Первый день 12 страница

Каждый раз, при рождении ребенка, я считал своим долгом следовать старинному русскому обычаю. Он заключался в том, что при первом крике ребенка отец должен зажечь две свечи, которые он и его жена держали во время обряда венчания, а потом он должен завернуть новорожденного в ту рубашку, которую надевал предыдущей ночью. Это, быть может, глупое суеверие, но мне казалось, что это придавало больше уверенности Ксении.

Увеличение моего семейства сопровождалось расширением Ай-Тодорского имения. Я испытывал громадное наслаждение, сажая новые деревья, работая на виноградниках и наблюдая за продажей моих фруктов, вин и цветов. Было что-то необыкновенно ободряющее в возможности встать с восходом солнца и, скача верхом по узкой тропинке, окаймленной зарослями роз, говорить себе: «Вот это реально! Это все — мое! Это никогда мне не изменит! Здесь мое место, и здесь я хотел бы остаться на всю жизнь».

Скоро для нормального расширения и увеличения моего имения возникла необходимость прикупить соседние земли у крымских татар. Покупка каждой новой десятины земли доставляла мне такое же наслаждение, как рождение сына. Живописная дорога, построенная мною через новые владения и соединявшая Ай-Тодор с Ливадией, получила впоследствии название «Царская тропа», так как Ники и Аликс шли по ней при своих ежедневных визитах к нам. Я никогда не упрекал Ники за мое отчисление из флота. Я огорчался неустойчивостью его характера, но мне не хотелось портить ему крымскую идиллию разговорами, которые могли бы быть неприятны нам обоим.

Княгиня Зинаида Юсупова часто делила наше общество во время пикников и увеселений. Наша дружба началась еще в конце семидесятых годов, в С. -Петербурге, когда мы по воскресеньям катались вместе на коньках. Женщина редкой красоты и глубокой духовной культуры, она мужественно переносила тяготы своего громадного состояния, жертвуя миллионы на дела благотворительности и стараясь облегчить человеческую нужду. Она вышла замуж за несколько лет до моей свадьбы и приехала в Ай-Тодор в сопровождении своего красавца сына Феликса. Тогда я не предполагал, что восемнадцать лет спустя моя маленькая Ирина будет его женой. >

Прошло три года. Я был счастлив в семейной жизни. К сожалению, я не мог, живя в Петербурге, оставаться праздным и посвятил свое время изданию «Морского ежегодника», а также сотрудничеству в других изданиях, имевших отношение к военно-морским вопросам. Это было тяжело, так как лишний раз доказывало, что нельзя превратить моряка в сухопутного человека. Мне кажется, что я бы с удовольствием остался навсегда в Ай-Тодоре, вполне удовлетворенный путешествиями на моей яхте «Тамара* и созерцанием отблеска лучей нашего маяка на волнах. Но страсть к морю была у меня в крови. Напрасно я пробовал интересоваться общей политикой и предпринять что-либо вне области военного флота. Тотчас же в моем мозгу возникала карта с намеченным на ней маршрутом плавания воображаемого крейсера, или же я с увлечением играл в военно-морскую игру, изобретенную мною в 1897 году и принятую у нас в училище.

В 1899 году я более не мог уже выдержать. Я попросил Ники выяснить настроение дяди Алексея. Я надеялся, что три года обильных возлияний и общества хорошеньких женщин заставили генерал-адмирала забыть нанесенную ему обиду.

В ответ на вопрос государя дядя Алексей любезно улыбнулся.

— Наконец-то наш «кавказский мятежник» и сеятель раздора Сандро понял свои ошибки!

— Да, дядя Алексей, — подтвердил Ники, — я не сомневаюсь, что Сандро раскаялся.

— Хорошо! Хорошо! Спасибо за добрые вести! Скажи ему, что я согласен забыть его невозможное поведение три года тому назад. Я назначу его помощником командира судна береговой обороны.

Летом того же года мы потеряли Жоржа (Георгия Александровича). У него случилось внутреннее кровоизлияние в то время, как он предпринимал свою обычную утреннюю поездку на мотоцикле, и он скончался в избе одной крестьянки в нескольких верстах от Аббас-Тумана. Это была третья жертва туберкулеза в императорской семье. От той же болезни умер мой младший брат Алексей Михайлович в 1895 году и мой двоюродный брат Вячеслав Константинович в 1882 году.

В новом, 1900 году мечта моей жизни — мечта каждого моряка — наконец осуществилась. Я был произведен в чин капитана I ранга и назначен командиром броненосца Черноморского флота «Ростислав». Это назначение, совпав с началом нового столетия, когда мне исполнилось тридцать четыре года, казалось счастливым предзнаменованием в моей предстоящей карьере. Вероятно, это и было бы так, если бы меня оставили в покое с моим кораблем и моей семьей.

Когда я вернулся в С. -Петербург после одного из летних плаваний на «Ростиславе», Ники просил меня совмещать обязанности командира броненосца с председательствованием в одном значительном предприятии, которое замышлялось на Дальнем Востоке. Дело в том, что группа предпринимателей из Владивостока получила от корейского правительства концессию на эксплуатацию корейских лесов, расположенных между нашей границей и рекой Ялу. Испытывая нужду в оборотных средствах, они обратились к министру двора с ходатайством о финансировании этого дела государем. Сведущие люди, посланные в Корею министром двора, не скупились на похвалы, излагая все преимущества, которые выпадут на долю России, если она приобретет эту концессию. На основании добытых ими сведений можно было также предположить, что область по обеим сторонам реки Ялу заключала в себе и золотоносные земли. Это предположение представлялось чрезвычайно заманчивым, но, конечно, требовало при осуществлении большой осторожности и такта.

Разговаривая по этому поводу с Ники, я сделал особое ударение на слове «такт». Я опасался бестактности нашей дипломатии, которая, преклоняясь перед западными державами, относилась к Японии высокомерно. Совершенно не отдавая себе отчета о военной силе Страны восходящего солнца, русские дипломаты, восседая за столами своих петербургских кабинетов, мечтали о подвигах Гастингса и Клайва. План их сводился к тому, чтобы сделать из Маньчжурии для России то, чем была Индия для Великобритании. Под давлением этих дипломатов наше правительство за несколько лет до того решило оккупировать Квантунский полуостров и проводить Сибирскую магистраль прямо чрез Маньчжурию. Этот дерзкий захват китайской территории и порта, занятого японцами в 1894 году, но уступленного ими китайцам, вызвал негодующие протесты токийского кабинета. Граф Ито прибыл в С. -Петербург и предложил уладить конфликт мирным путем. Это не удалось, и ему оставалось только заключить союз с Великобританией, направленный против России. В дипломатическом мире не было секретом, что государь император дал свое согласие на ряд авантюр на Дальнем Востоке, потому что слушался вероломных советов Вильгельма II. Ни у кого также не вызвало сомнений, что если Россия будет продолжать настаивать на своих притязаниях на Маньчжурию, то война между Россией и Японией неизбежна.

— Разве мы хотим войны с Японией? — спросил я у Ники. — Если мы ее действительно хотим, то должны немедленно начать постройку второй колеи Сибирского пути, сосредоточить наши войска в Восточной Сибири и построить значительное количество современных военных судов.

Государь только покачал головой и ответил, что я придаю слишком много значения слухам. Нет, пока он на престоле, он, конечно, не ожидал войны ни с Японией, ни с каким-либо другим государством. Его ответы звучали очень уверенно. Я принял предложение встать во главе дела по эксплуатации лесной концессии на Ялу.

Прошел год. Я получил сведения, что русская дипломатия решилась на новую авантюру. На этот раз она собиралась продолжить Сибирский путь до границы Кореи и объявить эту страну аннексированной Российской империей. Я сел и написал очень резкое письмо министру двора барону Фредериксу, в котором сообщал, что слагаю с себя полномочия по руководству делом концессии на Ялу и предсказываю в ближайшем будущем войну с Японией. Я не пожалел слов, чтобы выразить свое крайнее неудовольствие. Я заявил, что, как «верноподданный государя и человек, не утративший здравого смыс

ла, я отказываюсь иметь что-либо общее с планами, которые ставят под угрозу сотни тысяч невинных русских людей». Фредерикс пожаловался государю. Ники был очень огорчен моими резкими словами и просил меня изменить решение. Я ответил довольно запальчиво «нет».

Во всяком ином случае уход от дела его главного руководителя делается всегда достоянием гласности, но барон Фредерикс полагал, что если мои разногласия с царем получат огласку, то это может иметь неблагоприятное влияние на ход дела на Дальнем Востоке. Вне небольшого круга наших родственников и друзей никто так и не узнал, что великий князь Александр Михайлович перестал участвовать в работах комиссии по эксплуатации лесной концессии на Ялу. Это случилось в 1902 г. Два года спустя в политических кругах утверждали, что виновником русско-японской войны был зять государя с его «авантюрой» на Ялу! Только после того, как большевики опубликовали документы, найденные в архивах министерства двора, роль, которую я сыграл в событиях, предшествовавших русско-японской войне, перестала быть секретом.

Я снова искал утешения на борту «Ростислава» и на виноградниках Ай-Тодора, но все же согласился еще раз принять на себя официальный пост. На этот раз в своем решении был виноват исключительно я сам.

Во время частых бесед с Ники я просил его сделать что-нибудь для развития нашего коммерческого флота и улучшения русских торговых портов. Я предложил, чтобы государь создал особое управление торгового мореплавания, изъяв эту важную отрасль государственной жизни из ведения министерства финансов. Государь наконец решил, что я буду начальником Главного управления портов и торгового мореплавания на правах министра. 6 декабря 1902 года я был произведен в контр- адмиралы и по своей новой должности занял место в Совете министров, как самый молодой член правительства в истории империи.

До этого дня я был в самых дружественных отношениях с министром финансов С. Ю. Витте. Он был ко мне расположен, а мне нравилась широта его взглядов и оригинальность методов управления. Мы часто с ним виделись и вели продолжительные беседы. Все это внезапно оборвалось вдень моего назначения. Созвучие слова «порты» с русским простонародным выражением, обозначающим известную часть мужского гардероба, дало повод столичным острякам говоритъ, что «великий князь Александр Михайлович снял с Витте порты».

Как это ни странно, но этот выдающийся человек пал жертвой собственной боязни сделаться смешным. Еще несколько бойких статей в столичных газетах на ту же тему, и Витте начал ненавидеть меня. Я думаю, что если бы Витте имел возможность объявить мне открытую войну, он чувствовал бы себя лучше. Но необходимость относиться ко мне со всем уважением, которого требовало мое положение великого князя, причиняла ему невыразимые страдания. В Совете министров он мне никогда не противоречил. Он смотрел с любезной улыбкой, но эта мина никогда не могла скрыть от меня его враждебности. Он боролся со мною всеми тайными способами, которыми располагал министр финансов. Он представлял государю один доклад за другим, жалуясь на «непосильные тяготы, которыми обременяли русский бюджет дорогостоящие начинания начальника Главного управления портов и торгового мореплавания».

В газетах начали появляться статьи, инспирированные Витте, с резкой критикой по адресу моего ведомства. Остальные члены Совета министров, за исключением военного и морского министров, сплотились вокруг своего всесильного коллеги и разделяли его ненависть к втершемуся в их среду великому князю. На мою долю выпадала тяжелая борьба. Мне пришлось бы вести ее одному, если бы не горячая поддержка, оказанная мне теми кругами, которые были заинтересованы в развитии нашей внешней торговли. Мне удалось добиться от нашего тяжелого на подъем правительства, чтобы была организована новая пароходная линия, соединяющая наши южные порты с Персидским заливом, и обеспечена значительная субсидия от правительства четырем русским пароходным обществам, которые начали успешно конкурировать с немцами и англичанами.

Эта первая победа дала мне храбрости, и я мог приступить к осуществлению моего «десятилетнего плана», который устанавливал бюджет нашего торгового мореплавания на десять лет вперед и страховал русских паро- ходовладельцев от изменчивости настроений в среде Совета министров.

Между тем проблема развития нашей нефтяной промышленности требовала от нас новых усилий. Я предложил государю, чтобы правительство создало общество для эксплуатации нефтяных промыслов, находившихся в Баку. Мне без особого труда удалось доказать, что прибыль, полученная от продажи нефтяных продуктов, легко покроет расходы по осуществлению широкой программы коммерческого судостроения и даже даст значительный излишек для различных усовершенствований. Это простое и вполне логическое предложение вызвало бурю протестов. Меня обвиняли в желании втянуть правительство в спекуляцию. Про меня говорили, что я «социалист», «разрушитель основ», «враг священных прерогатив частного предпринимательства» и т. д.

Большинство министров было против меня. Нефтеносные земли были проданы за бесценок предприимчивым армянам. Тот, кто знает довоенную ценность предприятий «армянского холдинга» в Баку, поймет, какие громадные суммы были безвозвратно потеряны для русского государственного казначейства.

22 января 1903 года «весь Петербург» танцевал в Зимнем дворце. Я точно помню эту дату, так как то был последний большой придворный бал в истории империи. Почти четверть столетия прошло с той достопамятной ночи, когда я и Ники смотрели на появление царя- освободителя под руку с княгиней под сводами этих зал, отражавших в своих зеркалах семь поколений Романовых. Внешность кавалергардов оставалась все та же, но лицо империи резко изменилось. Новая, враждебная Россия смотрела чрез громадные окна дворца. Я грустно улыбнулся, когда прочел приписку в тексте приглашения, согласно которому все гости должны были быть в русских костюмах XVII века. Хоть на одну ночь Ники хотел вернуться к славному прошлому своего рода.

Ксения была в наряде боярыни, богато вышитом, сиявшем драгоценностями, который ей очень шел. Я был одет в платье сокольничье го, которое состояло из белого с золотом кафтана, с нашитыми на груди и спине золотыми орлами, розовой шелковой рубашки, голубых шаровар и желтых сафьяновых сапог. Остальные гости следовали прихоти своей фантазии и вкуса, оставаясь, однако, в рамках эпохи XVII века. Государь и государыня вышли в нарядах московских царя и царицы времен Алексея Михайловича. Аликс выглядела поразительно, но государь для своего роскошного наряда был недостаточно велик ростом. На балу шло соревнование за первенство между Эллой (великой княгиней Елизаветой Федоровной) и княгиней Зинаидой Юсуповой. Сердце мое ныло при виде этих двух «безумных увлечений» моей ранней молодости. Я танцевал все танцы с княгиней Юсуповой до тех пор, пока очередь не дошла до «русской». Княгиня танцевала этот танец лучше любой заправской балерины, на мою же долю выпали аплодисменты и молчаливое восхищение.

Бал прошел с большим успехом и был повторен во всех деталях через неделю в доме богатейшего графа А. Д. Шереметева.

Это замечательное воспроизведение картины XVII века, вероятно, произвело странное впечатление на иностранных дипломатов. Пока мы танцевали, в Петербурге шли забастовки рабочих, и тучи все более и более сгущались на Дальнем Востоке. Даже наше близорукое правительство пришло к заключению, что необходимо «что- то» предпринять для того, чтобы успокоить всеобщие опасения. Тогдашний военный министр генерал Куропаткин произвел «инспекторский смотр» наших азиатских владений. Конечно, он возвратился из командировки и доложил, что «все обстоит благополучно». Если ему можно было верить, то наше положение на Дальнем Востоке представлялось совершенно неуязвимым. Японская армия являлась для нас не серьезной угрозой, а продуктом пылкого воображения британских агентов. Порт-Артур мог выдержать десятилетнюю осаду. Наш флот покажет микадо, «где раки зимуют». А наши фортификационные сооружения, воздвигнутые на Кинджоуском перешейке, были положительно неприступны.

Не было никакой возможности спорить с этим слепым человеком. Я спокойно выслушал его доклад, с нетерпением ожидая, когда он окончит, чтобы немедленно ехать в Царское Село. «К черту церемонии! — думал я по дороге к Ники. — Русский царь должен знать всю правду! »

Я начал с того, что попросил Ники отнестись серьезно ко всему тому, что я буду говорить.

— Куропаткин — или взбалмошный идиот, или безумец, либо и то и другое вместе. Здравомыслящий человек не может сомневаться в прекрасных боевых качествах японской армии. Порт-Артур был очень хорош как крепость при старой артиллерии, но перед атакой современных дальнобойных орудий он не устоит. То же самое следует сказать о наших Кинджоуских укреплениях. Японцы снесут их, как карточный домик. Остается наш флот. Позволю себе сказать, что в прошлом году, во время нашей «игры» в Морском училище, я играл на стороне японцев и, хотя я не обладаю опытом генералов микадо, разбил русский флот и сделал успешную вылазку у Порт-Артурских фортов.

— Что дает тебе основание думать, Сандро, что ты более компетентен в оценке вооруженных сил Японии, чем один из наших лучших военачальников? — с оттенком сарказма спросил государь.

— Мое знание японцев, Ники. Я изучал их армию не из окон салон-вагона и не за столом канцелярии военного министерства. Я жил в Японии в течение двух лет. Я наблюдал японцев ежедневно, встречаясь с самыми разнообразными слоями общества. Смейся, если хочешь, но Япония — это нация великолепных солдат.

Ники пожал плечами.

— Русский император не имеет права противопоставлять мнение своего шурина мнению общепризнанных авторитетов.

Я вернулся к себе, дав слово никогда не давать более советов.

- Ранней весною мы переехали в Гатчину, а в июне — в Петергоф, по заведенному раз навсегда обычаю, как будто все было в полном порядке.

Однажды утром — это было в июле — позвонили по телефону из Михайловского дворца. Моего отца постиг удар, и он был найден лежащим в бессознательном состоянии на полу спальной.

В течение трех недель он находился между жизнью и смертью, и мы ухаживали за ним днем и ночью. Было бесконечно тяжело смотреть на этого гиганта, который вдруг оказался беспомощным, как ребенок, и потерял дар речи. В возрасте семидесяти одного года, пережив трех императоров, он невыразимо страдал от мысли, что ему приходится умирать в столь тяжелый для России час. Однако его нечеловеческая воля к жизни спасла его: в середине августа он стал говорить, и в его правой половине тела появились признаки улучшения. В сопровождении двух докторов и трех адъютантов он поехал в специальном поезде в Канны. Судьбе было угодно, чтобы он прожил еще шесть лет и увидел разгром русской армии.

Сентябрь я провел в Ай-Тодоре и вернулся обратно в Петербург в октябре. Я проводил много времени на службе. Заседания Государственного Совета протекали как-то странно не под председательством моего отца. Дети подрастали. Я должен был снова нанять уже для них моих прежних врагов — преподавателей и наставников. Веселье наступившего светского сезона носило натянутый характер. Пожелания счастья на новый, 1904 год звучали как-то саркастически.

Я решил провести январь в Каннах, чтобы лично убедиться в улучшении состояния здоровья отца. В день своего отъезда я виделся с Ники. Чтобы уехать за границу, мы, великие князья, официально должны были испрашивать разрешения государя. Неофициально же все сводилось к прощальному свиданию в дружественной обстановке за обеденным столом.

Императрица была беременна, и Ники надеялся, что на этот раз родится мальчик. Мы сидели после завтрака в кабинете государя, курили и разговаривали о незначительных вещах. Он ни слова не говорил о положении на Дальнем Востоке и казался веселым. Это была его обычная манера избегать разговоров на неприятные темы.

Я насторожился.

— В народе толки о близости войны, — сказал я.

Государь продолжал курить.

— Ты все еще намерен избежать войны во что бы то ни стало?

— Нет никакого основания говорить о войне, — сухо ответил он.

— Но каким способом ты надеешься предотвратитъ объявление японцами войны России, если не соглашаешься на их требования?

— Японцы нам войны не объявят.

— Почему?

— Они не посмеют.

— Что же, ты примешь требования Японии?

— Это становится, наконец, скучным, Сандро. Я тебя уверяю, что войны не будет ни с Японией, ни с кем бы то ни было.

— Дай-то Бог!

— Это так и есть!

Нелепый и дикий разговор! Я уехал в Канны.

Три недели спустя, на обратном пути, выйдя из поезда на Лионском вокзале в Париже, я прочел в газете громадный заголовок:

«Японские миноносцы произвели внезапную атаку на русскую эскадру, стоявшую на внешнем рейде Порт- Артура».

Верные своим восточным обычаям, они сперва нанесли удар, а потом объявили нам войну.

Глава XIV

ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ
ПЯТЫЙ ГОД

Я видел Ники в день моего возвращения из Канн в С. -Петербург. Он стоял, угрюмый и расстроенный, в кабинете своего отца в Аничковом дворце. Глаза его были устремлены невидящим взглядом на большие окна. Казалось, он следил за каплями падавшего дождя.

Мое появление смутило его. Лицо исказила судорога. Он ждал тяжелого объяснения, града упреков за прошлое. Я поторопился устранить все его опасения.

— Я пришел к тебе, Ники, — сказал я спокойно, — чтобы получить у тебя разрешение на отъезд в Порт- Артур. Надеюсь, что ты сочувствуешь моему вполне естественному желанию быть в настоящее время вместе с моими флотскими друзьями.

Лицо его прояснилось.

— Я всецело понимаю тебя, но отпустить не могу. Ты мне будешь нужен в Петербурге. Я хочу воспользоваться твоим опытом. Ты должен немедленно повидаться с дядей Алексеем и морским министром.

В течение часа я старался ему доказать, что мог бы принести гораздо большую пользу в Порт-Артуре, чем в столице, но государь не соглашался. Я подозревал, что на него повлияли его мать и Ксения, которые не хотели подвергать меня непосредственной опасности.

В тот же день я встретил адмирала Авелана, моего бывшего командира по «Рынде», превосходного моряка, который, однако, совершенно не подходил для административного поста морского министра. Ни он, ни начальник главного морского штаба адмирал Рожественский не могли мне объяснить, что же теперь будет и каким образом мы с нашими сорока пятью боевыми единицами, составляющими Тихоокеанскую эскадру, сможем одержать победу над японскими судами, построенными на английских судостроительных верфях?

От волнения налитые кровью глаза Авелана лезли буквально на лоб. Рожественский же заявил, что готов немедленно отправиться в Порт-Артур и встретиться с японцами лицом к лицу. Его почти нельсоновская речь звучала комично в устах человека, которому была вверена почти вся власть над нашим флотом. Я напомнил ему, что Россия вправе ожидать от своих морских начальников чего-нибудь более существенного, нежели готовности пойти ко дну.

— Что я моіу сделать? — воскликнул он. — Я знаю, общественное мнение должно быть удовлетворено. Я также вполне отдаю себе отчет в том, что мы не имеем ни малейшего шанса победить в борьбе с японцами.

— Отчего вы не думали об этом раньше, когда высмеивали моряков микадо?

— Я не высмеивал, — упрямо возразил Рожественский. — Я готов на самую большую жертву. Это максимум того, что можно ожидать от человека.

И этот человек с психологией самоубийцы собирался командовать нашим флотом! Я был глубоко потрясен и, забыв общеизвестные черты характера нашего милейшего генерал-адмирала, отправился к нему. Свидание носило скорее комический характер. Все вооруженные силы микадо на суше и на море не могли поколебать оптимизма дяди Алексея. Его девиз был неизменен: «Мне на все наплевать». Каким образом должны были проучить наши «орлы» «желтолицых обезьян», так и осталось для меня тайной. Покончив таким образом со всеми этими вопросами, он заговорил о последних новостях с Лазурного берега. Что бы он дал, чтобы очутиться в Монте-Карло! Пошли вопросы: видел ли я госпожу М. и понравилась ли мне госпожа Н.? Не соберусь ли я к нему пообедать и вспомнить старое? Его повар изобрел новый способ приготовления стерляди, представляющий собою величайшее достижение кулинарного искусства, и т. д.

Главнокомандующим нашей армии в Маньчжурии был назначен генерал Куропаткин. В противоположность на

шим морским начальникам Куропаткин был полон оптимизма и уже победил японцев по всему фронту задолго до того, как его поезд выехал из Петербурга на Дальний Восток. Типичный офицер Генерального штаба, он всецело полагался на свои теоретические расчеты, диспозиции и т. п. Что бы ни предприняли японцы, у Куропаткина имелся про запас контрманевр. Он очень охотно беседовал с петербургскими журналистами и давал подробные интервью.

А в это время бесконечные воинские эшелоны медленно переползали через Урал. Три четверти солдат, которые должны были драться, только накануне узнали о существовании японцев. Им казалось непонятным, как можно оставлять родные места и рисковать своими жизнями в войне с народом, который не причинил им никакого непосредственного зла.

— Далеко ли до фронта? — спрашивали они своих офицеров.

— Больше десяти тысяч верст.

, й Десять тысяч верст... Даже словоохотливый Главнокомандующий русской армией не мог бы объяснить этим солдатам, для чего понадобилось России воевать со страной, расположенной на расстоянии семи тысяч верст от тех мест, где русский мужик трудился в поте лица своего.

Бросалось в глаза одно нововведение: уходящие полки благословлялись иконой св. Серафима Саровского, которого недавно канонизировал Синод. Незнакомые черты его лица очень угнетающе действовали на солдат. Уж если нужно было вовлекать Бога и святых в преступную дальневосточную бойню, то Ники и его епископы не должны были отказываться от верного и привычного Николая Угодника, который был с Российской империей все триста лет сражений. К концу русско-японской войны я чувствовал прямо-таки отвращение к самому имени Серафима Саровского. Хоть он и вел праведную жизнь, но в деле вдохновения русских солдат он потерпел полную неудачу[***].

■ ІИ

Бесцельно пересказывать вновь эпопею русско-японской войны. В течение восемнадцати месяцев мы шли от одного поражения к другому. Когда она окончилась и Витте удалось заставить японцев принять довольно сносные условия мира, наши генералы заявили, что, если бы у них было больше времени, они могли бы выиграть войну. Я же полагал, что им нужно было дать двадцать лет для того, чтобы они могли поразмыслить над своей преступной небрежностью. Ни один народ не выигрывал и не мог выиграть войны, борясь с неприятелем, находившимся на расстоянии семи тысяч верст, и в то время, когда внутри страны революция вонзала нож в спину армии.

Мое личное участие в войне 1904—1905 гг. оказалось весьма неудачным. В феврале 1904 года государь возложил на меня задачу организовать так называемую крейсерскую войну, имевшую целью следить за контрабандой, которая направлялась в Японию. Получив необходимые данные из нашей контрразведки, я выработал план, который был утвержден Советом министров и который заключался в том, что русская эскадра из легковооруженных пассажирских судов должна была наблюдать за путями сообщения в Японию. При помощи своих агентов я приобрел в Гамбурге у «Гамбург—Американской линии» четыре парохода по 12 тысяч тонн водоизмещением. Эти суда, соединенные с несколькими пароходами Добровольного флота, составляли ядро эскадры для «крейсерской войны». Они были оснащены артиллерией крупного калибра и находились под начальством опытных и бравых моряков.

Замаскировав движение избранием направления, казавшегося совершенно невинным, наша флотилия появилась в Красном море как раз вовремя, чтобы захватить армаду из 12 судов, нагруженных боеприпасами и сырьем и направлявшихся в Японию. Добытый таким образом ценный груз возмещал расходы, понесенные при выполнении моего плана. Я надеялся получить высочай

шую благодарность. Однако наш министр иностранных дел бросился в Царское Село с пачкой телеграмм: в Берлине и Лондоне забили тревогу. Британское министерство иностранных дел выражало «решительный протест», Вильгельм II шел еще дальше и отзывался о действиях нашей эскадры «как о небывалом акте пиратства, способном вызвать международные осложнения».

Получив вызов по телефону, я поспешил в Царское Село и застал Ники и министра иностранных дел в полном отчаянии. Тут же сидели в креслах с видом напроказивших детей, пойманных за кражей сладкого, дядя Алексей и адмирал Авелан. В роли «дурного мальчишки», соблазнившего их на этот поступок, оказался я, и все стремились возложить на меня всю ответственность за происшедшее. Ники, казалось, забыл, что идея «крейсерской войны» родилась в его присутствии, и он выразил тогда свое полное согласие на ее осуществление. Теперь он требовал объяснений.

— Какие же объяснения? — воскликнул я, искренно удивленный. — С каких пор великая держава должна приносить извинения за то, что контрабанда, адресованная ее противнику, не дошла по назначению? Зачем мы послали наши крейсера в Красное море, как не с целью ловить контрабанду? Что это, война или обмен любезностями между дипломатическими канцеляриями?

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒