Первый день 15 страница

Будущий историк мировой войны имел бы полное основание подробнее остановиться в своем исследовании на той роли, которую занимали криминальные сенсации в умах общества всех стран накануне войны.

Полиция уже расклеивала на улицах Парижа приказы о мобилизации, а жадная до уголовных процессов толпа с напряженным вниманием продолжала следить за процессом г-жи Генриетты Кайо, жены бывшего французского премьер-министра, которая убила редактора «Фигаро» Гастона Кальметта за угрозы опубликовать компрометировавшие ее мужа документы. До 28 июля 1914 года фельетонисты европейских газет более интересовались процессом Кайо, чем австрийским ультиматумом Сербии.

Проездом через Париж по дороге в Россию я не верил своим ушам, слыша, как почтенные государственные мужи и ответственные дипломаты, образуя оживленные группы, с жаром спорили о том, будет или не будет она оправдана.

— Кто это «она»? — наивно спросил я. — Вы, вероятно, имеете в виду Австрию, которая, надо надеяться, согласится передать свое недоразумение с Сербией на рассмотрение Гаагского третейского трибунала?

Они думали, что я шучу. Естественно, они говорили не о Сербии, а о Генриетте Кайо.

— Отчего Ваше Императорское Высочество так спешит вернуться в С. -Петербург? — спросил меня наш посол в Париже Извольский. — Там же мертвый сезон...

Война? — Он махнул рукой. — Нет, никакой войны не будет. Это только слухи, которые время от времени будоражат Европу. Австрия позволит себе еще несколько угроз. Петербург поволнуется. Вильгельм произнесет воинственную речь. И все будет через две недели забыто.

Извольский провел 30 лет на русской дипломатической службе. Некоторое время он был министром иностранных дел. Нужно было быть очень самоуверенным, чтобы противопоставить его опытности свои возражения. Но я решил все-таки быть на этот раз самоуверенным и двинулся в Петербург.

Мне не нравилось «стечение непредвиденных случайностей», которыми был столь богат конец июля 1914 года.

Вильгельм 11 был «случайно» в поездке в норвежские фиорды накануне австрийского ультиматума Сербии. Президент Франции Пуанкаре «случайно» посетил в это же время Петербург.

Уинстон Черчилль, первый лорд адмиралтейства, «случайно» отдал приказ британскому флоту остаться после летних маневров в боевой готовности.

Сербский министр иностранных дел «случайно» показал австрийский ультиматум французскому посланнику Вертело, и г. Вертело «случайно» написал ответ Венскому кабинету, освободив таким образом сербское правительство от тягостных размышлений по этому поводу.

Петербургские рабочие, работавшие на оборону, «случайно» объявили забастовку за неделю до начала мобилизации, и несколько агитаторов, говоривших по-русски с сильным немецким акцентом, были пойманы на митингах по этому поводу.

Начальник нашего Генерального штаба генерал Янушкевич «случайно» поторопился отдать приказ о мобилизации русских вооруженных сил, а когда государь приказал по телефону это распоряжение отменить, то ничего уже нельзя было сделать.

Но самым трагичным оказалось то, что «случайно» здравый смысл отсутствовал у государственных людей всех великих держав.

Ни один из сотни миллионов европейцев того времени не желал войны. Коллективно — все они были способны линчевать того, кто осмелился бы в эти ответственные дни проповедовать умеренность.

За попытку напомнить об ужасах грядущей войны они убили Жореса в Париже и бросили в тюрьму Либкнехта в Берлине.

Немцы, французы, англичане и австрийцы, русские и бельгийцы — все подпадали под власть психоза разрушения, предтечами которого были убийства, самоубийства и оргии предшествовавшего года. В августе 1914 года это массовое помешательство достигло кульминационной точки.

Леди Асквит, жена премьер-министра Великобритании, вспоминает «блестящие глаза» и «веселую улыбку» Уинстона Черчилля, когда он вошел в этот роковой вечер в номер 10 на Даунинг-стрит.

— Что же, Уинстон, — спросила Асквит, — это мир?

— Нет, война, — ответил Черчилль.

В тот же час германские офицеры поздравили друг друга на Унтер ден Линден в Берлине со «славной возможностью выполнить наконец план Шлифена»[‡‡‡], и тот же Извольский, предсказывавший всего три дня тому назад, что через две недели все будет в порядке, теперь говорил с видом триумфатора, покидая министерство иностранных дел в Париже: «Это — моя война».

Вильгельм произносил речи с балкона берлинского замка. Николай II, приблизительно в тех же выражениях, обращался к коленопреклоненной толпе у Зимнего дворца. Оба они возносили к престолу Всевышнего мольбы о карах на головы защитников войны.

Все были правы. Никто не хотел признать себя виновным. Нельзя было найти ни одного нормального человека в странах, расположенных между Бискайским заливом и Тихим океаном.

Возвращаясь в Россию, я наблюдал самоубийство целого континента.

Глава XVII

ВОЙНА И РЕВОЛЮЦИЯ

Подобно показаниям свидетелей преступления, историки и летописцы июля 1914 года не сходятся в своих описаниях и выводах. Англичане и французы много говорят о нарушении немцами нейтралитета Бельгии. Немцы пытаются заново написать русскую историю, чтобы снять со своей дипломатии ответственность за мировую войну. Многие из читателей книги Эмиля Людвига «Июль 1914 года» пережили бы глубокое разочарование, если бы узнали, что его откровения построены на полном невежестве в русских делах: например, он путает двух братьев Маклаковых в фантастическом описании военного совета в Царском Селе, который должен был высказаться в пользу войны или мира. Он изображает русского министра внутренних дел Н. А. Маклакова в виде «блестящего оратора», «барса» и бывшего «лидера либеральной партии». Если верить Людвигу, то Маклаков буквально принудил государя подписать приказ о всеобщей мобилизации.

На самом же деле Николай Маклаков был человеком консервативных взглядов, бывшим всею душою против объявления войны.

А вот его брат Василий, хоть не совсем похожий на «барса», все же был известным оратором, адвокатом и лидером конституционно-демократической партии. Однако ни один из них не имел ни малейшего влияния на решение государя. К тому же никто не спрашивал у Николая Маклакова советов по военным делам, а Василий Маклаков доступа ко дворцу не имел. Знаменитая «военная речь» Маклакова, о которой говорит Людвиг в своей книге, не более как досужая фантазия немецкого автора, просто поленившегося хорошенько проверить имена, события и даты.

До сих пор никто еще не написал беспристрастной летописи последних недельдовоенной эпохи. Я сомневаюсь, напишет ли ее кто-нибудь вообще. Сведения, которыми я располагаю и которые собрал до и во время войны, заставляют меня верить в бесспорность трех фактов.

1. Причиною мирового конфликта являлись соперничество Великобритании и Германии в борьбе за роль мирового экономического лидера и совокупные усилия «военных партий» Берлина, Вены, Парижа, Лондона и С. -Петербурга. Если бы Принцип не покушался на жизнь австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда, международные сторонники войны изобрели бы другой повод. Вильгельму II было необходимо, чтобы война началась до выполнения русской военной программы, намеченного на 1917 год.

2. Император Николай II делал все, что было в его силах, чтобы предотвратить военные действия, но не встретил почти никакой поддержки в своих миротворческих стремлениях у ближайших советников — министра иностранных дел и начальника Генерального штаба.

3. До полуночи 31 июля 1914 года британское правительство могло бы предотвратить мировую катастрофу, если бы заявило о намерении вступить в войну на стороне России и Франции. Простое заявление, сделанное по этому поводу Гербертом Асквитом или сэром Эдуардом Греем, умиротворило бы самых воинственных берлинских юнкеров. Протест против нарушения нейтралитета Бельгии, заявленный британским правительством тремя днями позднее, говорил скорее о человеколюбии, чем звучал угрозой. Англия вступила в войну не потому, что свято чтила незыблемость международных договоров, но из-за резкого неприятия Германии. Если бы Асквит был менее адвокатом и более человеколюбцем, Германия не объявила бы войну 1 августа 1914 года.

Все остальные «если бы», о которых говорят историки 1914 года, являются выдумкой и бессмысленностью. И я думаю, что, если бы президент Вильсон понял до начала мировой войны, что «ради справедливости и мира» Америка должна будет выступить на стороне Франции и России, если бы он твердо объявил Германии об этом решении, — война была бы предотвращена.

Императрица Мария Федоровна, Ксения и я проводили лето 1914 года в Лондоне. Императрица жила в Мальборо-хаус со своей сестрой, вдовствующей королевой Александрой. Слухи о войне показались нам всем невероятными, и надо мной начали шутить и смеяться, когда я заторопился назад в Россию. Они не захотели сесть со мною в «Восточный экспресс». Они уверяли меня, что «никакой войны не будет». Я уехал из Парижа один 26 июля и телеграфировал командующему Черноморским флотом, прося выслать за мною в Констанцу военное судно.

Проезжая Австрию, я видел на вокзалах толпы мобилизованных и по требованию поездной прислуги должен был опустить в своем купе шторы. Когда мы подходили к Вене, возникли сомнения, пропустят ли далее наш поезд. После долгих ожиданий и переговоров решили пропустить до румынской границы. Оттуда мне пришлось идти пешком несколько километров, чтобы сесть в поезд, который предоставило мне румынское правительство. Приближаясь к Констанце, я увидел издали мачты моего бывшего флагманского судна «Алмаз».

— Мы тотчас же снимаемся с якоря. Нельзя терять ни одной минуты, — сказал я командиру, и через восемь часов мы подходили к берегам Крыма.

В Севастополе я узнал об официальном объявлении мобилизации армии и флота. На следующий день в Ялтинском соборе был отслужен молебен, который сопровождался чтением Манифеста об объявлении войны. Толпа кричала «ура» и чувствовался подъем. В ту же ночь я уехал в С. -Петербург.

Это была война. «Народная война», сказал кто-то. «Почему ее называют народной? » — недоумевал я. — Только потому что играют военные оркестры и все восхищаются маленькой героической Бельгией? Задумывается ли кто-нибудь о неимоверных тяготах войны с могучей Германией? С каких это пор наши крестьяне воспылали ненавистью к немцам, которых они всегда уважали? Да знает ли русский простолюдин о самом существовании этой Бельгии? Кто в России готов оставить дом и родных, чтобы воевать за возврат Франции Эльзаса и Лотарингии? И как наше правительство объяснит народу, что мы вступили в войну на стороне Англии, своего заклятого врага? И как мы вообще собираемся воевать? Чем? Ведь никто к войне не готовился! И сколько еще продлится этот странный энтузиазм русских интеллигентов, которые вдруг сменили свою привычную философию пацифизма на идиотическую враждебность ко всему немецкому, включая оперы Вагнера и шницель по-венски?..

^ѵ Я застал государя внешне спокойным, но глубоко проникнутым сознанием ответственности момента. Наверное, за все двадцать лет своего царствования он не слыхал столько искренних криков «ура», как в эти дни. Наступившее наконец «единение царя с народом» очень радовало его. В разговоре со мною у него вырвалось признание, что он мог избежать войны, если бы решился изменить Франции и Сербии, но что он этого не хотел. Как ни был фатален и односторонен франко-русский союз, Россия должна соблюсти принятые на себя обязательства.

«Я не уберу меч в ножны, пока хоть один солдат Германии топчет нашу землю! ». Смешно, но Ники говорил о войне с Германией теми же словами, что произнес Александр I в день вторжения Наполеона в Россию.

Сердце мое упало, и я не мог скрыть трагическое предчувствие, которое испытывал всякий раз, как видел Ники во главе торжественной процессии или произносящим патетическую речь. Это был страх. Я не верил в его способность использовать войну себе на пользу и был убежден: если война продлится больше года, он обречен. И он, и мы, Романовы, и пятнадцать миллионов мобилизованных, и все сто сорок пять миллионов русских!..

Императрица и моя жена прибыли благополучно в С. -Петербург. Вильгельм II отказался их пропустить через Германию, но они вернулись в Россию через Данию, Швецию и Финляндию. Я мог спокойно оставить детей и Ксению и уехал на фронт. Великий князь Николай Николаевич, уже принявший Верховное командование, назначил меня в штаб Четвертой армии в качестве помощника командующего барона Зальца, который был адъютантом моего отца в дни моего детства.

Я приехал в Люблин, штаб-квартиру Четвертой армии, как раз в те дни, когда главные силы австрийцев вели наступление против нас, чтобы прорвать фронт и отрезать северный фронт от южного. Мы с трудом удерживали свои позиции в надежде на ожидавшуюся помощь со стороны армии генерала Брусилова, которая заходила в тыл австро-германцев.

Жизнь в штабе была тревожно-напряженная. Сам генерал со своим начальником штаба сидел часами над картой фронта, звонили телефоны, доставлялись донесения, грустные и радостные известия поступали с фронта, и над всем господствовали нетерпеливые, все возрастающие требования о присылке снарядов и подкрепления.

Никто не ожидал такого страшного расхода снарядов, который обнаружился в первые же дни войны. Еще не обстрелявшиеся части нервничали и тратили много снарядов зря. Там, где достаточно было бы выпустить две, три очереди шрапнелей, чтобы отогнать противника, тратились бесцельно сотни тысяч ружейных пуль. Терялись винтовки, бросались орудия. Артиллерийские парки выдвигались слишком далеко на линии фронта и попадали в руки противнику. А навстречу тянулись бесконечные обозы с первыми ранеными...

Пока наша Четвертая армия сдерживала напор австрийцев, наша Первая и Вторая армии вторглись в Восточную Пруссию, идя прямым путем в расставленную Гинденбургом ловушку. Вторая армия состояла частью из гвардейских полков, лучших русских частей, являвшихся в течение десятилетий главной опорой императорского строя и теперь посланных «спасать Париж». Под Сольдау наша Вторая армия была уничтожена, и ее командир генерал А. В. Самсонов пустил последнюю пулю себе в лоб, чтобы избежать позора плена. Париж был спасен гекатомбой русских тел, павших в Мазурских боло- тах. Мировое общественное мнение предпочло зарегистрировать эту битву в качестве «победы Жоффра на Марне»!

На шестой день моего пребывания в штабе Четвертой армии командующий отправил меня в Ставку доложить великому князю Николаю Николаевичу о том, что мы испытываем сильную нужду в подкреплениях, и объяснить ему серьезность положения: австрийцы значительно превосходили нас в численности и, несмотря на сильные потери, продолжали свои атаки.

Я видел австрийских раненых, которые лежали рядом с нашими солдатами. Это были молодцы с добродушными лицами. Они подтягивались при виде моих генеральских погон. Старший врач, идя со мною рядом, тихо пояснял:

— Этот безнадежен.

— Уже кончается...

— Оба легких прострелены...

— Выживет, если не начнется общее заражение крови...

Война началась всего десять дней тому назад, но все уже свыклись с ее беспощадной обстановкой. Солдаты и должны умирать, а главный врач — готовить койки для новых раненых.

Я отправился в Ставку, которая была в Барановичах, на скрещении четырех железнодорожных линий. Из-за невозможности расквартировать многочисленные отделения и канцелярии штаба в городе великий князь Николай Николаевич и его брат Петр Николаевич жили в поезде.

Великий князь Николай Николаевич молча мерил кабинет огромными шагами, поскрипывая ремнями своей только что сшитой военной формы. Он больше слушал, чем говорил сам, — давнишняя его привычка производить впечатление, что он себе на уме.

Я наблюдал за его действиями и не мог избавиться от чувства недоверия. Допускаю, что причиной нынешнего недоверия могла быть моя застарелая антипатия к великому князю. Сорок лет взаимной неприязни научили нас скрывать ее под напускным дружелюбием. Он предложил мне взять под свое командование военно-воздушные силы и действовать самостоятельно. Я согласился, не скрывая, что мне лестно его признание моих заслуг в деле создания русской авиации. И мы оба знали, что больше некому доверить этот пост.

Ставка предоставила мне вагон-салон. Все остальное — включая самолеты и пулеметы, летчиков и техников, автомашины и даже пишущие машинки — я должен был обеспечить сам; так что на синекуру моя должность была мало похожа. Впрочем, я и не собирался жаловаться, хотя нам постоянно всего не хватало, а заграничные поставки вечно опаздывали, так как осуществлялись либо через Архангельск, который зимой замерзал, либо через Мурманск, который хотя и оставался круглый год свободным для прохода кораблей, но зато не имел железной дороги.

Николай Николаевич принял меня со своим обычным невозмутимым видом, выслушал мой доклад и пригласил к завтраку, во время которого предложил мне новый пост командующего авиацией Южного фронта, причем добавил, что подобное же назначение на Северном фронте получил генерал Каульбарс, много работавший со мною по делу создания нашего воздушного фронта. Я указал главнокомандующему, что необходима не только связь между командующими авиацией двух фронтов, но и их субординация, на что великий князь Николай Николаевич согласился и подчинил мне генерала Каульбарса.

В течение августа 1914 года я не раз поминал недобрым словом нашего военного министра генерала Сухомлинова с его статьей «Мы готовы», написанной два года тому назад. В штабе Юго-Западной армии я встретил своего брата Николая Михайловича, человека, которого я не должен был видеть, если хотел сохранить хотя бы каплю оптимизма. Получив блестящее военное образование и будучи тонким стратегом, он подыскал моим опасениям формулу и научные определения. С горечью отзывался он о нашем командном составе. Он говорил откровенно до цинизма и из десяти случаев в девяти был прав. Он указал мне, что наши страшные потери лишили нас регулярной армии и поставили в трагическую необходимость возложить последние надежды на плохо обученных ополченцев. Он утверждал, что, если великий князь Николай Николаевич не остановит своего квазипобедного похода по Галиции и не отведет наших войск на линию укрепленных позиций в тылу, то мы, без сомнения, потерпим решительное поражение не позднее весны 1915 года. Он говорил мне об этом в течение трех часов, ссылаясь на цифры, факты и становясь все мрачнее и мрачнее. У меня разболелась голова. Я высоко ценил патриотическую подоплеку его пессимизма, но трепетал при мысли, что мне дважды в день придется сидеть с ним за обеденным столом.

Боги войны, вероятно, подслушали прорицания моего брата. Наши наиболее боеспособные части и недостаточный запас снабжения были целиком израсходованы в легкомысленном наступлении 1914—1915 гт., девизом которого было: «Спасай союзников! ». Для того, чтобы парировать знаменитое наступление Макензена в Карпатах в мае 1915 года, у нас уже не было сил. Официальные данные говорили, что противник выпускает сто шрапнельных зарядов на наш один. В действительности эта разница была еще более велика: наши офицеры оценивали это соотношение как 300: 1. Наступил момент, когда наша артиллерия смолкла, и бородатые ополченцы предстали перед армией Макензена, вооруженные винтовками модели 1878 года с приказом «не тратить патронов понапрасну» и «забирать патроны у раненых и убитых».

За неделю до нашего поражения мои летчики доставляли донесения, предупреждавшие Ставку о сосредоточении германо-австрийской артиллерии и войсковых масс на противоположном берегу Дунайца. Каждый юный поручик понял бы, что чем раньше мы начнем наш отход, тем меньше будут наши потери. Но Ставка упорно настаивала на своем желании оставаться в Галиции до последней возможности, ссылаясь на то, что отступление дурно отразится на переговорах наших союзников в Греции и Румынии, так как обе эти страны еще не знали, на какой стороне они выступят.

Ранняя осень 1915 года застала нашу армию на много сотен верст к востоку от позиций, которые она занимала весною. Я должен был шесть раз подряд менять место своего штаба, так как надежды удержаться на той или иной укрепленной линии рассеивались одна за другою, как дым. Единственной приятной для меня новостью за эти месяцы было известие об отставке великого князя Николая Николаевича. Мы оставили Галицию, потеряли Польшу и отдали немцам значительную часть северо-запада и юго-запада России, а также ряд крепостей, которые до сих пор считались неприступными, если, конечно, можно было верить нашим военным авторитетам. Принятие на себя государем должности Верховного Главнокомандующего вызвало во мне двоякую реакцию. Хотя и можно было сомневаться в полезности его длительного отсутствия в столице для нашей внутренней политики, принятие им на себя этого ответственного поста было совершенно правильным в отношении армии. Никто, кроме самого государя, не мог бы лучше вдохновить нашу армию на новые подвиги и очистить Ставку от облепивших ее бездарных генералов и политиков.

Вновь назначенный начальником штаба Верховного Главнокомандующего генерал Алексеев произвел на меня впечатление человека осторожного, понимающего наши слабые стороны. Он был хорошим стратегом. Это был, конечно, не Наполеон и даже не Людендорф, но опытный генерал, который понимал, что в современной войне не может быть «гениальных командиров», за исключением тех, которые беседуют с военными корреспондентами или же заблаговременно пишут мемуары. Сочетание государя и генерала Алексеева было бы безупречным, если бы Ники не оглядывался на петербургских интриганов, а Алексеев торжественно поклялся бы не вмешиваться в политику.

К сожалению, однако, произошло как раз обратное. Государь оставался вдали от Царского Села не слишком продолжительные сроки, а тем временем сторонники Распутина приобретали все большее влияние. Генерал же Алексеев связал себя заговорами с врагами существовавшего строя, которые скрывались под видом представителей Земгора, Красного Креста и военно-промышленных комитетов. Восторги русской интеллигенции в первые месяцы войны сменились обычной ненавистью к монархическому строю. Это произошло одновременно с нашим поражением 1915 года.

Общественные деятели регулярно посещали фронт якобы для его объезда и выяснения нужд армии. На самом же деле они ездили, чтобы завоевать симпатии командующих армиями. Члены Думы, обещавшие в начале войны поддерживать правительство, теперь трудились не покладая рук над разложением армии. Они уверяли, что настроены оппозиционно из-за «германских симпатий» молодой императрицы, и их речи в Думе, не пропущенные военной цензурой для опубликования в газетах, раздавались солдатам и офицерам в окопах в размноженном на ротаторе виде.

Из всех обвинений, которые высказывались по адресу императрицы, ее обвинения в германофильстве вызывали во мне наиболее сильный протест. Я знал все ее ошибки и заблуждения и ненавидел Распутина. Я очень бы хотел, чтобы государыня не принимала за чистую монету того образа русского мужика, который ей был нарисован приближенными, но я утверждаю самым категорическим образом, что в смысле пламенной любви к России она стояла неизмеримо выше всех ее современников. Воспитанная своим отцом герцогом Гессен-Дармштадтским в ненависти к Вильгельму II, Александра Федоровна после России более всего восхищалась Англией. Для меня, для моих родных и для тех, кто часто встречался с императрицей, один намек на ее немецкие симпатии казался смешным и чудовищным. Наши попытки найти источники этих нелепых обвинений приводили нас к Государственной Думе. Когда же думских распространителей этой клеветы пробовали пристыдить, они валили все на Распутина: «Если императрица такая убежденная патриотка, как может она терпеть присутствие этого пьяного мужика, которого можно открыто видеть в обществе немецких шпионов и германофилов? » Этот аргумент был неотразим, и мы ломали себе голову над тем, как убедить царя отдать распоряжение о высылке Распутина из столицы.

— Вы же шурин и лучший друг государя, — говорили очень многие, посещая меня на фронте. — Отчего вы не переговорите об этом с его величеством?

Отчего я не говорил с государем? Я боролся с Ники из-за Распутина еще задолго до войны. Я знал, что, если бы я снова попробовал говорить с государем на эту тему, он внимательно выслушает меня и скажет «Спасибо, Сандро, я очень ценю твои советы».

Затем государь меня обнимет, и ровно ничего не произойдет. Пока государыня была уверена, что присутствие Распутина исцеляло наследника от болезни, я не мог иметь на государя ни малейшего влияния. Я был абсолютно бессилен чем-нибудь помочь и с отчаянием это сознавал. Я должен был забыть решительно все, что не входило в круг моих обязанностей главнокомандующего русскими военно-воздушными силами.

Наступил 1916 год. Я перенес мой штаб в Киев и готовился оказывать содействие главнокомандующему Юго- Западным фронтом генералу Брусилову в его проектировавшемся наступлении против австрийцев.

Императрица Мария Федоровна приехала в Киев к своей младшей дочери великой княгине Ольге Александровне, которая с 1915 года стояла во главе организованного ею в Киеве госпиталя. Вырвавшись из атмосферы Петербурга в строгую военную обстановку Киева, императрица чувствовала себя хорошо. Каждое воскресенье мы встречались втроем в ее Киевском дворце — старинном доме, построенном на правом береіу Днепра. После завтрака, когда все посторонние уходили, мы обычно оставались в ее будуаре, обсуждая события истекшей недели. Нас было трое — мать, сестра и шурин императора.

Мы вспоминали его не только как родственники, но и как верноподданные. Хотели служить ему всем, чем могли. Сознавали все его недостатки и положительные стороны, чувствуя, что гроза надвигается, и все же не решались открыть ему глаза. Вдовствующая императрица

9 *Великий князь... »

продолжала оставаться в курсе всего, что происходило в Петербурге. В течение всех пятидесяти лет своего пребывания в России она ежедневно обменивалась письмами с сестрой Александрой, и невозможность получать эти письма из Англии во время войны усугубляла ее беспокойство. Очень популярная среди населения Киева, Мария Федоровна каждый день прогуливалась в открытом экипаже, весело отвечая на приветствия прохожих, но неотвязные думы о сыне Ники, о невестке Аликс и о несчастном внуке Алексее не оставляли ее.

Остальные члены ее семьи не причиняли ей забот. Ее старшая дочь Ксения жила с детьми в С. -Петербурге и заведовала большим госпиталем для раненых и выздоравливавших. Ее внук, мой сын князь Андрей должен был вскоре поступить в кавалергарды и отправиться на фронт. Ее младший сын Миша, великий князь Михаил Александрович был всеобщим любимцем на фронте, и Дикая дивизия, состоявшая из кавказских туземных частей и не выходившая из боев, считалась Ставкой нашей лучшей кавалерийской боевой единицей. Что же касается ее младшей дочери, великой княгини Ольги Александровны, то самые заклятые враги династии не могли сказать ничего, кроме самого хорошего, о ее бескорыстной работе по уходу за ранеными. Женщины с душевными качествами великой княгини Ольги представляют собою редкое явление.

Всегда одетая как простая сестра милосердия и разделяя с другой медсестрой скромную комнату, она начинала свой рабочий день в 7 часов утра и часто не ложилась всю ночь, когда надо было перевязать вновь прибывших раненых. Иногда солдаты отказывались верить, что сестра, которая так нежно и терпеливо за ними ухаживала, была родною сестрою государя и дочерью императора Александра III.

Ее личная жизнь сложилась несчастливо. Она была первым браком замужем за принцем Петром Александровичем Ольденбургским, человеком с нею совершенно различным по характеру. Великая княгиня Ольга Александровна любила искренно и глубоко одного офицера — кирасира по фамилии Куликовский. Мы все надеялись, что государь разрешит ей развестись с мужем и вступить в новый брак. И я был очень рад, когда однажды ясным зимним утром в 1916 году мы сопровождали Ольгу Александровну и ротмистра Куликовского в маленькую церковь в пригороде Киева. Это была исключительно скромная, почти тайная от всех свадьба: невеста, жених, вдовствующая императрица, я, две сестры из общины Красного Креста и четыре офицера Ахтарского гусарского полка, шефом которого состояла великая княгиня. Служил старенький батюшка. Его слабый голос, казалось, шел не из церкви, а раздавался откуда-то издалека. Все мы были очень довольны. Я никогда не относился к Ольге как к моей невестке: она была моим дорогим другом, верным товарищем и советчиком, на которого всегда можно было положиться.

Если бы не она и не молодая сестра милосердия по фамилии Васильева, я был бы самым одиноким человеком в мире в критические дни войны. Васильева сейчас замужем за господином Чириковым, они живут в Каннах. Я часто ее навещаю, и мы вновь и вновь вспоминаем печальную и полную событий зиму 1916/1917 г.

С наступлением лета 1916 года бодрый дух, царивший на Нашем, теперь хорошо снабженном всем необходимым, фронте, представлял разительный контраст с настроениями тыла. Армия мечтала о победе над врагом и усматривала осуществление своих стремлений в молние-. носном наступлении генерала Брусилова. Политиканы же мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось по моей должности сравнительно часто бывать в Петербурге, и я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом.

«Правда ли, что царь запил? »

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒