Первый день 13 страница

— Но разве, Ваше Высочество, вы не понимаете, — кричал министр иностранных дел, окончательно впавший, по-видимому, в детство, — как мы рискуем тем, что нам будет объявлена война Великобританией и Германией. Разве вы не понимаете, на что намекает Вильгельм в своей ужасной телеграмме?

— Нет, не понимаю. Более того, я сомневаюсь, знает ли сам германский император, что он хотел выразить своей телеграммой. Мне ясно только одно: он по обыкновению ведет двойную игру. Друг он нам или не друг? Чего же стоят его рассуждения о необходимости объединения всех белых пред лицом желтой опасности?

— Вы видите, — продолжал кричать министр иностранных дел, — Его Высочество совершенно не отдает себе отчета в серьезности создавшегося положения. Он даже старается оправдать действия своей эскадры.

«Своей эскадры»... Я взглянул на адмирала Авелана и дядю Алексея. Мне казалось, что они будут достаточно мужественны, чтобы опровергнуть этот вздор, но оба молчали. Таким образом, я оказался в роли зачинщика, а они в роли детей, которых направили по ложному пути.

— Сандро, я принял решение, — твердо сказал Ники. — Ты должен немедленно распорядиться, чтобы эскадра освободила захваченные в Красном море пароходы и в дальнейшем воздержалась от подобных действий.

Я задыхался от унижения. Я думал об офицерах и команде наших крейсеров, которые так гордились тем, что им удалось совершить, и ожидали поощрения. Передо мною мелькнуло ненавистное лицо Вильгельма, который торжествовал победу. А мои бывшие друзья в Токио? Как будет смеяться старый хитрец граф Ито!

В обычное время я подал бы в отставку и отказался от всех моих должностей, включая пост начальника Главного управления портов и торгового мореплавания. Но великий князь не имел права покидать своего государя в тяжелое время. Подавив горечь, я подчинился.

Эпизод с «крейсерской войной» причинил мне громадное разочарование. Я надеялся, что Ники оставит меня в покое, перестанет рассчитывать на мою помощь и спрашивать моих советов. Но я ошибся. Мое мнение опять понадобилось. Начинался новый кошмар. Мы сидели в Царском с Ники, дядей Алексеем и Авеланом и обсуждали новый важный вопрос. Нам предстояло решить, должны ли мы утвердить план адмирала Рожественско- го, который предлагал отправить наши военные суда на Дальний Восток на верную гибель?

Сам адмирал не питал каких-либо надежд на победу. Он просто думал о том, что надо «чем-нибудь удовлетворить общественное мнение». Наш флот и тысячи человеческих жизней должны быть принесены в жертву невежественным газетным «специалистам по морским вопросам». Эти последние открыли недавно существование

некоторых технических морских терминов, вроде «боевой коэффициент», «морской тоннаж» и т. п., и старались ежедневно доказать в газетных столбцах, что японцев можно пустить ко дну соединенными силами наших Тихоокеанской и Балтийской эскадр.

Ники объяснил нам причину совещания и просил всех искренно высказать свое мнение по этому вопросу.

Дядя Алексей ничего не мог сказать и имел гражданское мужество в этом признаться. Авелан говорил много, но не сказал ничего путного. Его речь была на тему «с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой стороны, нельзя не признаться... ». Рожественский блеснул еще раз основательным знанием Нельсона. Я говорил последним и решил не церемониться. К моему величайшему удивлению, было решено последовать моему совету и наш Балтийский флот на верную гибель в Тихий океан не посылать.

В течение двух недель все было благополучно, но к концу второй недели Ники снова изменил свое мнение. Наш флот должен был все-таки отправиться на Дальний Восток, и я должен был сопровождать государя в Кронштадт для прощального посещения наших кораблей. По дороге в Кронштадт я снова пробовал высказать свою точку зрения и встретил поддержку в лице весьма опытного флаг-капитана императорской яхты «Штандарт». Государь снова начал колебаться. В душе он соглашался со мною.

— Дай мне еще раз поговорить с дядей Алексеем и Авеланом, — сказал он, когда мы переходили на яхту адмирала. — Дай мне поговорить с ними с глазу на глаз. Я не хочу, чтобы твои доводы на меня влияли.

Их заседание длилось несколько часов. Я же в роли «enfant terrible» нашего флота ожидал их на палубе.

— Ваша взяла, — сказал Авелан, появляясь на палубе. — Мы приняли неизменное решение эскадры на Дальний Восток не посылать.

«Неизменность» решения Ники продолжалась десять дней. Затем он в третий и последний раз переменил свое решение: наши суда, матросы и офицеры должны быть все-таки принесены в жертву на алтарь общественного мнения.

14 мая — в девятую годовщину коронации — наш пикник в Гатчине был прерван прибытием курьера от Авелана: русский флот был уничтожен японцами в Цусимском проливе, адмирал Рожественский взят в плен. Будь я на месте Ники, то немедленно отрекся бы от престола. В цусимском поражении он не мог винить никого, кроме самого себя. Он должен был бы признаться, что у него недоставало решимости осознать все неизбежные последствия этого самого позорного в истории России поражения. Государь ничего не сказал по своему обыкновению. Только смертельно побледнел и закурил папиросу.

В этот день его единственному сыну Алексею исполнилось девять с половиной месяцев и прошло немного более трех месяцев со дня убийства дяди Сергея в Москве.

Вся Россия была в огне. В течение всего лета громадные тучи дыма стояли над страной, как бы давая знать о том, что темный гений разрушения всецело овладел умами крестьян, и они решили стереть всех помещиков с лица земли. Рабочие бастовали. В Черноморском флоте произошел мятеж, чуть не принявший широкие размеры, если бы не лояльность моего бывшего флагманского судна «Ростислав». Новый министр внутренних дел князь Святополк-Мирский, заменивший убитого Плеве, говорил о «своей бесконечной вере в мудрость общественного мнения». А тем временем революционеры убивали высших должностных лиц вблизи тех мест, где Святополк-Мирский произносил свои речи. Латыши и эстонцы методически истребляли своих исконных угнетателей — балтийских баронов, и один из блестящих полков гвардии должен был нести в прибалтийских губерниях неприятную обязанность по охране помещичьих усадеб. Полиция на местах была в панике. Из всех губерний неслись вопли о помощи и просьбы прислать гвардейские части или казаков. Было убито так много губернаторов, что назначение на этот пост было равносильно смертному приговору. Заключение мира с Японией, состоявшееся благодаря дружественному вмешательству президента США Рузвельта, поставило на очередь чрезвычайно сложную проблему: вернуть наши военные части с фронта в Европейскую Россию по Сибирской железной дороге, охваченной на большей части пути всеобщей забастовкой.

6 августа был подписан Манифест о созыве Государственной Думы, обладавшей законосовещательными правами. Эта полумера, вместо успокоения, лишь удвоила агрессивность революционеров.

Война была окончена, но необходимо было немедленно приступить к постройке эскадры минных крейсеров за счет сумм, полученных по всенародной подписке, и эту новую задачу Ники возложил на меня. Я выехал в Ай-Тодор. Госпиталь, который я построил предыдущим летом у себя в имении для выздоравливающих офицеров, хорошо работал, но революционное движение захватило даже благословенный Крым. Для нашей охраны из Севастополя прибыла рота солдат. Мы впали в уныние, дети были подавлены. Телефонное сообщение с Севастополем было прервано забастовкой. То же самое происходило с почтой. Отрезанный от всего мира, я проводил вечера, сидя на скамейке около Ай-Тодорского маяка и мучительно стараясь найти выход из создавшегося положения.

Чем больше я думал, тем более мне становилось ясным, что выбор лежит между удовлетворением всех требований революционеров или объявлением им беспощадной войны. Первое решение неизбежно привело бы Россию к социалистической республике, так как не было еще примеров в истории, чтобы революции останавливались на полдороге. Второе — возвратило бы престиж власти. Но во всяком случае положение прояснилось бы. Если Ники собирался стать полковником Романовым, то путь к этому был чрезвычайно прост. Но если он хотел выполнить присягу и остаться монархом, он не должен был отступать ни на шаг пред революционными болтунами. Таким образом, было два исхода: или белый флаг капитуляции, или же победный взлет императорского штандарта. Как самодержец всероссийский, Николай II не мог допустить никакой иной эмблемы на шпиле Царскосельского дворца.

Полторы тысячи миль отделяли Петербург от Ай-Тодо- ра. Еще большее расстояние отделяло мое мировоззрение от нерешительности императора Николая II. 17 октября 1905 года после бесконечного совещания, в котором приняли участие Витте, великий князь Николай Николаевич и министр двора Фредерикс, государь подписал Манифест, весь построенный на фразах, имевших двойной смысл. Николай II отказался удовлетворить силы революции — крестьян и рабочих, но перестал быть самодержцем, который поклялся в свое время в Успенском соборе свято соблюдать права и обычаи предков. Интеллигенция получила наконец долгожданный парламент, а русский царь стал пародией на английского короля — и это в стране, находившейся под татарским игом в год принятия Великой хартии вольностей. Сын императора Александра III соглашался разделить свою власть с бандой заговорщиков, политических убийц и тайных агентов департамента полиции.

Это был конец! Конец династии, конец империи! Прыжок через пропасть, сделанный тогда, освободил бы нас от агонии последующих двенадцати лет!

Как только телеграфное сообщение с Петербургом восстановилось, я немедленно телеграфировал Ники, прося об отставке от должности начальника Главного управления портов и торгового мореплавания. Я не хотел иметь ничего общего с правительством, идущим на трусливые компромиссы, и менее всего с группой бюрократов, во главе которой встал Витте, назначенный российским премьер-министром.

Бесчинства проклятого 1905 года продолжались все возрастающим темпом.

В конце октября по России прокатилась волна еврейских погромов, которые либеральный Витте не мог остановить. Этот самодовольный Макиавелли воображал, что получит поддержку крайне правых элементов, разрешив пьяной черни разрушать дома и лавки еврейского населения. Он был достоин презрения и жалости!

Кульминационный момент кровопролития наступил в декабре, когда л. -гв. Семеновский полк должен был экстренно прибыть в Москву на подмогу беспомощной полиции для подавления восстания на Пресне.

Выборы в Государственную Думу происходили в атмосфере политических убийств, забастовок, экспроприации и поджогов помещичьих усадеб. Большевики советовали своим сторонникам бойкотировать на выборах Государственную Думу, уступив поле битвы для триумфа партии конституционных демократов, состоявшей из профессоров, журналистов, врачей, адвокатов и пр., предводительствуемых поклонниками английской конституции.

Утром 27 апреля 1906 года вдовствующая императрица, великий князь Михаил Александрович, Ксения и я сопровождали царя и царицу из Петергофа в Зимний дворец на открытие Государственной Думы.

Церемония происходила в том же зале, в котором одиннадцать лет тому назад Ники просил представителей земско-городского съезда забытъ о «бессмысленных мечтаниях», и эта неудачная фраза стала с тех пор боевым кличем революции.

Все мы были в полной парадной форме, а придворные дамы — во всех своих драгоценностях. Более уместным, по моему мнению, был бы глубокий траур.

После богослужения Ники прочел короткую речь, в которой подчеркнул задачи, стоявшие пред членами Государственной Думы и преобразованного Государственного Совета. Мы слушали стоя. Мои близкие сказали мне, что они заметили слезы на глазах вдовствующей императрицы и великого князя Владимира. Я сам бы не удержался от слез, если бы меня не охватило странное чувство при виде жгучей ненависти, которую можно было заметить на лицах некоторых наших парламентариев. Мне они показались очень подозрительными, и я внимательно следил, чтобы они не подошли слишком близко к Ники.

— Я надеюсь, что вы начнете свою работу в дружном единении, вдохновленные искренним желанием оправдать доверие монарха и нашей великой Родины. Да благословит вас Господь!

Таковы были заключительные слова государя. Он читал свою речь звонким, внятным голосом, сдерживая чувства и скрывая горечь.

Затем раздались крики «ура» — громкие там, где находились члены Государственного Совета, слабые, где были члены Думы, — и похороны самодержавия были закончены. Мы переоделись и возвратились в Петергоф.

Витте был смещен накануне открытия Думы, и во главе напуганных сановников стоял теперь Горемыкин, дряхлый, покрытый морщинами, выглядевший как ходячий труп, поддерживаемый невидимой силой.

Во дворце царила подавленная атмосфера. Казалось, что приближенные царя пугались собственной тени. Я задыхался. Меня тянуло к морю. Новый морской министр, адмирал Бирилев, предложил мне принять на себя командование флотилией минных крейсеров Балтийского моря. Я немедленно согласился. В том настроении, в котором я был, я согласился бы мыть палубы кораблей! Я задрожал от счастья, когда увидел мой флаг, поднятый на «Алмазе», и испытывал живейшую радость, что по крайней мере три месяца проведу вдали от «пляски смерти».

Ксения и дети проводили лето в Гатчине. Раз в неделю они навещали меня. Мы условились, что в моем присутствии не будет произнесено ни одного слова о политике. Все, что я знал о политических новостях, — это то, что молодой, энергичный саратовский губернатор Столыпин заменил Горемыкина. Мы плавали в финских водах на яхте моего шурина Миши и говорили о предметах, очень далеких от новой российской «конституции».

Однажды пришло известие из Гатчины о том, что один из моих сыновей заболел скарлатиной и находится в тяжелом состоянии. Я должен был немедленно выехать.

— Я вернусь при первой же возможности, — обещал я своему помощнику. — Вероятно, на следующей неделе.

Эта «следующая неделя» так никогда и не наступила. Через три дня я получил от моего денщика, остававше-

гося на «Алмазе», записку, что экипаж крейсера готов восстать и только ждет моего возвращения, чтобы взять меня заложником.

— Я глубоко огорчен, Сандро, но в данном случае тебе не остается ничего другого, как подать в отставку,

— решил Ники. — Правительство не может рисковать — выдать члена императорской фамилии в руки революционеров.

Я сидел за столом напротив него, опустив голову. У меня больше не было сил спорить. Военные поражения, полный крах всех моих усилий, реки крови и — в довершение всего — мои матросы, которые хотели захватить меня в качестве заложника. Заложник — такова была награда за те двадцать четыре года, которые я посвятил флоту. Я пожертвовал всем — моей молодостью, моим самолюбием, моей энергией — ради нашего флота. Когда я разговаривал с матросами, я ни разу в жизни не повышал голоса. Я радел о их пользе пред адмиралами, министрами, государем! Я дорожил популярностью среди флотских команд и гордился тем, что матросы смотрели на меня как на своего отца и друга. И вдруг — заложник!!!

Мне казалось, что я лишусь рассудка. Что мне оставалось делать? И вдруг меня осенило. Ведь под предлогом болезни сына я мог уехать за границу!

— Ники, — начал я, стараясь говорить убедительно,

— ты знаешь, что Ирина и Федор больны скарлатиной. Доктора находят, что перемена климата могла бы принести им большую пользу. Что ты скажешь, если я уеду месяца на два за границу?

— Конечно, Сандро...

Мы обнялись. В этот день Ники выказал благородство. Он даже не подал вида, что догадывается об истинных причинах моего отъезда. Мне было стыдно пред самим собою, но я не мог ничем помочь. «Я должен бежать. Должен бежать». Эти слова, как молоты, бились в моем мозгу и заставляли меня забывать об обязанностях пред престолом и Родиной. Но все это потеряло для меня смысл. Я ненавидел такую Россию[†††].

Глава XV

РИКОШЕТ

Я начинаю рассказ о восьми годах — от моего бегства из России в сентябре 1906 года до начала Мировой войны — со странным чувством человека, который смотрит на значительный отрезок своей жизни так же, как отлетевшая душа на пустую оболочку своей прежней инкарнации. Я не узнаю себя. Я презираю незнакомца, который узурпировал мое имя. Я краснею от стыда. И в то же время я ни о чем не сожалею. Доведись мне еще раз жить в 1906—1914 годах, я бы вновь с готовностью и безрассудством принял вызов непобедимой страсти.

Мое признание добровольно. Я мог бы, конечно, скрыть неприятную правду за дымовой завесой напыщенных банальностей. Но тогда зачем было писать эту книгу, если надо лгать? Я не ищу сочувствия. У меня нет извиняющих меня обстоятельств. Я излагаю факты так, как они происходили, — и радостные, и болезненные. Радостные — потому что я сохранил веру в себя. Болезненные — потому что я понимаю, как много я пропустил и не добился за эти восемь лет.

Мы в Биаррице, на вилле «Эспуар». Вся семья, слава Богу, со мною. Я покинул Россию без тени сожаления. Я так измучен событиями последних лет, я так глубоко чувствую, что Россия на краю гибели, и никто, и ничто не в силах изменить фатальный ход событий.

В Биаррице дышится легко. Если бы я мог, то остался здесь навсегда. Я отгоняю совестью эту соблазнительную

мысль, я стараюсь заглушить ее голосом души, чувством долга, во мне постоянно идет напряженная борьба: русский вопрос, Россия, мои житейские разочарования последних лет, моя неспособность помочь, спасти родину и кровная преданность ей восстают против человеческого, мелкого желания отдыха, покоя и счастливой жизни среди своей семьи.

п Мы все здесь: Ксения, я, шестеро детей, три няни, два воспитателя, француз и англичанин, гувернантка Ирины, фрейлина Ксении, мой адъютант и девять слуг.

Ольга, сестра Ксении, приехала в Биарриц раньше нас и живет в «Отель дю Палэ». В первое же утро после нашего приезда, изнывая от томительной сентябрьской жары, с лицами, распухшими от укусов москитов, мы устремляемся на пляж и зарываемся в песок. Сердца наши поют. Мы сбежали из России, и я думаю, что мы никогда не вернемся.

Напротив нашей виллы расположена площадка для гольфа. Я с увлечением начинаю учиться этой игре. Я никогда раньше в нее не играл, но теперь отдаюсь ей всей душой — еще и потому, что ничто в ней и в ее правилах не напоминает мне о России. Мы быстро входим в жизнь биаррицского общества. Мы встречаемся со многими людьми, устраиваем завтраки, обеды, играем в покер, бридж, ездим на пикники.

Я поймал себя на том, что с интересом смотрю на женщин. Это стало для меня открытием: все двенадцать лет супружеской жизни я видел только одно женское лицо — лицо Ксении. Меня стали интересовать светские знакомства, казавшиеся ранее скучной обязанностью. Я увлекался застольными беседами более, чем допускал строгий этикет. Я провозглашал тосты и завязывал новые знакомства.

Я понимал, что столь изменившееся отношение к жизни нарушит мое счастье, но это, казалось, меня не беспокоило. Вообще меня мало что волновало, раз Россия и мы сами летим в бездну.

Сначала мы собирались прожить тут три месяца, но я уговорил Ксению остаться. Приближалось Рождество с новыми развлечениями. Ирина и Федор окончательно поправились. Детей приглашают на елки. Мы все, взрослые и дети, веселимся и наслаждаемся простой, легкой жизнью, я отгоняю мысли о России, я живу, как живут сотни тысяч людей, всецело отдаваясь удовольствиям и развлечениям.

Это было наше самое веселое Рождество за двенадцать лет. Никаких дворцовых приемов, обменов визитами с людьми скучными и напыщенными, никаких ограничений. Обычный человеческий праздник, который мы проводим с детьми и друзьями.

Потом наступил охотничий сезон, пикники на природе и обеды в Биаррице в атмосфере полной раскованности, легкой усталости и приятной возбужденности. Наши друзья всегда вели подобный образ жизни, а для нас он был в диковинку. Каждое утро я спешил к окну, чтобы удостовериться, что мы еще тут и отделены тысячами миль от царских дворцов, Государственного Совета, министров и родственников.

Мне начала нравиться одна дама, которая часто бывала на нашей вилле. Она была очаровательно и неагрессивно умна, но без налета внешнего блеска и коктейльного остроумия. Ее испанские и итальянские предки наградили ее солидной культурой и научили ее, что утонченность — враг добросовестности. В странах английского языка я бы побаивался и избегал такого человека. В романских странах, однако, она была восхитительна.

Мы часто оставались вдвоем. Она никогда не говорила: «Я не хочу этого, я хочу того». Она не строила из себя очаровательного котенка; она понимала, что я только что избежал полного краха. Лучшего спутника я бы себе не нашел. Если бы кто-нибудь спросил меня в первый месяц нашего с ней знакомства: «Ты ее любишь? », я бы ответил: «Конечно, нет. Но она мне очень нравится. Я восхищаюсь ею, но любовью это не назовешь. Любовь — это как удар молнии, и исчезает она так же внезапно. А нежность остается и, дай ей время, достигает лучших результатов».

Сказать по правде, я мог бы сохранить полный контроль над собой, если бы захотел. Но предпочел не захотеть. Возможно, мною двигало любопытство. Так или иначе, я стал нажимать не на тормоз, а на скорость. Я был готов изведать горечь на дне своего бокала.

Я сравнивал свои чувства к Ксении с тем, как я относился к этой новой женщине, и сравнение сбивало меня с толку. Я не мог понять, кто мне нужен больше. Одна олицетворяла все лучшее в моем характере, другая давала возможность избавиться от прошлого напряжения и ужаса. Надо было выбирать. Но сама мысль о необходимости выбора была мне отвратительна. Я был отцом шестерых детей и ожидал в ближайшие недели рождение седьмого.

Весной в Биарриц приехал дядя Берти — английский король Эдуард VII. Ксения была племянницей его жены, королевы Александры, и наши отношения всегда отличались большой теплотой даже тогда, когда Британия поддерживала Японию во время войны с Россией. Король Эдуард поселился в «Отель дю Палэ». Местное население относилось к нему с особою теплотою, сам он, приехав инкогнито, наслаждался свободной жизнью в Биаррице, быстро завоевав всеобщие симпатии.

Король — удивительный человек, с ярко выраженной индивидуальностью и большим обаянием. Мы часто встречались, и я ни секунды не скучал в его обществе. Чем бы мы ни занимались — играли в бридж, сидели за обеденным столом или практиковались в гольфе — все выглядело иначе под влиянием его личности. Я знавал многих императоров, королей, президентов и премьер-министров, но он превосходил всех ясностью ума и достоинствами государственного деятеля. Ничего удивительного, что кайзер Вильгельм ненавидел его.

Простота его манер и мягкая доброта, с которой он общался с самым мелким гостиничным служащим, была совершенно естественной и ничуть не походила на вымученную фамильярность мультимиллионеров и политиков. Ему не было нужды говорить себе: «Дай-ка я скажу пару фраз младшему носильщику, чтобы он на всю жизнь запомнил мою милостивую благосклонность». Он действительно симпатизировал этому подростку, как он симпатизировал всем, кто собственным трудом зарабатывал себе на жизнь.

Я никогда не завидовал силе и мощи Британской империи, ее богатству и месту под солнцем, но я всегда завидовал масштабу ее правителей. Королева Виктория, король Эдуард VII, Георг V и нынешний принц Уэльский — в какой еще стране могли родиться на протяжении четырех поколений такие монархи?!

Императрица Мария Федоровна тоже решила посетить Биарриц. Она приехала отдельным поездом в сопровождении фрейлины Озеровой и князя Шервашидзе, и ее приезд стал еще одним большим событием для Биаррица.

Императрица поселяется в тех же комнатах «Отель дю Палэ», откуда только что выехал король Эдуард. Она радуется, что она с нами, ей нравятся наши друзья и наш образ жизни.

Я заказываю большой автомобиль фирме «Делоннэ- Бельвиль» в соответствии с размерами нашей семьи: восемь мест внутри и два около шофера. Я сам управляю им, так как хорошо знаю местность.

Наступает май, лучшее время года в Биаррице. Еще не жарко, масса цветов, поспевают ягоды, но мы должны уезжать.

Мы отправляемся в путь вместе с императрицей. Происходит несколько официальных встреч по дороге. Близ Парижа императрицу приветствует французский президент А. Фальер, и наконец мы в России — в Гатчине.

Здесь в конце июня рождается Василий, наш седьмой ребенок. Он так слаб, что доктора боятся, что он не выживет, и приходится срочно вызывать священника, чтобы окрестить новорожденного, на этот раз без всякой торжественности. Василий, однако, обманул мрачные прогнозы докторов: он женился недавно в Нью-Йорке на княжне Голицыной.

Чтобы сохранить лицо, я остаюсь в России до начала осени.

После Гатчины мы живем в Петергофе, затем в Кры-
му. Я бываю повсюду, делаю визиты и исполняю свои

обязанности. Ники и его министры рассказывают мне о серьезности политического положения. Вторая Дума состоит из открытых бунтовщиков, которые призывают страну к восстанию.

Ники вынужден отправить их по домам и назначить новые выборы, второй раз за одиннадцать месяцев. Люди хвалят твердость Столыпина. «Он чудесный, не правда ли? » — спрашивают меня на каждом углу. «Да», — отвечаю я машинально. Меня совершенно не интересует ни их новый премьер-министр, ни вся эта заваруха. Все мои мысли — в Биаррице. Теперь я ее люблю. Я гулял по паркам Ай-Тодора, гадая, понравились бы ей климат и природа Крыма.

— Уже уезжаете? — спрашивали меня друзья. Да будь у меня развязаны руки, они бы меня вообще тут не увидели?

Проведя лето в Крыму, мы уходим с императрицей на «Полярной звезде» в непродолжительное плавание, посещаем Норвегию, Данию, а затем я с Ксенией еду в Баден-Баден навестить отца. Мы находим его в хорошем виде. Он немного может ходить, и голова его свежа. Он счастлив нашему приезду, особенно Ксении, которую так обожает.

Отец хочет вернуться на зиму на Французскую Ривьеру. Мы все отправляемся туда. Отец по железной дороге, мы в автомобиле через Швейцарию. Моя сестра Анастасия (герцогиня Мекленбург-Шверинская) и брат мой Михаил, находившийся «в изгнании», встречают нас в Каннах. Анастасия поразительно красива — ее появление в обществе вызывает повсюду восхищение. Михаил живет со своей морганатической женой и двумя дочерьми (теперь леди Милфорд-Хейвен и леди Зия Вернер) на вилле «Казбек», которая является штаб-квартирой их бесчисленных друзей. В Каннах, как и в Биаррице, идет легкая, беспечная жизнь, в которую я окунаюсь с головой, хотя еще два года назад такое времяпрепровождение меня бы взбесило. Предвкушение встречи с любимой женщиной полностью изменило мой характер. Никакой работы, никаких обязанностей, только гольф, развлечения и поездки в Монте-Карло, где Анастасия играет с большим азартом. За Каннами следует Венеция, затем Рим.

Мы нагрянули в «Гранд-отель» в Риме всей семьей, и администрация отеля не могла поверить, что все эти мужчины, дамы, дети, няньки в формах и без оных, прислуга, воспитатели и т. п. принадлежат к семье одного русского великого князя. Если бы нашелся еще один такой великий князь, администрации пришлось бы строить второй отель.

Моя подруга держит слово и приезжает в Рим точно в тот день, как мы договорились несколько месяцев назад. В нашей программе — поездка в Венецию, классический город всех любовников. Кто не влюблен, пусть едет во Флоренцию, где его одиночество будет гармонично соответствовать вечноморосящему дождю. Но я-то был влюблен! Мы оба хорошо знали Венецию — мое первое знакомство с этим романтическим городом состоялось еще в 1872 году. Мы бродили по дворцам любвеобильных средневековых герцогов, как будто мы потеряли и нашли друг друга несколько веков назад.

«Увидимся снова в Биаррице. И скоро! »

После Рима мы должны ехать в Биарриц. Наши сундуки уже уложены и счета оплачены, как вдруг мой сын Дмитрий начинает жаловаться на головную боль. «Скарлатина» — диагностируют врачи. Ксения и шестеро детей отправляются в Биарриц. Я остаюсь с Дмитрием. Вчерашний любовник превращается в сиделку. Осложнения, обычно сопровождающие скарлатину, выражаются у Дмитрия болезнью уха. В течение четырех недель я сижу у постели сына, предаваясь горестным размышлениям. Мне бы следовало понять, что его болезнь — это мне знак; я же ничего не понимал и мечтал о Биаррице. Если бы Дмитрий не поправился, со мной могло случиться что угодно. А потом почти все и случилось.

В Биаррице с прошлого года ничего не изменилось. Те же развлечения, те же лица, те же безумства, за которыми следуют угрызения совести. Я все больше схожу с ума и не могу больше таиться от Ксении. Рассказываю ей все. Она тихо сидит, слушает, потом начинает плакать. У меня тоже слезы. Она вела себя как ангел. Сердце ее было разбито, но даже такую ужасную правду она предпочла лжи. Мы всесторонне обсудили ситуацию и решили оставить все по-прежнему ради детей. Мы навсегда остались друзьями и стали друг другу даже ближе после такого испытания. Вся добродетель — на ее стороне, вся вина — на мне. Она проявила себя как великая женщина и замечательная мать.

Как-то угром, просматривая газеты, я увидел заголовки, сообщавшие об удачном полете Блерио над Ла-Маншем. Эта новость пробудила к жизни прежнего великого князя Александра Михайловича. Будучи поклонником аппаратов тяжелее воздуха еще с того времени, когда Сантос-Дюмон летал вокруг Эйфелевой башни, я понял, что достижение Блерио дало нам не только новый способ передвижения, но и новое оружие в случае войны. Я решил немедленно приняться за это дело и попытаться применить аэропланы в русской военной авиации.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒