Глава III 1 страница

Глава III

ЖЕСТОКОЕ ТАНГО ПАМПЫ

Дуэли на ножах в Аргентине

В 1515 году три испанских корабля под командованием Хуана Диаса де Солиса пристали к берегам Нового Света в устье реки, называемой туземцами Парана Гуасу – Река‑ как‑ море. Де Солис первым исследовал Рио‑ де‑ ла‑ Плата, которой он дал имя Маре Дульче – Сладкое море. Но эта амбициозная экспедиция закончилась провалом – вскоре после высадки на берег Солиса и его людей убили воинственные индейцы, населявшие эти места[546].

Более удачливым оказался другой мореплаватель, венецианец Себастьян Кабо, в течение нескольких месяцев изучавший дельту Параны и открывший реку Парагвай. В месте слияния рек Парана и Рио‑ Каркаранья его экспедиция основала небольшой форт – первое испанское поселение на берегах Параны. Многие исследователи именно Кабо приписывают авторство названия Рио‑ де‑ ла‑ Плата, что в переводе означает «Река из серебра». Следующим в эти места в 1536 году прибыл Педро де Мендоза. На юго‑ западном берегу, в дельте Рио‑ де‑ ла‑ Плата, в устье рек Парана и Уругвай, он основал небольшой сеттльмент, который испанцы рассчитывали использовать как опорный пункт для исследования региона. Поселение это получило имя Сьюдад де Нуэстра Сеньора Санта Мария дель Буэн Айре. В 1570‑ х испанцы основали в этих местах целый ряд населённых пунктов, а в 1580‑ м заложенный Мендозой посёлок был расширен, укреплён, и на его месте вырос форт, позже превратившийся в город Буэнос‑ Айрес[547].

Именно здесь, в окружавшей Рио‑ де‑ ла‑ Плата пампе, жили и умирали гаучо – герои Гутьереса, Эрнандеса и Борхеса, свободолюбивые, суровые и немногословные пастухи, арканившие диких аргентинских быков, бесконечно воевавшие с индейцами и, как и большинство жителей любого пограничья, с презрением относившиеся к законам и власти.

Происхождение гаучо покрыто туманом колониальной пампы, и все обсуждения этой темы увязли в трясине академической полемики. Историки разделились на два основных лагеря: испанистов и американистов. Первые из них настаивают на испанских или арабских корнях культуры всадников пампы. Так, в 1886 году Федерико Тобаль утверждал, что одежда, обычаи, характер, родовая сплочённость, внешность – абсолютно всё в гаучо является восточным и арабским. Даже их музыка и поэзия, считал он, несут на себе арабский след, ведущий через Андалусию в аргентинскую пампу. Другие же испанисты игнорируют далёкое арабское влияние и рассматривают только пастушескую культуру Андалусии. Так, Эрнесто Кесада, аргентинский писатель националистического толка, в 1902 году утверждал, что «гаучо – это жители Андалусии, перевезённые в пампу в XVІ‑ XVІІ столетиях». Кесада однозначно и категорично настаивал на том, что это часть испанского наследия, принесённого конкистадорами. Сторонниками теории об испанском происхождении этих пастухов также являлись видный землевладелец и основатель Аграрного общества Аргентины Эдуардо Оливера и известный фольклорист Мартиниано Легисамон[548].

Американисты же настаивали на автохтонном происхождении гаучо, которых они рассматривали как продукт, «порождённый уникальной атмосферой Нового Света». Но и их ряды не были монолитными, и они нередко расходились во мнениях. Так, например, Висенте Росси, являлся ортодоксальным сторонником теории «индианизма» и искал корни гаучо среди известных своей жестокостью воинов кочевого племени гуарани, или, как их ещё называли, «хаучии». Гуарани, которых с 1826 года относили к уругвайским этносам, жили на «банда ориенталь» – восточном берегу реки. В качестве основного аргумента Росси использовал этимологические ссылки на происхождение термина «гаучо», который, как он предполагал, происходил от гуаранского «хаучо» или «хаучи». Пабло Бланко Асеведо также разделял взгляды индианистов и считал основным фактором, оказавшим влияние на формирование ранних гаучо, индейцев чарруа с восточного берега. Свои утверждения он аргументировал тем, что гаучо, как и индейцы, использовали традиционные индейские «болеа‑ доры», или «болас», а также имели пристрастие к популярному у индейцев чаю мате[549].

Многие американисты склоняются к версии расового и культурного смешения индейских и испанских элементов. Хотя они и утверждают, что происхождение гаучо связано с Новым Светом, но мнения о точном месте их появления значительно расходятся. Так, Бланко Асеведо, Росси и франко‑ аргентинский писатель Поль Груссак считали колыбелью гаучо восточный берег. А Эмилио Р. Кони, яростный федералист и непримиримый противник «портеньос» – жителей Буэнос‑ Айреса, настаивал на том, что родиной гаучо являлась провинция Санта‑ Фе[550].

Первые упоминания о гаучо датируются 1601 годом, когда некий путешественник видел в окрестностях Буэнос‑ Айреса всадников с лассо и без сёдел. Свидетельства, датированные началом 1730‑ х, описывают вакерии – охоту с лассо, в которых всадники окружали и убивали крупный рогатый скот из‑ за шкур. Мануэль Гальвес и Карлос Октавио Бунге делили местных крестьян на тех, кто обычно ездили на мулах, и тех, кто предпочитал коней – то есть гаучо. Возможно, что впервые гаучо появились как охотники на диких быков на аргентинском берегу Рио‑ де‑ ла‑ Плата, а позже, в конце XVI и начале XVII столетия расселились вдоль реки вверх от парагвайского Асунсьона[551].

Загадкой остаётся не только происхождение гаучо, но и этимология этого названия. Термин «гаучо» впервые встречается в 1743 году в журнале «Noticias secretas de America», издаваемом двумя испанскими учёными и мореплавателями, Антонио де Ульоа и Хорхе Хуаном и Сантасилья. Описывая жителей горного района Чили, находящегося примерно в восьмидесяти лигах – 250 милях – от Консепсьона, в качестве общего термина для обозначения местных крестьян они упоминали выражение «gauchos о gente campestre». В самой Аргентине этот термин впервые встречается в 1774 году в жалобе правительственных чиновников, сетовавших на злодеяния «гаучо, или похитителей скота, действующих на banda oriental – в диком, огромном и большей частью неуправляемом районе пограничья».

Этимология этого слова вызывает оживлённые дебаты среди всех сторонников арабского, андалузского, баскского, французского, цыганского, еврейского, португальского, кечуанского, арауканского и даже английского его происхождения. Так, например, в 1820 году английский художник Эмерик Эссекс Видал предложил маловероятную версию об английских корнях этого термина. «Все соотечественники называют жителей Буэнос‑ Айреса «гаучо» – словом, которое, без сомнения, имеет общий корень со старым английским «gawk» или «gawkey», используемым для описания неотёсанных манер и внешнего вида этой деревенщины», – безапелляционно утверждал этот англичанин. Большинство сторонников местного происхождения этого термина склонялись к арауканской версии. Наиболее вероятными вариантами им казалось арауканское слово «хаучу» и термин кечуа, «хаук‑ ча», имеющие одинаковое значение – «сирота»[552].

Рис. 1. Гаучо, играющий на гитаре, 1915 г.

Рис. 2. Гаучо XVIII в. Акварель Ренара.

Если до 1746 года людей, незаконно убивавших крупный рогатый скот, называли «гаудерио», то с 1774‑ го в документах уже фигурирует новый термин – «гаучо»[553]. Генри Мария Брекенридж, посетивший Латинскую Америку в 1817 году по заданию правительства Соединённых Штатов, в путевых заметках назвал гаучо «полуконями, полулюдьми». Английский приисковый чиновник, путешествовавший в 1823 году из Буэнос‑ Айреса в Перу, также отзывался о жителях аргентинской пампы крайне нелицеприятно. Он описывал гаучо как «дикарей, неотёсанный варварский народ, не мыслящий жизни без азартных игр и поединков на ножах». Также и другой автор в 1826 году саркастично заметил, что «гаучо – жители бесконечных равнин, называемых пампой, внешне выглядят прекрасной расой, но по сравнению с крестьянами Англии или Франции они не намного лучше, чем особый подвид кровожадных бабуинов»[554].

Не менее нелестный портрет гаучо составил и Томас Хатчинсон, занимавший в 1860‑ х годах пост британского консула в Росарио. Он отметил, что движущей силой, смыслом существования и источником наслаждения настоящего гаучо являлись азартные игры. Согласно Хатчинсону, гаучо тратил жизнь на курение, потягивание мате, переезды из одной сельской лавки или пульперии в другую, чтобы напиться и поиграть в картишки. Ссоры за карточным столом частенько заканчивались трагично и в основном, как заметил британский консул, из‑ за того, что «гаучо полосовал кого‑ нибудь своим ножом по самым ничтожным поводам»[555].

Рис. 3. Гаучо, 1915 г.

Судя по многочисленным свидетельствам очевидцев, подобные обвинения всё‑ таки имели под собой основу, а не являлись лишь традиционными морализаторскими сентенциями, типичными для британских пуритан. Так, Ричард А. Сеймур, североамериканский фермер, обосновавшийся в южной части Санта‑ Фе, лишился своих коней из‑ за банды индейцев, сопровождаемых переводчиком‑ гаучо. А в конце 1872 года Франциско Борхес докладывал военному министру Гайнца, что банда из «пятнадцати‑ двадцати индейцев и христиан, предположительно гаучо, крадёт коней в округе Рохас»[556].

Кроме краж скота, азартных игр, игнорирования законов и пьянства в местных пивных – пульпериях, у гаучо, была ещё одна всеобъемлющая страсть – поединки на ножах. Учитывая неопределённость их происхождения, сложно с уверенностью проследить корни этой кровавой традиции. Но я бы всё‑ таки склонился к версии о её андалузском происхождении. И окружавшие эти дуэли ритуалы, и регулировавшие их кодексы чести, и используемое оружие – всё напоминает о старинных традициях Иберийского полуострова. В том, что традицию поединков на ножах жители пампы унаследовали именно от своих испанских предков, не сомневался и заклятый враг гаучо, президент Аргентины Доминго Фаустино Сармиенто, который писал: «Гаучо вооружены ножами, доставшимися им в наследство от испанцев. Это особенность Пиренейского полуострова, и характерный сарагосский клич «Guerra a cuchillo» более актуален здесь, чем в самой Испании»[557].

Автор нескольких работ о культуре гаучо Хосе Карлос Депетрис считал, что демонстрация отваги в решении дел чести являлась важной частью мужской культуры на Рио‑ де‑ ла‑ Плата. Дуэли на холодном оружии, как культ мужества и как единственное средство для защиты репутации, играли важную роль с момента появления в этих местах первых европейцев. Депетрис также склонялся к версии об испанских корнях этой традиции. «Тогда в нашей культуре появился способ боя итальянцев юга и испанцев Андалусии с навахой в одной руке и накидкой в другой», – писал он[558].

Первые упоминания о дуэлях гаучо мы встречаем в полицейских и судебных архивах XVIII столетия. Одно из первых свидетельств существования поединков на ножах мы находим в 1759 году в материалах уголовного дела уроженца города Лухана «гаудерио» Хуана Гонсалеса по прозвищу Барранко. Согласно полицейскому протоколу, задиристый Гонсалес, держа саблю в одной руке, нож в другой и обернув руку пончо, пытался вызвать на поединок местного алькальда[559].

Но Барранко не был одинок. В середине XVIII столетия смертность в результате поединков на ножах была настолько высока, что это вызвало издание многочисленных постановлений, запрещавших ношение оружия. Так, например, указ губернатора Буэнос‑ Айреса Хосе де Андонаэки от 1753 года только за ношение ножа предусматривал наказание в 200 плетей[560].

Уголовные архивы Аргентины изобилуют сотнями подобных инцидентов. Согласно данным архива главного управления полиции, конфликты с применением ножей, кинжалов и факонов были в провинции Буэнос‑ Айрес явлением совершенно заурядным и повседневным. Например, в отчётах полиции только лишь за период с 1831 по 1850 год я обнаружил сведения о 312 поножовщинах, большинство которых являлись дуэлями на ножах[561]. Учитывая, что информация о подобных дуэлях доходила до властей крайне редко, а уж дела, доведённые до суда, являлись настоящим раритетом, можно только догадываться об истинных масштабах этой кровавой традиции. Пампа занимала огромные территории, и у полицейских отрядов, отправившихся арестовывать очередного бунтаря, дорога часто занимала дни и даже недели. Поэтому жители аргентинской пампы не особенно трепетали перед местной Фемидой и исповедовали принцип «закон тайга, а прокурор медведь». Да и традиционная клановая система гаучо не предполагала сотрудничества с властями.

Известный английский натуралист и путешественник, отец эволюционной теории и автор «Происхождения видов» Чарльз Роберт Дарвин во время своего судьбоносного путешествия на корабле «Бигль» летом 1833 года посетил и Рио‑ де‑ ла‑ Плата, где на протяжении нескольких месяцев имел возможность исследовать кое‑ какие характерные черты обитателей этих провинций. Так, в результате этих наблюдений Дарвин пришёл к убеждению, что гаучо стоят намного выше тех, кто живёт в городах. Они всегда были в высшей степени любезны, вежливы и приветливы, и ему ни разу не пришлось встретить среди них грубости или негостеприимства. Гаучо были скромны, но в то же время оставались живыми и бойкими. С другой стороны, Дарвин отмечал, что там часто случались грабежи и лилось много крови. Главная причина этого, с его точки зрения, заключалась в обыкновении гаучо постоянно носить с собой ножи.

Рис. 4. Шрамы от ножа на лице.

Рис. 5. Гаучо. 1868 г.

«Прискорбно слышать, – писал отец эволюционной теории, – сколько погибает жизней из‑ за пустячных ссор». По его свидетельству, в этих драках каждый из противников старался попасть другому в лицо и поранить ему нос или глаза, о чём нередко свидетельствовали глубокие, ужасные на вид шрамы. Дарвин считал, что всё это являлось естественным следствием повсеместных азартных игр, пьянства и непомерной лени. «В Мерседесе я спросил двух человек, почему они не работают. Один серьёзно ответил, что дни слишком длинны, а другой – что он слишком беден», – писал натуралист[562].

Также он вспоминал, как однажды остановился на ночь в пульперии, т. е. в питейном заведении. Вечером туда пришла толпа гаучо пить водку и курить сигары. Дарвин отметил, что в основном все они были статными и красивыми, но с надменными и разбойничьими лицами, некоторые имели усы, а их чёрные длинные вьющиеся волосы падали на спину. «В своей яркой, красочной одежде, со звенящими на каблуках огромными шпорами, с ножами, заткнутыми за пояс наподобие кинжалов (и часто в таком качестве употребляемыми], они выглядят совсем не так, как можно было бы ожидать, судя по названию «гаучо», т. е. попросту крестьянин. Вежливость их не имеет границ, они никогда не выпьют водки, если вы наперёд не попробуете её, но даже когда они отвешивают свой чрезвычайно изящный поклон, вид их таков, будто они не прочь при первом удобном случае перерезать вам горло», – писал учёный[563].

Возможно, великий натуралист был не так уж и далёк от истины, так как большинство поединков на ножах начиналось именно в питейных заведениях. В 1856 году некий аргентинский фермер даже предположил, что в пульпериях происходило 99 процентов всех убийств и ранений. Но мне думается, что он значительно преувеличил масштабы кабацких кровопролитий. Согласно данным полицейским протоколов, из упомянутых мной трёхсот двенадцати инцидентов с использованием ножей и кинжалов, только двадцать четыре произошли в пульпериях, что составляет менее десяти процентов. Могу только предположить, что эта низкая статистика обусловлена одним из дуэльных ритуалов гаучо, также доставшимся им в наследство от испанских предков, – не обнажать оружие в помещении и драться только на улице. Поэтому о количестве поединков, проходивших на улице рядом с пульпериями, нам остаётся только догадываться[564].

Анализ судебных отчётов свидетельствует о том, что поединки на ножах в пограничье чаще всего случались при решении споров в вопросах мужской иерархии. Обычно конфликты разгорались в сельских лавках, где гаучо с разных ферм собирались пропустить стаканчик, поболтать и выяснить, кто из них настоящий мужик. Снова и снова неразборчивый почерк местного комисарио или судьи рассказывает нам простую историю гаучо, сражавшегося за то, что сегодня нам кажется совершенно тривиальным. Иногда эти дуэлянты были старыми врагами, а иногда были совершенно незнакомы и видели друг друга впервые. Обычно всё начиналось с того, что один из гаучо оскорбил другого, толкнул или обвинил в хвастовстве, после чего доставались ножи и начинался поединок. В пульпериях Аргентины, как и в питейных заведениях любой другой страны, алкоголь часто служил катализатором ссор, и страсти подогревались стаканчиком «агуардиенте». Убийства в пульпериях, как правило, происходили благодаря опасному сочетанию алкоголя, азартных игр и готовых к бою ножей. Перед началом игры гаучо по традиции втыкали свои ножи в барную стойку пульперии как знак доброй воли и символ миролюбивых намерений. Но это было достаточно условной мерой безопасности, так как взбешённый посетитель мог мгновенно схватить свой факон, намотать пончо на руку, как щит, и броситься в бой[565].

Рис. 6. «После перикона» (популярный танец). Франциско Айерса, Эстанция Сан Хуан, 1891 г.

Шотландский бизнесмен и путешественник Александр Колдкли, побывавший в Аргентине в первой четверти XIX столетия, отмечал, что «бесчисленные кресты вокруг дверей пульперий напоминают о трагически закончившихся поединках»[566]. На гравюре из моей коллекции изображена типичная провинциальная пульперия – покосившийся домишко с соломенной крышей, больше напоминающий украинскую хату‑ мазанку. Один из гаучо бренчит на гитаре, другие играют в карты на траве перед пульперией, а пара задир сошлась в поединке. В правой руке дуэлянты держат длинные ножи, вокруг левых намотаны пончо. Судя по костюмам, гравюру можно датировать началом‑ серединой XIX столетия.

Типичная провокация, инициировавшая поединок в пульперии, прекрасно описана в новелле Хорхе Луиса Борхеса «Юг». Главный герой этой новеллы Дальманн зашёл в пульперию перекусить и только сел за стол, как почувствовал, как что‑ то ударилось о его щеку. Рядом со стаканом на одной из полосок скатерти он заметил шарик из хлебного мякиша, который кто‑ то бросил на его стол. Соседи Дальманна за другим столом делали вид, что не имеют к этому отношения. Растерянный Дальманн также решил сделать вид, что ничего не случилось, и раскрыл томик «Тысячи и одной ночи», пытаясь отгородиться от действительности. Через несколько минут в него попал другой шарик, и на этот раз сидевшие за соседним столом пеоны расхохотались. Дальманн сказал себе, что не боится, но было бы глупо дать втянуть себя в сомнительную драку. Он собрался уйти и уже поднялся на ноги, как подошел хозяин и встревоженным голосом принялся успокаивать его, чтобы он не обращал на перебравших парней внимания. Но Дальманн почувствовал, что примирительные слова хозяина только ухудшили дело. Он отстранил хозяина, повернулся к пеонам и спросил, что им нужно. Один из пеонов, пошатываясь, поднялся и, стоя в двух шагах от Дальманна, начал сыпать ругательствами. Дальманн заметил, что парень хотел казаться пьянее, чем на самом деле, и, как ему показалось, в этом крылись жестокость и насмешка. Пеон, не переставая сыпать ругательствами и оскорблениями, подбросил кверху длинный нож, поймал на лету и вызвал Дальманна на поединок. Хозяин дрожащим голосом сообщил ему, что Дальманн не вооружен. Но в этот момент дремавший в углу старый гаучо бросил ему под ноги кинжал. Дальманн счёл это знаком и решил принять вызов. Подняв кинжал, он прекрасно знал, что это обозначает точку невозврата и обязывает его драться. Хотя когда‑ то давно Дальманн, как и все его приятели, упражнялся с ножом, но его знания не шли дальше того, что удар следует наносить снизу вверх, а нож держать лезвием внутрь. Но, несмотря на это, он взял нож и вышел вслед за вызвавшим его парнем навстречу верной смерти[567].

Кроме провокационного поведения для вызова на поединок использовались и особые ритуальные оскорбления – так называемые «дуэльные слова». Так, например, конфликт мог начаться с популярной «дуэльной» фразы «venga у permí tame una palabra» – «выйдем на пару слов», после чего сразу доставались факоны. 20 февраля 1898 года именно с этой фразы в местечке Негро Муэрто началась креольская дуэль между Педро Вильегасом и бывшим алькальдом Эйсебио Герра. Согласно показаниям свидетелей, Вильегас приехал, спрятав нож под пончо. Находившиеся неподалёку односельчане, увидев, как он спешивается, предупредили Герру. Когда они встретились, Герра молча вышел противнику навстречу, уже зная, что вскоре должно произойти. После этого соперники урегулировали свои разногласия в поединке, и Вильегас был убит. Герре было предъявлено обвинение, но ему удалось доказать, что убийство произошло при самообороне, и дело было прекращено[568].

Вне зависимости от того, в какую форму был облечён вызов на поединок, в основе большинства дуэлей лежала борьба за место в социальной иерархии, а также демонстрация мужества и бравады. Многие из гаучо воспринимали поединки на ножах как некий кровавый вид спорта, проверку чужой ловкости и умения и демонстрацию собственной удали. Президент Аргентины Доминго Фаустино Сармиенто как‑ то сказал о гаучо, что «для них бой на ножах такая же забава, как, например, игра в кости»[569].

Иллюстрацией к подобной проверке искусности соперника служит сцена из рассказа Борхеса «Мужчина из Розового кафе», когда поножовщик по прозвищу Резатель прибыл в пульперию, в которой находился известный боец на ножах Хуарес: «Я – Франсиско Реаль, пришел с Севера. Я – Франсиско Реаль по прозвищу Резатель. Мне не до этих заморышей, задиравших меня, – мне надо найти мужчину. Ходят слухи, что в ваших краях есть отважный боец на ножах, душегуб, и зовут его люди Грешник. Я хочу повстречаться с ним да попросить показать мне, безрукому, что такое смельчак и мастер». Так он сказал, не спуская глаз с Росендо Хуареса. Теперь в его правой руке сверкал большой нож, который он, наверное, хоронил в рукаве. Те, кто гнал его, отступили и стали вокруг, и все мы глядели в полном молчании на них обоих».

Как мы видим из этого отрывка, Реаль и Хуарес до этого момента не были знакомы, никогда не встречались, между ними не существовало вражды, и единственным поводом для вызова на поединок послужил кураж Резателя и его желание убедиться, насколько же хорош Хуарес в бою. В данном случае вызов на бой был отвергнут, что, согласно кодексу чести, оставляло несмываемый след на репутации гаучо. Вся жизнь мужчин пампы была жёстко ритуализована, и безжалостный древний кастильский кодекс чести довлел над жизнью каждого гаудерио как дамоклов меч.

«Луханера зло на него поглядела, тряхнула косами и двинулась сквозь толпу девушек и посетителей; она шла к своему мужчине, она сунула руку ему за пазуху и, вынув нож, подала ему со словами: «Росендо, я верю, ты живо его усмиришь». Под потолком вместо оконца была широкая длинная щель, глядевшая прямо на реку. В обе руки принял Росендо нож и оглядел его, словно не узнал. Вдруг распрямился, подался назад, и нож вылетел в щель наружу и затерялся в реке Мальдонада. Меня точно холодной водой окатили. «Мне противно тебя потрошить», – сказал Резатель и замахнулся, чтобы ударить Росендо. Но Луханера его удержала, закинула руки ему на шею, глянула на него своими колдовскими глазами и с гневом сказала: «Оставь ты его, он не мужчина, он нас всех обманывал»[570].

Как на самом деле звали ветренную возлюбленную Росендо доподлинно неизвестно, так как Луханера (la Lujanera) это не имя девушки, а обозначение уроженки города Лухан в провинции Буэнос‑ Айрес.

Ещё одной из форм вызова для демонстрации удали и куража была популярная у бретёров пампы «дуэльная» формула: «Ты считаешь, что можешь убить мужика? Тогда убей меня и докажи, что имеешь право называть себя убийцей! »[571].

Говоря о ритуалах, нельзя не упомянуть и традиционный напиток пампы, мате – такой же привычный элемент образа гаучо, как пончо, нож‑ факон, лассо или болас. Тщательно разработанные обряды окружали как сам этот напиток, так и способы его приготовления. Так, например, согласно народной традиции, метафорический язык мате, как и язык цветов в Испании, мог передавать множество сообщений.

Горький мате демонстрировал безразличие, а сладкий – дружбу, мате с мятным бальзамом символизировал недовольство, мате с корицей – «Я думаю о тебе», мате с коричневым сахаром значил родство, мате с апельсиновой цедрой – «Приди и найди меня», мате с монардой означал «Твоя печаль ранит меня», мате с молоком символизировал уважение, мате с кофе – обида забыта[572].

Дуэль могла быть как спонтанной, так и заранее согласованной, а основными поводами для неё, как уже говорилось, был алкоголь, старая обида, лишнее слово. И естественно, как и везде, немало дуэлей в пампе происходило из‑ за женщин. Так как мужчины часто отсутствовали дома: на два‑ три дня для участия в скачках, на несколько недель – отогнать стадо на рынок, на несколько месяцев или даже лет – для участия в войне или революции, то женщины нередко были вынуждены заботиться о себе сами. Если они обращались к другому мужчине за помощью и утешением или просто, как это часто случалось, для того, чтобы выжить, муж считал, что из соображений чести по возвращении он обязан сражаться с соперником[573].

В поединках гаучо, как и в формальных дуэлях, правила исключали вмешательство третьих лиц. Дуэльный кодекс допускал подобное вмешательство друзей или зрителей лишь в исключительных случаях. Рассказывали, что как‑ то раз спорный результат скачек вынудил Ангело Мунизе, занимавшего в 1860‑ 1870‑ х годах должность каудильо местечка Серро Ларго, скрестить ножи с другом. Они искали укромное место, чтобы приготовиться к схватке, избежав внимания зевак и доброхотов. «Снимай шпоры, Ангелито, – заботливо сказал каудильо зачинщик. – Я боюсь, что ты можешь споткнуться». Но в конце концов товарищи обнаружили их местонахождение и растащили, прежде чем пролилась кровь[574].

Немало дуэлей начиналось и за карточными столами. Самой популярной карточной игрой пампы и главным поводом для конфликтов за зелёным сукном, несомненно, была «truco». В неё играли традиционной испанской колодой из сорока карт, и игра сопровождалась хитроумными условными знаками, застольными беседами и словесными пикировками, что часто приводило к кровавой развязке[575].

Рис. 7. Гаучо пьющий мате, 1950 г.

Хрестоматийную ссору за карточным столом, послужившую причиной драматического поединка на ножах, описал Борхес в своей «Встрече». За карточным столом сцепились два приятеля, Дункан и Уриарте. Уриарте обвинял Дункана в шулерстве и осыпал оскорблениями. В конце концов Дункану надоело выслушивать нелестные эпитеты, и он ударил Уриарте. Поднявшись с пола, тот заявил, что не спустит ему этого, и вызвал обидчика на дуэль. За оружием далеко ходить не пришлось, так как у хозяина дома в шкафу хранилась целая коллекция ножей. Уриарте взял себе клинок поэффектнее и подлиннее, с полукруглой крестовиной, а Дункан – нож с деревянной ручкой и клеймом в виде кустика на лезвии. Кто‑ то из присутствующих напомнил им, что дуэльная традиция требует уважения к хозяевам дома, и оба вышли во двор. Сначала они двигались неуклюже, как будто боялись пораниться, и каждый смотрел на клинок другого, а потом уже только в глаза. Вместо пончо, которыми защищаются в таких случаях, они подставляли под удары локти. Вскоре исполрсованные рукава потемнели от крови. Как заметили все присутствующие, оба явно не были новичками в подобном фехтовании. Оружие было слишком неравным, поэтому, чтобы сократить разрыв, Дункан старался подойти ближе. Уриарте отступал, нанося длинные удары снизу. В какой‑ то момент Уриарте попятился. Дункан атаковал. Тела их почти соприкасались. Нож Уриарте тянулся к лицу Дункана, вдруг, словно укоротившись, вошел ему в грудь, и Дункан был убит[576].

Существовали и значительно более экзотические и необычные причины для дуэлей. Некоторые исследователи даже полагали, что определённую долю ответственности за кровавые поединки несут и климатические изменения. Английский дипломат, путешественник и учёный Вудбайн Пэриш в своей работе «Buenos Ayres and the provinces of the Rio de la Plata» был склонен обвинять во всём ветер. В 1839 году он писал, что, хотя в Аргентине нет ни малярии, типичной для средиземноморских побережий, не печально известного левантийского сирокко, зато это с лихвой компенсируется «viento norte» – северным ветром Буэнос‑ Айреса, вызывавшим у некоторых не только раздражительность и недомогания, но и ухудшение их моральных качеств. Совершенно типичным было видеть, как мужчины из высшего общества с приходом этого ветра запирались в своих домах и откладывали в сторону все дела до тех пор, пока всё не закончится. А полиции был прекрасно известен тот факт, что у низших классов во время северного ветра ссоры и кровопролития происходили значительно чаще, чем в любое другое время.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒