СПИД и его метафоры 2 страница

Поскольку болезнь передается половым путем, с точки зрения большинства – это несчастье, которое человек приносит себе сам. Этот взгляд отличается категоричностью, поскольку СПИД связывается не только с сексуальным излишеством, но и извращениями. (Естественно, я имею в виду США, где людям сегодня внушают, будто случаи заражения при гетеросексуальных контактах чрезвычайно редки – как будто Африки не существует. ) Получить инфекционную болезнь, которая передается главным образом половым путем, больше рискуют люди сексуально активные – и ее легко рассматривать как наказание за такую активность. Это относится к сифилису и еще в большей степени к СПИДу, поскольку, согласно расхожему убеждению, наибольшая опасность грозит тем, кто имеет беспорядочные половые связи и «практикует» секс, воспринимаемый как противоестественный. Считается, что заразиться половым путем более желанно и, следовательно, этот путь более порицаем. Наркоманы, пользующиеся грязными шприцами, слывут непредумышленными самоубийцами. Гомосексуалисты, имеющие беспорядочные половые контакты, предаются своим страстным сексуальным привычкам в иллюзии, что антибиотики лечат от всех болезней и что все болезни, полученные половым путем, относительно безвредны. Их можно счесть убежденными гедонистами – хотя теперь уже ясно, что их поведение не менее самоубийственно. Осуждать больных гемофилией и тех, кому сделали переливание крови, не за что, у них нет никаких моральных изъянов. Запуганные люди могут подвергать их жестокому остракизму, а потенциально они представляют собой даже б& #243; льшую опасность для окружающих, поскольку в отличие от уже пригвожденных к позорному столбу их труднее вычислить.

Инфекционные болезни на почве секса, неизменно внушают страхи – людям чудится, будто они легко передаются и что ими можно заразиться в общественных местах. В первые десятилетия XX века в американском флоте были ликвидированы дверные ручки и установлены двери, открывающиеся в обе стороны. Тогда же исчезли металлические кружки, прикрепленные возле питьевых фонтанчиков. Все это была первая реакция на «открытие», что сифилис – это «инфекция» и «передается невинным путем». Как следствие, поколения детей из среднего класса стали класть бумагу на сиденья в общественных туалетах – еще один отзвук страшилок о бактериях сифилиса, якобы передающихся через грязь, когда-то весьма распространенных, да и сейчас довольно популярных. Когда речь идет о пугающих эпидемических заболеваниях, особенно тех, что ассоциируются с сексом, то, как правило, проводится водораздел между предполагаемыми носителями болезни (как правило, просто бедными людьми и темнокожими) и теми, кого причисляют – по определению медиков и бюрократов – к «населению». У «населения» – белых гетеросексуалов, которые не колются наркотиками и не имеют сексуальных связей с наркоманами – СПИД вызывает фобии и страхи. Как и сифилис, СПИД считается болезнью неблагонадежных. По общему мнению, он поражает – в большей, чем сифилис, пропорции – тех, кто уже несет клеймо отверженности. Однако сифилис не ассоциируется с определенным типом смерти, смерти, наступающей после длительной агонии, которую когда-то приписывали раку, а теперь относят к СПИДу.

То, что СПИД – это не одна-единственная болезнь, а синдром, вызванный целым рядом заболеваний (их список еще далеко не закончен), которые развиваются на его фоне или просто «присутствуют» в организме, составляя в совокупности болезнь (пациенту ставится соответствующий диагноз), превращает его в продукт дефиниции и конструирования даже в большей степени, чем недуг с такими сложными и многообразными проявлениями, как рак. Действительно, утверждение, что СПИД всегда смертелен, отчасти зависит от того, что именно врачи определили как СПИД. Их решение покоится на понятии не менее метафоричном, чем понятие «болезни в расцвете»[47]. Это та форма, в которой болезнь неизбежно фатальна. Незрелому суждено вызреть, бутонам расцвести пышным цветом (а неоперившимся птенцам опериться) – ботанические и зоологические метафоры делают развитие или эволюцию СПИДа нормой, правилом. То есть я не хочу сказать, что метафора создает клиническую концепцию, но настаиваю на том, что она делает значительно больше, чем просто ее подтверждает. Она соответствует клинической картине, еще далеко не доказанной или доказуемой. На самом деле, еще слишком рано делать вывод – ведь болезнь обнаружена всего семь лет назад, – что инфекция смертоносна и что все, у кого найдено то, что называется СПИДом, непременно от него умрут. (Некоторые авторы, пишущие на медицинские темы, полагали, что высокая смертность в первую очередь вызвана уязвимостью тех, кто наиболее беззащитен перед вирусом – в силу пониженной иммунологической компетентности или из-за генетической предрасположенности, – а не разрушительным действием фатальной инфекции. ) Разделение болезни на четкие стадии было необходимо, чтобы метафора «болезнь в расцвете» обрела вескость. Но это также несколько ослабило вытекающее из метафоры представление о неизбежности. Люди разумные, желающие подстраховаться и не торопиться с выводами по поводу летальности инфекции, могут воспользоваться стандартной трехчастной классификацией – ВИЧ-инфекция, СПИД-ассоциированный комплекс (САК) и СПИД, – и принять в расчет один из двух вариантов или сразу оба. Менее катастрофичное развитие событий предполагает, что не все инфицированные «продвигаются» или «переходят» на следующий уровень, более катастрофичное, что все.

В спорах вокруг болезни чаще фигурировал более катастрофичный сценарий. Это означает, что происходит изменение номенклатуры. Влиятельные персоны, отвечающие за формулировки болезни, рассудили, что аббревиатуры, использующиеся для наименований различных стадий болезни, не должны внушать ложной надежды. (Надежда должна быть минимальной. ) Недавно было предложено переделать терминологию (в частности, исключить категорию САК). Конструкцию болезни это не затронуло, она все равно состоит из стадий, зато дополнительно подчеркивается продолжительность процесса. Сейчас фаза «расцвета болезни» рассматривается как практически неизбежная, и это обстоятельство усиливает фатализм[48]. С самого начала конструкция болезни зависела от понятий, отделяющих одну группу людей от другой, – больных от здоровых, людей с САК от людей со СПИДом, их и нас – подразумевая неминуемое исчезновение этих различий. Как ни виляй, прогнозы были неизменными и звучали фаталистично. Таким образом, частые заявления специалистов по СПИДу и чиновников от здравоохранения по поводу шансов инфицированных вирусом заболеть «болезнью в расцвете», больше напоминали манипуляции общественным мнением, выдающие неутешительные новости малыми дозами. За оценками, у какого процента людей в течение пяти лет появятся симптомы СПИДа, причем, возможно, этот срок преувеличен – в момент написания этого эссе эта цифра составляла от 30 до 35 % – неизменно следовало утверждение, что «большинство», после чего шло «вероятно все» инфицированные со временем заболеют. Следовательно, критическое число – это не процент людей, у которых за относительно малый срок разовьется СПИД, а максимальный интервал между инфицированием вирусом ВИЧ (что неизлечимо и уже необратимо) и появлением первых симптомов. Поскольку болезнь сейчас выявляется уже на ранних стадиях, промежуток между инфицированием и болезнью удлиняется и теперь оценивается в десять – пятнадцать лет. Эта цифра, которая наверняка будет еще уточняться, подтверждает определение СПИДа как безжалостной и неизменно фатальной болезни.

Мнение, что носители вируса неизбежно заболеют, имеет очевидные последствия. Все, имеющие положительный результат анализа на ВИЧ, считаются людьми со СПИДом, у которых его пока еще нет… Это только вопрос времени, как любой смертный приговор. Менее очевидно то, что на таких людей часто смотрят так, будто болезнь у них уже есть. Положительный результат анализа на ВИЧ (что, как правило, означает проверку на наличие не вируса, а антител к нему) все чаще приравнивается к состоянию самой болезни. С такой скоропалительной точки зрения инфицированный и больной – это синонимы. «Инфицированный, но не больной», это бесценное понятие клинической медицины (в теле «скопилось» множество инфекций) вытеснила биомедицинская концепция, которая, несмотря на научное обоснование, апеллирует к антинаучной логике загрязнения и грешит терминологическим противоречием – инфицированный, но здоровый. В этом новом смысле болезнь имеет множество последствий для частной жизни. Люди теряют работу, когда становится известно о положительном результате анализа на ВИЧ-инфекцию (хотя в США и противозаконно увольнять людей по этой причине), и существует огромный искус его скрыть. Последствия еще более губительны, когда дело касается групп населения – а их число только увеличивается, – которые правительство обязало сдавать анализ на ВИЧ-инфекцию. Министерство обороны США заявило, что военнослужащие с положительным результатом анализа будут отстранены от «секретной работы, требующей особого напряжения», поскольку у некоторых носителей вируса при полном отсутствии других симптомов наблюдаются незначительное ослабление умственных способностей. (Доказательства: они набирают меньшее число баллов при прохождении неврологических тестов, что может отражать снижение умственной деятельности вследствие поражения вирусом, хотя большинство врачей оспаривает этот диагноз и связывает результат – как это официально признано – с «раздражением, тоской, страхом и паникой» людей, только что узнавших, что они являются носителями вируса ВИЧ. ) И, разумеется, ВИЧ-инфицированные не могут переехать ни в одну другую страну.

Все предыдущие инфекционные эпидемии были равны числу случаев, представленных в табличной форме. Нынешняя эпидемия не сводится к этим данным. Она охватывает куда больше людей, пребывающих в добром здравии (на первый взгляд совершенно здоровых, хотя и обреченных), которые инфицированы вирусом. Новые подсчеты проводятся постоянно, и слышатся требования обнародовать имена инфицированных и навесить на них ярлыки. Современное биомедицинское тестирование позволяет создать новый класс пожизненных изгоев – будущих больных. Однако результат такого радикального расширения понятия болезни, связанный с триумфом современных медицинских исследований, также выглядит как откат в прошлое, в эпоху, предшествовавшую медицинскому триумфализму, когда заболевания казались бесчисленными и таинственными и то, что серьезные больные умирают, было нормой (а не так, как сейчас, медицинской оплошностью или ошибкой, подлежащей исправлению). При СПИДе люди считаются больными еще до того, как они заболевают, он дает необозримый спектр симптомов-болезней и приносит социальную смерть, предшествующую физической, возрождая нечто вроде средневекового опыта болезни, описанного Донном в его «Обращении к Господу в час нужды и бедствия»: «всякое ослабление наших способностей, всякое нарушение телесных функций есть болезнь», которая начинается, когда мы «страдаем заранее, страдаем чрезмерно, изводя себя подозрениями, опасениями и мнительными предчувствиями недуга прежде, чем мы можем назвать его недугом; мы даже не уверены, что больны; и вот одна рука наша старается по пульсу другой, а глаз – по цвету мочи определить, здоровы ли мы? < …> Мы умираем и не можем возрадоваться смерти, ибо умираем, мучаемые болезнью»[49]…заставляющей агонизировать каждую часть нашего тела, и исцеление представляется химерой, «ибо сколь много есть болезней, которые – лишь проявление, всего лишь симптом иной хвори, разъедающей тело, однако причиняют больному столь многие муки, что врач вынужден в первую очередь уделять внимание им, пренебрегая до времени тем, что их порождает»[50]. Следствие всего этого – заброшенность:

Пусть болезнь – сама величайшее из несчастий, но величайшее несчастье, выпадающее нам в болезни, – одиночество; – ибо те, кто мог бы нас поддержать, нас избегают, опасаясь заразы: даже врач, и тот идет к больному с трепетом, перемогая себя… Так больного объявляют вне закона, он отлучен…[51]

В несовременной медицине болезнь описывается как интуитивный опыт, как отношение внешнего и внутреннего: внутреннее ощущение или нечто различимое с помощью зрения (либо прячущееся под кожей и обнаруживаемое с помощью прослушивания и пальпации), подтверждаемое, когда внутренности открываются взору (во время операции или вскрытия). Для современной – то есть результативной медицины – характерны значительно более сложные представления о том, что мы видим внутри тела: не только последствия болезни (поврежденные органы), но и ее причины (микроорганизмы), и значительно более хитроумная типология болезней.

Во времена кустарных диагнозов врач выносил свой вердикт сразу же после осмотра. Теперь же медицинский осмотр предполагает сдачу анализов. Анализы же требуют времени, и это время, учитывая тот факт, что медицинские лаборатории работают по графику, как промышленные предприятия, может растянуться на недели: мучительнейшая задержка для тех, кто ожидает смертного приговора или оправдания. Многие неохотно сдают анализы из боязни вердикта, из страха, что их занесут в дискриминационный список или сотворят что-то еще худшее или из фатализма (что проку от анализов? ). Сейчас уже повсеместно признано, что самостоятельно выявлять некоторые распространенные типы рака на ранних стадиях, пока болезнь не развилась и не стала фатальной, совершенно бесполезно. Раннее обнаружение болезни, считающейся тяжелой и неизлечимой, не дает больным никаких преимуществ.

Как и прочие заболевания, вызывающие чувство стыда, наличие СПИДа часто держится в тайне, но только не от пациента. Семья часто скрывает от больного раковый диагноз, и столь же часто пациент скрывает от семьи, что у него СПИД. Как и в случаях других серьезных заболеваний, воспринимающихся как нечто большее, чем просто болезнь, многие люди со СПИДом подвергаются комплексному, а не специализированному лечению, считающемуся либо неэффективным, либо чересчур опасным. (Периодически высказывается предложение, опирающееся на взгляды с претензией на просвещенность, пренебречь научной, эффективной медициной ради чисто специализированного и, возможно, токсичного лечения. ) Некоторые раковые больные совершают этот пагубный выбор, хотя их болезнь вполне излечима с помощью операции и лекарств. Предсказуемая смесь суеверий и покорности заставляет некоторых людей со СПИДом отказаться от противовирусной химиотерапии, хотя та даже в отсутствие лечения доказала свою эффективность (замедляя развитие синдрома и предупреждая некоторые сопутствующие заболевания. ) Вместо этого больные пробуют излечиться самостоятельно, зачастую под руководством какого-нибудь гуру, практикующего «альтернативную медицину». Но очищать изнуренное тело посредством продлевающей жизнь диеты помогает в лечении СПИДа примерно как кровопускание, излюбленное «холистическое» средство во времена Джона Донна.

Этимологически пациент означает страдалец. Страшны даже не сами страдания, а изнурительная мука.

Однако болезнь может быть не только эпопеей страданий, но и возможностью для перехода в трансцендентальное состояние. Это видно из сентиментальной литературы и, что даже еще более убеждает, из историй болезней, составленных врачами-писателями. Некоторые недуги более других располагают к этому виду медитации. Оливер Сакс на материале неврологической болезни изображал страдания и переходы в трансцендентальное состояние, самоуничижение и экстаз. Его великий предшественник, сэр Томас Браун, использовал для схожих целей туберкулез, рассуждая о болезни в «Письме другу, написанном по случаю кончины его близкого друга» (1657) и романтизируя некоторые стереотипы, связанные с туберкулезом: аристократичность болезни («медленно чахнуть») и аристократичность кончины («легкая смерть»). Фантазия о легкой и безмятежной кончине – на самом деле, смерть от туберкулеза часто тяжела и мучительна – часть мифологии болезней, которые не считаются постыдными или унизительными.

По контрасту с легкой смертью от туберкулеза смерть от СПИДа, равно как и рака, сопряжена со страданиями. Метафоризированные болезни, обитающие в коллективном воображении, имеют тяжелые кончины либо представляются таковыми. Однако вызывает ужас не сам летальный исход. Он даже не необходим, как в случае с проказой, возможно, самой позорной из всех болезней, при этом чаще всего не смертельной и практически не заразной. Рака боятся больше, чем болезни сердца, хотя у сердечника больше шансов умереть от инфаркта, чем у ракового больного скончаться от рака. Сердечный приступ – это событие, однако он не меняет личность, превращая больного в одного из «тех». Если он и вызывает изменения, то в лучшую сторону: испугавшись, сердечный больной приучается делать гимнастику и садится на диету, ведет более размеренную и здоровую жизнь. Бытует мнение, что таким образом он обеспечивает себе легкую, то есть мгновенную, смерть.

Самые страшные болезни – это те, что воспринимаются не просто как летальные, а как лишающие человеческого обличья. В страхе перед бешенством во Франции XIX века с бесчисленными случаями мнимого заражения новоявленной «звериной» формой бешенства и даже «стихийным» бешенством (подлинные случаи бешенства, la rage, были чрезвычайно редки) отразилась фантазия, будто инфекция превращает людей во взбесившихся животных – сексуально разнузданных, – однако не факт, что болезнь была неизбежно фатальной до того, как Пастер изобрел вакцину в 1885 году. Хотя от холеры в Западной Европе в XIX веке скончалось меньше людей, чем от оспы, ее боялись значительно больше из-за внезапности заражения и унизительных симптомов: диареи и рвоты, предрекавших ужасы посмертного разложения. За несколько часов организм обезвоживался, и больной усыхал, превращаясь в карикатуру на себя самого. Его кожа приобретала синевато-черный оттенок (во Франции по сей день панический, леденящий страх обозначают эпитетом bleue, голубой), тело холодело и в тот же день или вскоре после того наступала смерть.

Последствия полиомиелита могут быть ужасающи – он скручивает тело, – однако плоть при этом не гниет и не приобретает страшных отметин, потому эта болезнь не производит отталкивающего впечатления. Более того, полиомиелит поражает только тело, хотя и довольно сильно его уродует, но не лицо. Причина такой относительно адекватной, неметафорической реакции на полиомиелит – привилегированный статус лица, играющего ключевую роль в нашей оценке физической красоты или физического уродства. Современная философия и современная наука всячески разоблачают картезианское разделение разума и тела, однако убеждение о разделении лица и тела слишком прочно укоренено в культуре и влияет на нюансы нашего поведения, моду, сексуальную оценку, эстетическую восприимчивость – практически все наши понятия правомерности. Это разделение – суть одной из основных европейских иконографических традиций, изображения христианской жертвы, разрыв между выражением лица и страданием тела. Бесчисленные образы Святого Себастьяна, Святой Агаты, Святого Лоуренса (но не самого Христа) – их бесстрастные лица символизируют превосходство над издевательствами над плотью. Внизу – разрушенное тело. Вверху – человек, воплощенный в лице, словно отрешенный от этого мира, с глазами, устремленными в небеса. В его чертах нет ни боли, ни муки, кажется, будто святой пребывает где-то далеко. (Страдания отражены на лице лишь у Христа, Сына Человеческого и Сына Божия, во время Страстей Господних. ) Само наше представление о человеке, о его достоинстве зависит от отделения лица от тела[52], от возможности выделить лицо в отдельную категорию, либо оно выделится самостоятельно и его не затронут процессы, происходящие с телом. И летальные болезни вроде сердечных приступов и гриппа, не повреждающие и не деформирующие лица, не вызывают панического страха.

Не всегда искаженное лицо отвращает или пробуждает стыд. Самые пугающие лица – это те, в которых проявляется нечто звериное («львиное лицо» прокаженного) или покрытые гнойниками (как при сифилисе). В основе моральных суждений о болезни лежат эстетические критерии: красивый и безобразный, чистый и нечистый, знакомый и чужой или странный. (Точнее, эти суждения формируются до той стадии, когда между эстетическими и моральными категориями происходит разрыв и они вступают в противоречие друг с другом. ) Количество физических дефектов само по себе не столь уж существенно, куда более значим тот факт, что оно отражает протекающие изменения, распад личности. Оспа также уродует, изрывает лицо, однако оспинки не нарушают общего состояния. Совсем наоборот, это рубцы выжившего. Отметины на лице прокаженного, сифилитика либо человека со СПИДом – это признаки прогрессирующей мутации, разложения, нечто органического.

В XIX веке считалось, что болезни имеют органическое происхождение. Бытовало мнение, что некоторые заболевания, такие как холера, равно как и состояния общей предрасположенности к болезням, вызваны «зараженной» (либо «загрязненной») атмосферой, отравленной испарениями от нечистот. Как правило, отождествляемая (в первую очередь, по дурному запаху) с разлагающимися органическими продуктами, пропитанная болезнью атмосфера ассоциировалась скорее с городским, чем с сельским запустением, со свалками, гнилью и близостью кладбищ. Открытия в области микроорганики, совершённые Пастером и Кохом, развеяли эти домыслы. К 1880 году научное сообщество больше не верило в миазмы и в стихийное образование. (В 1883 году, через год после открытия бациллы туберкулеза, Кох обнаружил возбудитель холеры. ) Но даже после поражения теории миазмов и победы теории переноса болезни микроорганизмами миазмами по-прежнему объясняли многие болезни, хотя они уже и не назывались главными причинами, а существовали как расплывчатые побочные факторы. Убеждение, что жизнь в темных, грязных городах вызывает туберкулез (или по меньшей мере увеличивает склонность к нему) – вариант теории миазмов, продолжает существовать в массовом сознании и в нашем веке, через много десятилетий после открытия истинной причины болезни. Кажется, будто для морализации болезни необходимо нечто привносимое миазмами, обобщение инфекции до атмосферы.

Притом что ученые от нее отказались, эта теория явилась вдохновительницей по крайней мере одного великого произведения искусства: оперы Дебюсси по мотивам пьесы Мориса Метерлинка «Пелеас и Мелисанда», своего рода «Тристана и Изольды», перенесенных в мир миазмов. Действительно, пьеса «Пелеас и Мелисанда», со слабыми и потерянными персонажами, некоторые из которых увядают от хворей, со старым разрушающимся замком, куда никогда не проникает солнечный свет, со страшными сырыми подземельями и мертвым озером, в которое можно упасть, – все составляющие миазмы кроме зловония – представляется нам главным образом портретом психологической болезни, невроза. Поскольку категория обобщенной болезненности постепенно вытеснилась из медицинской мысли XIX века, уступив место новому пониманию специфичных причин недуга, она перекочевала в расширяющуюся область психологии. Физически болезненный человек стал неврастеником или невротиком. И идея об органически зараженной, болезнетворной среде переродилась в понятие о психологически нездоровом климате, предрасполагающем к душевному заболеванию.

Это понятие не замкнулось в области психологии, а с обретением психологией статуса науки вернулось в медицину, где опять заняло важное место. Широко распространенное суждение по поводу психических (психосоматических) корней многих, если не большинства болезней, сохраняет форму теории миазмов – с ее излишком причинности, излишком значений – в новой версии, сделавшейся весьма успешной в XX веке. Теория, что психологическая миазма (депрессия, угнетенное состояние) может вызвать физическую болезнь, опробовалась с различной степенью научной достоверности на многих болезнях, включая рак. СПИД кое-чем сильно отличается от рака (хотя некоторые их метафоры частично совпадают), болезни, оцениваемой с точки зрения современных представлений об энергии и бедствии. СПИД воспринимается как возврат к древним болезням, вроде проказы и сифилиса, которым никто, по крайней мере до последнего времени, не пытался найти психологическую подоплеку.

«Чума» – основная метафора для эпидемии СПИДа. СПИД потеснил даже рак, прежде воспринимавшийся как эпидемическая болезнь, новая чума – превратил его в банальность.

Слово «чума», происходящее от латинского plaga (удар, рана), долгое время использовалось метафорически как апогей коллективного бедствия, зла, несчастья – Прокопий Кесарийский в своем непревзойденном образце клеветы «Тайная история» говорит об императоре Юстиниане, что он хуже моровой язвы (от него спаслось меньше людей), – а также служило обобщенным названием для многих страшных болезней. И хотя болезнь, которую обозначает это слово, унесла больше жизней, чем все прочие зафиксированные эпидемии, заболевания, ставящиеся в один ряд с чумой, не обязательно действуют как безжалостные убийцы. Сегодня редко кто умирает от проказы, и примерно так же было во время самых страшных ее эпидемий, между 1050 и 1350 годами. На сифилис смотрели как на чуму – Блейк писал «а от проклятий и угроз девчонки» «чернеют катафалки новобрачных»[53], – не потому, что он часто убивал, а потому что лишал человека чести и власти над собой и вызывал отвращение.

Чаще всего с чумой сравнивают эпидемии. Причем массовые заболевания воспринимаются как бич. Отождествлять болезнь с наказанием – очень старая мысль, вскрывающая причины болезни, она противоположна идее заботы о больном, высокому званию медицины. Гиппократ, сочинивший несколько трактатов об эпидемиях, специально оговаривал, что «гнев Божий» не служит причиной бубонной чумы. Однако болезни, расцениваемые в Античности как наказание, вроде чумы в «Эдипе», не считались позорными, как проказа, а позднее сифилис. Болезни, в той мере, в которой им придавалось значение, были общим бедствием, групповой карой. Отдельная личность за свои прегрешения могла получить раны или сделаться инвалидом. В качестве аналогии из античной литературы возьмем Филоктета и вспомним его ногу, из которой сочился гной. Вот образец постыдной в современном смысле болезни, делающей больного изгоем.

Самый большой страх внушают болезни не просто фатальные, а превращающие тело человека в нечто чужеродное, вроде проказы, сифилиса, холеры и (в воображении многих) рака. Именно они особенно часто подлежат повышению в ранг «чумы». Проказа и сифилис были первыми болезнями, описываемыми как отталкивающие. В самых ранних записях докторов конца XV века сифилис предстает как болезнь не только отталкивающая и карающая, но и экспансионистская – таким образом она метафорически перекликается со СПИДом. Хотя Эразм Роттердамский, самый влиятельный европейский педагог начала XVI века, описывал сифилис как «обычную разновидность парши» (в 1529 году он считает его «хуже парши»), многие уже понимали, что эта болезнь имеет иную природу, поскольку передается половым путем. Перефразируя Парацельса, Донн говорит, что «эту заразную болезнь, поразившую человечество в нескольких краях, а затем разлившуюся по свету, Бог сначала наслал как наказание за распутство». Долгое время, практически вплоть до того, как болезнь стала легко излечимой, восприятие сифилиса как наказания за индивидуальный проступок соседствовало с его пониманием как возмездия за распутство среды – как это сейчас происходит со СПИДом в богатых промышленно развитых странах. По контрасту с раком, рассматривающимся на современный лад как болезнь, которой подвержены индивиды, СПИД понимается более традиционалистски, как болезнь индивидов, состоящих в «группе риска» – эта нейтрально звучащая, бюрократическая категория воскрешает архаичную идею о запятнанной грязью клике, наказанной болезнью.

Разумеется, не каждое упоминание о чуме или ей подобных заболеваниях – суть порождение зловещих стереотипов о болезни и больных. Попытки взглянуть на болезнь (бедствие как нечто целое) критически, исторически предпринимались на протяжении XVIII века – начиная с «Дневника чумного года» Даниэля Дефо (1722) и кончая «Обрученными» Алессандро Мандзони (1827). В историческом романе Дефо, написанном от лица очевидцев бубонной чумы, которая свирепствовала в Лондоне в 1665 году, нет ничего, что могло бы способствовать пониманию чумы как наказания или, в последней части повествования, как преобразующего опыта. Мандзони в подробном рассказе о прохождении чумы через герцогство Милан в 1630 году представляет более точную, менее упрощенную точку зрения, чем исторические источники, которыми он пользовался. Но даже в этих двух многоплановых сочинениях сильны некоторые устоявшиеся, примитивизированные идеи по поводу чумы.

Характерная черта обычных записок о чуме: болезнь неизменно приходит из другого места. Когда в последнее десятилетие XV века сифилис прокатился эпидемией по Европе, он получал разные названия, которые могут служить наглядной иллюстрацией потребности придать внушающей страх болезни иностранное происхождение[54]. Для англичанина это была «французская ветрянка», для парижанина – morbus Germanicus, германская хворь, для неаполитанца – «флорентийский недуг», для китайца – «японская болезнь». Но то, что может показаться шуткой на тему шовинизма и его неистребимой живучести, свидетельствует об очень важной истине: существует связь между воображаемой болезнью и воображаемой степенью чужеродности. Возможно, она заложена в самой концепции зла, архаически отождествляемой с не нашим, чужаком. Как заметила Мэри Дуглас[55], осквернитель всегда не прав. Верно и обратное: человек, уличенный в неблаговидном поступке, воспринимается, во всяком случае потенциально, как источник осквернения.

Болезни могут приходить не откуда-то из-за океана, а из соседних стран. Заболевание – вид вражеского нашествия, и их переносчиками часто становятся солдаты. Записки Мандзони о чуме 1630 года (глава 31) начинаются с констатации:

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒