идеи. С. Д. Сазонов, министр иностранных дел, служит марионеткой в руках французского и английского правительств, его политика вовлекает Россию во всевозможные авантюры на Балканах и создает трудности в ее отношениях со странами Центральной Европы.

30 июля 1914 г. — С. Д. Сазонов и великий князь Николай Николаевич используют все свое влияние, чтобы убедить государя подписать приказ о всеобщей мобилизации.

1915—1916 гг. — противники существующего строя оказывают преобладающее влияние в земском, городском и военно-промышленном комитетах. Петербург переполнен пораженческой литературой, которая использует влияние Распутина как средство разложения тыла.

Февраль 1917 г. — германские агенты ведут пропаганду в очередях за хлебом в С. -Петербурге и организуют забастовки на фабриках, работающих на оборону.

Март 1917 г. — отречение императора Николая II.

Этого лаконического перечня, однако, недостаточно, чтобы охарактеризовать невероятное легкомыслие и бесконечную безответственность тех общественных кругов, которые в течение двадцати трех лет прилагали все усилия для того, чтобы расшатать устои империи. Знаменательно, что ни одному из лидеров русского освободительного движения 1894—1917 гг. не удалось пережить в России грозу 1917—1918 гг. Все они были или убиты большевиками или же находятся ныне в эмиграции. Только

шатающееся правительство Николая II могло уступить их напору. Я привожу слова одного из публицистов освободительного движения Михаила Гершензона: «Русская интеллигенция должна быть благодарна царскому правительству, что оно своими тюрьмами и штыками защищает ее от народного гнева; горе всем нам, если мы доживем до того времени, когда падет царь». Это было напечатано в сборнике «Вехи» в 1907 г.

Но кто же были те люди, которые с энергией, достойной лучшего применения, составляли заговоры против существующего строя? Какое странное самоослеп- ление заставляло их верить в то, что разразившийся хаос революции в своем неистовстве разрушения ограничится территорией императорских дворцов? То, что они состояли членами различных политических партий: социал-революционной, социал-демократической, народносоциалистической или конституционно-демократической, имело очень мало значения для человека, знающего русскую историю. Блестящий лидер партии социал- демократов, большевиков и близкий друг Ленина, Малиновский, получал ежемесячно содержание от департамента полиции. С другой стороны, Александр Гучков, лидер консерваторов, делал все, что было в его власти, чтобы возбудить бунт в русской армии.

Попробуем смыть блестящий слой политической фразеологии с лица русского революционного движения и мы получим истинный облик «оловянных богов», фанатиков, авантюристов, претендентов на министерские посты, столбовых дворян-революционеров и др. разрушителей империи.

Лев Толстой, без каких бы то ни было особых причин, если не считать нескольких вышедших из-под его пера неудачных политических памфлетов, а также наивной враждебности к православной церкви, этот величайший литературный гений современной России, почитался нашей революционной молодежью апостолом. Ученые и крестьяне-ходоки преодолевали тысячи верст, чтобы побывать в аристократическом поместье графа Ясной Поляне, и его проповедь нового христианства была воспринята как призыв к немедленному восстанию. Время от времени, когда душа Толстого была растрогана

всеобщим обожанием, он писал вызывающие письма царю. Он страстно хотел, чтобы правительство начало его преследовать, арестовало и сослало в Сибирь. Но ни Александру III, ни Николаю II и в голову не приходило сделать подобную глупость: их глубокое восхищение автором «Войны и мира» помогало им игнорировать пафос этого мудреца, трогательного в желании пользоваться своим гениальным пером для того, чтобы писать статьи и памфлеты, изобличавшие «тирана».

Толстой специализировался в разоблачениях «жестокостей» императора Николая I. Однажды брат мой, историк Николай Михайлович, в длинном, строго обоснованном и очень учтивом письме указал Толстому на неосновательность его бессмысленных обвинений. И получил из Ясной Поляны курьезный ответ: Толстой признавал свое «глубочайшее уважение пред патриотической политикой» нашего деда и благодарил моего брата за «интересные исторические сведения». А тем временем никто не мешал продаже памфлета Толстого, тогда как традиции нашей семьи не позволяли издать полемику великого князя Николая Михайловича с владельцем Ясной Поляны.

Немедленно по получении известия о смерти Толстого император Николай II послал дружескую телеграмму его вдове, выражая свои искренние соболезнования и глубокую печаль по поводу кончины великого писателя. Однако наша интеллигенция выразила крайнее неудовольствие по поводу этого, вполне естественного поступка самодержца, опасаясь, что телеграмма эта могла бы сорвать грандиозную демонстрацию, которая должна была быть устроена в день похорон Толстого. В день похорон писателя, которые состоялись ноябрьским днем 1910 г., были произнесены бесконечные речи, порицавшие существующий строй, а также затронуты темы, не имевшие никакого отношения к событию. Если бы графиня С. А. Толстая не присутствовала на похоронах с заплаканным лицом, все участники этого революционного митинга забыли бы, что находятся на погребении человека, которого весь мир чтил исключительно как гениального романиста и который родился в семье, своим титулом, положением и богатством всецело обязанной этому самому, им столь жестоко ненавидимому царю России.

«Дорогой Лев Николаевич, память о вас будет вечно жить в сердцах благодарных крестьян Ясной Поляны» — гласила надпись на пятиметровом плакате, который несли на похоронах его почитатели. Семь лет спустя «благодарные крестьяне Ясной Поляны» осквернили могилу «дорогого Льва Николаевича» и сожгли его имение. На этот раз яснополянские мужики внимали речам представителя местного совдепа, а последний объяснил, что, несмотря ни на что, Толстой был «аристократом и помещиком», т. е. «врагом народа».

Рядом с Толстым в рядах «святых» революции находились князь Петр Кропоткин, Вера Засулич, Брешко- Брешковская (ее называли «бабушкой русской революции») и многочисленные политические убийцы, отбывавшие сроки наказания в Шлиссельбургской крепости. Князь Кропоткин проповедовал свою довольно безобидную теорию розового анархизма из собственного комфортабельного дома в Лондоне. Остальные, главным образом женщины, причислены к лику «святых» революции за содеянные ими, начиная с 70-х годов прошлого столетия, террористические акты.

Убежденный феминист мог бы радоваться этому преобладанию слабого пола в русском революционном движении, однако биографы Шарлотты Корде нашли бы мало, привлекательного в образах кровожадных русских старых дев, которые были скорее объектами для наблюдений Крафта-Эбинга или Фрейда, чем подлинными героинями. Тем не менее революционный хороший тон требовал от каждого уважающего себя либерала, чтобы он вставал при упоминании имени Веры Фигнер. Ведь эта почтенная дама принимала ближайшее участие в покушении на жизнь царя-освободителя, и «жестокий» император Александр III осмелился засадить в тюрьму убийцу своего отца! Как это, однако, ни странно, но большевики отказались признать божественную сущность «оловянных богов» революции, и первая годовщина советского режима застала их в тюрьме или же в изгнании. Можно смело сказать, что закон возмездия избрал в лице большевиков неожиданных эмиссаров для исполнения своей воли.

Сазонова, убийцу В. Плеве, и полоумного юношу Каляева, который бросил бомбу в карету великого князя Сергея Александровича, нужно отнести к разряду революционных фанатиков. Они и им подобные служили пушечным мясом для Бориса Савинкова — этого «спортсмена революции». «Принц Гамлет, старавшийся быть цезарем Борджиа» — сказал о нем Радек во время суда над Савинковым в Москве в 1925 году. Солдат удачи, поэт, «великий любовник», блестящий рассказчик, великий лгун, любитель поесть, мастер и раб громких слов, Борис Савинков боролся со всеми режимами только во имя самой борьбы. Он подготовил убийство великого князя Сергея Александровича, он был в числе заговорщиков на жизнь императора Николая II, он занимался интригами против Временного правительства совместно с генералом Корниловым, он «продал» того же генерала Корнилова Временному правительству, он работал как тайный агент союзников против большевиков, он призывал к священному походу против советов, он явился к большевикам с повинной и предал им их противников, он претендовал на роль диктатора крестьянской России и окончил свою беспокойную жизнь, выбросившись из окна Лубянской тюрьмы в Москве.

— Революция и контрреволюция — мне все равно, — признался он одному моему знакомому в 1918 году. — Я жажду действия! Единственное мое желание — это дать работу самодовольным бездельникам, которые слоняются на задворках без толка, и отбить у них охоту заниматься любовными похождениями.

Народное воображение, не подозревая, что представляла собою на самом деле личность Савинкова, причисляло его к лику «святых» революции и приписывало ему все политические убийства, происшедшие в первом десятилетии двадцатого века. А говоря по правде, убил он собственноручно всего одного старого городового, оказавшегося безоружным. Он умел разыскивать истерических молодцов, падких до его красноречия и готовых умереть за революцию. И они действительно погибали, а тем временем Савинков благополучно выбирался в Париж, чтобы продолжать свою приятную жизнь. Там он боролся со всеми существующими правительствами, сидя ежедневно от 12 до 2 в ресторане Ларю и запивая воспоминания о своих чудесных побегах бутылкой превосходного «Мутон-Ротшильд». Рассказывая историю покушения на жизнь великого князя Сергея Александровича, Савинков приводил трогательный мотив, почему покушение совершил не он. «Я убил бы великого князя собственными руками, но когда его карета обогнула угол, за которым я стоял с бомбой, я заметил, что с ним в экипаже сидят двое детей».

Эта занимательная история производила у Ларю фурор. Спустя годы великая княгиня Мария — это она сидела тогда в экипаже — пожелала увидеться со своим «спасителем». Но факт остается фактом, и смертоносная бомба была брошена в Сергея Александровича Каляевым в то время, как «друг детей» благополучно возвратился на рю Руаяль.

Савинков был талантливым романистом, и русское правительство косвенным образом финансировало его террористические акты, великодушно разрешая продавать в России савинковские романы, а также печатать его еженедельные корреспонденции на страницах московских газет. Министру внутренних дел и во сне не снилось, что добрая половина русских революционеров, и в том числе Савинков, Троцкий, Чернов и Зензинов, имели возможность продолжать свою террористическую деятельность только благодаря гонорарам, которые они получали от русских издателей!

Удивительные побеги Савинкова, часть которых затмила даже похождения Казановы, были возможны только благодаря его тесному сотрудничеству с небезызвестным Азефом, который официально был лидером террористов, а неофициально — агентом департамента полиции. Революционеры считают его «агентом-провокатором» чистейшей воды; департамент полиции обвинял его в приверженности к революции. Во всяком случае, установлено, что Азеф не предупредил департамент полиции о заговоре на жизнь Плеве и великого князя Сергея Александровича, хотя ему и были известны все детали готовящихся покушений за несколько недель вперед. Страх мести Савинкова, вероятно, победил в Азефе его жадность к деньгам, а потому секретные донесения Азефа из Парижа даже не упоминали, где находится его болтливый сообщник.

Давая показания перед комитетом парижских революционеров, Савинков сначала грозил убить собственноручно того «мерзавца», который посмеет набросить малейшую тень на имя его «дорогого друга» Азефа. Он заявил, что, если бы не преданность Азефа, его арестовала бы полиция в ночь пред убийством великого князя. Савинков мог бы еще добавить к своим показаниям, что список тайных агентов русского охранного отделения был переполнен именами выдающихся лидеров революционного подполья, и потому не было особой надобности так негодовать по поводу личности Азефа.

«Мы могли бы купить очень многих из революционеров, если бы сошлись с ними в цене», — писал бывший директор департамента полиции Васильев в своих опубликованных посмертно мемуарах.

Это совершенно справедливо. Недаром после своего триумфа в марте 1917 года революционеры поторопились сжечь все архивы охранных отделений.

Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы «красная опасность» исчерпывалась такими любителями аплодисментов, как Толстой и Кропоткин, такими теоретиками, как Ленин или Плеханов, старыми психопатками вроде Брешко-Брешковской или Фигнер и авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразной болезнью, настоящая опасность революции заключалась в многочисленных переносчиках заразы: мышах, крысах и насекомых... Или же, выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков этой заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и др. общественных деятелей, живших щедротами империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую кни- гу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах.

Как надо было поступить с теми великосветскими дамами, которые по целым дням ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про царя и царицу? Как надо было поступить в отношении тех двух отпрысков стариннейшего рода князей Долгоруких, которые присоединились к врагам монархии? Что надо было сделать с князем Трубецким, ректором Московского университета, который превратил это старейшее русское высшее учебное заведение в рассадник революционеров! Что надо было сделать с блестящим профессором Милюковым, который считал своим долгом порочить режим, разъезжая по заграницам, понижая там наш кредит и радуя наших врагов? Что следовало сделать с графом Витте, возведенным Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого было снабжать газетных репортеров скандальными историями, дискредитировавшими царскую семью? Что нужно было сделать с профессорами наших университетов, которые провозглашали с высоты своих кафедр, что Петр Великий родился и умер негодяем? Что следовало сделать с нашими газетами, которые встречали ликованием наши неудачи на японском фронте? Как надо было поступить с теми членами Государственной Думы, которые с радостными лицами слушали сплетни клеветников, клявшихся, что между Царским Селом и ставкой Гинденбурга существовал беспроволочный телеграф? Что следовало сделать с теми командующими вверенных им царем армий, которые интересовались нарастанием антимонархических стремлений в тылу армии более, чем победами над немцами на фронте? Как надо было поступить с теми ветеринарными врачами, которые, собравшись для обсуждения мер борьбы с эпизоотиями, внезапно вынесли резолюцию, требовавшую образования радикального кабинета?

Описания противоправительственной деятельности русской аристократии и интеллигенции могли бы составить целый том, который следовало посвятить русским эмигрантам, оплакивающим ныне на улицах европейских городов «доброе старое время». Но рекорд глупой тенденциозности побила, конечно, наша дореволюционная печать. Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или печатно не выражал своей враждебности существующему строю. Об ученом или писателе, артисте или музыканте, художнике или инженере судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений. Чтобы не ходить далеко за примерами, достаточно сослаться на печальный личный опыт философа В. В. Розанова, публициста М. О. Меньшикова и романиста Н. С. Лескова.

Все трое по различным причинам отказались следовать указке радикалов. Розанов — потому что выше всего ставил независимость творческой мысли; Лесков — потому что утверждал, что литература не имеет ничего общего с политикой; Меньшиков — потому что сомневался в возможности существования Российской империи без царя. Все трое подверглись беспощадному гонению со стороны наиболее влиятельных газет и издательств. Рукописи Лескова возвращались ему непрочитанными, над его именем смеялись самые ничтожные из газетных репортеров, а несколько его замечательных романов, изданных за его же собственный счет, подвергались бойкоту со стороны предубежденной части нашего общества. Немцы и датчане под предводительством Георга Брандеса первыми открыли Лескова и провозгласили его выше Достоевского.

Меньшиков всю жизнь прожил в полнейшей изоляции, подобно прокаженному, которого поносили все современные авторитеты и избегали сотрудники его же газеты «Новое время». Имя этого величайшего русского журналиста являлось символом всего самого низкого, подлого и презренного. Тирания самочинных цензоров российского общественного мнения была настолько сильна, что на сорокалетний юбилей писательской деятельности Меньшикова ни один писатель не решился послать ему поздравительной телеграммы из боязни, что этот поступок станет известным публике. И этот старик сидел одинокий, всеми покинутый в редакции и писал еще одно из своих блестящих, но, увы, мало кем оцененных «Писем к ближним»!

Что же касается Розанова, то даже его уникальная по своей оригинальности философия и его общепризнанный гений не спасли его от остракизма. Его не признавали ни газеты, ни журналы, ни клубы, ни литературные объединения. Его обширное литературно-философское наследие получило распространение только после его смерти, когда после прихода к власти большевиков все старые споры стали казаться смешными. При жизни человек этот, который опередил в своих психологических откровениях на целое поколение Фрейда, был обречен на писание маленьких, незначительных статей в «Новом времени». Незадолго до войны Сытин, возмущенный тем, что такой талант, как Розанов, пропадает зря, принял писателя в свою газету «Русское слово», где он должен был писать под псевдонимом Варварина. Но стаду овец легко почуять приближающегося льва. Первая же статья Варварина-Розанова произвела переполох среди сотрудников «Русского слова». Делегация сотрудников во главе с Дм. Мережковским явилась к храброму издателю и предъявила ультиматум: он должен был выбрать между ними и Розановым-Варвариным.

— Но, господа, господа, — просил издатель, — вы ведь не можете отрицать гения Розанова?

— Мы не интересуемся тем, гений он или нет, — ответила делегация. — Розанов — реакционер, и мы не можем работать с ним в одной газете!

Господина Мережковского можно сейчас найти в Париже, где он льет слезы сожаления по золотому веку русских реакционеров и переполнен восхищением перед памятью о философе, которого лишил возможности зарабатывать себе на жизнь.

В очаровательной вещице, которая называлась «Революция и интеллигенция» и была написана сразу после прихода большевиков к власти, Розанов описывает положение российских либералов следующим образом:

«Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены»[§§].

Глава XIII

ГРОЗА НАДВИГАЕТСЯ...

Провидению было угодно, чтобы события моей личной жизни, в течение двадцатитрехлетнего царствования императора Николая II, были тесно связаны с трагическими датами русской истории.

Вначале я мирился с событиями и старался создать семейный очаг на фоне хаоса. Этим я обязан был жене, так как мною руководила любовь к ней.

Наш медовый месяц был прерван смертью ее отца, и мы возвратились в Петербург, желая помочь Ники и Аликс в их первых шагах. Едва ли можно было бы найти две другие пары молодоженов, которые были более близки друг к другу, чем мы четверо. Вначале мы занимали смежные апартаменты в Аничковом дворце, так как хотели быть ближе к вдовствующей императрице Марии Федоровне. Потом мы все переехали в Зимний дворец, который подавлял своими размерами и громадными, неуютными спальнями. Весной жили в Гатчине, летом в Петергофе. Осенью ездили в Аббас-Туман, чтобы навестить Жоржа, и в Крым, где наше имение Ай-Тодор примыкало к Ливадийскому дворцу. Мы были таким образом всегда вместе, никогда не утомляясь ни друг другом, ни нашей дружбой. Когда в 1895 году родилась моя дочь Ирина, Ники и Аликс делили со мною радость и проводили часами время у постели Ксении, восхищаясь красотой будущей княгини Юсуповой.

Вполне вероятно, что Александра Федоровна, прибыв в Россию недавно, стремилась проводить время в обществе людей, которым она всецело доверяла и которых понимала. Это способствовало тому, что наша дружба достигла редкой в отношениях между родственниками сердечности. После обеда мы долго еще оставались

вместе, просматривая доклады, представленные государю его министрами. Горя желанием принести пользу престолу, я преувеличивал в то время значение постройки большого русского военного флота. Десять лет, проведенных на службе во флоте, открыли мне глаза на многие недостатки нашей морской обороны. Я мог похвастаться большими познаниями в моей специальности и мог представить государю все необходимые данные. Он решил, что я должен составить краткую записку, которую надо было отпечатать в количестве ста экземпляров и раздать высоким морским начальникам. Это был, так сказать, «заговор» между мною и Ники против морского министра адмирала Чихачева и генерал-адмирала великого князя Алексея Александровича.

До тех пор, пока мои действия соответствовали намерениям государя, я был готов принять все неудовольствие заинтересованных лиц на себя. Государыня принимала в осуществлении моего «заговора» самое деятельное участие. Я помню, как она тихо спросила меня во время придворного завтрака в апреле 1896 года: «Вы отправили записку адмиралам? » — «Да, сегодня утром», — прошептал я в ответ, нагнувшись, чтобы поцеловать ее руку. Наши соседи за столом навострили уши и выглядели весьма заинтересованными. На следующее утро Аликс позвала меня к себе, чтобы сообщить, что дядя Алексей и Чихачев угрожали подать государю прошение об отставке, если я не принесу официальных извинений. Я пошел прямо к государю.

— Надеюсь, ты помнишь, что я написал эту записку с твоего разрешения и благословения?

— Конечно, конечно, — вздохнул Ники. — Но разве ты не видишь, Сандро, что в том, что говорит дядя Алексей, есть большая доля правды? Не могу же я позволить своему зятю подрывать дисциплину во флоте!

Я был ошеломлен.

— Ради Бога, Ники! Разве не тебе первому я прочел эту записку в еще необработанном виде?

— Конечно, конечно. Но я обязан заботиться о мире в нашей семье, Сандро. Будь благоразумен и согласись с предложением дяди Алексея.

— Что же он предлагает?,

— Он предлагает назначить тебя командиром броненосца «Император Николай I», который плавает в китайских водах.

— Понимаю. Значит, я должен отправиться в изгнание за то, что исполнил твои приказания?

Его лицо передернулось.

— Это просто вопрос поддержания дисциплины.

— А если я не приму этого назначения?

— Тогда я, право, не знаю, что мы будем делать. Я полагаю, что дядя Алексей будет настаивать, чтобы тебя исключили из флота.

— Благодарю тебя, Ники, — сказал я. — Молю Бога, чтобы он помог мне удержать власть над собой. Я предпочитаю принять твое второе предложение.

Он явно испытал облегчение и обнял меня.

— Я знал, Сандро, что ты будешь благоразумен. Оставь на некоторое время в покое дядю Алешу, а потом через год или два мы посмотрим, что можно будет предпринять для твоего полного удовлетворения. Подумай только, как счастлива будет Ксения, когда узнает, что теперь ты будешь всецело. с нею.

Ксения была действительно счастлива. Из-за нежелания Ники принять в «петергофской битве» мою сторону мы провели с женой самые счастливые годы нашей супружеской жизни. Дети рождались один за другим. Мой сын Андрей — старший из шести мальчиков — родился в январе 1897 года, рождение остальных следовало между 1899 и 1906 годами. Я никогда не симпатизировал отцам, терявшим в день рождения детей голову. Сам я неизменно оставался при Ксении, пока все не было благополучно окончено. Чтобы облегчить родовые муки, придворный доктор давал ей обычно небольшую дозу хлороформа. Это заставляло ее смеяться и говорить разные забавные вещи, так что наши дети рождались в атмосфере радости.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒